Комиссар Мегрэ - Беглый

В парикмахерском салоне на Дворцовой улице тоже, должно быть, идет уборка. Ж. П. Г, стригся всегда рано утром и видел, как ученики наводят там чистоту. Интересно, Мадо тоже подметает пол, до блеска протирает зеркала и чистит никелированный инструмент, разложенный на мраморном столике?

Элен работает быстро: движения точные, в глазах веселые искорки.

А г-жа Гийом по утрам всегда торчит в комнатах второго этажа. Слышно, как она там расхаживает. Иногда мелькнет в окне или кричит с лестничной площадки:

— Элен, не забудь замочить фасоль. Элен, принеси мне платяную щетку.

Сперва Ж. П. Г, с улыбкой наблюдает за этой жизнью, подробностей которой раньше никогда не видел.

И все это происходит у него, в его доме! Это его семья, его жена, его дочь!

Однако мало-помалу смутное, почти неуловимое беспокойство охватывает его.

Элен вытряхивает кофейную гущу в мусорный ящик на дворе. Ж. П. Г, на мгновение чует запах и непроизвольно вспоминает льежскую выставку.

Он понимает — почему. Там была большая машина для поджаривания кофе, и на сто метров вокруг всегда разносился его крепкий аромат.

Это было у самого Мааса, возле пристани, где можно взять напрокат гондолу.

Ж. П. Г, начинает нервничать. Поглядев на орпингтонских кур, учитель вдруг видит не их, а мучного торговца: ему лет пятьдесят, плечи у него широкие, грудь мощная, и он падает, держась обеими руками за живот.

Буайе! Фамилия его была Буайе. А вот имя — смешное. Кажется, Изидор, но точно Ж. П. Г, не помнит.

Мадо, проявив исключительное самообладание, хладнокровно закрыла убитому глаза.

— Все же не так страшно, — заметила она.

Сегодня утром Ж. П. Г, должен был давать урок в третьем классе. Это всегда приятно: помещение на втором этаже, просторное, веселое, за окнами видны дома.

— Ты все еще не одет? Я хочу, чтобы прибрали и ванную, — говорит г-жа Гийом.

Тем хуже для нее! Не скажи она об этом, Ж. П. Г. все утро слонялся бы по дому. Теперь он одевается.

Открывает отведенный ему ящик комода, где разложены его белье и другие вещи.

Слева, на двух рубашках, надеваемых под фрак, белые замшевые перчатки. Справа — галстуки, в большинстве своем на растяжках. И тут Ж. П. Г, замечает один, про который совсем забыл — лиловый с черным галстук-манишку.

Конечно, он не из прежних — с тех времен у Ж. П. Г. ничего не сохранилось, но все же относится к концу девятисотых годов. Именно такие Ж. П. Г, носил с бежевым полупальто и канотье.

Он примеряет его. Жена, вошедшая в комнату, удивляется:

— Ты наденешь этот старый галстук?

— А что?

— Теперь такие не носят.

— Мне это безразлично.

Оставшись один и смотрясь в зеркало, Ж. П. Г, даже начесывает волосы на виски так, чтобы они напоминали бакенбарды, «котлетки», как говорили в те времена.

— Пойдешь куда-нибудь?

— Еще не знаю.

Нет, он знает, что уйдет, но еще не придумал — под каким предлогом. Он знает также, что предпримет известные шаги, но еще не уточнил для себя — какие именно. Ему не сидится на месте. Длинные пальцы подрагивают от нетерпения.

Уйти ему помогает случай: раздается новый звонок, и Ж. П. Г, видит в окне крупную рыжую голову лицейского надзирателя, который вручает Элен письмо. Она приносит его отцу. Это записка от директора: он просит Ж. П. Г, как можно скорее явиться к нему в кабинет.

— Сейчас иду, — объявляет Ж. П. Г.

Он ничуть не взволнован. Напротив, держится, как человек, уверенный в себе и скорой победе.

— Только вот по Дворцовой улице не пойду…

Он держит слово и следует по улице Эскаль, пересекает плац, бросает взгляд в ароматную полутьму кафе «Мир», но подавляет в себе желание завернуть туда и пропустить стаканчик перно.

Входя в кабинет директора, он уже возбужден так, будто выпил. В таких случаях губы у него становятся красными, как у женщины, лицо оживляется и глаза блестят так, что окружающим становится неловко.

— Входите, господин Гийом.

Ж. П. Г, уверенно закрывает за собой стеклянную дверь и вытягивается перед столом директора. Тот замечает необычный галстук, и в глазах его вспыхивает удивление.

— Я решил, что самое разумное — как можно скорее покончить со вчерашним досадным инцидентом. Поэтому я пригласил к себе отца мальчика. Мне сказали, что господин Виаль чрезвычайно возмущен.

Директор снова смотрит на Ж. П. Г, и принуждает себя говорить спокойным тоном, хотя не может до конца скрыть свое раздражение, причины которого неясны ему самому. Он смутно ощущает нечто двусмысленное в поведении учителя и, продолжая разговор, украдкой следит за ним.

— Все обошлось. Господин Виаль, человек порядочный и рассудительный, просит только, чтобы вы лично принесли ему извинения. Это законное требование, и я как от своего, так и от вашего имени обещал, что оно будет выполнено.

Не исключено, что директор ожидал сопротивления, но Ж. П. Г, лишь улыбается и кивает.

— Бы согласны?

— Совершенно согласен.

Однако произносит это Ж. П. Г, как бы с издевкой.

Он улыбается, он словно в восторге.

— В таком случае мне остается лишь добавить, что в дальнейшем подобные происшествия, надеюсь, не повторятся. Я объясняю ваш поступок какими-то личными неприятностями».

Ж. П. Г, продолжает улыбаться.

— В пятницу вы возобновите занятия в лицее и постараетесь избежать в присутствии учеников всякого намека на случившееся.

Ж. П. Г, еще раз кивает, кланяется, выходит, держась как всегда очень прямо, с котелком в руке пересекает мощенный розовыми плитками двор и направляется к калитке для учителей.

Он прекрасно понимает, что в этот момент директор задает себе вопрос, не пьян ли Ж. П. Г. Однако он пил только кофе с молоком. Проходя мимо кафе «Мир», он снова испытывает соблазн, но и на этот раз побеждает его. Отказать себе в удовольствии — в этом есть своеобразное наслаждение, как, впрочем, и в том, чтобы распахнуть дверь рамочника и услышать автоматически включившийся звонок.

Г-н Виаль в сером халате разговаривает с заказчицей, которая принесла в окантовку акварели. Увидев Ж. П. Г., он делает вид, что поглощен изучением акварелей и не узнает вновь вошедшего.

Ж. П. Г, мог бы подождать: ничто не заставляет его заговорить сразу, да еще в присутствии посторонней.

Но поступает он именно так, словно это доставляет ему удовольствие. Торжественным жестом снимает шляпу, склоняет голову перед Виалем.

— Господин Виаль, — произносит он, чеканя каждый слог. — Я пришел принести вам извинения за грубость, проявленную мной по отношению к вашему сыну Эрнесту. Я его учитель немецкого языка. Добавлю также, что ваш сын образцовый ученик и что я сожалею о случившемся.

Женщина, повернувшаяся к Ж. П. Г., не поднимает глаз — так ей неловко. Г-н Виаль с акварелью в руке не находит что сказать и скорее раздосадован, чем польщен. Ж. П. Г, снова кланяется, направляется к двери, распахивает ее, затем закрывает за собой и шествует дальше по тротуару.

День базарный, и центр города кишит людьми.

Ж. П. Г, минует Часовую башню, смотрит, который час, но забывает поздороваться с постовым.

— Почему бы нет? — бросает он вдруг вполголоса.

Ему в голову пришла мысль, которую он сразу же, не раздумывая, приводит в исполнение — вероятно, потому, что прекрасно отдает себе отчет в своем сумасбродстве.

Еще никогда он не был настолько, с головы до пят, тем, кого прозвали Ж. П. Г. Он прямо держит голову под котелком, слишком низко надвинутым на лоб. Шагает, не сгибая ног. Не смотрит по сторонам.

Как автомат, он распахивает двери парикмахерской, и никто даже не замечает, что у него от волнения стеснило грудь и он добрых несколько минут не может вымолвить ни слова. Ж. П. Г, тянет время: не спеша вешает котелок на крюк, выбирает одно из вращающихся кресел. Ищет глазами Мадо, но ее нет — здесь мужской зал.

— Постричь? — осведомляется мастер.

— Да, постричь.

И чуть не добавляет: «Пришлите мне маникюршу».

Но этого он не делает. На него набрасывают пеньюар, обвязывают шею салфеткой, и теперь из этого белого савана торчит лишь голова.

Уж не плохое ли здесь зеркало? Во всяком случае, Ж. П. Г, впервые кажется, что лицо у него асимметричное — нос не совсем посередине, усы не перерезают физиономию безупречно горизонтальной линией.

— Покороче?

— Да, пожалуйста.

Он смотрит на себя своими большими глазами и думает: «С минуты на минуту Мадо войдет и увидит меня. Узнает ли?»

Он изменился меньше, чем она. Волосы у него всегда были жесткие, брови густые. Сильнее всего Ж. П. Г. изменили усы, но женщину не проведешь. Впрочем, Мадо больше всего любила в нем глаза.

— Просто преступление награждать такими глазами мужчину, — говаривала она. — У тебя они — как у женщины, бархатные…

И Ж. П. Г, с серьезным видом рассматривает свои глаза, пока парикмахер зачесывает ему волосы назад.

Кто-то захлопывает дверь, которую Ж. П. Г, оставил открытой, уличные звуки приглушаются и становятся слышны новые, идущие из глубины помещения.

Мужской салон отделен от женских кабин не стеной, а простой перегородкой, да и та не доходит до потолка.

За перегородкой позвякивают ножницы. Кого-то стригут. Незнакомый Ж. П. Г, голос произносит:

— Я нахожу это в самом деле вульгарным. Подумайте, да моя служанка по воскресеньям покрывает ногти красным лаком!

Ж. П. Г., выкатив глаза, ждет, и другой голос деловито отвечает:

— Серебряным лаком ногти покрывают только для вечера, но Антуан создал промежуточный тон радужного оттенка. Угодно попробовать?

Это Мадо! Она сидит напротив клиентки за маникюрным столиком с мисочкой теплой мыльной воды, маленькими деревянными палочками и никелированным инструментом. Она говорит, а ножницы, поскрипывая, открываются и закрываются, и легко догадаться, что парикмахер ходит вокруг клиентки, а маникюрша остается на месте.

— А этот лак легко снимается?

Как раз в эту минуту идиот, стригущий Ж. П. Г., предлагает:

— Не угодно ли свежую газету? А может быть, иллюстрированный журнал?

Ж. П. Г, качает головой, но ему все же кладут на колени журнал, на обложке которого красуются голые женщины с телом цвета розовой помадки.

Ж. П. Г, напрасно напрягает слух: теперь до него доносится лишь позвякиванье ножниц. Потом клиентка осведомляется:

— Что вы посоветуете для белизны рук? Я пробовала огуречный крем, но безрезультатно.

Ж. П. Г, поворачивает голову, чтобы лучше слышать, но тут как назло в салон входит крестьянин и останавливается на пороге.

— Загляну попозже, — объявляет он, видя, что парикмахер занят.

— Нет, нет, садитесь, пожалуйста. Я закончу минуты через три.

Крестьянин колеблется, шаркает ногами и наконец усаживается.

По ту сторону перегородки снова молчание.

Теперь Ж. П. Г, в безумной панике. Он спрашивает себя, как решился зайти сюда, сесть в кресло, буквально оказаться пленником.

Что если войдет Мадо?

Он покашливает: волосы падают ему на щеки и щекочут. Парикмахер время от времени мягким, но властным жестом приподнимает ему подбородок.

— Затылок покороче?

— Да… Я тороплюсь.

Ж. П. Г, говорит тихо — боится, что Мадо узнает его по голосу. А крестьянин вдобавок пускается в разговор, словно его о чем-то спрашивают.

— Вы, значит, думаете, муниципальный совет проголосует за кредиты на перестройку Вокзальной улицы?

— Говорят, — отвечает парикмахер, склонясь над затылком Ж. П. Г.

— В таком случае можно хотя бы требовать, чтобы подрядчики были из местных. А тут уже, кажется, понаехали из Сента и даже Бордо.

Парикмахер подмигивает Ж. П. Г, и немного погодя шепчет:

— Это торговец строительными материалами из Марана.

Слишком много звуков одновременно! Ж. П. Г, не удается сосредоточить внимание. Голосам из соседнего салона вторит столько других, что слов не разобрать.

Иногда ему все-таки кажется, что он слышит Мадо.

Он едва не попросил закрыть входную дверь, чтобы приглушить уличный шум.

В зеркале он видит кассу — она расположена у входа и обслуживает все салоны. Рядом отодвигают стул. Кто-то встает. Раздаются шаги, и Ж. П. Г, мысленно следует за ними по лабиринту незнакомых ему помещений. Он предчувствует, что идущий остановится у кассы.

И действительно, в зеркале возникает фигура в белом. Она облокачивается о барьер кассы и перечисляет:

— Маникюр — десять франков. Лак — восемь. Коробка палочек… Кажется, три?

— Три пятьдесят.

Мадо поворачивается спиной. Ж. П. Г, видит ее волосы, затылок. Он вцепился в подлокотники кресла и так подался вперед, что парикмахер вынужден ждать, пока клиент займет прежнее положение.

Мадо все еще не уходит. Она равнодушным взглядом окидывает мужской салон, направляется к порогу и несколько секунд стоит в дверях, дыша свежим воздухом и греясь на солнце.

Наконец, мурлыча песенку, возвращается назад, минует кассу и исчезает в неведомых Ж. П. Г, глубинах здания.

Парикмахер подносит зеркало к затылку клиента, чтобы тот оценил работу.

— Очень хорошо.

— Массаж?

— Не надо.

Он торопится уйти — ему не сидится на месте.

Он теперь сам не понимает, какое душевное затмение привело его сюда. Крестьянин, человек деловой, уже поднимается с места, снимает пиджак и торопливо бросает:

— Постричь и побрить.

Парикмахер обмахивает плечи Ж. П. Г, щеткой, и тот роется в жилетном кармане, доставая мелочь.

Ж. П. Г, выходит боком, как краб, и ударяется о притолоку. На улице до того убыстряет шаг, что со стороны кажется, будто он бежит.

Он не знает, куда идет. Он только спешит удалиться от парикмахерской и не смеет оглянуться.

Остановившись перевести дух, он видит, что он уже на плацу, около стоянки такси, где шоферы играют в «пробку»[5] на залитом солнцем треугольнике мостовой.

В церкви готовятся к венчанию. Зеваки выстроились в ряд на ступенях паперти, и десяток авто, медленно, один за другим подкатывая к храму, высаживают участников свадебного кортежа.

Издалека, с порога кафе «Мир», на них глазеет официант с салфеткой через руку.

На этот раз Ж. П. Г, не удерживается от искушения.

Входит, направляется прямо к столику, за которым сидел накануне, и невозмутимо заказывает перно.

Место выбрано удачно: отсюда просматриваются и зал кафе, и плац. Перно пропитывает усы Ж. П. Г, специфическим запахом, который он поминутно втягивает ноздрями.

Он еще немного дрожит, как человек, избежавший несчастья. Как ни странно, это ощущение не кажется ему неприятным.

«Она могла войти в мужской салон», — размышляет Ж.П.Г.

Его взбадривает сознание, что он так близко соприкоснулся с опасностью. Вдруг он жмурится и пристально смотрит на игроков в «пробку»: ему померещился мучной торговец, который падает, держась обеими руками за живот.

Чтобы избавиться от наваждения, Ж. П. Г, заставляет себя поочередно рассматривать игроков, но неприятное ощущение не проходит — имя Буайе то и дело приходит ему на ум.

Он спрашивает себя — почему. В течение восемнадцати лет он так мало думал об убитом, что утром не без труда вспомнил его фамилию и даже сейчас не уверен, что торговца звали Изидором.

5

Это случилось в среду вечером. К занятиям в лицее Ж. П. Г, должен был вернуться только в пятницу и много бродил в одиночестве по городу и окрестностям. В тот вечер он выпил два перно в кафе «Мир». Это стало уже привычкой: два утром, два во второй половине дня.

Кроме того, Ж. П. Г, купил папирос, хотя не курил уже восемнадцать с лишним лет. Выходя из кафе, он подумал о прежней квартирке Мадо, о «Гранд-отеле», и в памяти его ожили разные подробности — например, подушка с тремя кружевными воланами, похожая на белый пушистый цветок.

Он никогда не видел потом такой низкой, такой широкой кровати. Одеяло было атласное, нежно-розового цвета.

По утрам, опершись на локоть, так что его обнаженный торс выступал из белых простынь, Вайан смотрел, как завтракает Мадо, — сам он не ел и только курил.

Пепельница стояла под рукой — на ночном столике. На мундштуках папирос был золотой ободок.

Когда они вспомнились Ж. П. Г., он как раз проходил мимо табачного магазина на плацу. В витрине красовались жестяные красные с золотом коробки — папиросы «Муратти», те самые, что он курил тогда.

Вот почему Ж. П. Г, купил их и, возвращаясь в сумерках домой, вновь закурил. Мысли его были такими же расплывчатыми, как контуры деревьев парка, растворявшиеся в вечерней дымке.

Он было ничего не заметил. Шел, как автомат, по дороге, которую исходил тысячи раз. Был уже почти на пороге своего дома — ему оставалось каких-нибудь полсотни метров, как вдруг впереди услышал другие шаги, шаги молодого человека.

Поравнявшись с домиком Ж. П. Г., тот на секунду остановился, нагнулся, скорее даже присел на корточки, и сунул что-то белое в подвальное окно. Именно белизна предмета, особенно заметная в полумраке, привлекла внимание Ж. П.Г.

Окна в доме были освещены, шторы не задернуты.

Молодой человек проследовал дальше, а Ж. П. Г, вставил ключ в замок, вошел в коридор и снял шляпу. Однако папиросу, докуренную лишь до половины, выбросить позабыл. Ее-то первым делом и заметила жена, когда он появился в столовой.

— Ты куришь? — не слишком удивленно спросила она.

Он солгал, сам не зная почему:

— Да, угостили.

Стол был уже накрыт к обеду. Элен внесла супницу, и Ж. П. Г, обратил внимание на порозовевшее лицо и радостный вид дочери.

— Я сейчас, — бросил он.

— Куда ты?

Но Ж. П. Г, уже распахнул дверь в погреб. Чиркнул спичкой, добрался до окна, обнаружил на куче угля конверт и сунул его в карман.

— Куда ты ходил? — не отставала жена.

— Никуда.

Ж. П. Г, старался не смотреть на Элен, чувствуя, что она встревожена. Дочь налила себе супу, но не ест — ждет, пока отец наполнит свою тарелку.

Ж. П. Г, снова встает. Поведение его, конечно, покажется странным, но ему плевать. Он поднимается к себе в комнату, разрывает конверт без адреса и читает:

«Моя дорогая маленькая женушка, моя, совсем моя!

С воскресенья мне постоянно хочется петь, смеяться и плакать одновременно. Я где попало пишу одну и ту же дату — самую важную в моей жизни. Сто раз на дню прохожу перед вашим домом, бешусь, что не могу снова сжимать тебя в объятьях, спрашиваю себя, счастлива ли ты, не жалеешь ли о том, что произошло…»

Ж. П. Г, складывает письмо, сует в карман и спускается в столовую. Элен не решается поднять на него глаза. Она ожидает увидеть суровое лицо, услышать упреки, но отец спокойно подливает себе супу и принимается за еду.

Ему приходится напрячь память, чтобы припомнить подробности прошедшего воскресенья, которое уже кажется ему бесконечно далеким. Из дому он не выходил, кроме как утром к мессе. После полудня проверял домашние тетради учеников — не только своих, но и заболевшего коллеги.

Элен с двумя подружками отправилась на прогулку в Бенонский лес.

Мало-помалу Ж. П. Г, начинает украдкой бросать на дочь беглые взгляды и находит, что лицо у нее розовей, чем обычно. Обнаженные руки тоже розовые, кожа упругая и свежая.

Рядом с Элен Антуан выглядит хилым плутоватым мальчишкой. Взгляд у него куда менее ясный и открытый. Когда за ним наблюдают, он не краснеет, как сестра, а лишь отводит глаза в сторону.

Элен хочется плакать. Два раза она поперхнулась, закашлялась в салфетку. Ей стоило чудовищных усилий взять себя в руки и не выскочить из-за стола.

Если бы только Ж. П. Г, мог передать ей письмо! Но это так трудно! Положение весьма щекотливое, особенно сейчас, когда день завершается в столовой, где собралась вся семья.

Внезапно он встает.

— Я сейчас.

Какое ему дело, что жена следит за ним встревоженным взглядом. Она всегда на него так смотрит, а теперь словно пытается прочесть на его лице признаки серьезной болезни.

Он легче, чем обычно, поднимается по лестнице, достает из ящика комода конверт и вкладывает в него письмо. Через минуту Ж. П. Г, уже миновал коридор, выходит на улицу и собственноручно сует письмо в подвальное окошко.

— Что ты там делаешь? — кричит жена.

— Дышу воздухом… Иду, иду.

Он дрожит, как если бы сам был участником этой любовной истории. Тем не менее сделанное открытие не доставляет ему удовольствия. Но и не удручает, как следовало бы ожидать. Он пытается даже поймать взгляд дочери, придать лицу доброжелательное выражение. Поняла или нет?

Спуститься в погреб Элен все-таки не дерзает. Она моет посуду. В десять, как принято, все отправляются спать.

Дочь заберет письмо лишь утром: она первая спускается вниз, и Ж. П. Г, представляет себе, как Элен одна, с влажным еще после сна телом, читает на залитой солнцем кухне письмо от возлюбленного.

Кстати, кто он? Ж. П. Г, не пришло в голову пойти за ним, обогнать его и заглянуть в лицо.

Покупая, например, пару обуви, он не думает о том, элегантна ли она. Выбирает всегда черные ботинки на коже, покрепче и на номер больше, чтобы не жало ногу.

При этом Ж. П. Г, неизменно думает, что в Гвиане, где он ходил босиком с кандалами на лодыжках, он отдал бы пять лет жизни за такие башмаки.

Целых восемнадцать лет все его мысли, все его поступки и движения влекли за собой такие вот воспоминания.

Все, что было прежде — история с Польти, Всемирная выставка в Льеже, даже судебный процесс, — изгладилось из его памяти.

На каторге он голодал, мучался от жажды, страдал физически, терпел побои.

Антуана он вздул раз в жизни — когда мальчишка, отказавшись от бутерброда с ветчиной, тайком бросил его в мусорный ящик. Бутерброд с ветчиной! Один Ж. П. Г, знает ему цену!

На каторге он не раз мечтал, сам не веря в осуществимость такой мечты:

«Иметь собственный маленький домик в провинциальном городке…»

Он выбрал провинцию, настоял на покупке дома.

«Обзавестись женой, детишками…»

Он женат, у него двое детей.

«А в воскресенье утром неторопливо прогуливаться по еще почти безлюдным улицам».

Он делал это каждое воскресенье, возвращаясь из церкви.

Однажды зубной врач обезболил ему десну, чтобы вырвать зуб» а он, закрыв глаза, вспоминал о клещах, величиной с орех, которых извлекали из ноги с помощью острого камня. От этого в мясе оставалась форменная дыра, а не пустяковая ранка.

Вот какой была та его жизнь, о которой никто не догадывался. Новая длилась уже восемнадцать лет, и ни разу Ж. П. Г, не спросил себя — счастлив он или нет.

Внезапно все изменилось. С тех пор, как он увидел Мадо на Дворцовой улице, Ж. П. Г, больше не думал о годах, проведенным на каторге. В его голове воскресли другие воспоминания, которые он считал навсегда исчезнувшими.

Воспоминания? Нет, скорее, какие-то ощущения, вслед за которыми лишь постепенно возникали зримые образы.

Так было с папиросой…

Лежа в кровати; он, вместо того чтобы заснуть, обнюхивал пальцы, которыми держал окурок и которые пропитались запахом табака. Когда-то указательный палец вечно был коричневый.

Ж. П. Г, снова видит подушку с кружевами, синие шлепанцы Мадо, другие вещи в ее спальне…

— Зашнуруй мне корсет, — говаривала она.

Мадо обожала черное шелковое белье, оттенявшее белизну ее кожи. При затянутом корсете бюст ее казался уютным гнездышком, а груди — двумя упрятанными туда драгоценностями.

Ж. П. Г, не спит, но бессонница не томит его. Иногда на образ Мадо наслаивается образ дочери, и он отгоняет видение.

Элен тоже, наверное, не спит. Он может сделать для нее только одно — притвориться, что ничего не знает.

Конечно, ее не проведешь, но она, по крайней мере, поймет…

Поймет ли? Во всяком случае, не говорить же ему с дочерью о таких вещах! Жена спит, по привычке откинув руку на подушку. Ночь душная. Изредка тишину нарушает шум проезжающей машины.

Мадо живет теперь с бывшим шофером, который старше ее и торгует сырами. Вдвоем они, вероятно, зарабатывают не Бог весть сколько. Недаром же они поселились в самой убогой меблирашке города.

На бульваре Капуцинок Мадо занимала три комнаты, окна которых частично выходили на площадь Оперы. Ж. П. Г, хорошо это помнит: однажды они с Мадо смотрели с балкона, как из ложи, на торжественный кортеж. Встречали какого-то иностранного монарха — то ли персидского шаха, то ли турецкого султана. Вокруг открытых правительственных экипажей, над которыми торчали высоченные цилиндры, гарцевали белоснежные лошади.

Ж. П. Г, задремал, но тут же проснулся с чувством стыда: во сне он вспомнил о кольцах, взятых у Мадо и проданных за две тысячи франков.

Остается одно — отослать ей деньги.

Лежа с раскрытыми глазами, он долго думает. Сделать это довольно сложно: дома деньгами распоряжается г-жа Гийом, но у них есть сбережения в банке — можно взять оттуда. К этой мысли прибавляется другая.

«Две тысячи довоенных франков — это сейчас по меньшей мере десять».

О такой сумме нелепо даже думать: он не настолько богат. Чтобы снять со счета десять тысяч франков, пришлось бы продать ценные бумаги, а они на имя жены.

Отдай он две тысячи франков — и то слава Богу!

Ж. П. Г, засыпает и пробуждается лишь утром, когда г-жа Гийом расчесывает свои уже седеющие волосы.

В отличие от предшествующих дней Ж. П. Г, сразу же одевается. Одеваясь, вспоминает об Элен и спешит вниз, чтобы увидеть ее.

Элен вся в работе и удивляется, когда отец целует ее крепче, нежели обычно, и берет за плечи.

— Довольна? — не удержавшись, спрашивает он.

Элен медлит с ответом. Она не уверена, что правильно поняла его намек. Но Ж. П. Г, твердо знает, что дочь ходила в погреб и теперь с тревогой следит за отцом.

Это для нее он притворяется, будто у него хорошее настроение. А в самом ли деле притворяется? Он ест хлеб с маслом, пьет шоколад — из-за детей у них вошло в привычку пить по утрам шоколад. Машинально закуривает папиросу, и жена устремляет взгляд на красную с золотом коробку.

Ж. П. Г, понятно, что означает этот взгляд. Накануне он сказал, что его угостили папиросой. Итак, он выдал себя.

Ну и что? Разве он не имеет права купить папирос?

Впрочем, какое это имеет значение? Сейчас все кажется не важным. Считаться надо только с некоторыми обстоятельствами. Например, с необходимостью поскорее отдать Мадо две тысячи франков.

Антуан уже в лицее. Перед уходом, около девяти, Ж. П. Г, захотелось вторично поцеловать дочь, и та смущается еще больше — мать наблюдает за ними.

Ж. П. Г, отдает себе в этом отчет. Он во всем отдает себе отчет. И тем не менее продолжает жить как бы в призрачном мире. До жены ничего не доходит. А он ничего не может ей объяснить.

Она никогда его не понимала, как, впрочем, и окружающие. У него неизменно каменное лицо, суровый взгляд, нафабренные усы и походка автомата, но спросил ли себя хоть кто-нибудь, почему Ж. П. Г, такой?

Так вот, теперь ему легче! Он даже кое в чем преуспел. Долгие годы он жил в собственной семье, не зная ее. Со вчерашнего вечера он знает хотя бы Элен и растроган этим, как влюбленный мальчишка.

С Антуаном, правда, ничего не поделаешь. Ж. П. Г. убежден, что сын глуп. О жене говорить не приходится…

Ж. П. Г, шагает к банку. По мере приближения к цели он становится все более озабоченным: ему ведь впервые приходится снимать деньги со счета, и служащий, который его знает, непременно удивится.

Ж. П. Г, приходит точно к открытию и направляется к окошечку. Молочник, разменивающий тысячефранковый билет, приподнимает картуз, но Ж. П. Г, его не замечает.

— Мне нужно снять со счета две тысячи франков.

Его просят подписать чек. Кассир протягивает две голубые ассигнации, и Ж. П. Г, разом ощущает облегчение.

Не задумываясь, идет на почту. Первая его мысль — послать Мадо перевод.

Но на почте его тоже знают. К тому же на бланке как будто проставляются фамилия и домашний адрес?

Ж. П. Г, в этом не уверен. Вид почтового зала приводит его в смятение, и он вскоре оказывается на плацу, где занимает свое место в углу кафе «Мир».

При мысли, что завтра в этот же час он будет в лицее, Ж. П. Г, еще острее сознает, как отрадно ему здесь, в большом зале, где пол посыпан опилками. В кафе подвезли пиво. У тротуара стоят две крупные лошади пивовара с желтыми, как спелый хмель, гривами, и мужчина с торсом борца подкатывает бочки к люку погреба.

— Официант! Конверт, пожалуйста, — просит Ж. П. Г.

Он вкладывает в конверт два билета по тысяче франков. Выпив второй стаканчик перно, Ж. П. Г, снова обращается к официанту:

— Отнесите это письмо госпоже Мадо, маникюрше, которая работает в парикмахерском салоне на Дворцовой улице.

— Ответ будет?

— Нет. Погодите. Если вас станут расспрашивать, скажите, что клиента, который вручил вам письмо, вы не знаете.

Ж. П. Г, возбужден и весел. Правда, на душе чуть-чуть тревожно. Он почти убежден, что делает глупость.

Чувствует, что медленно катится по наклонной плоскости, как бочка к люку погреба.

Его даже понесло на Дворцовую улицу, и он издали следит за официантом. Видит, как тот входит в сиреневый салон и через несколько секунд выходит обратно.

Почти немедленно на пороге возникает белая фигура Мадо, и маникюрша удивленно смотрит направо и налево, пытаясь угадать, кто мог прислать ей две тысячи.

— Тем хуже! — повторяет Ж. П. Г., сам не зная, к чему относятся его слова.

Он раскуривает папиросу жестом, который вновь становится привычным, естественным. Ему хочется иметь зажигалку, он покупает ее, и продавец заполняет ее бензином.

В полдень, когда Ж. П. Г, возвращается к завтраку, ему кажется, что дома что-то не ладится. Элен более взволнованна, чем утром; г-жа Гийом старается не заговаривать с мужем, ограничившись одним вопросом: