Рассказы из сборника 'Пестрая компания'

      Роберт стоял у окна, глядя на залитый утренними лучами летнего солнца Нью-Йорк. Плоская лента Гудзона вдали, на фоне скалистого берега Нью-Джерси казалась голубым скоростным шоссе, а толпящиеся внизу разновысокие здания в утреннем освещении были похожи на конфеты.
      - О, Боже... - пробормотал Роберт. - Какое великолепное место для работы! Папа, тебе следует писать здесь Девятую симфонию.
      - Девятую симфонию я здесь не пишу, - улыбнулся Нельсон. Ему хотелось донести чемодан сына до лифта, и он уже, было, сделал движение в его сторону, но Роберт, словно почувствовав намерение отца, быстро переложил чемодан в другую руку.
      Войдя в кабину лифта, они увидели там красивую, темноволосую женщину, в прекрасном, иссиня-черном платье. Платье смотрелось на даме именно так, как должно смотреться дорогое черное платье на имеющей престижную работу женщине, и что в реальной жизни случается крайне редко. Волосы её были небрежно отброшены назад, она держалась несколько вызывающе и производила впечатление женщины весьма решительной. Нельсон заметил, что дама с холодным одобрением смотрит на его, уверенного в своей привлекательности, сына, на новую темно-зеленую куртку лейтенанта с гордым золотым шевроном на каждом плече. Роберт слегка улыбнулся, почувствовав на себе её взгляд. Это была беспомощная, чуть застенчивая улыбка, но Нельсон понимал, что сын в глубине души доволен тем, что вызвал одобрение женщины.
      - Иногда... - сказал Роберт, когда они шли по Пятой авеню, потеряв женщину в черном где-то в толпе. - ...иногда, папа, полиции можно позволить арестовывать мужчин за те мысли, которые непроизвольно у них возникают.
      Отец и сын обменялись понимающими улыбками. Роберт глубоко вздохнул и, прежде чем сесть в такси, огляделся по сторонам. Улыбка все ещё играла на его губах.
      - Вокзал "Гранд Сентрал", пожалуйста, - сказал он водителю.
      Пока машина пробиралась по улицам, они сидели молча. Нельсон не отрывал взгляда от блестящего чемодана из сыромятной кожи. Такие чемоданы, думал он, можно часто увидеть летом в пятницу на многих железнодорожных платформах, где люди в ярких одеждах весело толпятся, ожидая прихода поезда, чтобы отправиться в Новую Англию, на Кейп Код или в Адирондакские горы... Для полноты картины, размышлял он, рядом с чемоданом следует лежать теннисной ракетке в цветном клеенчатом чехле, а тонкий девичий голосок, перекрывая все шумы, должен со смехом вещать: "...оливковое масло и уксус в равных долях, плюс несколько капель глицерина. Намазывайся этой смесью каждый час, дорогая. На пляже в Проливе я встретила спасателя, который проводил на солнце по двенадцать часов каждый день. Он употреблял только эту смесь, и его кожа по цвету напоминала залежалый кусок хорошо пропеченного ростбифа...".
      Но вместо девичьего голоса он услышал слова Роберта.
      - Пять средних танков...
      - Ты о чем? - сконфуженно глядя на сына, спросил Нельсон. - Прости, я не совсем...
      - Когда я прибуду на место, под моей командой окажется пять средних танков. Весом двенадцать тонн и с экипажем пять человек. В машины вложено примерно триста тысяч баксов, и я буду приказывать им: вперед, стоп, идите туда, идите сюда, будьте так добры, уничтожьте собачью конуру слева от нас, не затруднит ли вас выпустить шесть снарядов по корсетной мастерской, расположенной дальше по улице в шести кварталах отсюда... . - Широко улыбнувшись, он продолжил: - И это буду делать я - человек, который ни разу в жизни не управлял даже игрушечными поездами. Представляешь, как верит в меня Правительство Соединенных Штатов Америки?! Боюсь, что при первой встрече с этими пятью средними танками, меня охватить такой мандраж, которого не испытывал ни один актер перед выходом на сцену.
      - У тебя все получится, как надо, - спокойно сказал Нельсон.
      Роберт внимательно без улыбки посмотрел на отца и сказал серьезно:
      - Мне почему-то тоже так кажется.
      Такси остановилась у вокзала "Гранд Сентрал", и они вышли из машины.
      - У нас есть ещё пятнадцать минут, - сказал Роберт, бросив взгляд на часы. - Может, быстренько пропустим по одной, чтобы смазать колеса?
      - Тебя ещё кто-нибудь провожает? - спросил Нельсон, когда они шагали под темными и гулкими сводами арки в бар отеля "Коммодор". - Неужели и девиц не будет?
      - Нет, - с улыбкой сказал Роберт. - Этого нельзя делать. Если пригласить одну, то придется приглашать всех. В итоге прощание станет похоже на встречу выпускниц Вассара с 1938 по 1941 год включительно, громко рассмеявшись, он добавил. - Мне не хотелось бы, чтобы мой отъезд превратился в шумную демонстрацию.
      Нельсон улыбнулся шутке, хотя понимал, что она явилась лишь средством скрыть тот факт, что сын захотел оставить последние минуты прощания перед уходом на войну только для отца. Ему очень хотелось сказать, что он все понял и очень ему благодарен, но в то же время Нельсон понимал - любые слова сейчас прозвучат неуклюже и чересчур театрально. Поэтому он просто промолчал. Они вошли в "Коммодор" и остановились у длинной стойки бара. В пустом зале было сумеречно и прохладно, как бывает всегда в одиннадцать утра, перед тем, как публика приступает к выпивке и еде.
      - Два мартини, - сказал Роберт бармену.
      - Последний раз я пил с утра на свадьбе Артура Паркера, - сказал Нельсон. - Это было в 1936 году.
      - Плевать нам на этикет! - бросил Роберт. - Идет война.
      Кубики льда приятно позванивали в миксере, а воздух наполнился тонким, пикантным запахом, когда бармен элегантным движением пальцев стал выжимать сок цедры лимона над прохладными бокалами.
      Они молча подняли бокалы. Нельсон взглянул на худощавое и такое любимое лицо Роберта. В форменной, украшенной кожей и сверкающей золотом фуражке лейтенанта армии США, сын выглядел очень молодо и весьма воинственно. Нельсон посмотрел в сумеречную пустоту длинного с низким потолком зала. Белоснежные столы и стулья рядом с ними стояли в таком порядке, который бывает в ресторанах только в последние минуты перед дневным наплывом посетителей. Сколько слов расставания слышали этот зал и этот бар, расположенные рядом с поездами, готовящимися пересечь весь огромный континент. Сколько раз здесь звучало "Прощай!". Сколько раз обменивались здесь последним поцелуем муж и жена. Сколько здесь было выпито, чтобы алкоголем заглушить первую, нестерпимую боль разлуки и потери. Сколько призраков сидит сейчас за этими аккуратными, чистыми столиками, и их бесконечные, не слышные человеческому уху "Прощай!" витают над белейшими скатертями между легкомысленными, сверкающими бокалами. Как часто собирались здесь, перед тем как разъехаться по домам, скорбящие родственники и друзья, только что проводившие в последний путь близкого им человека. В каждой порции виски они чувствовали привкус смерти...
      Нельсон внимательно посмотрел в лицо столь воинственно выглядевшего Роберта, приподнял чуть выше бокал и, слегка прикоснувшись им к бокалу сына, сказал:
      - За то, чтобы все это дело побыстрее закончилось.
      Они выпили. Мартини оказался превосходным. У напитка был яркий, очень выразительный аромат, и он приятно обжигал нёбо. Роберт пил неторопливо с удовольствием, чуть задерживая мартини во рту, чтобы полнее насладиться его вкусом.
      - Ты будешь потрясен, - сказал он, - когда узнаешь, насколько трудно раздобыть мартини в танковых войсках.
      Нельсон смотрел на то, как пьет сын, и вспоминал тот летний день на природе, когда Роберту едва исполнилось двадцать. Это было три года назад в Вермонте, где он на время вакаций арендовал дом. Всю вторую половину дня Роберт провел на озере и вернулся домой с мокрыми волосами и босиком. Он был закутан в белый халат, а на плечи набросил некогда синее, а теперь выцветшее полотенце. Жаркое летнее солнце оставило отметины на его носу и на запястьях хорошо отмоченных в озерной воде рук... Он распахнул затянутую противомоскитной сеткой дверь, распевая во весь голос: "Кругом царит ненастье, без девочки моей не будет больше счастья...". Оставляя на зеленом, под цвет травы ковре мокрые пятна, он без задержки протопал прямо в кухню. Когда туда вошел Нельсон, Роберт сидел за кухонным столом с фаянсовой столешницей и все ещё мычал что-то о "ненастье". В одной руке он держал открытую и уже запотевшую бутылку холодного пива, а в другой чудовищных размеров сэндвич. На его изготовление пошли два здоровенных ломтя ржаного хлеба, не менее четверти фунта швейцарского сыра, пара толстенных кусков холодной ветчины и гигантский, разрезанный на три части, мясистый помидор. Роберт сидел, откинувшись на спинку хлипкого кухонного стула, предвечернее солнце заливало его неярким светом через окно старомодной формы, а с волос неторопливо стекали капли воды. Держа в руках бутылку и сэндвич, со ртом набитым хлебом, сыром, ветчиной и помидорами, он все же каким-то образом ухитрялся петь, если назвать песней то веселое, но монотонное бульканье, которое рождалось в глубине его горла. Когда Нельсон появился в дверях, сын приветствовал его радостным взмахом сэндвича.
      - Умираю от голода, - промычал он. - Проплыл четыре мили, теперь необходимо восстановить силы.
      - Через час тебе предстоит ужин, - напомнил Нельсон.
      - Я и с ним справлюсь, - улыбнувшись с набитым ртом, выдавил Роберт. Можешь не волноваться.
      Нельсон с едва заметной улыбкой наблюдал за тем, как сын поглощает произведение своего кулинарного искусства.
      - Хочешь, я и тебе такой сотворю? - спросил Роберт.
      - Спасибо, не надо.
      - Перед тобой - величайший создатель сэндвичей...
      - Потерплю до ужина, - с улыбкой ответил Нельсон.
      Нельсон наблюдал за тем, как питается сын. Его ровные, белые, очень заметные на фоне загорелого лица зубы мощно откусывали ровные куски, а удлиненные мышцы на шее слегка играли, когда он, запрокинув голову, тянул пиво из горлышка бутылки...
      - В твоем возрасте, - сказал Нельсон, - у меня был такой же аппетит.
      И в этот момент Роберт взглянул на него очень серьезно, взглянул так, словно впервые увидел своего отца двадцатилетним. Сын смотрел на него с любовью, гордостью и печалью, так как он впервые увидел и те многие годы, которые пробежали со времени отцовской юности...
      - Что же... - Роберт проглотил оставшуюся на дне бокала маслину, поставил бокал на стойку (звон стекла в пустоте зала показался Нельсону необычайно громким) и закончил: - ... поезд нас уже ждет.
      Нельсону пришлось потрясти головой, чтобы изгнать из памяти образ кухни и загорелого мальчишки с запотевшей бутылкой пива в руках. Он допил мартини, расплатился и заторопился вслед за Робертам к арке, за которой стоял нужный поезд. Рядом с этой аркой царил дух суеты и нетерпения. Какой-то солдат, его мать и две родственницы безутешно рыдали, сбившись в тесную кучку. Отец и сын, неожиданно друг для друга, обменялись молчаливым рукопожатием. Это было последнее прощание, так как оба знали, что любое произнесенное ими слово окажется мучительным и вырвется из горла только вместе с рыданием. Роберт двинулся вниз по ведущему к темной платформе длинному спуску. Новый чемодан из сыромятной кожи ещё некоторое время поблескивал в толпе, но затем и он исчез из вида...
      Нельсон повернулся и медленно направился к выходу. Он брел и думал о лице под офицерской фуражкой, о чемодане из сыромятной кожи, о длинном спуске, по которому его сын отправился на свидание с танками, пушками и болью. Отправился весело, охотно, не обременяя себя вопросами об этой войне. Нельсон припомнил, хотя и не очень четко (ему мешали выпитое мартини, шорох множества ног по мраморному полу и женские рыдания у выхода на платформу), как прошлым летом Роберт играл в теннис. Сын играл уверенно и хорошо, легко передвигаясь по корту. В его игре чувствовалась немного ленивая уверенность эксперта, которая обычно присуща длинноногим калифорнийским детишкам, размахивающим ракеткой 365 дней в году. У Роберта была привычка шутливо, но все же чуть-чуть сердито критиковать себя за не принятый мяч. В тот день, совершив очередной промах, он пробормотал себе под нос: "Мазила! Ну и мазила! Почему бы тебе не бросить это дело, и не отправиться домой?" Увидев, что Нельсон наблюдает за игрой, он улыбнулся, так как понял, что отец расслышал его тираду. Затем, радостно осклабившись, он помахал Нельсону ракеткой. Три следующие подачи Роберта оказались настолько сильными и точными, что не оставили партнеру никаких шансов на прием...
      Нельсон двинулся на север по Мэдисон-Авеню в сторону штаб-квартиры фирмы "Маршалл энд Ко", где на письменном столе его ждали бумаги с замысловатыми рядами цифр, в которых все двойки выписаны профессиональным и являющимся предметом его гордости почерком бухгалтера.
      Интересно, где сын встретит врага. В Африке? В Индии? В Австралии? В Англии? В России? В пустыне, на равнине, в горах, в джунглях или на морском побережье? Этот двадцатитрехлетний, обожающий отца мальчишка - экс-пловец, экс-теннисист, экс-пожиратель сэндвичей и экс-любитель холодного пива, вечно голодный и постоянно искрящийся весельем, готов сражаться в любом климате, в то время как его папаша, по уши погрязший в своих пятидесяти годах, будет ежедневно отправляться в офис...
      Нельсон шел по Мэдисон-Авеню мимо витрин роскошных магазинов. Его обогнали две женщина, и одна из них тараторила:
      - Тафта. Нежно-голубая тафта, вся в сборках. Спина обнажена почти до уровня бедер. Потрясающе эффектно!
      Никогда не думал, что это может произойти, думал Нельсон, все больше удаляясь от вокзала, с которого его сын отправился на войну. Одна война уже была, и этого вполне достаточно. В том, что случилось, есть и моя вина. У меня был сын, но я к своим отцовским обязанностям подошел абсолютно безответственно. Я работал, я одевал и кормил его. Я отправил его учиться в первоклассный колледж и покупал ему книги. Я давал ему деньги, чтобы он мог встречаться с девушками, и брал его летом с собой в Вермонт. Но, несмотря на все это, я как отец вёл себя крайне безответственно. Да, я упорно трудился, и это было нелегко. Я очень долго существовал в бедности, и только бедняк знает насколько трудно вырваться из нищеты. Да, я работал, но не для того, ради чего следовало тратить силы. Год за годом, иногда по шестнадцать часов в сутки и без перерыва для еды, я выстраивал в ряды миллионы цифр, детализируя стратегию множества корпораций.... Какая глупость! Мне нужно было идти на улицу, чтобы предотвратить это.... Ведь я почти ровесник Гитлера. Он готовился к тому, чтобы убить моего сына. Мне бы следовало сделать все, чтобы спасти его. Я виновен! Я должен был залиться краской стыда, стоя рядом с сыном одетым, в зеленую лейтенантскую куртку. Деньги...Я думал о бакалейщике, о страховке, об электрической компании. Чушь... Какая это все чушь! Я впустую потратил свою жизнь. Теперь я одинокий старик, и мой единственный сын ушел на войну, а я многие годы занимался лишь тем, что выплачивал долги и исправно вносил налоги. Я словно ребенок предавался играм. Я курил опиум. Я, и миллионы таких как я. Война идет уже двадцать лет, а я об этом не догадывался. Я ждал, когда мой сын станет большим и вступит в бой за меня. Мне следовало громко шуметь на всех углах. Я обязан был хватать людей за лацканы пиджаков в поездах, библиотеках, ресторанах и кричать им в ухо: "Любите! Опустите ружья! Забудьте о вашей прибыли и вспомните о Боге... Я должен был пересечь пешком Германию, Францию, Англию и Америку, неустанно проповедуя на пыльных дорогах, и браться за ружье в тех случаях, когда по-иному поступить было невозможно. Я же всю жизнь торчал в одном единственном городе и исправно платил бакалейщику. Версаль, Манчжурия, Эфиопия, Варшава, Мадрид... Другие поля сражений.... А я-то считал, что была всего одна война, которая давно закончилась.
      Нельсон остановился и посмотрел вверх. От волнения он вспотел, и пот заливал глаза. Лишь смахнув соленую влагу ладонью, Нельсон увидел, что стоит перед похожим на огромный монумент зданием. Зданием величественным и непоколебимым, перед зданием, в котором фирма "Маршалл энд Ко" преуспевает в своем бизнесе, вне зависимости от того, царит ли на земле мир, или идет война. В этом здании его ждут хитроумно составленные им графики и таблицы. Юридически неоспоримые, и в то же время скользкие цифры в виде годового отчета будут переданы Правительству страны, чтобы и этот кровавый год принес прибыль производителям котлов и турбин, раскинувшим свои щупальца по всему миру. Амортизация... $ 3.100.465,25.
      Нельсон перевел взгляд на сверкающий шпиль небоскреба, иглой вонзающегося в мягкое летнее небо. Он стоял почти у самых дверей, и его постоянно толкали идущие в здание и выходящие из него люди. Однако сам Нельсон через порог штаб-квартиры корпорации "Маршалл энд Ко. Котлы и турбины." так и не переступил.
      ЭТИ ВСЕМИРНЫЕ ГАМЛЕТЫ
      С каждой секундой капитан все больше и больше уходил в себя. Немелодично насвистывая себе под нос, он продолжал совать бумаги в тяжелую сумку из седельной кожи. Время от времени он поднимал голову и до рези в глазах вглядывался в равнину, на которой в лучах предвечернего солнца танцевали поднятые ветром пылевые смерчи. Когда резь становилась невыносимой, капитан возвращался к своему занятию, и после каждой паузы процесс упаковки почему-то ускорялся. Лейтенант Дюмэтр, затянутый в дорогой, прекрасно подогнанный мундир, сидел на краешке стола. Лейтенант был высоким и стройным блондином и выглядел слишком молодо, как для лейтенантской униформы, так и для того, чтобы вообще участвовать в войне. Для своего возраста он, вообще, казался чересчур серьезным.
      Лейтенант не сводил глаз с капитана. Капитан - невысокий, плотный толстячок тепло и радостно встретил лейтенанта в Алжире. Он платил за вино и галантно вздыхал, когда на пороге кафе появлялась красивая женщина. Теперь же от его теплоты и галантности ничего не осталось. Капитан деловито готовился к отъезду, с каждой минутой все больше и больше уходя в себя.
      - Вы ещё вернетесь, мсье? - наконец спросил Дюмэтр. У него уже не осталось сил на то, чтобы терпеть глухую тишину офицерской комнаты, нарушаемую лишь немелодичным, больше похожим на жужжание, свистом капитана.
      Капитан перестал складывать вещи и ещё раз внимательно посмотрел на равнину, словно столбы пыли вдали и низкорослый, сухой кустарник могли подсказать ему ответ на этот полный глубокого смысла, но несколько туманно поставленный вопрос. Довольно долго он стоял молча, забыв даже о жужжании.
      - Так мы должны ждать вашего возвращения, мсье? - громко спросил лейтенант.
      Капитан, наконец, повернулся и взглянул на лейтенанта. Во взгляде было столько холода, что человек, который мог бы сейчас поймать этот взгляд, ни за что бы не поверил в то, что старший офицер хотя бы раз в жизни купил бутылку вина своему младшему товарищу.
      - Вернусь ли я? - переспросил капитан, отвернулся, крепко затянул ремни на сумке и ответил: - Кто знает?
      - Как мне быть с американцами? - спросил лейтенант, с неудовольствием заметив про себя, что его голос снова звучит пискляво. Еще в Сен-Сире командиры делал все, чтобы поставить ему командный голос. "Приказ, отданный в регистре сопрано, мсье, вряд ли сможет повести солдат на подвиг", говорили они. - Что случится, когда придут американцы? - закончил Дюмэтр.
      Капитан, стоя перед зеркалом, очень тщательно надел каску, помолчал немного и сказал:
      - Надеюсь, что мне скоро удастся это выяснить.
      - А что при их появлении должен делать я, мсье?
      - При их появлении, вы, естественно, должны оказать им сопротивление.
      Лейтенант в свою очередь обратил взгляд на равнину в надежде на то, что американцы появятся из-за линии горизонта ещё до того, как капитан начнет своё личное отступление. Но увидел он лишь капрала, торопящегося на наблюдательный пункт батареи.
      - Самое позднее, они появятся здесь завтра утром, - сказал лейтенант.
      - Возможно, - коротко бросил капитан, решительно подхватил сумку и направился к командирской машине. Лейтенант прошел за ним следом и взял под козырек. Капитан приложил два пальца к каске, влез в автомобиль, завел мотор, и машина покатилась по пыльной дороге.
      Лейтенант медленно брел к выдвинутому вперед орудию, размышляя о капитане в командирской машине, спешащей по покрытой щебнем дороге в Алжир. Там он встретит людей, которые будут принимать решения. "Мы переместимся вправо... Мы переместимся влево...", скажут они, и капитану не придется думать самому. Не важно, как пойдут дела, капитан при любом исходе окажется ни при чем. Кто бы ни победил, он останется хорошим парнем и будет покупать вино новым лейтенантам в одном из лучших ресторанов города...
      Лейтенант добрел до заброшенного глинобитного строения, превращенного в наблюдательный пункт и, поднявшись по приставной лестнице, встал под навес рядом с невысоким капралом ( у капрала от напряжения уже покраснели глаза) и посмотрел в бинокль на равнину. Он вглядывался вдаль до тех пор, пока у него не заболели глаза, но кроме пыли и низкорослой растительности ничего не увидел.
      Солдаты из расчета передового орудия стянули с пушки парусиновый чехол, соорудили из него нечто вроде навеса и улеглись на землю, укрывшись таким образом от ветра. Всю вторую половину дня они, как правило, спали, но сегодня им было не до сна.
      Сержант Фурье дошел даже до того, что поднялся на ноги и посмотрел на равнину.
      - Есть там что-нибудь? - спросил Лаба.
      - Ничего, - покосившись на товарища, тревожно ответил сержант.
      - Ожидание... Вечное ожидание... - сказал Лаба - длинный, тощий и на редкость уродливый человек с длиннющим носом и огромными ушами. Лаба был парижанином, он легко приходил в возбуждение и, возбудившись, всегда размахивал руками. Кроме того, Лаба являлся горячим патриотом Французской республики. - На войне все время приходится ждать! Даже американцев! Наконец-то, подумал я, дело пошло. Американцы славятся своей подвижностью... Тем не менее, мы все ждем и ждем...
      - Всего лишь один день, - заметил Буяр, крупный, спокойный, немолодой (уже за сорок) мужчина, с обветренным и морщинистым лицом крестьянина.
      - Я больше не могу ждать, - не унимался Лаба. Он поднялся и посмотрел на равнину. - Целый год я сидел на Линии Мажино. И вот уже два года торчу здесь. Терпение мое истощилось, и даже один день - для меня слишком много.
      - Заткнись, - спокойно сказал Буяр. - Из-за тебя мы все начинаем психовать.
      Лаба улегся на спину, закинул руки за голову и вперил злобный взгляд в парусину. В импровизированную палатку забрался сержант Фурье и сел на землю рядом с товарищем.
      - Все то же самое, - сказал Фурье. - И ничего больше.
      - Америкашкам ещё хуже, чем нам - замети капрал Милле. Несмотря на то, то капралу было уже тридцать пят лет, он все ещё страдал от угрей, и все его лицо было порыто багровыми узлами. Эта беда сделала капрала человеком раздражительным, и его страдания частенько отражались как на службе, так и на отношениях с товарищами. - Их положение просто невыносимо.
      - Это почему? - сердито спросил Лаба. - Что тебе не нравится в американцах?
      - Американцы - не военные люди, - ответил капрал Милле. Говорил он всегда тоном юриста - чуть снисходительно, гладко и рассудительно. Бывали случаи, когда у слушателей возникало сильное желание убить капрала Милле. Они привыкли сидеть в тылу и нажимать на кнопки.
      - Капрал, - лениво заметил Лаба, - ты, вне сомнения, самый большой идиот во всей французской армии 1942-го года.
      - Всё шутишь, - сказал капрал Милле. - Давай обойдемся без шуточек. Всем известно, что некоторым расам война дается труднее, чем другим. Американцы сейчас должны испытывать муки людей, осужденных на вечные страдания.
      - Повторяю, - протянул Лаба. - Самый большой во всей армии.
      Капрал Милле был большим поклонником правительства Виши, и Лаба обожал выводить его из себя.
      - Нажимают кнопки, - сказал Буяр. - Мне тоже очень хочется нажать на кое-какие кнопки.
      - Вот видишь, - капрал Милле махнул рукой в сторону Буяра. - Буяр со мной согласен.
      - Вот видишь, - передразнил его Буяр, - Буяр с тобой категорически не согласен.
      На некоторое время пол парусиной установилось молчание. Солдаты думали о пыли и ветре, об отвратительном виде и мерзком характере сослуживцев и о возможности смерти на следующий день.
      - Давайте потолкуем о чем-нибудь веселом, ребята, - сказал Буяр. - А если нет, то помолчим.
      Молчание продолжалось. Все сидели или лежали в мрачной задумчивости, поскольку слово "смерть" уже было мысленно произнесено каждым.
      - Нет ничего более нелепого, - никак не упокаивался Лаба, - чем гибель от руки американца.
      Лаба сражался под Седаном и проделал трагический путь через всю Францию, нещадно кляня немцев и англичан, итальянцев и американцев. В конце концов его тайно вывезли на грузовом судне в Алжир, где он, не теряя ни дня, снова вступил в армию. С тех пор, обуреваемый жаждой мщения, Лаба сидел в унылой Африке и ждал появления немцев.
      - Отказываюсь! - заявил он. - Категорически отказываюсь быть убитым американцем.
      - Ты получишь приказ, - сказал капрал Милле, - и будешь его неукоснительно выполнять.
      Лаба с мрачной угрозой злобно прищурил глаза и посмотрел на Милле. Его некрасивое, но, все же достаточно располагающее лицо вдруг обрело несвойственную ему жесткость.
      - Капрал, - сказал он, - поведай нам, командир прыщей, а сам-то ты приказ знаешь?
      - Нет.
      - Кто-нибудь из присутствующих знает? - спросил Лаба, обводя товарищей взглядом. Он был зол на капрала Милле, на французское правительство и на судьбу, которая поставила его в столь нелепое положение. От злости его лицо даже покраснело.
      - Лейтенант, - профессионально откашлявшись, произнес Милле. - Он должен знать. Капитан уехал...
      - Как это прекрасно, - пропел Буяр, - быть капитаном...
      - Давайте спросим у лейтенанта, - предложил Лаба.
      - Сержант Фурье, мы образуем из тебя комиссию в составе одного человека.
      Сержант Фурье беспокойно огляделся по сторонам, нервно втянув свое небольшое, округлое брюшко. Его всегда пугало любое действие, которое могло привлечь к нему внимание и в последствии осложнить пока неизвестное но несомненно приятное будущее.
      - Почему я?
      - Самый высокий по званию унтер-офицер в команде, - пропел Лаба, является каналом связи между рядовым и начальствующим составом.
      - Я с ним и двух слов не сказал, - возмутился сержант Фурье. Лейтенант у нас всего лишь пять дней, и он очень замкнут... За все пять дней я услышал от него одну фразу: "Запретите своим людям, сержант, курить по ночам на открытом воздухе".
      - Вполне достаточно, - радостно объявил Лаба. - Из этого следует, что он тебя уже полюбил.
      - Хватит шутить, - сурово оборвал его Буяр. - Времени для шуток у нас не осталось.
      Буяр поднялся, вышел из-под парусинового навеса и, встав спиной к людям, вгляделся в загадочную равнину, словно ожидая увидеть на горизонте появление судьбоносного пылевого облачка.
      - Что представляет из себя лейтенант Дюмэтр? - спросил он.
      - Трудно сказать, - произнес Фурье с осторожностью солдата три года прослужившего в армии и знавшего, что одобрение действий человека до того, как тот проявит отвагу, здравый смысл, порядочность, может привести как к его гибели, так и гибели многих других. - Он человек спокойный... Жесткий...
      - Это плохой признак, - вставил Буяр.
      - Великолепный, дорогой мундир, что означает отличные связи с интендантами.
      - И это тоже плохо, - заметил Буяр.
      - Не стоит спешить с выводами, - возразил сержант Фурье.
      - Я вовсе не спешу, - произнес Буяр. - Спешат американцы. Похоже, что у нас остается единственный выход... - он потер щеку тыльной стороной ладони так, как это делает человек, размышляя, надо ли бриться или можно подождать ещё денек.
      Солдаты тревожно смотрели на Буяра, надеясь на то, что в его голове созрел план, способный снять напряжение этого необычного дня.
      - Нам остается лишь один выход, - повторил Буяр. - Мы должны убить его.
      Лейтенант Дюмэтр стоял на наблюдательном посту, чувствуя, как на него со скоростью железнодорожного экспресса накатывает головная боль. Однообразие, скука и ничтожность прожитого дня, аккумулируясь в его мозгу, к вечеру наказывали лейтенанта за то, что он все ещё существует. Дюмэтр вглядывался в равнину, на которую медленно и беззвучно опускался голубой и фиолетовый занавес - равнину таинственную и обманчивую, в которой без труда могут затеряться таящие в себе смертельную опасность силуэты людей и машин...
      Лейтенант потряс головой и закрыл глаза, пытаясь точно определить, насколько сильна боль в черепе.
      Как это могло случиться, спрашивал он себя. Разве можно перед подходом противника вручать артиллерийскую батарею лейтенанту, не оставив ему при этом никаких приказов? Интересно, как в данных обстоятельствах указанный лейтенант может спасти свою жизнь? Очень скоро вдали возникнет облако пыли и первый снаряд упадет где-то рядом с тобой. Тебя окружают ненадежные и неуверенные в себе люди, которых ты не знаешь, но которые, если можно так выразиться, оказались под твоим командованием. И как только меня угораздило отказаться от службы в Алжире, думал Дюмэтр. Лишь за одну короткую, но судьбоносную неделю рапорт получил ход и его перевели на этот пост. Этот перевод оказался переводом к смерти, переводом, который поставил перед ним неразрешимой дилемму... Во времена Наполеона говорили, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл. Ныне же каждый солдат повсюду таскает за собой неразрешимую, таящую смерть шараду.
      Лейтенант Дюмэтр попросил перевести его из Алжира лишь потому, что там он тратил слишком много денег. Всё просто и ясно. Расплатившись в конце месяца по многочисленным счетам, он переводил деньги в Париж больным и едва сводившим концы с концами родителям. С каждым днем он все больше понимал, что лейтенантского жалования для жизни в веселом городе ему не хватит, особенно учитывая то, что лейтенант вырос в состоятельной семье и раньше никогда не испытывал недостатка в средствах. У него образовались устойчивые привычки, от которых он не имел сил отказаться, несмотря на войну и, кроме того, он сохранил какую-то безрассудную щедрость...
      Итак, Алжир оказался для него слишком дорогим. Однако пустыня, как теперь стало ясно, может обойтись ему ещё дороже.