Комиссар Мегрэ - Черный шар

Пастор рассуждал о Боге, сильным строгим голосом толкуя библейский текст, но Хиггинс не вслушивался. Он вздрагивал, не смея обернуться, всякий раз, когда входил на цыпочках очередной опоздавший.

В церкви сидело несколько негров. Они были разряжены чуть ярче, чем остальные, шляпки у женщин были посветлей, полегкомысленней. Негры наверняка предпочли бы ходить к баптистской службе, но во всей округе нет ни одной баптистской молельни.

Итальянцы, ирландцы, поляки из нижнего города принадлежат к католической церкви. Им довольно исповедаться священнику, чтобы снять с себя бремя грехов.

Хиггинс приготовил деньги для кружечного сбора и запел вместе с другими. Изабелла радом с ним тоже подтягивала, хотя не знала еще слов песнопения.

Хиггинс не задумывался, насколько искренне он верует в Бога. Религия была воспринята им точно так же, как остальные взгляды и правила, которыми он до сих пор руководствовался в жизни. Рвение Люсиль или, к примеру, мисс Кэрролл, сидевшей через два ряда от него, было ему чуждо.

Хиггинс никогда не задавался вопросом, верует ли Нора, — церковь была частью их жизни, подобно дому, школе, магазину, бесконечным комитетам. Сегодня, наблюдая за женой, он обнаружил, что молится она истово — шевелит губами, по сторонам не смотрит. «Уж не беременность ли повергает Нору в мистический ужас?» — подумалось ему.

Как знать, не молится ли она о том, чтобы с мужем ничего не случилось и, главное, чтобы он, переживая нынешний кризис, думал о них? Она просила его об этом вчера…

Нора чувствует, что он на распутье. Конечно, ей страшно, что он может поставить под угрозу их жизнь, которую они так терпеливо строили вдвоем.

Это правда. Вот и сегодня, в этот самый миг, стоя с молитвенником в руках у своей скамьи из светлого дуба, он сознает свою отчужденность от всех семей, даже от той, которая создана им самим.

Шелест закрываемых молитвенников, шаги по плитам возвестили ему, что служба кончилась. Хиггинсы дождались своей очереди выходить. У дверей Хиггинс обменялся рукопожатием с пастором Джонсом, и ему показалось, что тот дольше обычного задержал его руку в своей.

Пастор наверняка осведомлен о происшествии в муниципалитете и об истории с «Загородным клубом».

Быть может, его энергичное рукопожатие — попытка удержать прихожанина в лоне общества? Хиггинс смешался и покраснел, словно кто-то вторгся в ту область, где хозяин только он.

— Па, можно после обеда я возьму лодку напрокат?

Дейв, старший сын, уже присоединился к приятелям, и они гурьбой идут впереди — у всех расхлябанная походка, все размахивают руками. Арчи дернул отца за рукав.

— С кем ты собираешься на озеро?

— С Джонни и Филиппом. Им родители разрешили, а заплатим все поровну. Деньги у меня есть.

Хиггинс согласился, не посоветовавшись с женой, — сегодня утром он готов согласиться на что угодно.

— А мне можно? — встрепенулась Изабелла.

— Тебе — нет, — вмешалась Нора. — Пойдешь на озеро, когда научишься плавать.

— Я уже умею.

— Умеешь, да плохо.

— Я прошлым летом научилась.

— Поучишься в этом году еще. Да и вода слишком холодная.

Сколько родителей сейчас точно так же препираются со своими детьми?

— Я не хочу купаться, пусть меня только на лодке покатают.

— Изабелла, не приставай. Нельзя — значит, нельзя.

— Вечно нельзя, нельзя! Чего ни попросишь, ничего нельзя.

— Ну поплачь!

«Как все это не нужно! — ни с того ни с сего подумалось Хиггинсу. — Зачем? И чего мы этим добьемся? Не лучше ли жить, как О'Конноры?» Кстати, одного из них, шестнадцатилетнего парнишку, Хиггинс приметил в церкви — по дороге тот обогнал их на велосипеде.

Родные мальчика ни в какую церковь не ходят, но его самого явно влечет та же стезя, которую избрал Хиггинс.

— А что на обед? — осведомился вечно голодный Арчи.

— Курица.

— С пюре и зеленым горошком?

В воскресенье у них всегда курица с картофельным пюре, а в понедельник жаркое с овощами. Меню так же упорядочено, как вся жизнь: по определенным дням готовятся одни и те же кушанья, и так неделя за неделей.

Разговоры за столом все те же самые — можно перебрасываться фразами, не думая.

— Ну вот, — вздохнула Нора, входя в дом, — утро прошло спокойно.

Она не хотела выражаться ясней при детях, но Хиггинс понял, что имеет в виду жена: они хотя бы выиграли время.

Хиггинс замешкался в саду. Знать бы, где теперь Луиза! Он злился на жену и сам на себя за то, что они говорили о его матери, словно о какой-то угрозе. Где заночевала эта старуха, убежавшая из сумасшедшего дома? И что с ней сейчас в мире, где она никому не нужна?

Когда-то она сказала ему: «Я носила тебя под сердцем…»

Это была попытка его растрогать. Она ломала комедию. Никогда она не заботилась о сыне, ни разу не подумала о его будущем.

Иногда Хиггинсу казалось, что с тех пор, как он достиг относительного благополучия, Луиза завидует и ему, и Hope, и детям — ей завидно, как они живут.

Кто знает, не стремилась ли когда-нибудь и она к чему-то подобному?

Она ведь все-таки вышла замуж за своего Хиггинса.

Они дали себе труд сходить вместе к мировому судье и получить брачное свидетельство. Разве это уже не говорит о многом? А потом сняли квартиру, жили там вдвоем, пускай недолго…

О чем она мечтала, когда ждала рождения Патриции?

Луиза могла сделать аборт, как множество других женщин. Но она предпочла родить — значит, хотела стать матерью.

Она приехала с подругой издалека, из людного гамбургского предместья, и ее носило из города в город по новому континенту, язык и обычаи которого ей еще предстояло узнать. Чего искала она в этих блужданиях?

Неужто у нее не было ничего за душой, кроме страсти к спиртному да ко всему, что плохо лежит?

«Я больше не хочу голодать!»

Хиггинсу тоже не раз приходилось голодать, когда он оставался один, лет в десять — пятнадцать, и гордость мешала ему заглядывать в окна ресторанов. Он тоже не хочет больше голодать, а главное, мерзнуть, потому что страшнее всего все-таки холод. В детстве ему случалось дрожать ночи напролет, да так, что казалось, еще немного — и конец.

— Уолтер!

— Да?

— Из плиты опять болт выскакивает. Может, попробуешь подкрутить?

Газовая плита совсем новая, куплена всего несколько месяцев назад, но один болт не держит.

— А Глизону ты звонила?

— Он приходил два раза, но при нем все в порядке.

Хиггинс сходил за инструментом, снял пиджак и присел на корточки перед горячей плитой. Двое младших детей уже приклеились к телевизору.

— Пастор Джонс ничего тебе не сказал, когда мы уходили?

— Нет. А что?

— Ничего.

— Что он должен был мне сказать?

— Не знаю.

Это ему тоже не по душе. Пастор Джонс начинает слишком интересоваться частной жизнью своей паствы, и Хиггинс вполне допускает мысль, что на днях Нора встречалась с ним и откровенничала о семейных делах. Вот и объяснение настойчивому пасторскому рукопожатию.

— Он к тебе приходил?

— С прошлого месяца — нет. А тогда он зашел насчет благотворительного базара.

Хиггинс не спросил, ходила ли Нора к нему сама — все равно в этом случае правды от нее не добьешься. По ассоциации он вспомнил доктора Роджерса — во враче было что-то общее с пастором; к тому же оба они посвятили жизнь делу утешения. Эта его мысль повисла в воздухе: Хиггинс знал, что не сделает из нее никаких выводов. Но не выгляди это так смехотворно, он был бы рад потолковать как мужчина с мужчиной с кем-нибудь вроде доктора Роджерса. Его выбор склонялся к этому последнему: доктор кажется более уверенным в себе, да и по роду деятельности ему приходится сталкиваться в жизни с самыми разными случаями.

Только суметь бы все высказать без ложной стыдливости — так, как мы говорим сами с собой в постели, с закрытыми глазами.

— Как вы считаете, доктор, я вправду такой же, как другие?

На первый взгляд ответ самоочевиден, на самом же деле это не так просто. Хиггинс рассказал бы все как на духу, объяснил бы, хотя со стороны это выглядит глупо, по-детски, что значил для него злополучный черный шар.

Рассказал бы и о матери, и обо всем, от чего всю жизнь спасаешься с таким упорством и решимостью.

А ведь он, пожалуй, вел себя как ребенок, который несется куда-то задыхаясь, со всех ног, несется лишь потому, что услыхал шаги в темноте и перетрусил.

Как знать, может быть, не один он в Уильямсоне такой. Хиггинсу неизвестно, что у кого за душой. Что если многим мастерам, ремесленникам, небогатым лавочникам знакомы те же самые проблемы?

Кто-то уверял Хиггинса, что доктор, уроженец Провиденса, — выходец из очень бедной семьи и выучился только благодаря стипендиям. А его жена, если опять-таки верить осведомленным людям, была раньше продавщицей в магазине стандартных цен и работала там еще в первые годы замужества.

Но это ни о чем не говорит. У разных людей все складывается по-разному.

— Доктор, знаете ли вы хоть одного счастливого человека?

Собственно говоря, быть счастливым — это не совсем то, что Хиггинс имеет в виду. Точного слова тут не подберешь: жить в мире с самим собой, не задавать себе вопросов, а может быть — знать ответы на эти вопросы, что еще трудней!

А Хиггинс верил, что он и есть такой человек. Верил, пусть не всегда, не каждую минуту. Бывали у него и сомнения, и приступы слабости, но впереди маячила желанная цель, и он снова принимался за труд.

Вечерами, например, он занимался вещами, которые вовсе не входили в его обязанности и лично ему не сулили никаких выгод. Но он работал, работал не из тщеславия, не ради звания заместителя казначея, не для того даже, чтобы принести пользу обществу. Просто, когда ему было нечего делать, надвигалась такая пустота, что голова кружилась.

Не потому ли другие устремляются в кино или, не успев прийти домой, спешат включить телевизор?

А о чем думает, скажем. Нора, которая весь день, с утра до вечера, остается дома одна? Ее голова не занята суетой супермаркета, и для того, чтобы почувствовать собственную полезность, у нее нет ни телефона, ни писем, которые надо продиктовать и подписать, ни почтительных подчиненных, ни благожелательных покупателей.

— Починил. Надеюсь, теперь-то уж будет держать.

— Можно подавать обед?

— Флоренс не вернулась?

— Сейчас придет: я слышу ее голос на улице.

И впрямь, обе девушки уже стояли на краю залитой солнцем лужайки. А еще через минуту Люсиль пошла в сторону Проспект-стрит.

— За стол! — бросил Хиггинс в сторону гостиной. — Мойте руки.

— У меня чистые, па.

— Кому сказано: мойте руки!

Потому что так полагается, потому что жить надо по правилам…

— Ты ему действительно разрешил пойти на озеро?

— Почему бы и нет? Сегодня тепло.

— А как твой насморк?

— Пока еще ничего, но чувствую — усиливается.

У него немного сел голос, и яйца за завтраком были на вкус не такие, как обычно. Когда простужаешься, у яиц всегда появляется какой-то привкус — Хиггинс называл его «простудным».

— Где Дейв?

— Я здесь, — пробасил старший.

— Где ты был?

— В гараже: подкачивал шины у велосипеда.

— Руки вымой.

— Только сейчас вымыл.

— Покажи.

Все верно. Руки были еще влажные — Дейв никогда их не вытирает как следует.

— Я хочу куриную ножку! — сообщил Арчи.

А его сестричка, как и следовало ожидать, во весь голос заявила:

— Я тоже хочу куриную ножку.

Хиггинс попытался представить себе, что дом исчез, никакого дома больше нет, они все находятся на какой-то ничьей земле, и их куда-то несет — без газовой плиты, без курицы, без картофельного пюре…

Дети повязали на шею салфетки и принялись за еду. Нора облегченно вздохнула, окинула взглядом стол, убедилась, что ничто не забыто, и села. И тут Хиггинс с Норой вздрогнули: раздался телефонный звонок, казалось, более требовательный, более настырный, чем обычно.

Ни Нора, ни Флоренс, которой звонили чаще всего, не двинулись с места.

Хиггинс медленно встал и, стараясь не убыстрять шаг, пошел в гостиную, уверенный, что катастрофа наконец разразилась.

На кухне услышали, как он сказал: «Алло!»

Потом с паузами, которые привели Нору в смятение, последовали ответы:

— Да… Да… Да… Уолтерд Дж. Хиггинс… Час назад я действительно был в церкви.

Нора уже поняла, что это не обычный звонок, иначе муж не произнес бы последней фразы, не говорил бы таким сдавленным голосом, словно изо всех сил пытаясь сохранить самообладание.

— Я говорю: был в церкви… Да, слушал службу…

Что? Плохо слышно? Теперь лучше?

Судя по скверной слышимости, звонили издалека, и Нору это несколько успокоило. Значит, не из местной полиции, не от шерифа, не из Уильямсона.

— Все так… Что?.. Шестьдесят восемь лет. Но на вид ей больше, да… Все соответствует. Я, впрочем, был готов к подобной вести… Я говорю, был готов к подобной вести… Не могу объяснить по телефону почему. Да…

Да… Выезжаю через несколько минут, только машину из гаража выведу… Да, расходы возмещу, да… Что?.. Не знаю… На дорогах пробки — сегодня воскресенье. Понадобится часа три — три с половиной… Через Нью-Йорк не поеду, так быстрее…

Как во время грозы пытаешься рассчитать время от молнии до раската грома. Нора мысленно принялась за подсчеты и выкладки. Луиза не в Глендейле — это почти на границе Коннектикута, и Хиггинс добрался бы туда часа за полтора. К тому же он сказал, что через Нью-Йорк не поедет; значит, это где-то за Нью-Йорком.

— Благодарю вас, мэм…

Звонят не из полиции, иначе на другом конце провода не оказалась бы женщина.

Все смотрели на дверь. Хиггинс вошел, стараясь держаться непринужденно. Видимо, это не стоило ему особого труда: он еще не успел как следует осознать новость и услышанные слова не сложились для него в образы.

— Выезжаешь сразу?

Он кивнул.

— Куда ты, па?

— Не приставайте к отцу, дети. У него важные дела.

— Деда? Какие дела?

— Может, сперва поешь?

— Я не голоден.

— Возьми пальто. К вечеру станет прохладно. Хочешь, я поеду с тобой?

— Ты же знаешь, врач запретил тебе ездить в машине.

— А можно я поеду, па?

— Нет, Арчи. Ты забыл, что собирался на озеро?

— А мне можно?

— И тебе нельзя, Изабелла. Не вставайте из-за стола.

Ты, Нора, тоже сиди. Я выведу машину, а потом вернусь за пальто.

Слышно было, как он открыл и захлопнул дверцу, потом завел мотор, и Нора с детьми увидели в окно, как автомобиль выехал на лужайку. Отец с непокрытой головой вылез из машины и направился к дому. Нора встала.

— Сидите, дети. Ешьте и не отвлекайтесь.

— Я хочу попрощаться с папой.

— Он придет и попрощается с вами сам.

Она достала из гардероба пальто и шляпу и, когда вошел муж, спросила:

— Деньги у тебя есть?

— Да, думаю, мне хватит.

— Чековую книжку взял?

Он ощупал карман.

— Да.

— Тебя дети ждут: поцелуй их на прощание.

Хиггинс обошел вокруг стола, и, когда наклонился к Изабелле, она ни с того ни с сего расплакалась.

— Не хочу, чтобы ты уезжал.

— Я скоро вернусь. Еще успею рассказать тебе историю.

Арчи тут же вмешался:

— Не правда! Ты сам сказал, дотуда три часа ехать. Это дальше, чем в Нью-Йорк, все равно как до Филадельфии.

Изабелла, вцепившись в отца, повторяла:

— Не хочу, чтобы ты уезжал.

Хиггинс насилу высвободился и поспешил к выходу.

Нора пошла за ним.

— Что случилось? — спросила она шепотом.

— Она попала под автобус.

— Где?

— При въезде в Олдбридж, — глядя куда-то в пространство, отчеканил он, словно в этих словах был для него особый смысл.

— Звонили из больницы?

— Да.

— Состояние тяжелое?

Он пожал плечами.

— Сами пока не знают.

Нора сделала еще одно умозаключение:

— Она, по крайней мере, в сознании, раз назвала твою фамилию. Как они узнали наш адрес?

— Позвонили по старому телефону, и там сказали, где мы живем.

— Веди машину осторожно.

— Ладно.

В открытую дверь он увидел всех четверых детей за столом и отвернулся.

— Ты не поцелуешь меня на прощание?

— Прости.

Он поцеловал жену, и оттого, что она обняла его настойчивей обычного, он почувствовал неловкость, как после рукопожатия с пастором.

— Держись, Уолтер.

— Спасибо, — шепнул он.

Глава 7

Хиггинс чуть не проскочил мимо города, где родился и прожил тридцать пять лет: шоссе, когда-то пересекавшее железную дорогу близ газового завода, перенесли, и оно шло теперь по дамбе через болото.

Он провел три часа за рулем, не в состоянии ни о чем думать. Глаза его были прикованы к разделительным линиям, разматывавшимся перед автомобилем, в ушах стоял неотвязный шум — шуршание тысяч шин по асфальту.

До въезда в Нью-Йорк он ехал по Меррит-Паркуэй.

Мимо мчались машины по две, а то и по три в ряд в обе стороны, и в этом движении было что-то неумолимое, напоминавшее бегство; насупленные, взвинченные водители очертя голову рвались вперед, как будто на карту была поставлена вся их жизнь; часто на задних сиденьях виднелись целые семьи; и большинство этих людей ехало не зная куда, подчиняясь ритму моторов и ожесточенно. транжиря бесполезные часы.

Иногда на перекрестках попадались яркие дощатые киоски — там торговали едой и питьем: сосисками, мороженым, виски, кофе. Дети в машинах держали брикетики мороженого, мужчины спешили промочить горло бутылкой пива.

Хиггинс, как и собирался, обогнул Нью-Йорк, переехал через мост Вашингтона и очутился в штате Нью-Джерси.

Небоскребы остались позади и высились теперь пирамидами, розовея в лучах заката на фоне светлого неба, гладь которого разрывал порой тяжелый четырехмоторный самолет.

Хиггинсу ни разу не пришло в голову, что мать умерла или вот-вот умрет. Перед глазами у него невольно вставало то, что он видел, уезжая из Уильямсона: полуоткрытая дверь кухни, а за ней, у стола, — четверо детей вокруг блюда с курицей.

Он свернул с шоссе, которое шло теперь в объезд Олдбриджа. Добравшись до Линкольн-стрит, он начал узнавать местность. В последние шесть лет здесь строили больше, чем в Уильямсоне, и на месте пустыря, где Хиггинс играл в детстве, выросли рабочие кварталы: тротуары были еще не доделаны, а вдоль улиц, только что обсаженных деревьями, тянулись возведенные по единому стандарту дома.

На прямоугольном поле, обнесенном зеленой изгородью, парни не старше Дейва сражались в бейсбол, на скамьях расположились кучками человек сто болельщиков. Среди игроков суетился судья в темно-синей форме, в каскетке с коротким козырьком: он, видно, очень серьезно воспринимал свои обязанности.

Линкольн-стрит не изменилась, но магазины по случаю воскресенья не работали, на тротуарах не было ни души, только несколько пустых машин стояли на обочине, распространяя вокруг запах нагретого солнцем железа. Площадь перед муниципалитетом, на которую выходили фасады двух кинотеатров, была почти сплошь забита автомобилями. Если не считать тех, кто сейчас спит или, распахнув окно, сидит перед телевизором, все население городка, должно быть, собралось сейчас здесь, перед экранами, по которым мечутся не правдоподобно огромные киногерои. Остальные жители еще в дороге — как все, кого Хиггинс встречал, начиная с Уильямсона.

Город показался Хиггинсу вымершим, и сердце ему сдавила смутная тревога. Налево, еще раз налево, впритирку к тротуарам, исхоженным им когда-то вдоль и поперек, и, наконец, по-прежнему не видя вокруг ни души, он затормозил на площади перед больницей.

Больница тоже уже не та. На месте старых кирпичных зданий с окнами, забранными решеткой, и стенами, покрытыми копотью от проходивших внизу поездов, выросло современное строение из бетона и розового кирпича, с козырьком над широким входом — впору первоклассной гостинице.

В холле с белыми стенами и выложенным белой плиткой полом стояли новенькие кресла и висели электрические часы, показывавшие половину четвертого. Налево, в стеклянной перегородке регистратуры, было окошечко.

По шуму в коридорах, где сновали окруженные женами и детьми больные — некоторые из них передвигались в креслах на колесиках, — Хиггинс понял, что сейчас время посещений. Он заметил пожилую даму, сидевшую за столом и вручавшую посетителям розовые талончики.

Это было единственное, что не изменилось с тех пор, когда он ходил к Луизе в больницу. Дамы из городского благотворительного комитета носили больным книги и выполняли часть обязанностей персонала, например, контролировали приход и уход родственников в часы посещений.

Женщину, сидевшую сейчас за столом, он видел тут еще лет двенадцать — тринадцать назад, и, как тогда, на ней было фиолетовое с белым платье и бархатная шляпка с прозрачной вуалеткой. Хиггинсу показалось даже, что он узнает исходивший от нее приторный запах.

Он не знал, как ее зовут. Видимо, это ее черный лимузин с шофером в светло-коричневой ливрее стоял у подъезда, и Хиггинс готов был поклясться, что женщина ничуть не постарела. Можно подумать, она никогда не покидала своего места в вестибюле.

— Вы к кому? — обратилась она к Хиггинсу с прямо-таки сахарной улыбкой.

— К миссис Хиггинс. К Луизе Хиггинс.

Чтобы заглянуть в лежавший перед ней список, даме пришлось прибегнуть к пенсне с толстыми стеклами, болтавшемуся на ленточке у нее на шее.

— А вы не перепутали фамилию?

— Нет, если только она не указала девичью. Тогда надо искать Луизу Фукс.

— Вам сказали, что она здесь?

— Мне позвонили сегодня утром из больницы домой, в Коннектикут, и сообщили об этом.

— Вам следует справиться в регистратуре: в списке я ее не вижу. Очень сожалею, что не могу вам помочь.

Три негритенка чинно восседали в креслах, у двоих ноги болтались, не доставая до полу. Все трое были похожи — те же черные глаза с блестящими белками, и Хиггинсу подумалось, что их мама наверняка родила им только что братика или сестренку, а в родильное отделение их не пускают, чтобы не занесли инфекцию.

Он постучал в закрытое окошечко. Девушка, читавшая иллюстрированный журнал, подняла стекло.

— Я приехал навестить мать, миссис Хиггинс. Может быть, она записана под девичьей фамилией Фукс.

— Давно поступила?

— Сегодня утром.

— Подождите, пожалуйста.

Девушка тоже поискала в каком-то списке, потом в картотеке, удивилась, сняла телефонную трубку и обратилась к кому-то невидимому:

— Есть у вас некая Хиггинс или Фукс? Поступила сегодня утром.

Потом повернулась к Хиггинсу и покачала головой.

— Такой фамилии в списке поступивших нет. А вы уверены, что она у нас в больнице?

— А разве в Олдбридже есть другая?

— Есть частная клиника, в западном районе, возле парка.

Эту клинику он знал. Лечиться в ней — дорогое удовольствие, жертву дорожного происшествия туда не повезут.

— Мне звонили сегодня утром, — продолжал он настаивать.

— Кто? Вы знаете, кто звонил?

— Какая-то женщина. Насколько я понял, медсестра.

Подавленный всей этой белизной и чистотой, Хиггинс говорил смиренно, без раздражения. Служащая объяснила:

— Вообще-то регистратура по воскресеньям закрыта.

Директора нет. Я одна дежурю, а медсестра, которая звонила утром, уже ушла. В котором часу вам звонили?

— В самом начале первого.

— А я пришла в час.

Руки Хиггинса вспотели, и он чувствовал, что ему необходимо высморкаться.

— Речь шла об операции?

— Думаю, что да. Мне сказали, произошел несчастный случай.

В этот момент, не обращая на Хиггинса внимания, в регистратуру вошла другая сестра. Сквозь халат и нейлоновое белье у нее просвечивало тело, особенно когда она оказывалась перед окном.

— У тебя есть сигареты, крошка?

— Возьми пачку из сумочки: у меня в ящике лежит другая. Ты не слышала, поступал сегодня утром кто-нибудь после несчастного случая?

— А, эта старая…

Сестра заметила Хиггинса и поперхнулась словцом, которое чуть не сорвалось у нее с языка.

— Та, которую сбил автобус? — поправилась она.

— Вот именно, — поспешно вставил Хиггинс.

— Она у нас? — удивилась регистраторша. — Почему же ее нет в списке поступивших?

— А уж это, крошка, не мое дело. Я знаю одно: ее привезла «скорая помощь».

— В какую палату ее положили?

Для них это был самый заурядный повседневный разговор. Сестра снова повернулась к Хиггинсу и, поколебавшись, объявила:

— Не думаю, что она в палате. Ее доставили в срочную хирургию.

Вторая пояснила:

— В таком случае вы ее сейчас не сможете повидать: в это отделение посетителей не пускают.

— Но мне ведь позвонили…

— Знаю…

Может быть, она здесь новенькая или замещает кого-нибудь: ей явно не хочется брать на себя ответственность.

Ее подруга в халате, рыжая, как Флоренс, наклонилась к ней и что-то зашептала.

— Ты думаешь?

Потом сестра вышла из застекленного помещения регистратуры, не забыв сунуть сигареты в карман халата, и обратилась к Хиггинсу:

— Пойдемте. Это нарушение правил, но, может быть, старшая сестра и разрешит.

— Это не она мне звонила?

— Нет, конечно, не миссис Браун: она, как все, заступила на дежурство только в час. Идите за мной.

Она объяснилась с пожилой дамой в фиолетовом платье, та не стала возражать, и они пошли по коридорам. Сквозь полуоткрытые двери были видны больные и те, кто пришел их навестить, принес цветы, фрукты, конфеты. По дороге им попался мальчуган лет пяти, ростом с Изабеллу. Он ковылял на костылях, вытянув правую ногу почти горизонтально вперед.

Они миновали место, где пересекались два коридора. Там стоял письменный стол, над ним висела доска, испещренная пометками о состоянии больных. За столом врач просматривал медицинские карты, и две сестры, разливавшие фруктовый сок, ставили стаканы на огромные подносы.

— Вот сюда…

Она распахнула дверь с табличкой «Вход воспрещен».

За дверью стояла тишина. Ни в коридоре, где они очутились, ни в прилегающих помещениях, казалось, не было ни души. Хиггинс увидел лишь множество странных приборов и аппаратов.

— Миссис Браун! — вполголоса окликнула сестра.

Не получив ответа, она повторила:

— Миссис Браун!

Потом бросила Хиггинсу:

— Подождите здесь.

Хиггинс прождал минут десять, не меньше. Он вспотел так, что рубашка прилипла к телу, но снять пальто не решился.

Он по-прежнему ни о чем не думал и чувствовал себя отрезанным от внешнего мира, от жизни. Здесь рождение, боль, смерть означали совсем иное, чем там. Он заметил, что длинные ноги сестры просвечивают сквозь халат, и это его шокировало, как если бы он увидел нечто подобное в церкви. Покоробило Хиггинса и то, что она не забыла прихватить с собой сигареты.

Неожиданно перед ним вырос человечек неопределенного возраста, небритый, в полосатом хлопчатобумажном одеянии, с ведром и щеткой в руках. Он, должно быть, поднялся по лестнице, которую Хиггинс сперва не заметил. Человек смерил его подозрительным взглядом.

— Вы новый доктор?

— Нет.

— А что вам здесь надо?

— Мне сестра велела подождать. Она пошла вон в ту комнату.

Он кивнул на дверь под красной лампочкой, и человечек ушел, покачивая головой и что-то бормоча.

Стула в коридоре не было, сесть было не на что, да еще пахло эфиром, и у Хиггинса стали слабеть ноги. На часы он не смотрел — зачем? Время не имело теперь никакого значения.

Наконец дверь отворилась. Женщина лет пятидесяти, с жестким, словно каменным лицом, посмотрела на него с порога испытующим взглядом. Вслед за ней появилась и молодая сестра. Она кивнула Хиггинсу и вышла тем же путем, каким они проникли сюда.

— Вы Уолтер Дж. Хиггинс? — спросила старшая сестра, заглянув в карточку, которую держала в руке.

— Да.

— Луиза Фукс — ваша мать? Это вам моя коллега звонила сегодня утром в Уильямсон, штат Коннектикут?

— Да.

Он был так подавлен, что не смел задавать вопросы.

— Полагаю, вы жили с матерью врозь?

— Да.

— Она жила одна?

— Нет, в санатории в Глендейле.

— У доктора Андерсена?

— Да.

— Душевнобольная?

— Врачи рекомендовали поместить ее в этот санаторий.

— Сбежала?

Они по-прежнему стояли в коридоре. Хиггинс попытался представить себе, что происходит там, за притворенной дверью.

— Сейчас вам придется пройти со мной в регистратуру и оформить документы. Из полиции тоже просили, чтобы вы зашли — нужны кое-какие данные.

Он спросил, удивляясь, как естественно звучит его голос:

— Она умерла?

— Вы этого не знали?

Хиггинс покачал головой, сам не понимая, взволнован он этим известием или нет. Ему хотелось одного — хоть на минутку присесть.

— Я думала, вам звонили.

— Звонили, да, но о смерти не сказали. Предупредили, что пока еще не ясно…

— Смерть наступила в двенадцать двадцать пять.

Как раз в это время, бросив последний взгляд на детей за столом, он вышел из дома.

— Она что-нибудь говорила?

— Меня здесь не было. Если хотите, дождитесь доктора Хатчинсона. Он сегодня дежурный и скоро выйдет из операционной. Да вот и он…

Высокий, еще совсем молодой человек в белом колпаке, резиновых перчатках и бахилах из красной резины вышел в коридор, опустил маску, закрывавшую нижнюю часть лица. По лбу у него катился пот, глаза покраснели от усталости.

— Ну что? — спросила сестра.

— У нее есть шанс выкарабкаться. Через час посмотрю ее снова.

Речь шла не о Луизе, а о девушке, которую в этот момент провезли мимо них на каталке. Она была без сознания. Хиггинс успел заметить только, что волосы у нее темные и шелковистые, как у Норы, нос заострился, тело под простыней кажется не правдоподобно худым.