Неизвестные в доме

      И добавил торжественным тоном, так, словно Лурса не был в курсе дела:
      - Я велел арестовать Маню сегодня утром. Сейчас он здесь. Через несколько минут я рассчитываю начать допрос.
      Рожиссар поднялся, подошел к окну и выглянул на улицу.
      - Самое огорчительное во всем этом деле то, что ваша дочь сочла своим долгом сразу же примчаться сюда вместе с матерью этого юноши. Сейчас обе они сидят в коридоре. Впрочем, вы сами их, должно быть, видели. Дюкуп попытался вмешаться, попросил, разумеется неофициально, вашу дочь не афишировать себя до такой степени, но ответа не получил. В данных обстоятельствах, если мне предложат выступить в роли обвинителя, трудно будет объяснить...
      Лурса поднял голову.
      - Почему вы не арестовали мою дочь? - отчеканил он удивительно безмятежным тоном.
      - Ну, пока до этого еще не дошло. Тем не менее я велел вас вызвать. Хотел поговорить с вами, сразу ввести в курс дела. Ваше положение в городе несколько особое. Вас уважают, потому что каждый знает, до какой степени пагубно отразились на вас известные несчастные события. Вам прощают ваши странности и...
      При этих словах Лурса вдруг вспомнил, что ничего еще не пил утром.
      - Впрочем, нет нужды уточнять... Конечно, было бы значительно лучше, если бы Николь получила другое воспитание, если бы за ней приглядывали, как за всеми девушками и...
      Лурса снова кашлянул. Те двое переглянулись почти тревожно. Конечно, они ждали иного: что им придется иметь дело или с униженным, разбитым человеком, который будет их умолять, или с разбушевавшимся пьяницей, которого без труда можно осадить.
      - У вас есть улики против Эмиля Маню?
      - Во всяком случае, достаточно сильные подозрения. В ночь убийства он был в вашем доме. Ваша дочь в этом призналась. Она чуть ли не хвасталась тем, что большую часть вечера он провел в ее спальне.
      Раз этого Лурса ничем не проймешь, будем говорить начистоту.
      - Поняли, наконец, в чем дело?
      - Мне очень хотелось бы присутствовать при допросе Эмиля Маню.
      - Вы намерены защищать его в суде?
      - Еще не знаю.
      - Послушайте, Эктор...
      Прокурор сделал знак Дюкупу, и тот вышел из комнаты с самым независимым видом, затем прокурор приблизился к Лурса и заговорил вполголоса:
      - Мы с вами родственники... Моя жена ужасно удручена всей этой историей. Ваша сестра Марта звонила мне сегодня утром. Эдмон слег. Его положение внушает самую серьезную тревогу, так как он находится в состоянии сильнейшей нервной депрессии. Шарль вернулся из Парижа нынче утром и тоже мне звонил... Излишне говорить, что он без злобы не может слышать вашего имени. Утром все чуть было не уладилось. Когда полиция пришла за Маню, он улизнул на чердак и попытался покончить с собой. Или револьвер отказал, или, находясь в лихорадочном состоянии, Маню забыл спустить предохранитель. А может быть, решил разыграть комедию, что тоже не исключено. Так или иначе, если бы произошел несчастный случай, нам легче было бы замять дело. То, что он виноват в убийстве, не подлежит никакому сомнению, тем более что попытка самоубийства выдала его с головой. Но давайте предположим на минуту, что, желая отомстить, он втянет в это дело вашу дочь, Эдмона и всех их друзей. Согласитесь, что весь город, ваши родные и друзья достаточно долго уважали ваше желание жить в одиночестве и молчали о ваших маниях, пристрастиях и чудачествах. Теперь создалось серьезное, я бы сказал, даже трагическое положение...
      Лурса, закурив сигарету, сказал:
      - Нельзя ли ввести Маню?
      Однако он был взволнован. Но совсем не так, как им хотелось. Лурса волновался, как мальчик на первом любовном свидании, и знай те двое об этом, они задохнулись бы от злости.
      Он ждал Маню! Ему не терпелось увидеть его вновь. Он завидовал Карле, которая накануне бегала по всему городу, разнося записки от Николь. Завидовал своей дочери, сидевшей на скамейке в суде в обществе жандармов и воров, рядом с плачущей матерью; завидовал дочери, которая невозмутимо бросала вызов всем тем, кто нарочно шнырял взад и вперед, глядя на нее с жалостью и любопытством.
      С ним произошло нечто удивительное, неожиданное, настоящее потрясение. Он вылез из своей берлоги. Вышел в город, на улицу.
      Он вдруг увидел Николь за обедом, Николь, которая за неимением горничной сама поднималась и принимала блюда у подъемника, ставила их на стол, не проронив ни слова.
      Он видел Маню. Слышал Джо Боксера. Он посетил эту подозрительную харчевню с двумя девицами, за которыми из-за приоткрытой двери следит их матушка в халате.
      Ему захотелось...
      Было чудовищно трудно не только произнести это вслух, но даже сформулировать свою мысль про себя, тем более что все это было для него непривычно и он боялся смешных положений.
      Он не осмелился докончить: "захотелось жить". Может быть, лучше сказать: "захотелось драться"? Это, пожалуй, точнее. Встряхнуться, стряхнуть солому, приставшую в логове, подозрительные запахи, въевшиеся в кожу, всю непереносимую прогорклость своего я, которое слишком долго томилось между четырех стен, уставленных книгами.
      И броситься вперед...
      Сказать Николь, сев за стол против нее, сказать сейчас же, непринужденным, даже легкомысленным тоном: "Не бойся!"
      И пусть она поймет, что он такой же, как они, что он с ними, а не с теми, другими, что он со своей дочерью, с Карлой, с Эмилем, с этой матерью, дающей уроки музыки.
      Сегодня он еще не пил. Он отяжелел, зато чувствовал себя сильным, прекрасно владел собой.
      Он поглядывал на дверь. Его сжигало нетерпение. Он ловил шумы, различал шаги полицейских в длинном коридоре, приглушенный крик г-жи Маню, ее рыдания; видимо, она пыталась броситься на шею сыну, но ее оттолкнули.
      Наконец-то. В щелку двери просунулась жестко очерченная физиономия полицейского в штатском, который взглядом спросил прокурора и, получив столь же молчаливый ответ, по знаку Рожиссара ввел молодого человека.
      Рожиссар, который каждый год отправлялся на поклонение святым местам в Лурд и в Рим в блаженной надежде зачать ребенка, заговорил так, как полагается говорить прокурору:
      - Господин следователь задаст вам несколько вопросов, но ваши ответы записываться не будут, так как этот допрос неофициальный. Можете поэтому говорить совершенно искренне, что я от души вам и советую.
      Почему первым среди всех присутствующих мальчуган заметил именно Лурса? Именно Лурса искали его живые быстрые глаза с первой же минуты, когда его ввели в кабинет прокурора, где царил официальный полумрак.
      И Лурса невольно отпрянул, смущенный и опечаленный. Да, опечаленный: он сразу почуял, что Эмиль сердит на него, что именно его юноша считает ответственным за все случившееся. Даже, пожалуй, более того. Казалось, он говорит: "Я приходил к вам и чистосердечно признался во всем. Расплакался перед вами. Сказал все, что было у меня на сердце. И вас, вас я встречаю здесь. Это из-за вас меня арестовали, из-за вас, который..."
      Эмилю не предложили стула. Роста он был среднего, брючина на правом колене была забрызгана грязью. Хотя он старался овладеть собой, руки его тряслись.
      Лурса завидовал ему. Даже не так его восемнадцати годам, как его способности приходить в такое полное отчаяние и, стоя здесь почти в полуобморочном состоянии, считать, что вся вселенная рухнула, знать, что мама плачет, Николь ждет и никогда не заподозрит его ни в чем дурном, что Карла приняла его, только его одного, в сердце свое, хотя, казалось бы, вся ее неистовая любовь уже давно отдана Николь.
      Его любят! Любят безудержно. Любят безоговорочно. Пусть его мучают, пусть его осудят, пусть казнят, все равно три женщины всегда будут верить в него.
      Что он сейчас чувствовал? Он, должно быть, весь напрягся, чтобы не повернуться к Лурса, чтобы глядеть прямо на Дюкупа, который сидел теперь за письменным столом, в то время как прокурор шагал по кабинету.
      - Как вам уже сказал господин прокурор...
      - Я не убивал Большого Луи.
      Эти слова взорвались как бомба, неудержимо и смятенно.
      - Попрошу меня не прерывать. Как вам уже сказал господин прокурор, сейчас идет не официальный допрос, а скорее частная беседа.
      - Я не убивал!
      Он схватился рукой за край письменного стола, стол был красного дерева, обтянутый зеленой кожей. Возможно, ему отказали ноги. Только он один замечал этот письменный стол, это тусклое окно, куда заглядывал день, которого все они не видели, не желали видеть.
      - Не хочу идти в тюрьму! Я...
      Он повернулся всем телом к Лурса, и во взгляде его горело безумное желание броситься на адвоката и расцарапать ему физиономию.
      - Это он, это он вам сказал...
      - Успокойтесь, прошу вас.
      Прокурор положил руку на плечо Эмиля. А Лурса понурил голову, его жгло настоящее горе, какое-то смутное, неопределенное чувство стыда за то, что он не сумел внушить доверие этому мальчугану.
      Впрочем, и Николь тоже. И Карле. И уж, разумеется, этой несчастной матери, мимо которой он только что прошел.
      Он их враг!
      - Это я попросил господина Лурса присутствовать при разговоре, учитывая особое положение, в каком он очутился. Убежден, что вы не отдаете себе в этом отчета. Вы молоды, импульсивны. Вы действовали безрассудно и, к несчастью...
      - Значит, вы думаете, что это я убил Большого Луи?
      Он задрожал всем телом, но не от страха, Лурса сразу об этом догадался, а от жестокой тоски, от сознания, что тебя не поймут посторонние, что ты один против всех, загнан, окружен, отдан на растерзание двум коварным чиновникам в присутствии какого-то Лурса, который сейчас казался юноше огромным злобным зверем, притаившимся в углу.
      - Неправда! Я воровал, верно. Но и другие тоже воровали.
      Он заплакал без слез, только лицо его исказила гримаса, с непостижимой быстротой сменившаяся десятком других, так что на него больно было смотреть.
      - Меня не имеют права арестовывать одного!.. Я не убивал!.. Слышите? Я не...
      - Ш-ш! Тише, тише.
      Прокурор испугался, что крики Эмиля услышат в коридоре, хотя дверь кабинета была обита войлоком.
      - Меня увели из дома в наручниках, будто я...
      Неожиданно для всех присутствующих Дюкуп ударил по столу разрезальным ножом и машинально прикрикнул:
      - Молчать!
      Было это до того неожиданно, что пораженный Маню замолчал и тупо уставился на следователя.
      - Вы находитесь здесь, чтобы отвечать на наши вопросы, а не для того, чтобы разыгрывать непристойную комедию. Вынужден призвать вас к благоразумию.
      Эмиль, нетвердо стоявший на своих по-мальчишески тонких ногах, пошатнулся, над его верхней губой и на висках заблестели капли пота. Шея его сзади напоминала цыплячью.
      - Вы не отрицаете, что позаимствовали, - видите, как вежливо я с вами говорю, - чужую машину, чтобы отвезти своих приятелей за город. Машина принадлежала помощнику мэра, и по вашей неопытности или потому, что вы находились в состоянии опьянения, произошел несчастный случай.
      Насупив брови и хмуря лоб, который прочертили три складки, Эмиль вслушивался в слова следователя, но ничего не понимал. Слова доходили до него с трудом, были просто набором звуков, лишенных всякого смысла, даже слово "машина" не дошло до сознания. Фразы были слишком длинные, Дюкуп слишком спокоен, слишком сух и прям, слишком подозрителен.
      - Нужно заметить, что до того дня, вернее, до той ночи, о юношах, ставших впоследствии вашими друзьями, в городе не было никаких разговоров, и у них не было никаких неприятностей.
      Эмиль снова оглянулся. Его взгляд встретился со взглядом Лурса, который сидел в самом темном углу кабинета около камина в стиле ампир.
      Маню по-прежнему ничего не понимал. Барахтался в какой-то жиже. Искал точки опоры Взгляд его говорил: "Что вы еще выдумали?"
      - Обернитесь ко мне и соблаговолите отвечать на вопросы. Давно вы работаете в качестве продавца в книжном магазине Жоржа?
      - Год.
      - А до того?
      - Учился в школе.
      - Простите, простите! А не работали ли вы некоторое время в агентстве по продаже недвижимого имущества на улице Гамбетты?
      На сей раз мальчик яростно оглядел их всех и крикнул:
      - Да!
      - Не скажете ли вы нам, при каких обстоятельствах вы ушли из агентства?
      Мальчишка вызывающе вскинул голову. Он весь словно застыл, с головы до ног.
      - Меня выгнали. Да, выгнали. Точнее, господин Гольдштейн, плативший мне двести франков в месяц при условии, что я буду разъезжать по их делам на своем собственном велосипеде, выгнал меня потому, что в так называемой малой кассе оказалась недостача в двенадцать франков.
      - Или около того. В малой, как вы выражаетесь, кассе хранились деньги, которые Гольдштейн выдавал вам на марки, на заказные отправления, на мелкие канцелярские расходы. В течение известного времени он терпеливо следил за вами, отмечал все ваши расходы на посылки, ваши траты и так далее. Таким образом, он поймал вас с поличным. Вы мошенничали с марками и с расходами на транспорт.
      Наступило молчание, долгое, давящее. Дождь не унимался. И тишина, царившая в коридоре за дверью, почему-то казалась еще более пугающей, чем здесь, в кабинете прокурора.
      Рожиссар движением руки остановил Дкжупа, и тот понял, что не стоит задерживаться на мелочах.
      Но было уже слишком поздно. Следователь колко и настойчиво спросил:
      - Ну, что же вы нам скажете? Молчание.
      - Полагаю, что вы признаетесь?
      Тут трое мужчин почти физически увидели вздох Маню, шедший из самой глубины легких; потом он выпрямился, медленно обвел присутствующих глазами и отчеканил:
      - Больше я ничего не скажу.
      Взгляд его задержался на лице Лурса, и в нем промелькнула тень колебания, сомнения - возможно, потому, что большие глаза адвоката были еще печальнее, чем всегда.
      Через полчаса по зданию суда разнесся слух, что Лурса будет защищать Эмиля Маню. Он еще сидел в кабинете прокурора. Дверь все время оставалась закрытой, только раз Рожиссар покинул комнату - он обещал жене позвонить в половине двенадцатого и, не желая говорить из кабинета, ходил в соседнее помещение.
      - Он чуть ли не умолял мальчишку, чтобы тот согласился взять его защитником! - сказал г-н Жердь своей не менее длинной супруге, находившейся на другом конце провода.
      Прокурор явно преувеличивал. Правдой было лишь то, что описываемая им сцена прошла довольно-таки нелепо, и повинны в этом были в равной мере все присутствующие. Рожиссар с Дюкупом растерялись, когда юноша рассвирепел и отказался отвечать на их вопросы. Они отошли к окну и стали вполголоса совещаться. Вернувшись к столу, Дюкуп объявил:
      - Я считаю своим долгом сообщить вам, что по закону вы можете уже сейчас вызвать сюда своего будущего адвоката и потребовать его присутствия при дальнейших допросах.
      Понятно, что при слове "адвокат" Маню машинально взглянул на Лурса. Просто по ассоциации идей. Однако Лурса чуть ли не покраснел. Возможно, ему еще удалось бы скрыть свои чувства от людей взрослых. Но не от этого мальчугана, потому что те чувства, которые сейчас владели им самим, были столь же наивными и бурными, как чувства ребенка.
      Он буквально сгорал от желания защищать Эмиля. И так как он знал, что желание это светится в его глазах, он отвернулся.
      Маню ему не доверяет. А раз не доверяет...
      Те двое, Рожиссар и Дюкуп, ничего не поняли, потому что реакция Эмиля была чисто мальчишеская, не как у взрослого, но он, Лурса, решил, что понимает, так как хотел понять. Эмиль насторожился. Он думал:
      "Возможно, из-за него меня и взяли. Он сердится, что я скомпрометировал его семью. Он в родстве со всеми этими людьми".
      И он произнес вслух, стараясь поймать взгляд своего партнера по игре:
      - Я выбираю господина Лурса!
      Это означало:
      "Вы видите, я ничего не боюсь! Мне нечего скрывать. Я и сам еще не знаю - враг вы мне или друг. Но сейчас, когда я доверился вам, доверился по доброй воле, вы не посмеете меня предать".
      Прокурор и следователь переглянулись. Дюкуп озабоченно почесал авторучкой кончик своего длинного носа. А Лурса просто сказал:
      - Согласен... Полагаю, господа, что в таком случае после опознания личности вы дадите мне время изучить дело. Давайте отложим допрос на завтра.
      Прокурор вызвал секретаря.
      Когда Лурса вышел из прокурорского кабинета, до Николь и г-жи Маню уже дошла новость. Они обе одновременно поднялись со скамейки. Николь поглядела на отца с любопытством, только с любопытством. Она еще не понимала. И предпочитала выжидать.
      Но трудно было требовать такой же выдержки от матери Маню.
      Вся публика в приемной могла видеть их троих - в центре Лурса, поглядывавшего вокруг с каким-то странным выражением. Некоторые нарочно замешкались, чтобы на него посмотреть.
      У г-жи Маню были красные, заплаканные глаза, в руке она комкала носовой платочек. Подобно всем несведущим в вопросах правосудия, она засыпала Лурса вопросами:
      - Раз его не обвинили, почему же его не выпускают? Как же можно держать в тюрьме человека, когда против него нет никаких доказательств? Все это те, другие, господин Лурса! Поверьте мне, я его знаю и говорю, что его втянули другие.
      Кое-кто улыбался. В глазах адвокатов зрелище их коллеги, на которого насел клиент, всегда немного комично. Поэтому-то они стараются избегать публичных сцен.
      А он, Лурса, продолжал стоять здесь словно нарочно. Г-жа Маню тоже была чуточку смешна, смешна и трогательна, как-то удивительна жалка, минутами трагична.
      - До последнего времени мальчик даже из дома никогда не выходил. В конце концов, если хотите, это я виновата в том, что произошло. Я ему каждый день твердила: "Эмиль, разве можно после работы безвыходно сидеть в комнате? Ты слишком много читаешь. Пойди подыши свежим воздухом, повидайся со своими сверстниками". Мне хотелось, чтобы его друзья заглядывали к нам вечерком, играли в какие-нибудь игры.
      Время от времени она, несмотря на свое волнение, бросала на Лурса чересчур проницательные взгляды; несмотря ни на что, она не доверяла ему, как, очевидно, не доверяла любому, даже сыну.
      - Он начал по вечерам уходить с Люска, и мне это определенно не понравилось. Потом стал возвращаться все позже и позже, да и характер у него изменился. Я не знала, куда он ходит. Иногда он спал в ночь всего часа три...
      Слушал ли ее Лурса? Он смотрел на Николь, которая с некоторым нетерпением ждала конца этих излияний. Смотрел на тонкое лицо матери Маню, которая считала своим долгом время от времени всхлипывать.
      - Если это ему поможет, не стесняйтесь с расходами. Мы люди небогатые. У меня на руках свекровь. Но ради него я соглашусь до конца моих дней сидеть на черством хлебе.
      Молодой стажер изредка слал корреспонденции в одну парижскую газету. Не снимая мантии, он сбегал за фотографом, который жил напротив здания суда. И оба внезапно возникли перед Лурса, причем фотограф был вооружен огромным аппаратом, каким снимают новобрачных или банкеты.
      - Разрешите?
      Г-жа Маню приняла достойный вид. Лурса даже бровью не повел. Когда съемка окончилась, он сказал Николь:
      - Проводите госпожу Маню до дома. Дождь, по-моему, стал еще сильнее. Возьмите такси.
      Он был уже почти с ними, но они еще не приняли его в свой круг. Особенно чувствовалось это за завтраком, который подавала Карла, поднявшаяся для такого случая из кухни. Новая горничная, которая явилась нынче утром, не подошла, по крайней мере по словам Фины.
      Фине так не терпелось узнать все подробности, что она, подавая на стол, не переставала расспрашивать Николь. Не то чтобы она не доверяла Лурса. Тут, возможно, крылось нечто более серьезное, чем недоверие. Она просто не знала его и боялась, как бы он не навредил.
      - А что он сказал?
      - Да ничего не сказал, Фина. Я его видела только мельком. Он выбрал отца своим адвокатом.
      А отец ел, пил, и рядом с ним, по обыкновению, стояла бутылка бургундского. Он охотно вмешался бы в беседу, да застеснялся. Однако заметил:
      - Я увижусь с ним сегодня в тюрьме. Если вы, Николь, хотите ему что-нибудь передать...
      - Нет. Или, вернее, скажите ему, что полицейские сделали у них обыск, но ничего не обнаружили.
      Самое удивительное было то, что Карла теперь вертелась возле Лурса, как пес возле нового хозяина.
      - А в котором часу вы с ним увидитесь?-спросила Николь.
      - В три.
      - А мне нельзя его повидать?
      - Сегодня нет. Завтра я направлю просьбу судье.
      Все получалось пока что неловко, как-то неуверенно.
      Но, пожалуй, еще показательнее, чем все эти разговоры, был один факт, до того мелкий, что даже Фина ничего не заметила, хотя именно он свидетельствовал о том, что в доме повеяло чем-то новым.
      Лурса выпил примерно полбутылки. А обычно к этому времени он уже успевал выпить целую и доканчивал ту, что ему ставили на стол. Когда Лурса потянулся за бутылкой, Николь взглянула на отца. Он почувствовал ее взгляд, понял, что он означает. На миг его рука застыла над столом. Но все же он налил себе вина, налил меньше четверти стакана, будто устыдясь чего-то.
      А через несколько минут он прошел к себе в кабинет, где сегодня утром даже не успел поставить греться бургундское.
      Все тот же промозглый холод, тюремный двор, коридоры, надзиратель, куривший длинную вонючую трубку.
      - Добрый день, Тома.
      - Добрый день, господин Лурса. Давненько я не имел удовольствия вас видеть. Вы к тому молодому человеку пришли, если не ошибаюсь? Где вам угодно его видеть-в приемной или у него в камере? Он рта не раскрыл с тех пор, как его сюда доставили, даже от еды отказался.
      В городе по случаю хмурой погоды уже зажгли фонаря, в витринах вспыхнул электрический свет. Лурса с кожаным портфелем в руках последовал за Тома, который отпер дверь под номером 17 со словами:
      - Подождите-ка здесь. Я сейчас уведу другого.
      Эмиля поместили в камере для двоих. И, увидев его соседа, адвокат недовольно нахмурился. Судя по всему, в напарники Эмилю попался завсегдатай мест заключения, типичная шпана, растленный субъект, которому, вероятно, поручили прощупать новичка.
      Маню сидел в своем уголке. Оставшись наедине с Лурса, он только чуть-чуть поднял голову и взглянул на адвоката. Стояла тишина, особенно гнетущая, потому что тюрьма находилась в центре города, а его дыхание сюда не долетало; тишину прервало лишь чирканье спички по коробку, так как Лурса собирался закурить.
      - Не хотите сигарету?
      Отрицательное покачивание головы. Но уже через секунду Эмиль протянул за сигаретой руку и неуверенно произнес:
      - Спасибо.
      Обоих смущало это свидание с глазу на глаз, особенно остро ощущал неловкость Лурса; желая сбросить оцепенение тишины, он спросил:
      - Почему вы пытались покончить с собой?
      - Потому что не хотел идти в тюрьму.
      - Однако сейчас вы в тюрьме и сами могли убедиться, что не так страшен черт, как его малюют. Впрочем, долго вы здесь не останетесь. Кто убил Большого Луи?
      Он явно поспешил. Маню откинул голову таким резким движением, что адвокату почудилось, будто он готовится к прыжку.
      - Почему вы меня спрашиваете об этом? Вы, должно быть, думаете, что я знаю? Может, вы тоже считаете, что убил я?
      - Я убежден, что не вы. И надеюсь это доказать. Но если вы мне не поможете, боюсь, мне это, к несчастью, не удастся.
      Смущало Лурса не то обстоятельство, что они сидят вдвоем в этой плохо освещенной камере, а отчетливое сознание, что ставит он вопросы не потому, что так велит профессиональный долг, а скорее из любопытства.
      Если бы еще речь шла об обыкновенном, так сказать, безличном любопытстве. Но ему хотелось знать все, чтобы приблизиться к их компании, войти в нее самому.
      Впрочем, слово "компания" ничего не объясняло; просто свой порядок вещей, своя жизнь в ходе общей жизни, чуть ли не особый город в городе, своя особая манера мыслить и чувствовать, крохотная щепотка человеческих существ, которые, подобно некоторым планетам в небесах, следуют по своей собственной таинственной орбите, нисколько не заботясь о великом мировом порядке.
      Именно потому, что некий Эмиль, потому, что некая Николь очутились вне установленных людьми правил, их так трудно было приручить. Лурса мог сколько угодно вращать своими большими водянистыми глазами, крутить головой, как медведь, или, вернее, как бородатый морж.
      - Можете ли вы сказать, через кого вы свели знакомство с шайкой?
      - Я уже вам говорил - через Люска.
      Итак, Маню, несмотря на свой растерянный вид, все-таки сохранил здравый смысл, так как помнил все, что наговорил в запале адвокату, хотя, казалось, тогда совсем потерял хладнокровие.
      - Вам сообщили правила, принятые шайкой, и всякие там пароли?
      Лурса пытался припомнить собственное детство, но ему пришлось заглянуть в свое прошлое много дальше, за пределы возраста Эмиля: в восемнадцать лет он был уже одинок.
      - Существовал устав.
      - Писаный?
      - Да. Его хранил в бумажнике Эдмон Доссен... Он, должно быть, его сжег.
      - Зачем?
      Очевидно, юноша счел этот вопрос нелепым, так как вместо ответа молча пожал плечами. Но Лурса не пал духом, наоборот, он решил, что все же добился успеха, и снова протянул Эмилю портсигар.
      - Полагаю, что этот устав составил Доссен?
      - Мне об этом не сообщили, но это вполне в его характере.
      - Что в его характере? Организовывать общества?
      - Усложнять жизнь. Разводить писанину. Он заставил меня подписать один документ насчет Николь.
      Тут требовался бесконечно деликатный подход. Одно неловкое слово - и Маню опять уйдет в свою раковину. Лурса не решился приставать к нему с расспросами. И попытался обратить все в шутку:
      - Контракт?
      И мальчуган, не поднимая глаз от бетонного пола, ответил:
      - Он мне ее продал. Вам этого не понять. Это входило в правила. По уставу ни один член группы не имел права отнять у другого женщину без его согласия и без особого возмещения.
      Он покраснел, только сейчас догадавшись, что для чужого уха все это звучит чудовищно и ужасно. И, однако, это была чистая правда.
      - И за сколько же вы ее купили?
      - Я обязался уплачивать пятьдесят франков в месяц в течение года.
      - А Эдмон? Значит, он был предыдущим владельцем?
      - Так по крайней мере он пытался представить дело, но я отлично видел, что между ними никогда ничего не было.
      - Полагаю также, что мой племянник Доссен сжег и эту бумажку. С ваших слов получается, вроде он был у вас главарем.
      - Он и был!
      - Итак, речь шла не о простых встречах друзей, но о настоящей организации. Как же она называлась?
      - Банда "Боксинг".
      - Джо Боксер входил в нее?
      - Нет. Устав он знал, но не хотел мешаться в такие дела, потому что у него патент.
      - Не понимаю.
      - Ну, если бы его взяли, у него отобрали бы патент, так как он рецидивист.
      Лурса не улыбнулся, услышав это столь неожиданное в устах Эмиля слово. За стенами тюрьмы на город уже, должно быть, спустилась ночь. Порой из коридора доносились размеренные шаги надзирателя.
      - У вас были определенные дни для сборищ?
      - Мы встречались каждый день в "Боксинг-баре", но эта явка была необязательной. Только по субботам все обязаны были собираться в баре и приносить...
      Он замолчал.
      - Что приносить?
      - Если я скажу вам все без утайки, вы сохраните профессиональную тайну?
      - Я не имею права говорить что-либо без вашего разрешения.
      - Тогда дайте мне еще сигарету. У меня их отобрали. Не только сигареты, но и все, что было в карманах. И шнурки от ботинок тоже.
      Он готов был разреветься. Еще секунду назад он говорил вполне здраво, а сейчас, увидев свои ботинки без шнурков, проведя рукой по распахнутому вороту сорочки, он судорожно дернул шеей, еле сдерживая рыдания.
      - Будьте мужчиной, Маню! - произнес Лурса почти без иронии в голосе. - Вы говорили, что каждую неделю члены группы должны были приносить...
      - Какой-нибудь украденный предмет, вот что! Я не желаю лгать. Я знал, когда Люска обещал свести меня с ними, что у них это принято.
      - Откуда вы это знали?
      - Мне говорили.
      - Кто?
      - Почти все молодые люди в городе были в курсе дела. Подробностей они, конечно, не знали, но говорили, что существует шайка.
      - Вы давали клятву?
      - Письменно.
      - Полагаю, вам надо было пройти через какое-то испытание?
      - Как раз та машина... Если бы оказалось, что я не умею водить, я должен был бы пробраться в пустой дом, просидеть там час и вернуться с какой-нибудь вещью.
      - С любой?
      - Предпочтительно с какой-нибудь громоздкой, чтобы трудно было ее вынести. Это как бы состязание... Самым простым считалось стащить что-нибудь с прилавка. Люска однажды принес тыкву весом в десять кило.
      - А что вы делали с добычей? Эмиль насупился и молчал.
      - Полагаю, что все это сносилось ко мне в дом?
      - Да, на чердак.
      - До того, как вы вступили в шайку, сколько времени продолжались такие налеты?
      - Должно быть, месяца два, не знаю точно. По-моему, этой игре Эдмон научился на каникулах в Экс-ле-Бене, там несколько человек развлекались такими делами ..
      Лурса не раз спрашивал себя, как могла установиться такая близость между Николь и ее кузеном Эдмоном. А все оказалось так просто! Правда, удивляться начал он еще в отдаленную эпоху - кажется, дня три тому назад, - когда безвылазно сидел в своей берлоге.
      Его сестра Марта как-то сообщила письмом, что сняла в Экс-ле-Бене виллу, и спрашивала, не отпустит ли он погостить к ним Николь.
      Николь провела там месяц, и Лурса не беспокоился о ней, вообще не беспокоился, жила ли она дома или уезжала.
      Значит, вот какими играми в Экс-ле-Бене развлекались юноши и девушки из хороших семейств, пока их родители посещали водолечебницы и казино!