Комиссар Мегрэ - Черный шар

Каталку втолкнули в лифт. Миссис Браун указала врачу на Хиггинса:

— Это сын той женщины, что умерла в двенадцать двадцать пять.

Доктор Хатчинсон прошел в ванную, стянул перчатки, вымыл руки, обтер лицо влажным полотенцем. Потом закурил сигарету, сделал несколько жадных затяжек и с любопытством посмотрел на Хиггинса.

— Она, кажется, сбежала из санатория в Глендейле, — сказала сестра.

— Она пила? — спросил врач у Хиггинса»

— Да.

— Я так и подумал. От нее страшно несло спиртным.

Наверно, переходя улицу, она была в полном затмении, иначе это происшествие объяснить трудно — разве что самоубийством.

— Почему? — непроизвольно вырвалось у Хиггинса.

— Полиция установила, что на Тридцать второй Восточной улице, кроме того автобуса, вообще не было машин. А улица довольно широкая.

Медсестра, звонившая утром, ошиблась, сказав, что несчастный случай произошел при въезде в город. А может быть, город начинался для нее только с деловых кварталов и фешенебельных районов. На 32-й Восточной улице в том самом похожем на казарму доме, где жили Луиза с мужем, когда поженились, и родился Хиггинс.

— Она очень мучилась? — спросил Хиггинс, сам не понимая что говорит.

— Когда ее привезли, она, разумеется, страдала, но виду не показывала. Не то чтобы улыбалась, конечно, но…

Это похоже на Луизу — до самого конца держаться с вызовом.

— Я сразу ввел ей снотворное.

— Она была в сознании?

— Да. Полицейскому, который ее привез, она дала адрес…

— Мой адрес.

— Конечно, ваш, раз вы здесь.

Хиггинсу показалось, что врач смотрит на него как-то странно — холодно и неприязненно.

— Какие у нее были повреждения?

— Перелом черепа, левого плеча и таза. Она потеряла много крови. Я решился на переливание. Во время переливания она и скончалась.

— И ничего не сказала перед смертью?

— Ничего, кроме вашей фамилии и адреса. Если угодно, администрация вернет вам одежду покойной. А если у нее было что-нибудь с собой — сумочка или другие личные вещи, вам отдадут их в полицейском участке. Вы, наверно, понадобитесь нашей старшей сестре, не так ли, миссис Браун?

— Да, доктор.

— Могу я ее увидеть? — спросил Хиггинс.

Врач переглянулся с сестрой и слегка пожал плечами.

— Пойдемте, — бросила женщина.

Они спустились по лестнице в залитый электричеством подвал. Вдоль коридора виднелись двери, такие же, как этажом выше. Миссис Браун открыла одну из них и отступила. В узком помещении с голыми стенами на столе, который показался Хиггинсу мраморным, лежало покрытое белой простыней тело. Здесь было холодней, чем в коридоре.

Старшая сестра подошла к краю стола, приподняла простыню и откинула ее настолько, что обнажилась голова и прядки седых волос, выбившихся из-под повязки.

Другая повязка, удерживавшая челюсти в сомкнутом положении, почти скрывала лицо — виднелись лишь глубоко запавшие глазницы, узкий заострившийся нос да бескровные губы.

Хиггинс не мог ни молиться, ни плакать, ни прикоснуться к покойнице. Его охватил внезапный холод, как в детстве, когда он оставался ночами один, напрасно пытаясь согреться. И еще ему стало страшно, безотчетно страшно, и он оглянулся на сестру, словно ища у нее поддержки.

— Это она?

Хиггинс кивнул. Язык ему не повиновался. Хотелось поскорее уйти, но ноги словно приросли к полу.

— Теперь пройдемте в регистратуру. Там вы сообщите, что намерены делать дальше.

Выходя, сестра выключила свет, и Хиггинс вздрогнул.

— Нам сюда.

В регистратуре сидела все та же девушка, а в кресле в холле по-прежнему ожидали трое негритят.

— Тело вы забираете?

Хиггинс кивнул.

— Элинор, приготовьте форму С, — бросила девушке миссис Браун и спросила у Хиггинса:

— Вы, вероятно, желаете перевезти тело в Уильямсон?

Он покачал головой, стыдясь, что в этом могут усмотреть равнодушие или цинизм.

— Мне бы хотелось похоронить ее в Олдбридже — здесь она провела большую часть жизни.

— Вам виднее. Похороны на ваш счет, разумеется?

— Да, на мой.

— В таком случае вам следует обратиться в похоронное бюро. Вы знаете, где оно?

— Я здешний уроженец.

Старшая сестра наморщила лоб, словно роясь в памяти, но лицо Хиггинса было ей незнакомо, да и он ее не помнил: они наверняка жили в разных кварталах.

Он ответил на все заданные ему вопросы. Люди ходили взад и вперед, телефон звонил. Наконец приготовили счет, и Хиггинс подписал чек на сумму, которую был должен больнице.

Он вышел на площадь, и солнце так ослепило его, что ему не сразу удалось разыскать свою машину на стоянке.

Ему не пришло в голову позвонить Hope и сказать, что мать умерла. Он вообще не думал об Уильямсоне, словно никогда там не бывал, не вспомнил и о детях. Мир, в котором он теперь очутился, существовал одновременно и в минувшем, и в настоящем: все вокруг стало неузнаваемо.

Дорогу к полицейскому участку Хиггинс нашел, повинуясь чутью. Дверь ничуть не изменилась, а вот стены внутри были выкрашены в другой цвет. Двое полицейских, оба младше Хиггинса, были ему незнакомы, но сержанта он вроде бы вспомнил — в штатском, без пиджака, с зеленым козырьком над глазами, тот печатал на машинке, посасывая сигару.

Хиггинс назвался, объяснил, зачем пришел. Вся троица смотрела на него молча, не перебивая. Потом сержант вставил в пишущую машинку бланк и начал задавать вопросы: фамилия, имя, адрес, место работы, фамилия матери, год ее рождения…

— Как пишется «Альтона»?

Хиггинс сказал по буквам.

— Для вас, вероятно, не новость, что у нас на нее довольно обширное дело?

— Знаю.

— Чем вы занимаетесь?

— Управляющий супермаркета «Ферфакс» в Уильямсоне.

— Та же фирма, что здесь у нас?

— Я начинал в олдбриджском филиале.

— Тело забираете?

— Да. О похоронах позабочусь.

— Хоронить думаете в Уильямсоне?

— Здесь.

Их тоже почему-то удивило, но почему — Хиггинс не понимал.

— Вам придется оплатить один счетец. В хозяйственной сумке у нее обнаружились две початые бутылки с этикетками от Баумана. Я повидался с Бауманом.

Бутылки у него украдены.

— Я заплачу.

— Должен заметить, что вы не обязаны платить, но так оно будет лучше. Сама сумка — новая: тоже, наверно, украдена, но пока жалоб не поступило. Сегодня магазины закрыты — воскресенье. Дай сумку, Фред.

Один из полицейских принес черную клеенчатую сумку и достал оттуда полупустую бутылку с джином. Вторая бутылка разбилась, осколки ее виднелись на дне сумки, еще пахнувшей алкоголем. Там же лежали два апельсина, раздавленные бананы и пакет размокших бисквитов.

— Вот все, что мы нашли. Ни бумажника, ни кошелька. Денег тоже не было.

— Вы не знаете, как она добралась сюда из Глендейла?

— Во всяком случае, не пешком. Либо у нее была мелочь на автобус, либо ее подвезли на попутных машинах.

— В котором часу произошел несчастный случай?

— В десять.

— В магазин Баумана она могла попасть только вчера.

— По субботам у него открыто до десяти вечера.

— Знаю. Мне хотелось бы выяснить, где она ночевала.

Сержант пожал плечами, давая понять, что это его не касается.

— Подпишите здесь, слева, внизу страницы. Вот квитанция на восемь долларов шестьдесят центов — я вручу их Бауману.

Хиггинс знал, что позади канцелярии находится коридор, перегороженный решеткой. За этой решеткой мать ночевала много раз, но последнюю ночь она провела не здесь.

— Идете в похоронное бюро? Они работают и по воскресеньям. Вы в какое?

— К Оварду и Тернеру, если оно еще существует.

С сыном Тернера он когда-то учился в школе, но тот был тремя годами младше, и они не общались.

— Она, наверно, ничего не сказала полицейскому, который ее подобрал?

— Того, который доставил ее в больницу, сейчас нет.

Но в донесении он не упоминает, чтобы она делала какие-нибудь заявления.

— Благодарю.

— Не за что.

Почему-то Хиггинс был убежден, что, как только он выйдет, все трое расхохочутся. Он чувствовал, что и походка, и голос у него изменились, что он вообще стал другим человеком, неузнаваемо старым и ко всему равнодушным.

Контора Оварда и Тернера переехала и находилась теперь на холме посреди жилого квартала, который хотя и разросся, но не утратил своего прежнего облика.

Бывают такие кварталы — старые, небогатые, их не изменить никакими ухищрениями; улочки и лавки там сохраняют свое лицо, а дома с каждым годом все больше оседают, съеживаются, как старички, и все та же детвора копошится на узких тротуарах.

Хиггинса спросили, на какое число назначить похороны, и он не нашелся что ответить. Ему не приходило в голову, что надо будет еще вернуться в Олдбридж.

И о том, что пора уезжать, он тоже не подумал. Хиггинс чувствовал, что его сорвало с якорей. В будущем была сплошная неопределенность. Он как бы парил в каком-то пустом и необычном мире.

— Вторник вам подходит?

Он согласился на вторник — только бы ни о чем не думать.

— Десять часов?

Почему бы и нет? Ему показали альбомы с фотографиями гробов, надгробий, потом план ближайшего кладбища — то, которое он помнил, уже переполнено, и теперь хоронят на новом, в шести милях от города.

— Полагаю, вас не затруднит уплатить сразу? У нас, как правило…

Он подписал еще один чек. Какое это имеет значение?

— Будьте добры, оставьте номер вашего телефона на случай, если понадобится с вами связаться.

Он назвал уильямсонский номер и сам удивился этому не меньше, чем другие удивлялись его поведению.

Позабыв про машину, Хиггинс двинулся было по улочке, которая отлого спускалась вниз. Отсюда видны были городские крыши. По этой улице он часто ходил когда-то, но теперь она стала ему такой же чужой, как и весь Олдбридж. А ведь он мог бы назвать владельца почти каждого дома — он развозил им покупки на своем грузовичке. Некоторые клиенты давали на чай, другие делали подарки к Рождеству; чаще всего, не зная, что он некурящий, дарили сигареты.

Пожалуй, надо возвращаться в Коннектикут. Он уже ничего не в состоянии решить сам. Посоветоваться бы с кем-нибудь, кто поймет, что с ним творится, — он, Хиггинс, на это не способен. Он повел машину по отлогой улочке, пересек торговый квартал, миновал супермаркет «Ферфакс». Реклама извещала, что завтра состоится выставка-продажа, та самая, которая уже прошла у них в Уильямсоне. Ни с того ни с сего Хиггинс остановил машину на углу 32-й улицы.

Метрах в пяти отсюда, среди облезлых, облупленных зданий будет дом, где он родился и прожил первые годы жизни. Пускай лавчонки стоят с закрытыми ставнями — он их узнает, да и фамилии владельцев на вывесках не изменились с тех пор, как он был ребенком.

Из открытых окон верхних этажей доносится музыка.

Кое-где жильцы облокотились на подоконники и выглядывают на улицу; у одного окна стоит в обнимку молодая пара, позади них в полумраке виднеется широкая медная кровать.

Хиггинсу не сказали, в каком именно месте произошел несчастный случай, а спросить он постеснялся. Не об этом ли он сейчас подумал? Нет смысла допытываться у толстухи в красном платье, что сидит на стульчике у порога: чуть подальше, у самого тротуара Хиггинс уже приметил осколки стекла. Когда автобус затормозил, в нем, наверно, разбилось окно. Может быть, кто-нибудь из пассажиров от толчка ударился о стекло?

Подойдя ближе, Хиггинс увидел на мостовой бурые пятна; там, где еще не просохло, алели редкие капельки.

Он заметил, что стоит напротив дома № 67 — той самой трущобы, где прошло его раннее детство. Теперь в окнах почти не видать занавесок, как будто все жильцы сбежали отсюда. За дверью начинается темный холодный коридор.

Хиггинс отыскал взглядом два окна на четвертом этаже, и на него снова накатил страх. Он почувствовал надвигающуюся опасность. Им овладело сумасшедшее желание бежать отсюда сломя голову — куда глаза глядят.

Взгляд его скользил все ниже и ниже по фасаду, как вдруг в окне второго этажа Хиггинс заметил мужчину в рубашке с засученными рукавами, который курил сигарету и смотрел прямо на него.

Глаза их встретились. Оба одновременно нахмурили брови, что-то припоминая. Теперь Хиггинс не смел уйти: тот, другой, обрамленный квадратом серой штукатурки, внезапно зашевелился, как ожившая фигура на картине, и замахал ему рукой:

— Эй! Уолтер!

Хиггинс тоже узнал его. Это был его ровесник. Мальчишками они вместе жили в этом доме, а потом ходили в одну школу. За длинное туловище и короткие ножки этот парень получил кличку Коротышка. Хиггинс не сразу припомнил его настоящую фамилию и, словно это было невесть как важно, судорожно напрягал память, злясь на свою забывчивость.

— Это ты, что ли? — кричал Коротышка. Он почти полысел, зато отпустил куцые белесые усики. — Давай поднимайся! Дорогу-то помнишь?

Фамилия иностранная — Радер. А имени Хиггинс так и не мог вспомнить: его всегда называли просто Коротышкой.

Хиггинс не посмел отказаться от приглашения. За спиной его старинного дружка возникла женщина и посмотрела в сторону гостя, потом что-то шепотом спросила у мужа, а он ответил ей, тоже понизив голос.

Хиггинс кивнул, что идет, и, опустив голову, пересек улицу в том самом месте, где утром ее перешла мать.

Но автобуса поблизости не было, он благополучно оказался на другой стороне и, смирившись со своей участью, вступил под своды парадного.

Глава 8

Раза два за этот день он чуть было не позвонил Hope — не столько для того, чтобы успокоиться, сколько чтобы попросить ее за ним приехать. Он так растерялся, что всерьез подумывал даже, не позвонить ли доктору Роджерсу. Он, Хиггинс, конечно, не заболел в прямом смысле слова, но разве то, что с ним творится, не хуже, чем какая-нибудь ангина или воспаление легких? Разве не летит вся жизнь под откос? Почему нет людей, к которым можно обратиться в таком вот случае?

Запах старого дома начисто стерся из памяти у Хиггинса, но едва он оказался на лестнице, как этот запах сдавил ему горло. Может быть, когда он был ребенком, тут не пахло так тошнотворно? Нет, скорей всего, он просто не обращал тогда на это внимания, потому что привык. Хиггинс уже злился на Радера, который принудил его к этому нелепому паломничеству в ту самую минуту, когда ему больше всего на свете нужны собранность и хладнокровие.

— Входи, старина. До чего же я рад тебя видеть! Ты знаком с Ивонной?

Ивонной звали женщину, которую Хиггинс видел в окне. Она была растрепана, на блузке не хватало двух пуговиц, и в прорехе виднелась дряблая, нездорового цвета грудь. Чулок на Ивонне не было, из шлепанцев торчали грязноватые лодыжки.

Похоже, она куда меньше обрадовалась гостю, чем ее муж. Не скрывая недовольства, подошла к телевизору устаревшей марки, по которому передавали баскетбольный матч, и выключила его.

— А я себе думаю: что это за тип пялится на окна, будто квартиру снять хочет, и вдруг вижу — да это же ты!

От его воодушевления Хиггинсу стало не по себе. Ему чудилось, что смех у Радера скрипучий, как у Луизы.

Хиггинсу даже пришло в голову — а вдруг, подобно Луизе, Радер нарочно так смеется: показывает, что ему на все плевать, или просто хочет позлить гостя.

Радер был небрит, вероятно, даже не мыт с утра, квартира выглядела запущенной и грязной.

— Уолтер, старина! Присаживайся — такой праздник надо спрыснуть.

Почему Хиггинс не посмел признаться, что не пьет, почему не отказался от выпивки? Круглый стол был покрыт рваной клеенкой с выцветшим рисунком. Коротышка торжественно выставил бутылку итальянского вина, оплетенную до самого горлышка соломкой, и толстые мутные стаканы.

— А я частенько думал: что с тобой сталось? Не каждый день встречаешь старых дружков: все прямо-таки рассеялись по Штатам. Не говорю уж о тех, кто помер.

Твое здоровье!

Его жена тоже взялась за стакан. Вино было темное, почти черное, Хиггинса едва не стошнило от первого же глотка, обжегшего ему горло.

— Роскошь! Это вот, да еще спагетти — лучшее, что нам привезли итальянцы. Кстати об итальянцах. Помнишь Альфонси? Хочешь — верь, хочешь — нет, но он теперь священник и не так давно вернулся в Олдбридж: получил здесь приход. Смех, да и только! Помнишь, как он пристраивался с девчонками за мусорными баками?

Откуда в нем эта потребность ни на минуту не закрывать рот? Комната, где они сидят и откуда Хиггинсу виден противоположный тротуар, служит одновременно кухней, столовой и гостиной. На газовой плите греется рагу; такую мебель, как здесь, увидишь разве что в лавке старьевщика, да и то непонятно, кто на нее польстится.

Но, между прочим, эта комната — почти точное подобие той, где Хиггинс жил ребенком. Только там еще была раскладушка в углу, которую днем убирали.

Сквозь неприкрытую дверь спальни Хиггинс уже заметил водопроводный кран. В его времена такого здесь не было — за водой ходили в коридор. В спальне стояли две кровати, явно не перестеленные со вчерашнего, а может быть и несколько дней. Одна кровать, двуспальная, очень широкая, была из какого-то темного дерева, другая представляла собой просто пружинный матрас на четырех деревянных чурках, застеленный простынями сомнительной свежести и линялым зеленым одеялом.

— Не сказал бы, что ты выглядишь блестяще, но вид у тебя преуспевающий.

Радер как будто оценивал взглядом качество его костюма и ботинок.

— Ну, да и мне жаловаться грех. Правда, Ивонна?

Ивонна тем временем, высунувшись из окна, глазела на улицу. Она хмуро, с раздражением обернулась.

— Чего тебе?

— Я говорю, нам с тобой грех жаловаться.

— На что?

— На житье-бытье. На работе не надрываемся, жрем от пуза.

Она передернула плечами и опять свесилась на улицу.

— Ты еще жил в Олдбридже, когда умерла моя мамаша?

Хиггинс не помнил. Он никогда особенно не дружил с Радером, разве только когда оба были малышами.

После очередного бегства Луизы они перебрались отсюда, и Хиггинс совсем потерял Радера из виду. А тот считает, что они жили, как родные братья!

— Твое здоровье! О чем, бишь, я? Когда мамаша померла, мой старик решил, что сыт городом по горло, и перебрался с шурином вместе в деревню, куда-то в Южную Каролину. Квартирку я за собой сохранил и, ей-Богу, сдается, мы с Ивонной последними выберемся из этой развалюхи. Три года назад власти постановили ее снести, но работы до сих пор не начались, и так оно может тянуться еще долго. Половина жильцов съехала.

Кстати, твоя бывшая квартира тоже пустует, а двери пошли на дрова.

Хиггинс поднял второй стакан. Вино уже не казалось таким омерзительным — от него по всему телу разлилось непривычное тепло. Голова, что ли, закружилась? Во всяком случае, все предметы расплылись, глаза слезились.

«Это от насморка», — подумал он.

— Дети у тебя есть?

Хиггинс кивнул — рассказывать о них здесь ему было неприятно.

— У нас тоже сын на флоте служит. Напомни, я тебе фотографию покажу. Здоровый черт, отца на голову перерос. После его отъезда у нас пустовала одна кровать, вот я и предложил приятелю у нас пожить: он вдовый, один-одинешенек на свете. Ты его не увидишь: по воскресеньям он всегда торчит в баре на углу чуть не до утра, пока не наберется как следует.

Хиггинс никак не мог понять, нарочно Радер все это говорит или вправду не отдает себе отчета в своих словах.

— Ну а я сперва ишачил на газовом заводе, а потом нашел работку как раз по себе. Вожу грузовик, который собирает мусорные баки. Оно, может, на первый взгляд и противно, но скоро привыкаешь. Надрываться не приходится. Каждый день объезжаешь одни и те же места, платят хорошо. Одна беда — рано вставать…

Хиггинс вдруг вспомнил: отец Радера работал ночным сторожем в железнодорожных мастерских. Глаза у него всегда были красные, потому что вечный шум и гам в доме не давали ему днем выспаться. Часто он высовывался, босой, в рубахе, взъерошенный, и швырял чем попало в оравшую на лестнице ребятню.

Коротышка вцепился в Хиггинса мертвой хваткой и битый час трещал о прошлом, о людях, которых Хиггинс забыл, и о тех, кого он отлично помнил, вроде Гонсалеса — его отец зимой работал у печи для обжига извести, а летом возил всю семью на Юг, на сбор хлопка.

— Ты ведь его тоже знал? Он еще, помню, задал тебе такую трепку, что ты потом три дня в школу не ходил.

Хиггинс такого не помнил; может быть, Радер перепутал, и это случилось не с ним, а с другим мальчишкой с их улицы.

— Ты не встречал в прессе его фамилию? Она даже в нью-йоркские газеты попала; там и портрет напечатали.

Не нашего Гонсалеса, а его сынка. Тот в семнадцать лет поехал работать в Филадельфию и в один прекрасный день, оказывается, укокошил там полицейского. Ему дали вышку. Вздернули — и в тот же день его отец, тот самый наш Гонсалес, взял да и перерезал себе горло бритвой. Твое здоровье, брат!

Хиггинс чувствовал, что ему и впрямь дурно, но не смел об этом сказать.

— Из нашего окна все видно как на ладони. Да взять хотя бы сегодняшнее утро. Тут у нас какая-то старая пьянчужка бросилась под автобус. Уж поверь, зрелище было не из приятных. Я сидел у окна и видел все, как вот сейчас — тебя. Ты-то как, нашел свое счастье?

Что тут отвечать?

— Где живешь?

— В Коннектикуте.

— Там, говорят, богачей навалом. Я-то дальше Нью-Йорка никогда не забирался, но меня тянет больше на юг, поближе к солнышку. Ну что, Ивонна, пригласим его поживиться с нами чем Бог послал?

— Обед будет через час, не раньше, — отозвалась она.

— Нет, мне скоро ехать, — сказал Хиггинс.

— У тебя своя машина?

— Да.

— Где ты ее оставил?

— На углу.

— Захотелось взглянуть на дом? Признаюсь тебе в одной вещи — ты-то поймешь. Я здорово к ней привязался, к этой развалюхе, и когда настанет пора сматываться, мне будет жалко, заранее знаю.

Хиггинс попытался выдавить вежливую улыбку, но ему становилось все хуже и хуже. Теперь его словно выворачивало наизнанку.

Ему хотелось скорее спастись бегством, удрать от матери, от Радера, от старого дома, от этой улицы, которая тоже, казалось, вступила в сговор, чтоб всеми правдами и не правдами удержать пришельца. Может быть, старый приятель соврал или ошибся, и Луиза вовсе не бросилась под автобус; может, на нее и впрямь нашло затмение, как предположил врач в больнице. Но теперь, здесь, Хиггинс верил, что с нее сталось бы сделать это нарочно, чтобы принудить сына вернуться сюда.

— Нет уж, ты так не уходи! Еще стаканчик на прощание, и мы тебя отпустим. Выпьешь с нами, Ивонна?

Чем занимаются эти двое целыми днями? Неужели только глазеют на улицу или экран телевизора да валяются на незастеленной кровати?

Ему нельзя увязать в этой трясине, но он чувствует, что увязает все глубже. Тут-то он в первый раз и подумал, что надо позвонить Hope, услышать ее голос, убедиться, что она существует на самом деле — она, дети, их дом.

Все его существо восставало против прошлого, которое вновь пыталось взять его в плен.

— Ей-Богу, Коротышка, мне пора…

— Слыхала, Ивонна? Он сказал «Коротышка», как в старое доброе время!

На лестнице, прежде чем наконец отпустить гостя, Радер предложил:

— Не хочешь взглянуть на свою бывшую квартиру?

Хиггинс с ужасом посмотрел на него и едва не бросился бежать. На улице его охватила такая тоска и растерянность, что он готов был опуститься на первый попавшийся порог и покорно ждать своей участи.

Еще недавно он чувствовал себя старым, но сам не помнит, когда это было. Теперь, наоборот, он снова стал ребенком, который нуждается в помощи. Ему никто никогда не помогал! Еще совсем мальчуган, он уже притворялся взрослым мужчиной и отважно тащил свою ношу.

Он растерялся. Его несет по течению. Доктор Роджерс, образованный, опытный, мог бы, наверно, ему помочь, но Хиггинс стеснялся ему позвонить. Да и что подумает врач, услышав по телефону такое:

— Я в Олдбридже, сижу на пороге какого-то дома на Тридцать второй Восточной улице, и я больше не могу, не знаю, что делать. Приезжайте за мной.

Там, в Уильямсоне, он пошел против сильных мира сего, бросил им вызов, и, конечно, те на него ополчились.

Он не верит в них больше, ни в кого и ни во что не верит, но не в силах оставаться и там, откуда вышел.

Ноги у него подгибались. Во рту горчило, движения потеряли обычную точность: он дважды споткнулся, пока дошел до машины, и с трудом попал ключом в замок.

Надо как можно скорее уехать отсюда, вернуться домой — там он убедится, что на свете есть хоть что-нибудь реальное. При выезде из города Хиггинса опять понесло не туда — его сбивало с толку новое шоссе; добрую четверть часа он кружил на месте, в конце концов поехал в запрещенном направлении по дороге с односторонним движением, и встречные водители то и дело махали ему, требуя дать им дорогу.

Хиггинс вел машину как попало, чудом не столкнулся с грузовиком и лишь тогда, испугавшись, сбавил скорость.

Стемнело, а он еще не добрался до моста Вашингтона. Он сообразил, что за весь день у него не было во рту ни крошки, и причиной его недомогания был, скорей всего, просто голод.

Но даже придорожные рестораны с их неоновыми вывесками приводили его в трепет — он к ним не привык; только миновав добрый десяток их, он наконец свернул к какой-то стоянке.

Он все больше утверждался в мысли, что и Радер, и мать нарочно поступили с ним так. Мысль была смутной, но для него все это было бесспорно, он чувствовал себя жертвой, и на губах его появилась горькая усмешка.

В ресторане у столиков, покрытых клетчатыми скатертями, сидели посетители; мужчины толпились у бара, вокруг которого стоял крепкий запах спиртного.

Может быть, ему не повредит стаканчик виски? Однажды, когда с Норой случился обморок, доктор заставил ее выпить капельку виски. Початая бутылка долго торчала в буфете, прежде чем ее решились выкинуть.

И почему бы не позвонить отсюда жене? Рядом с туалетами Хиггинс увидел телефонную кабину.

— Что будем пить? — осведомился бармен.

Ложный стыд все еще мешал Хиггинсу.

— Шотландское, бурбон, хлебное?

Он заказал наугад хлебное виски, выпил стопку, которую перед ним поставили, запил стаканом воды, который ему тут же подали. По телу сразу разлилось тепло, как тогда, когда он пил у Радера.

В конце концов, может быть, это и есть выход. Судьба сама всем распорядится. Хиггинс достаточно боролся С жизнью один на один — теперь можно сесть на обочине и, так сказать, выждать, пока ему протянут руку помощи.

Нет, он не сядет на обочине. Он вернется домой.

Ляжет спать, а Hope ничего не скажет. Пусть сама разбирается, что к чему. Он долго с ними всеми носился, а теперь устал.

Не исключено, что Радер узнал из окна Луизу и, рассказывая Хиггинсу о происшествии, просто-напросто валял дурака. Не может же он вправду быть доволен собой и своим прозябанием — это ведь жалкая пародия на жизнь! И все-таки он как будто гордится сыном-моряком, гордится, что ест досыта. «Жрем от пуза» — так он, кажется, выразился?

Радер цепляется за отвратительную хибару, пропитанную самой гнусной вонью, какая только может стоять в человеческом жилье.

— Повторим?

Хиггинс кивнул. Ничего другого ему не оставалось, — его стакан уже наполнили из бутылки с металлическим колпачком. И вообще, теперь он не вполне сознавал, что происходит.

Его преследовало ощущение, что ему что-то грозит и надо куда-то спешить. Надо как можно скорее вернуться в Уильямсон, чтобы избежать ужасной опасности.

Какой — он не знает, но чувствует нависшую угрозу.

Однако ему никак не решиться сесть за руль, а тут еще эти фары, возникающие из темноты и летящие навстречу… Ему было страшно. Он огибал Нью-Йорк и ехал теперь по освещенному шоссе, где, казалось, разом собрались машины со всех концов Соединенных Штатов.

Он не желает стать жертвой дорожного происшествия.

Не желает, чтобы его увезли в больницу и заперли в подвале, в комнатушке с выключенным светом.

Еще можно остановиться, позвонить Hope, упросить ее помочь. Она найдет, где одолжить машину, хотя бы у…

Нет! Только не у Карни! Это сразу покажет, какого он свалял дурака. Но тогда у кого же?..

К чему ломать себе голову, когда и без того так ноет в висках? Хиггинс еще раз ошибся маршрутом на развилке двух шоссе и битый час мчался в сторону Олбани, удивляясь, что не узнает дорогу.

Он заметил гостиницу в стиле бревенчатой хижины, вроде дома, в котором родился Линкольн, и зашел туда спросить дорогу. Внутри было тепло. Он снова выпил.

И опять из темноты полетели на него фары. Они то гасли, то зажигались, посылая ему непонятные сигналы.

Его надули не только в Уильямсоне, нет, ему врали с детства, врали все, в том числе родная мать.

О ней не следует говорить дурно: она умерла, а мертвых нельзя упрекать. Впрочем, он никому ничего и не говорит — только думает про себя. Машина с трудом брала повороты, ее то и дело заносило вправо.

Он очень осторожен. Это необходимо. Не-об-хо-димо!

Только бы не проскочить того места, где с шоссе надо свернуть в сторону Уильямсона.

Часы в его машине, наверно, испортились: на них двадцать минут первого; не может быть так поздно. Тут Хиггинсу пришлось срочно остановиться по нужде. Он попытался вызвать рвоту, но ничего не получилось. Тогда он опустился на траву и стал смотреть, как несутся машины.

Нора в конце концов легла, но оставила свет над входной дверью. В половине второго она услышала, как перед домом заскрипели тормоза. Она отодвинула штору, увидела машину у края тротуара и удивилась, почему муж не выходит.

Потом она накинула халат, туфли и побежала на улицу. За стеклом в темноте салона виднелось лицо Хиггинса. Он сидел, как всегда в автомобиле, высоко подняв голову и положив руки на руль.

— Уолтер! — окликнула Нора.

Он не обернулся.

Видя, что он не двигается с места, она распахнула дверцу и испугалась, как бы муж не рухнул на тротуар — Хиггинс так и закачался на сиденье.

— Что с тобой? Что случилось?

Хиггинс посмотрел на нее невидящим взглядом, и в лицо ей ударил застоявшийся запах спиртного.