Габриель Аллон - Исповедник

      – Кто вы?
      – Не возвращайтесь обратно в отель. Здесь небезопасно.
      Щелк.

9
Гриндельвальд, Швейцария

      Мужчина, живший в большом шале в тени Айгера, считался нелюдимым даже по стандартам горных районов Центральной Швейцарии. Поставив своей целью быть в курсе того, что о нем говорят, он узнал о себе много интересного. В барах и кафе Гриндельвальда высказывались самые разные версии относительно его рода занятий. Некоторые считали отшельника удачливым частным банкиром из Цюриха, другие называли его владельцем крупного химического концерна в Цуге. Кое-кто полагал, что, родившись в богатой семье, он вообще ничем не занимается. Ходили безосновательные слухи о его причастности к нелегальной торговле оружием или отмыванию денег. Девушка, приходившая убирать в шале, рассказывала, что видела на кухне много дорогих медных горшков и всевозможных поварских инструментов. Эти рассказы послужили источником для выдвижения версии о том, что затворник на самом деле шеф-повар или ресторатор. Последнее предположение нравилось ему больше всех прочих. Он всегда думал, что если бы не ступил на нынешнюю стезю, то с удовольствием посвятил бы жизнь кулинарии.
      Небольшое число поступавших в шале почтовых отправлений были адресованы Эрику Ланге. Он говорил по-немецки с акцентом жителя Цюриха, но с певучими модуляциями, свойственными уроженцу долин Центральной Швейцарии, а все покупки делал в городском супермаркете «Мигрос», причем всегда расплачивался наличными. К нему не приезжали гости, и его никогда не видели в компании женщины. Иногда он надолго исчезал. Когда его спрашивали о роде занятий, он отделывался общими фразами о некоем бизнесе. Когда же собеседник проявлял настойчивость, серые глаза становились вдруг такими холодными, что лишь немногим доставало храбрости продолжать разговор на затронутую тему.
      Вообще же он производил впечатление человека, у которого слишком много свободного времени. С декабря по март, когда на склонах лежал снег, его видели катающимся на лыжах. Лыжником он был умелым, катался быстро, но без лихачества и обладал как силой и выносливостью бегуна, так и подвижностью и ловкостью слаломиста. Экипировка у него была первоклассная, но подобрана так, чтобы не привлекать внимания. Поднимаясь вверх на подъемнике, он ни с кем не разговаривал. Летом, когда снег сходил, он каждое утро покидал шале и отправлялся в горы. Высокий и плотный, с узкими бедрами и широкими плечами, мускулистыми ногами и скульптурными икрами, он, казалось, был создан именно для таких долгих пеших прогулок. По каменистым горным склонам он передвигался с грацией большой кошки и, похоже, никогда не уставал.
      Обычно он останавливался у подножия Айгера, делал несколько глотков из фляги и, прищурясь, смотрел вверх, на обдуваемый ветром крутой склон. Сам он никогда не поднимался и считал тех, кто бросал вызов Айгеру, величайшими идиотами. Иногда до шале долетал шум спасательных вертолетов, а иногда и сам он, вооружившись цейсовским биноклем, видел болтающихся на веревках мертвых альпинистов, раскачиваемых знаменитым айгерским ветром. К горе он относился с величайшим уважением. Айгер, как и человек, известный под именем Эрика Ланге, был непревзойденным убийцей.
 
      Незадолго до полудня Ланге соскочил с подъемника, чтобы совершить последний в этот день спуск. Внизу он свернул в небольшую сосновую рощу, откуда скатился прямо к задней двери шале. Снял лыжи и перчатки и набрал код на панели рядом с дверью. Вошел. Сбросил куртку и брюки. Поставил лыжи на специальную стойку. Поднялся наверх. Там принял душ и переоделся в плотные брюки, темно-серый кашемировый свитер и ботинки на толстой подошве. Укладывать дорожную сумку не было необходимости – она всегда стояла наготове.
      Ланге задержался у зеркала, чтобы еще раз убедиться в том, что все в порядке. Волосы – переплетение светлых, будто выгоревших на солнце, и седых прядей. Глаза, лишенные природного цвета и хорошо сочетающиеся с контактными линзами. Лицо, черты которого периодически подвергались изменениям водной частной клинике под Женевой. Он надел очки в толстой оправе, втер гель в волосы и зачесал их со лба назад. Удивительно, как незначительные, казалось бы, детали способны изменять внешность.
      Ланге прошел в спальню. Там, внутри большого платяного шкафа, находился сейф. Повернув несколько раз диск, он набрал нужную комбинацию и потянул на себя тяжелую дверцу. В сейфе хранилось все то, что требовалось человеку его профессии: фальшивые паспорта, большая сумма денег в валютах разных стран, разнообразное оружие. Ланге набил бумажник швейцарскими франками и взял девятимиллиметровый пистолет Стечкина, свой любимый. Потом положил оружие в сумку, запер сейф, спустился вниз, вышел из дома и сел в седан «ауди». Его путь лежал в Цюрих.
 
      Человек по кличке Леопард. В жестокой истории европейского политического экстремизма не было другого террориста, которого подозревали бы в большем количестве пролитой крови. Наемный убийца, одинокий волк, он действовал по всему континенту и оставлял за собой след из мертвых тел и взрывов бомб от Афин до Лондона, от Мадрида до Стокгольма. Леопард работал на «Фракцию Красной армии» в Западной Германии, на «Красные бригады» в Италии, на «Аксьон директ» во Франции. Он убил британского генерала по заказу Ирландской республиканской армии и испанского министра для баскской сепаратистской группировки ЭТА.
      Долгим и плодотворным было сотрудничество Леопарда с палестинскими террористами. Он совершил ряд похищений и убийств по приказу палестинского фанатика-диссидента Абу Нидаля. Именно Леопард, как предполагалось, стоял за осуществленными одновременно нападениями на римский и венский аэропорты в декабре 1985 года, в результате которых погибло девятнадцать и было ранено сто двадцать человек.
      Со времени его последней операции – убийства французского промышленника в Париже – прошло девять лет. Многие в западноевропейских службах безопасности и разведки считали, что Леопард мертв, что его убили в ходе разборки с одним из прежних клиентов. Некоторые вообще сомневались в том, что он когда-либо существовал.
 
      К тому времени, когда Эрик Ланге приехал в Цюрих, на город спустилась ночь. Он припарковал машину на одной весьма неприятной улочке севернее железнодорожного вокзала и пешком добрался до отеля «Сен-Готар», неподалеку от Банхофштрассе. Комнату для гостя зарезервировали заранее. Отсутствие багажа не удивило портье. Ввиду своего месторасположения и репутации тихого заведения отель часто использовался для деловых встреч, слишком конфиденциальных, чтобы устраивать их даже в кабинетах какого-нибудь частного банка. Ходили слухи, что в «Сен-Готаре» останавливался даже Гитлер, приезжавший в Цюрих для переговоров со швейцарскими банкирами.
      Поднявшись на лифте в свою комнату, Ланге завесил шторы и немного переставил мебель. На середину комнаты он передвинул кресло, повернув его в сторону двери, а перед креслом поставил низенький круглый кофейный столик. На стол Ланге положил два предмета: небольшой, но мощный фонарик и пистолет. Потом сел в кресло и выключил свет. Темнота была полная.
      В ожидании клиента Ланге попивал красное вино из мини-бара, оказавшееся не самого лучшего качества. Он никогда не встречался ни с курьерами, ни с посредниками. Если кто-то желал воспользоваться его услугами, то должен был набраться смелости предстать перед ним лично, показать свое лицо. Настаивая на этом, Ланге руководствовался не самомнением, а заботой о собственной безопасности. Он ценил себя дорого, так дорого, что нанять его могли только очень богатые люди, люди, искушенные в искусстве обмана и предательства, хорошо знающие, как заставить других расплачиваться за их грехи.
      В 20.15, ровно в назначенное им время, в дверь постучали. Ланге взял в одну руку фонарик, в другую пистолет и позволил посетителю войти в темную комнату. Когда дверь снова закрылась, он включил свет. Луч фонарика уперся в маленького, хорошо одетого человека с обезьяньим клочком жестких седых волос. Ланге знал его: генерал Карло Касагранде, в прошлом шеф антитеррористической группы карабинеров, а ныне хранитель секретов Ватикана. Многие из бывших врагов генерала были бы счастливы оказаться на месте Ланге с пистолетом, наведенным на великого Касагранде, могильщика «Красных бригад», спасителя Италии. «Бригадисты» пытались убить его, но на время войны генерал ушел в подполье, жил в бункерах, скрывался в казармах. Не преуспев в охоте на него, террористы убили его дочь и жену. С того времени старый генерал уже никогда не был прежним, что, вероятно, и объясняло, почему он пришел сюда, в темную комнату цюрихского отеля, чтобы нанять профессионального киллера.
      – У вас здесь как в исповедальне, – сказал по-итальянски Касагранде.
      – Верно, – на том же языке ответил Ланге. – Можете, если хотите, опуститься на колени.
      – Предпочитаю остаться на ногах.
      – Досье у вас с собой?
      Касагранде поднял дипломат. Ланге чуть сместил руку, так, чтобы гость из Ватикана увидел пистолет. Генерал делал все очень медленно, словно обращался со взрывчаткой. Он открыл дипломат, достал из него большой пакет из плотной бумаги и положил на стол. Ланге пододвинул пакет той рукой, в которой держал пистолет, и вытряхнул содержимое на колени. Чуть погодя он поднял голову.
      – Я огорчен. Рассчитывал, что меня попросят убить папу римского.
      – Вы бы и это сделали, да? Убили бы вашего папу?
      – Он не мой папа. Но на ваш вопрос отвечаю – да, я бы убил его. И если бы наняли меня, а не турка-маньяка, Поляк умер бы тогда на площади Святого Петра.
      – Мне остается лишь благодарить Господа, что КГБ не воспользовался вашими услугами. Одному Богу известно, сколько грязных дел вы совершили по их заказу.
      – Вы говорите о КГБ? Думаю, они ни при чем. Полагаю, вы тоже так думаете, генерал. КГБ, конечно, не питал к Поляку теплых чувств, но они не были настолько глупы, чтобы убивать его. Насколько мне известно, вы считаете, что заговор с целью убийства папы родился в недрах самой церкви. Потому-то результаты вашего расследования так и остались засекреченными. Перспектива явления миру личностей истинных заговорщиков выглядела слишком опасной для всех заинтересованных сторон. Куда удобнее указать пальцем в сторону и возложить вину, пусть даже не имея на то доказательств, на Москву, чем назвать подлинных врагов Ватикана.
      – Времена, когда мы устраняли разногласия, убивая пап, закончились со Средневековьем.
      – Пожалуйста, генерал, не надо. Такие заявления недостойны человека вашего интеллекта и опыта. – Ланге бросил досье на столик. – Связь между этим человеком и профессором-евреем слишком очевидна. Я не возьмусь. Найдите кого-нибудь другого.
      – Другого такого нет. И у меня нет времени на поиски приемлемого кандидата.
      – Тогда это обойдется вам подороже.
      – Сколько?
      Пауза.
      – Пятьсот тысяч. Авансом.
      – Вам не кажется, что это чересчур?
      – Нет, не кажется.
      Касагранде сделал вид, что раздумывает, потом кивнул.
      – Я хочу, чтобы вы, убив его, обыскали офис и уничтожили все материалы, имеющие отношение к профессору и книге. Я также хочу, чтобы вы доставили мне его компьютер. Привезите все в Цюрих и положите в тот же депозитный сейф, где оставляли материалы из Мюнхена.
      – Перевозить компьютер только что убитого человека – не самое безопасное для убийцы занятие.
      Касагранде посмотрел на потолок.
      – Сколько еще?
      – Дополнительно сто тысяч.
      – Договорились.
      – Я возьмусь за дело, когда деньги поступят на мой счет. Есть какой-то крайний срок?
      – Это нужно было сделать вчера.
      – Тогда вам следовало прийти ко мне двумя днями раньше.
      Касагранде повернулся и вышел из комнаты. Эрик Ланге погасил фонарик и еще долго сидел в темноте, допивая вино.
 
      Касагранде шел по Банхофштрассе, отворачиваясь от подувшего с озера холодного ветра. Как бы ему хотелось опуститься на колени и рассказать о своих прегрешениях какому-нибудь священнику, облегчив душу покаянием. Но сделать это он не мог. По правилам Учреждения его исповедником мог быть только член братства, а учитывая особенный характер работы генерала, в исповедники ему был назначен не кто иной, как сам кардинал Марко Бриндизи.
      Выйдя на Талынтрассе, Касагранде прошел еще немного по тихой улочке с молчаливыми строениями из серого камня и современными административными зданиями и остановился наконец перед неприметной дверью. Латунная табличка на стене рядом с ней гласила:

      БЕККЕР & ПУЛЬ
      ЧАСТНЫЕ БАНКИРЫ
      ТАЛЬШТРАССЕ, 26

      Генерал нажал кнопку звонка и, подняв голову, посмотрел в рыбий глаз камеры наружного наблюдения, потом отвернулся. Через несколько секунд замок щелкнул, и Касагранде вошел в небольшую прихожую.
      Герр Беккер уже ожидал его. Чопорный, суетливый и лысый, Беккер даже в тщательно скрываемом от посторонних глаз мире банкиров имел репутацию человека абсолютно благонадежного. Произошедший обмен информацией был короток и сводился к ненужной формальности. Касагранде и Беккер вели дела на протяжении нескольких лет и хорошо знали друг друга в лицо, хотя швейцарец не имел ни малейшего понятия ни о том, кто такой Касагранде, ни о том, откуда у него деньги. Даже при обычном разговоре генералу приходилось напрягать слух, чтобы расслышать голос банкира, говорившего едва ли не шепотом. Следуя за Беккером по коридору к хранилищу, Касагранде как ни старался, так и не уловил звука его шагов по полированному мраморному полу.
      Они вошли в помещение без окон и практически без мебели, если не считать высокого стола. Герр Беккер оставил посетителя одного, но быстро вернулся с металлическим ящиком.
      – Когда закончите, оставьте его на столе, – сказал банкир. – Если что-то понадобится, я за дверью.
      Швейцарец вышел. Касагранде расстегнул пальто и снял подкладку, под которой находились пачки денег – та самая любезность, оказанная Роберто Пуччи. Итальянец переложил пачки в металлическую коробку.
      Закончив, Касагранде позвал герра Беккера. Маленький швейцарец проводил его до двери и пожелал приятного вечера. Возвращаясь по Банхофштрассе, генерал поймал себя на том, что повторяет заученные наизусть и такие утешающие слова покаянной молитвы.

10
Венеция

      Ранним утром следующего дня Габриель вернулся в Венецию. Он оставил «опель» на автостоянке возле железнодорожного вокзала и на речном такси доехал до церкви Святого Захарии. Как обычно, не сказав ни слова коллегам, реставратор поднялся на подмостки и скрылся за пологом. После трехдневного отсутствия они – он и Дева Мария – встретились как чужие, но с неспешным течением часов мало-помалу начали снова привыкать друг к другу. От нее исходило ощущение покоя, а полная концентрация, необходимое требование такого рода работы, понемногу отодвинула проблему расследования смерти Бенджамина в дальний уголок сознания.
      Габриель сделал перерыв, чтобы приготовить свежие краски, и мысли на короткое время перенесли его от Беллини к маленькому городку на берегу озера. Утром, позавтракав в отеле, Габриель прогулялся до монастыря и попросил позвать мать-настоятельницу. Когда она появилась, он попросил разрешения поговорить с сестрой Региной.
      Мать Винченца заметно смутилась и объяснила, что в монастыре нет никого с таким именем. Когда же Габриель спросил, была ли когда-нибудь в обители женщина, которую звали Региной, она покачала головой и предложила синьору Ландау уважать обычаи монастыря и больше не приходить. После этого мать-настоятельница повернулась, пересекла двор и исчезла за дверью.
      Заметив подстригавшего кусты сторожа, Габриель попытался привлечь его внимание, но старик, едва услышав голос гостя, поспешно скрылся в глубине сада. Подумав, Габриель пришел к выводу, что именно Личио следил за ним накануне и он же звонил ему вечером в отель. Похоже, старик сильно испуган. Усугублять положение сторожа было – по крайней мере в тот момент – ни к чему. Более перспективным представлялось сосредоточить внимание на самом монастыре. Если мать Винченца говорила правду и в обители действительно скрывались преследуемые нацистами евреи, то сей факт должен был упоминаться где-то еще.
      По пути в Венецию на глаза ему несколько раз попадалась серая «ланчия». На подъезде к Вероне Габриель свернул с автострады и проехал к историческому центру города, где совершил ряд проверенных маневров, рассчитанных на то, чтобы оторваться от хвоста. То же самое он повторил в Падуе. Через полчаса, вырвавшись на дорогу к Венеции, Габриель прислушался к ощущениям – тревожное чувство ушло.
      Он работал над алтарем весь день и значительную часть вечера, а в семь часов вышел из церкви и отправился в офис Франческо Тьеполо на Сан-Марко. Руководитель проекта сидел за широким дубовым столом, обложившись стопками бумаг. В свое время высококлассный реставратор, Тьеполо давно оставил кисти и палитру, чтобы полностью посвятить себя дающему хорошую прибыль бизнесу. Увидев гостя, он улыбнулся ему и пригладил спутанную черную бороду. На улицах Венеции туристы часто принимали его за Лучано Паваротти.
      За стаканчиком рипассо Габриель сообщил, что вынужден снова покинуть город на несколько дней для урегулирования личных дел. Закрыв лицо руками, Тьеполо выдал целую серию сочных итальянских ругательств и лишь затем посмотрел на реставратора наполненными отчаянием глазами.
      – Марио, через шесть недель почтенная церковь Святого Захарии должна снова открыться перед публикой. Если она не откроется через шесть недель, восстановленная в прежнем величии, меня отволокут в подвал Дворца дожей и предадут ритуальной казни, выпустив кишки наружу. Я достаточно ясно выражаюсь? Если ты не закончишь Беллини, моя репутация будет погублена.
      – Мне уже немного осталось, Франческо. Надо лишь уладить кое-какие личные дела.
      – Что за дела?
      – Смерть близкого человека.
      – Правда?
      – Не задавай мне больше вопросов, Франческо.
      – Делай то, что нужно, Марио, но запомни одну вещь. Если я посчитаю, что Беллини в опасности, что ты можешь не успеть отреставрировать его к сроку, то сниму тебя с проекта и передам дело Антонио.
      – Ты не хуже меня знаешь, что Антонио не тот человек, который в состоянии отреставрировать Беллини.
      – А что еще ты мне предложишь? Заняться этим самому? Ты не оставляешь мне выбора.
      Гнев Тьеполо, как обычно, быстро улетучился, и он налил себе еще рипассо. Габриель взглянул на стену за спиной хозяина офиса. Среди фотографий отреставрированных фирмой Тьеполо церквей и школ одна привлекла внимание гостя. На ней Тьеполо прогуливался по ватиканскому саду с самим папой римским Павлом VII.
      – Ты удостоился личной аудиенции у папы?
      – Вообще-то это никакая не аудиенция. Все было не так формально.
      – Расскажи.
      Франческо опустил голову, потом сдвинул в сторону бумаги и порылся в ящике стола. Даже малоопытный дознаватель понял бы, что он не горит желанием отвечать на этот вопрос.
      – Я не люблю об этом говорить, но мы с его святейшеством старые друзья.
      – Вот как?
      – Когда святой отец был патриархом Венеции, мы довольно тесно сотрудничали с ним. Его самого можно назвать в каком-то смысле реставратором. О, какие между нами вспыхивали баталии! Сейчас у нас прекрасные отношения. По крайней мере раз в месяц я езжу в Рим, чтобы поужинать с ним. Он всегда готовит сам. Специализируется на тунце и спагетти, но каждый раз пересыпает красного перца, так что потом мы всю ночь потеем. Настоящий боец! И кулинарный садист.
      Габриель поднялся и улыбнулся.
      – Ты ведь не подведешь меня, Марио? – с надеждой спросил Тьеполо.
      – Подвести друга il papa?Конечно, нет, Франческо. Увидимся через пару дней.
 
      Старое гетто казалось вымершим – дети не играли на площади, в кафе не сидели старики, из высоких жилых домов не доносилось ни единого звука. Только в нескольких домах горел свет, и лишь на мгновение на Габриеля пахнуло ароматом мяса и жарящегося в оливковом масле лука. Если бы не эти мимолетные признаки жизни, он вполне мог почувствовать себя человеком, забредшим в город-призрак, место, где сохранились дома и магазины, но которое уже давно покинули люди.
      Булочная, где он в последний раз встречался с Шамроном, была закрыта. Габриель прошел дальше по улице, до дома номер 2899, табличка на двери которого сообщала, что здесь расположена еврейская община Венеции. Он нажал кнопку звонка, и ему почти сразу же ответил женский голос невидимого интеркома:
      – Да, чем могу помочь вам?
      – Меня зовут Марио Дельвеккио. Мне нужно встретиться с раввином.
      – Подождите секундочку, пожалуйста.
      Габриель повернулся спиной к двери и оглядел площадь. Секундочка растягивалась. На оккупированных Израилем территориях шла война. Все нервничали. По всей Европе еврейские общины усиливали меры безопасности. Венеция пока оставалась в стороне, но в Риме, во французских и австрийских городах уже осквернялись кладбища и синагоги, а сами евреи подвергались нападениям на улицах. Газеты писали, что такой волны открытого антисемитизма, захлестнувшей континент, не было со времен Второй мировой войны. В такие времена Габриель сожалел о том, что вынужден скрывать свою национальную принадлежность.
      Наконец за спиной что-то загудело, и замок щелкнул. Габриель вошел, закрыл за собой дверь и оказался в темном коридоре, в самом конце которого виднелась еще одна дверь. Когда Габриель приблизился, она тоже открылась.
      Его впустили в крохотную комнатушку. Наверное, находясь под впечатлением царящей в гетто атмосферы запустения и упадка, он приготовился к встрече с итальянской версией фрау Ратцингер, устрашающего вида старухой, облаченной в траурные вдовьи одеяния. Однако, к немалому удивлению гостя, его приветствовала высокая, очень красивая женщина лет тридцати. В ее черных блестящих вьющихся волосах мелькали золотисто-каштановые и медно-рыжие пряди. Едва удерживаемые сзади заколкой, они рассыпались мятежными струями по крепким, атлетическим плечам. В глазах цвета жженого сахара поблескивали золотые крапинки. Губы выглядели так, словно за ними постоянно таилась улыбка. Незнакомка, похоже, вполне сознавала, какое впечатление производит ее внешность на гостей.
      – Рабби сейчас в синагоге, на вечерней службе. Меня попросили занять вас до его возвращения. Я – Кьяра. Хотите кофе? Я только что сварила.
      – Спасибо.
      Женщина налила кофе из кофеварки, положила сахар, не спрашивая гостя о его предпочтениях, и передала чашку. На его пальце она заметила следы краски. Габриель отправился в гетто сразу после разговора с Тьеполо и не успел как следует вымыть руки.
      – Вы художник?
      – Не совсем. Я реставратор.
      – Как интересно. Над чем работаете сейчас?
      – Участвую в проекте восстановления церкви Святого Захарии.
      Она улыбнулась:
      – Это одна из моих любимых церквей. И над чем же именно трудитесь? Уж не над Беллини ли?
      Габриель кивнул.
      – Вы, должно быть, хороший мастер.
      – Мы с Беллини, можно сказать, давние друзья, – скромно пояснил он. – Сколько людей собирается сейчас на Маарив?
      – Обычно несколько стариков. Когда чуть больше, когда чуть меньше. Иногда по вечерам в синагоге нет никого, кроме рабби. Он же убежден в том, что день прекращения вечерней службы станет последним днем существования общины.
      В этот момент в комнату вошел раввин. И снова Габриеля удивила его относительная молодость. Священник был примерно одного с ним возраста, энергичный и бодрый, а из-под узкополой шляпы струилась грива седых волос. Он крепко пожал протянутую руку и оценивающе посмотрел на Габриеля через стекло очков в стальной оправе.
      – Я раввин Цолли. Надеюсь, моя дочь любезно приняла гостя в мое отсутствие. Последние несколько лет она провела в Израиле, и это не лучшим образом сказалось на ее манерах.
      – Она была вполне любезна, но не сказала, что вы ее отец.
      – Вот видите? Вечно у нее на уме какие-то проказы. – Раввин повернулся к дочери: – Ступай домой, Кьяра. Посиди с матерью. Мы не задержимся надолго. Идемте, синьор Дельвеккио. Думаю, в моем кабинете вам будет удобнее.
      Женщина надела плащ и посмотрела на Габриеля:
      – Меня очень интересует искусство реставрации. Хотелось бы взглянуть на Беллини. Можно мне как-нибудь заглянуть к вам в церковь, понаблюдать, как вы работаете?
      – Ну вот опять, – вздохнул раввин. – Никакой обходительности. Все напрямик. Какие уж тут манеры.
      – Я с удовольствием покажу вам алтарь. Сообщу, когда это будет удобно.
      – Вы всегда можете застать меня здесь. Чао.
      Раввин Цолли проводил Габриеля в свой кабинет с просевшими под тяжестью книг полками. В основном здесь была представлена иудаистская литература, причем, судя по разбросу представленных языков, раввин, как и Габриель, мог считаться полиглотом. Они сели в кресла, и раввин начал с того, на чем они закончили.
      – Вы упомянули, что хотели бы поговорить о евреях, нашедших во время войны убежище в монастыре Святого Сердца в Бренцоне.
      – Верно.
      – Мне показалось интересным, что вы сформулировали вопрос именно так.
      – Что же здесь странного?
      – Дело в том, что я посвятил жизнь изучению и сохранению истории евреев в этой части Италии и никогда не сталкивался со свидетельствами того, что им предоставляли убежище в названном вами монастыре. Собственно, материалы, попадавшие мне на глаза, скорее позволяют предположить обратное: евреи попросили убежище и получили отказ.
      – Вы абсолютно в этом уверены?
      – Я уверен в этом настолько, насколько вообще можно быть в чем-то уверенным в подобной ситуации.
      – Одна из монахинь рассказала, что во время войны в монастыре укрывалось около дюжины евреев. Она даже показала мне подвальные помещения, в которых они жили.
      – Как зовут эту добрую женщину?
      – Мать-настоятельница Винченца.
      – Боюсь, мать-настоятельница сильно ошибается. Или, что гораздо хуже, намеренно вводит вас в заблуждение, хотя я и не решился бы выдвинуть такое обвинение против человека ее духовного звания.
      Габриелю вспомнился поздний телефонный звонок в его номер в отеле.
       Мать Винченца лжет вам, как лгала и вашему другу.Раввин подался вперед и положил руку на плечо гостю.
      – Скажите, синьор Дельвеккио, какой интерес представляет для вас это дело? Чисто академический?
      – Нет, это личное дело.
      – Тогда вы не будете возражать, если я задам вам личный вопрос? Вы еврей?
      После некоторого колебания Габриель ответил, не солгав.
      – Много ли вам известно о том, что произошло в годы войны? – снова спросил раввин.
      – Мне стыдно в этом признаться, но мои знания определенно недостаточны.
      – Поверьте, я к этому привык. – Раввин тепло улыбнулся. – Вам нужно кое-что увидеть.
 
      Они пересекли темную площадь и остановились у ничем не приметного жилого дома. За открытым окном какая-то женщина готовила ужин в маленькой кухне. В соседней комнате три старушки сидели перед включенным телевизором. Над дверью Габриель заметил дощечку с надписью: «Израильский дом призрения». Здание было еврейским приютом.
      – Прочитайте вот это.
      Раввин зажег спичку и поднес к мемориальной табличке. Приют был основан в память о евреях, арестованных немцами и депортированных во время войны. Раввин погасил спичку и посмотрел на старых евреек.
      – В сентябре тысяча девятьсот сорок третьего года, незадолго до падения режима Муссолини, немецкая армия оккупировала всю северную часть полуострова. Через несколько дней глава здешней еврейской общины получил распоряжение СС составить и передать немцам список всех проживающих в Венеции евреев.
      – И что же он сделал?
      – Он предпочел совершить самоубийство, предварительно оповестив общину, что времени почти нет. Сотни человек покинули город. Многие нашли убежище в церквах, монастырях или в домах простых итальянцев. Некоторые попытались перейти швейцарскую границу, но их не пропустили.
      – И никто не нашел убежища в Бренцоне?
      – У меня нет никаких доказательств того, что евреи из Венеции или, если на то пошло, откуда-то еще, скрывались в монастыре Святого Сердца. Напротив, в нашем архиве имеются письменные показания одной семьи, которая обратилась в этот монастырь, но получила отказ.
      – Кто же остался в Венеции?
      – Старики. Больные. Бедные, не имевшие средств, чтобы пуститься в путь или дать взятку. Ночью пятого декабря в гетто вошли итальянские полицейские и фашистские банды. Сто шестьдесят три человека были арестованы. Жителей подняли с кроватей и посадили на грузовики. Их отправили сначала в лагерь Фоссоли, а потом, в феврале, перевели в Аушвиц. Оттуда живым никто не вышел.
      Раввин взял Габриеля за локоть, и они вместе медленно двинулись по краю площади.
      – Облаву на римских евреев устроили двумя месяцами раньше. В пять тридцать утра шестнадцатого октября на территорию гетто ворвались более трех сотен эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова». Переходя от дома к дому, они стаскивали евреев с постелей и загоняли в грузовики. Сначала их временно разместили в бараках военного училища примерно в полумиле от Ватикана. Некоторым из эсэсовцев захотелось увидеть купол большой базилики, и по их желанию маршрут был соответственно изменен. Когда конвой проходил мимо площади Святого Петра, некоторые из сидевших в кузовах грузовиков несчастных умоляли папу римского спасти их. Все указывает на то, что он был прекрасно осведомлен о случившемся в то утро в гетто. В конце концов эти ужасные события разворачивались у него под окнами. Но он и пальцем не пошевелил.
      – Сколько же их тогда взяли?
      – Только в ту ночь более тысячи. Два дня спустя римских евреев погрузили в железнодорожные вагоны на станции Тибуртина и отправили на восток. Через пять дней тысяча шестьдесят душ погибли в газовых камерах Аушвиц-Биркенау.
      – Но ведь многим удалось спастись, не так ли?
      – Да, примечательно то, что четыре пятых итальянских евреев пережили войну. Как только немцы оккупировали север страны, тысячи человек устремились на юг, находя убежище в монастырях, католических школах и больницах. Других приютили простые итальянцы. На суде Адольф Эйхман показал, что каждый из переживших войну евреев обязан своей жизнью тому или иному итальянцу.