Друзья и встречи

      Из угла в угол протянута толстая проволока; такую звали тогда "катанка", В углу висит керосиновая лампа под крашеным жестяным абажуром. Лампу зажгли и передвинули по проволоке.
      Эта лампа здесь так и ходила по проволоке из угла в угол.
      В углу комнаты, прислоненные, стоят большие модели металлических аэростатов, они как будто сделаны из фольги.
      На самодельной полке одноформатные и разноцветные брошюры - книги Циолковского о звездоплавании.
      Ночь за окнами совсем темная: на улице Кая Брута фонарей нет. Бедно. Сам Николай Федорович Федоров здесь не нашел бы излишеств.
      Луна в ту ночь как будто и не поднялась или поднялась позднее. На клеенке стола мутное пятно керосиновой лампы, около стола блестит край большой жестяной трубы.
      Кажется, что не скоро еще звездное пространство прорежется ослепительным пламенем ракетного дыхания.
      Комнаты чисто выметены, но запущены.
      Начинаем разговор.
      Циолковский глух. Для того чтобы слышать, он ставит между собой и собеседником ту самую жестяную трубу длиной почти в полтора метра. Раструб трубы наводится на рот говорящего.
      - Теперь не говорите громко, я все слышу так же, как вы меня.
      Я говорил тихо, потому что боялся оглушить Циолковского. Труба гудела.
      Нас было четверо: Журавлев - режиссер из "Мосфильма", оператор, я и стенографистка. Стенограмму приложили к отчету о поездке, и поэтому она пропала в бухгалтерии. Осталась только фотография, напечатанная в журнале "Искусство кино".
      Отчитываться надо было в деньгах.
      Мы привезли в Калугу гонорар за консультацию - пять тысяч, для того чтобы не заставлять самого Циолковского возиться с бухгалтерией. Счет приготовлен, надо расписаться. Циолковский передвинул лампу, подписал расписку и вздохнул.
      - У нас дома несчастье. Внук прыгнул с березы с простыней,- думал, что парашют. Совсем бы разбился, но попал на кучу навоза.
      Позвал дочку, от пачки денег отделил несколько пачек по пятьдесят рублей.
      - Сруби кочны капусты, пошли к друзьям-соседям и к аптекарю - деньги и по кочну. Пускай пекут пироги: у Циолковского деньги есть.
      Мы сидели долго, разговаривая озабоченно. То, что для нас было целью приезда, для Циолковского было целью жизни.
      В это время человечество становилось па цыпочки и тянулось в стратосферу: это и было поводом для мысли о сценарии.
      - Меня зовут,- сказал Циолковский,- в Москву, на полет стратостата. Ну что я, как мальчик, залезу в гондолу, а потом вылезу... Да и не полетят они завтра. Я смотрел вчера фотографию, мне прислали... у них веревка запутается. В нашем деле всегда так - думаешь о главном, а о веревке забудешь, а она окажется самым главным, когда запутается. Вот думаешь, как руль поставить в стратоплане! Его же нельзя поставить в потоке горящего газа!
      Ночевать у Циолковского было негде. Пошли по берегу оврага в гостиницу. Крупно капал дождь. Тропинка скользкая. Шумит ручей. В разрывах туч звезды.
      Наверху стоит хороший бревенчатый дом, еще без окон. Провожатый объяснил, что дом строит для Циолковского горсовет.
      Достроить не успели.
      Утром позвонили в Москву узнать: стратостат не полетел. Запуталась веревка.
      Потом из газет узнали следующее: запутались тросы во время наполнения стратостата водородом. Стратостат наполняют или, вернее, наполняли не сполна: он созревает потом, когда попадает в слои атмосферы с меньшей плотностью. Перед стартом стратостат мягко колыхается, и иногда шелковые стенки его трутся, возникают искры статического электричества, от которых водород может воспламениться. Стратостат надо наполнять гелием, но гелия у нас не было. Монополия на гелий была в руках Америки, и она не пускала нас вверх.
      Наши стратонавты взлетали высоко, наполнив стратостаты водородом, и, рискуя всем, часто сгорали.
      Тросы того стратостата запутались, распутать их влез молодой красноармеец.
      Стратостат, не взлетевший в то утро, сгорел, кажется, в третьем полете.
      Назавтра днем в доме Циолковских все было в движении. В корыте рубили кочны капусты, напаривали кадки. У стены дома стоял высокий велосипед, вероятно тяжелый на ходу.
      Циолковский подарил мне книги - целый ряд брошюр, а я их потерял, не знал, что они будут нужны. Я много потерял в жизни. Она сама - жизнь просыпается песком между пальцами.
      Циолковский говорил о звездах, которые на высоте не мерцают, о том, как легко будет строить на глыбах-астероидах - обломках исчезнувших планет - удобные строительные площадки: вещи там легки.
      Вечер. Циолковский меня спросил:
      - Вы разговариваете с ангелами?
      - Нет,- ответил я тихо в трубку.
      - По строению головы могли бы разговарипать.
      - А вы? - спросил я.
      - Я постоянно разговариваю.
      Я не испугался, поняв, что ангел - вдохновение.
      - Они постоянно не соглашаются... тяжелый характер у фактов, уходят, не договорив. Я так и не увижу ничего. Вот только прислали с какого-то завода рабочие подарок - нож и вилки из нержавеющей стали,- очень удобно: вымоешь - можно не вытирать. Ну, я сейчас поеду на велосипеде. В лесу... осень, надо ее застать, пока листва не опала.
      Мы поехали в Москву.
      Помню, стоял я в проезде Художественного театра. Небо круглое, голубое, в нем поспевал и круглился стратостат.
      Он взлетел высоко: веревка в тот день не запуталась.
      Стратостат стремительно уходил в небо. Полыхающий, ненатянутый узкий конец перевернутой груши наполнялся. Стратостат, сверкая на солнце, созревал, как мечта.
      Циолковский, поручив заботу о путях к звездам Коммунистической партии, вскоре умер.
      В последний раз я почти увидел Циолковского на Втором съезде писателей.
      На трибуне говорил розоволицый, седой Довженко. Зал уже устал. Был вечер съезда; съезд, так сказать, закруглялся. А. Сурков толково торопил закрытие заседания.
      Довженко говорил вдохновенно о том, что люди полетят в звезды - почти завтра, через несколько лет.
      Рассказывал, как женщины будут скучать по любимым, глядя на дальние звезды, рассказывал о Циолковском. У Циолковского был друг аптекарь. Глухой преподаватель средней школы Циолковский умел рассказывать детям так, что они как будто вместе с ним светлой стайкой, держась друг за друга, улетали в звезды. Он рассказывал про друга-аптекаря, у которого была своя труба, чтобы с Циолковским смотреть звезды. У аптекаря умер мальчик - сын. Ночью к аптекарю пришел Циолковский.
      - Посидим,- сказал он,- поговорим о тех звездах, которые не мерцают, полетаем вместе с ним. Он не увидит полета, и мы не увидим полета, но человек полетит.
      Они сидели всю ночь и говорили о детях, дружбе и будущем, и мертвый не был одинок.
      Так в последний раз печальный Довженко говорил перед невнимательным залом о не согретом еще человеческим дыханием космическом пространстве и о звездах, нужных новому человечеству. Люди шептались, писали записки.
      Довженко одиноко стоял у ворот в космос.
      В институтах уже вычисляли мечту. Мы того не знали.
      Плачут по великим после.
      Бежит под Калугой Ока, защищая душу России так, как ребра защищают человеческое сердце.
      Бежит Ока, у ручья стоит дом в три окна, в доме нет Циолковского. По Калуге ходят троллейбусы, львы лежат, молчаливо сомкнув распухшие губы, а на луне золотой печатью вымпел - первый знак полета, совершенного человечеством в сторону звезд.
      Рядом, на улице, которая когда-то была началом дороги, ведущей из Москвы в Тверь, стоят люди, которых когда-то я знал,- теперь они холодны. У красного круглого веселого дворца, построенного Казаковым, дорогим гостем стоит Циолковский, бородатый, перед ним хозяин академии - Жуковский. У Белорусского вокзала идет только что приехавший в Москву Максим Горький бронзовый, не уставший, немолодой, в пальто, без шапки.
      На ближайшей площади, носившей прежде имя Триумфальная, стоит Маяковский.
      Площадь стала его: Маяковская.
      Идет бронзовый человек, и под ним, как стройные стальные корни, проросшие в толщу земли, большая станция - тоже Маяковского.
      Дальше знакомый всем Пушкин. В холодную ночь над всеми ими бродит луна, белит крыши домой.
      Она "такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно".
      У Циолковского в Калуге я тогда спросил:
      - Как вы думаете, когда полетит человек?
      Константин Эдуардович помолчал и, как человек, который не хочет обидеть собеседника, ответил:
      - Ни вы не полетите, ни я не полечу. Потом помолчал и назначил срок, добавил уже определенно:
      - Вот комсомол полетит.
      Он говорил о тогдашнем поколении комсомольцев.
      Если Циолковский и ошибся, то лет на десять.
      Поэты и ученые - оптимисты: они знают сроки, но они торопят время.
      Но почему в дни полетов ракет никто не приносит цветы к подножию памятника Циолковскому? Это согревало бы сердца живых. Трудно быть и поэтом и ракетоносителем.
      ЮРИЙ ТЫНЯНОВ
      Ленинград. Начало июня 1922 года.
      Белая ночь.
      Широкая, дымно-розовая, чуть скошенная заря венком лежит над городом.
      Желтизна и краснота зданий, шершавая красноватая серота гранита, серая прохладная голубизна воды разъединены и соединены неярким воздухом.
      Теней нет.
      Рассеянным светом ночной зари залит город, все предметы круглы и отдельны. В небе без блеска золотится Адмиралтейская игла.
      Плывет кораблик с крутыми золочеными парусами.
      На Сенатской площади, на площади Декабристов, без топота стоит тяжелый конь.
      Петр молчаливо протянул руку.
      Нева слитно отражает небо с зарей и здания.
      История, как бы одновременная история, вся открытая искусством, в воздухе белой ночи лежит раскрытой.
      Над Дворцовой площадью круглится без тени Александровская колонна, высоко поднятая на своем пьедестале. Темный ангел над ней благословляет город или клянется.
      Зимний дворец согнут. Изгиб фасада покоряется изгибу реки. Площадь вся в тихой ряби булыжников.
      В арке Главного штаба согнута улица, над аркой скачут без топота кони. Эхо шагов негромко. Я иду с Юрием Николаевичем Тыняновым, с Борисом Михайловичем Эйхенбаумом Мы говорим о декабристах.
      Революция не бунт, революция - создание новой государственности.
      Революция - создание государственности, достойной народов России.
      Пушкин ездил по России, как великий открыватель по океану. Он сам набрасывал карты путешествия.
      Его путешествия - Бессарабия, Крым, Кавказ, Оренбургская степь, поля Великороссии.
      Он мечтал написать книгу об овладении Камчаткой.
      Александр Пушкин создан Россией для осознания себя. В лицее Царскосельском дьячковы дети, русские разночинцы - лицейские профессора воспитывали детей из разоренных дворянских семей, желая воспитать граждан государства будущего. К народам России обращается Пушкин в предсмертном своем слове.
      "Памятник" поставлен там, где дружба привела пути многих народов к далеко идущей дороге великого русского народа.
      На Ваганьковском кладбище под черным, раздвоенным, наклонившимся деревом песок лежал на снегу.
      Хоронили Тынянова.
      Он был болен рассеянным склерозом, болезнь покрывала известью его нервы, рвала их так, как изморозь рвет телеграфные провода. Болезнь иногда отступала, потом возвращалась и захватывала его еще глубже и страшнее.
      Тынянов умер.
      Пали в реки ручьи. Он донес свою ношу.
      В Ленинграде, в темной квартире, недалеко от Казанского собора, лежат рукописи Тынянова, стоят на полках романы, лежит архив Кюхельбекера.
      Над Ленинградом встает кирпичная пыль. Немцы бьют дальнобойными снарядами по вечному городу.
      На полках тыняновской библиотеки стоит более полусотни маленьких томиков русских поэтов. Библиотеку поэтов задумал Горький, выполнил Тынянов.
      Романист, ученый, редактор, он донес тройную ношу.
      Он лежал в больнице в Сокольниках. Болезнь долго шла за ним, потом рядом с ним.
      Потом впереди него.
      Он был заслонен ею.
      Большая, почти пустая комната, кровать, заслоненная сеткой гамака, чтобы больной в муках не упал на прл.
      Он лежал, обросший бородой. Не изменился лоб, выпуклый и красивый. Он не сразу узнал меня.
      Мы заговорили. Я говорил ему о войне, о двенадцатом годе, о "Горе от ума".
      Монолог Чацкого сказан на пожарище войны.
      Чацкий видел огонь великого пожара. Пожар Москвы сравнивал Байрон с пожаром революции. Чацкий непонятен без Отечественной войны. Русский великий XIX век в литературе выращен подвигами двенадцатого года.
      Тынянов выплывал из тумана полузабытья.
      Он возвращался, он заговорил о Платове, Дорохове, Пушкине, Кутузове.
      Золотом ритма сохраненные цитаты потекли в старой манере старинного тыняновского чтения.
      Друг возвращался. Так Одиссей у порога преисподней возвращал души мертвых к сознанию, дав отведать духам священной жертвенной крови.
      Тынянов говорил о войне, о родине, о Грузии и полях Псковщины.
      Он умер в Москве и похоронен на Ваганьковском кладбище под черным деревом. Дерево раздвоено, один ствол наклонен, как рея.
      На снежной палубе лежит Тынянов.
      САШКО ДОВЖЕНКО
      В 1930 году пришел ко мне в заросший травой Александровский переулок, что в Марьиной Роще, Александр Петрович Довженко.
      Он уже седел, но был строен и двигался легко.
      По булыжнику стучали кованые колеса ломовиков. Зимой он тишел от снега. Переулок был весь из скучных деревянных двухэтажных домов. На каждом две трубы: одна не дымит.
      Было лето. Был вечер. Колеса стихли.
      Мы пили белое вино из зеленой сулеи и закусывали вино хлебом и зеленым луком.
      Говорили о тракторах, о картине "Земля", Демьяне Бедном, о цветах и песнях. Мы не пьянели.
      Утро не торопилось настать.
      По переулку на тихих дутиках ехали с работы домой в Марьину Рощу последние лихачи.
      Проходили мимо окна рысаки широкоусталым шагом.
      - Лошадь меня раз ночью испугала... Послал меня батько в поле за нашим белым конягой. Ночь лунная, но туман. Конягу нашел: белеет в тумане. Обротал веревкой. Еду на нем верхом. А конь все оборачивается на меня. Зубы скалит, как будто и сердится и смеется. Зубы при луне как в белых искрах. Очень страшно.
      Приехал к хате... Батько ругается: это я чужую лошадь взял, и она на меня удивлялась... Вот и весь страх,
      - Узнала тебя чужая лошадь?
      - Думаю, узнала... Не кусалась, не сбрасывала, только сердилась. В селе все друг друга знали хорошо.
      Сашко любил города, но больше всего любил землю, по которой ходил в детстве босиком, а потом ощупал трудовыми руками У него для людей были свои гордые и ласковые планы.
      - Надо жить долго. Для того должен человек жить долго, чтобы дожить до праздников. Выходной день должен быть у скота, а рабочий человек должен иметь праздник, праздничные одежды, праздничные песни, - говорил Сашко.
      - Хорошо пели у нас в деревне, на мосту, а теперь там стоит радио оно поет очень громко и слишком часто одно и то же. Хоть бы оглянулось: как слушают?
      Пили, тихо разговаривая.
      - Ветла нужна на плетни и растет быстро, но колхозы должны липы сажать. Каждая липа - пуд меда, запах и красота, а нужны пчелы для сада так, как радость нужна человеку.
      Я недавно вспомнил книгу Винера "Предвиденное будущее". Ученый мечтал о том времени, когда человек построит мыслящие машины, организует работу заводов, которые будут гудеть под замком, а сам будет только измышлять машину и управлять машинами. Тот будущий человек, точно говоря - человек будущего поколения, не станет бояться морозов, засухи; и вот он вернется, если захочет, в лес, который станет его садом, он будет добр к зверям, он никогда не будет сердиться, а умирать будет спокойно, так, как умирают листья, как будто по своей воле отделившись от дерева и падая на землю, чтобы сделать ее способной к новому рождению.
      Прошел мимо меня человек. Помню его, как липу, которая в Паланге цветет на большом лугу, пахнет медом и вся наполнена цветами и пчелами. Черно-солнечные пчелы пронизывают ветви, гудят, собирая мед для себя и будущих поколений.
      А Сашко лежит на Новодевичьем кладбище, около собора. В то время, когда уже люди летали вокруг света, старый друг мой Татлин здесь строил крылатую машину, для того чтобы человек мог летать медленно, низко, рассматривал не только лес, но и травы. Он хотел прикоснуться к жизни, но мечтать не сумел.
      Но вещи, созданные человеком, и мысли, им подуманные, обладают великим упрямством и способностью возрождаться. Вечны кострища, оставшиеся от первобытных людей, и ощутимы ямы, копанные для первобытных домов. В языке, и мыслях, и в мастерстве художника живет весь старый опыт прошлого. Надо быть бессмертным, как пчела, которая чувствует свою жизнь вместе с жизнью своего рода, надо быть мыслящей, видящей вперед, выращивающей свои крылья пчелой.
      Надо лететь, как пчела, и, как пчела, танцем передавать другим пчелам, куда лететь, где цветут деревья! Цветет его "Земля".
      Александр Петрович Довженко в мировой кинематографии не только занимает место, но и создает во всей мировой кинематографии новое место, новый вруб в жизнь. Он начинает новую разработку земли.
      Александр Петрович по своему художественному опыту художник и писатель: у него свое чувство кадра, свое внимательное рассмотрение природы, новое ее осмысливание. У него свое слово, свое переосмысливание жизни, свое сочетание понятий и определение строя жизни.
      Уже в немом кино в надписях звучало слово Довженко. На одном скучном и дымном заседании в Союзе писателей, когда за синим дымом папирос меркли высокие окна, выходящие на улицу Герцена, в зеленовато-голубом зале встал розоволицый и сине-седой Довженко. Он говорил о работе как о радости, об искусстве как о познании народа.
      Сашко Довженко услышал и произнес в кино новое слово, заставил его зазвучать, когда еще не было технических возможностей для звукового кино, хотя была уже в нем потребность.
      Чего хотел Сашко Довженко и чему он нас научил?
      Национальный художник Украины, он показал миру
      новое качество раскрытия обычного. Его вещи живописны и песенны. Песня всегда оценивает жизнь, в песне всегда присутствует голос как бы автора. Даже эпическая песня лирична. В ней виден не только мир, но и то, как оглядывает этот мир человек.
      Глаза парубка и глаза дивчины видят вечер, и возвращающийся с поля скот, и цветущие деревья, которые мягко растушевываются в вечере.
      Великая трудность стояла перед Довженко. Мир его песенный, а способ фиксации у кинематографии связан с фотографией. Мы снимаем мир, как будто не изменяя его, а песня рассказывает о мире, подымая его истину. Кино сопоставляет изображения и иногда переосмысливает их словами героев.
      Отношение бытового и внутренне-душевного, то есть превращение внешнего во внутреннее, опосредствование мира народной душой - задача довженковских фильмов. Поэтому иногда они пестрели; в них вырывались еще не превращенные и не переоцененные и тем самым не проявленные в истинной своей будущности явления.
      Это было в "Звенигоре" - одной из первых картин Довженко. Единство было достигнуто в "Земле".
      Колхоз на очарованной Десне
      Во имя чего же работал художник? Для чего ему нужны были новые решения?
      Над Десной, над ее беловато-желтыми песками, над голубой широкой водою, над лесами, которые, перегнувшись через пески, пытаются увидеть себя в быстро текущей реке, - стоят, теснясь на высоком мысе, древние соборы. Это старая украинская культура, своя, особенная и понятная всем, кто поглядит на нее долго и внимательно.
      Текла очарованная и непонятная Десна, впадала в широкий Днепр. Люди смотрели на нее, говорили "хорошо" и вряд ли могли пересказать, что в ней хорошо и как хорошо.
      Жизнь человека, человеческая культура создана трудом. Поэтому она трудна. Она мозолиста, пахнет запахами семян, земли, дождя, пыли, пота. Прекрасна она.
      Народ, потерявший эпический голос свой в годы перехода от патриархальной жизни к рабству капитализма, становясь социалистической нацией, возвращает себе голос живого, гордого достижениями труда. Народ у Довженко красив; понятно, что такой народ мог сделать великое искусство, создать песни, построить церкви, хаты. Построить для себя и для других новый мир.
      Старики доживают в лентах Довженко свой век, любопытствуя, что такое смерть, но и ее не боясь. Они собираются путешествовать через смерть так, как запорожцы ехали на однодеревках через шумное море. Бессмертия нет, но люди его построят сообща, не боясь могил, думал Сашко Довженко.
      Живут люди и умирают по-особому. Убитого кулаком тракториста проносят мимо яблони, и ветка, переполненная цветами, проходит под подбородком мертвеца, как будто говоря о бессмертии.
      Актер П. Масоха играл роль кулака Хомы. У нас часто в картинах показывают ничтожного врага. Но если слаб враг, то с кем борются, кого побеждают?
      В шекспировской драматургии убийца Гамлета Лаэрт - хороший сын, любящий брат, храбрый человек, сумевший поднять восстание. Но он враг великого Гамлета, потому что он не достигает высоты его мировоззрения. Он сын пошляка Полония.
      Лаэрт - прекрасная посредственность.
      П. Масоха красив, широкоплеч, широкогруд, молод.
      Василь его не крупнее, но лучше: он всему селу в масть. Главное - его человечность, широко развернутая; зритель его любит не на экране актером, а в его жизненности.
      Прекрасно снял Довженко лунную ночь, парубков и девиц, которые кохаются под луной у деревенской околицы. Мирная, спокойная, достойная и напряженная любовь подымает людей. Они становятся близкими нам. Их человечность подчеркнута тем, что это люди, думающие не только о тракторах. Тракторы им нужны для жизни.
      Василь идет по улице. Василь только что ушел от Натальи. Любовь его поднимает на свой высокий гребень, луна подымает его, как океан на прилив: парень начинает танцевать.
      В ту пору в кинематографии мы боялись длинных планов. Сменяли точки показа: то подходили с аппаратом к герою, то отходили от него. Это было время создания грамматики кинематографа; таким путем осуществлялись великие картины, но и сам путь был достижением, которое уже преодолели. Кинематографический голос картин Эйзенштейна ритмически расчленен, и это прекрасно. Но в искусстве у каждого человека свой способ думать, и у каждой сцены есть разная логика развертывания и рассмотрения жизни. Довженко предвидел течение монтажа звуковой ленты.
      Идет Василь, переполненный счастьем. Молодой человек начинает танцевать. Вы видите, что танцует он хорошо, но как будто слишком долго, но вот вы уже забыли о длине монтажного куска, вы рассматриваете этого танцующего молодого человека. Потом вы забываете обо всем, кроме него. В этот момент его убивает враг.
      Композиционно танец соединяет любовь и смерть. Убивают счастливого, радовавшего вас человека.
      Колхозное село у Довженко красиво и достойно счастья. Умеет быть счастливым.
      В этом сила "Земли".
      Сейчас растут города, земля в них сереет асфальтом. Асфальт обрамляет сады. Но человечеству нужны леса и поля, и нам нужна новая песня о сельском труде, новое его возвеличение.
      Будущий человек поймет красоту семян и мягкость земли.
      "Щорс"
      Я сидел у Довженко и сказал ему:
      - Вот и волосы твои как дым. Созревает лето, стареет и дерево и человек.
      - Я не могу привыкнуть к мысли,- ответил Сашко,- что человек не становится вновь молодым. Я говорил о победе над раком с одним физиологом, и он утешил меня, что мы уже открыли замки тайн природы, вошли в комнату, но еще не можем ее перепланировать.
      Сашко был трудным человеком, потому что был своеобычен. Он хотел снимать картину о Тарасе Бульбе и думал о ней годами, рассказывая о закате в степи и о том, как по красному горизонту в красных жупанах, как красные шары, едут к победе седоусые казаки...
      Но он не соглашался с первой сценой "Тараса Бульбы", когда Тарас Бульба при встрече с Остапом сразу начинает драться с сыном на кулачках. Он говорил, что этого не может быть, что так не бывало на Украине.
      В искусстве и у самого Довженко часто, очень часто бывало то, что может бывать в жизни, но не часто случается. Снять красные жупаны на фоне красного неба тоже почти невозможно, а тут еще окажутся кони, цвет которых надо будет учесть, и они изменят палитру кадра.
      У Довженко был высокий голос, голос негодования и восторга, он знал голос любви, но редко умел улыбаться.
      А красное надо давать с зеленым: таков закон дополнительных цветов. Их знал Довженко, давая любовь рядом со смертью и смерть рядом с рождением, но жизнь ему самому недодала радости.
      Великая любовь Тараса к Остапу нуждалась в грубом начале, на которое ужаснулась нежная мать.
      Нет гения без ограничения. Довженко не снял "Тараса Бульбу", но снял "Щорса".
      В "Щорсе" сын, молодой воин, победил сердцем старого Тараса - батька Боженко
      Увидеть красоту в труде, не внося ее со стороны, увидеть красоту украинской хаты, тепло этой печи, красоту Днепра, красоту нового моря, которое покроет старые, дедовские поля, покроет грушу, на которой висела колыбель, вырастившая целый ряд поколений,- вот это умел Довженко. Народ выговорил слово "Сашко",- слово ласковое как бы запомнится навсегда с именем Довженко.
      Идет дождь на тыквы, на подсолнухи, простой, нужный, красивый, реалистический дождь. Это дождь крестьянина-труженика, и, может быть, с такой силой крестьянин не выражал себя даже в песне.
      Сашко Довженко умел показать революцию правдиво, через красоту. Какую я видел репетицию! Снималась картина "Щорс". Там солдаты революции мечтают о будущем, о том, как они будут выглядеть, как их очистит будущее от случайного, от того, что не определило их, из чего они вышли, и как они будут узнаны потомками в своей правдивой, подкрепленной подвигом мечте. Помню, боец говорил, полуобнажив саблю, об этом будущем. В картине это прекрасная сцена, но на репетиции она была сыграна еще выше. А всего выше она была сработана, сделана в боях, к изображению которых так смело приблизился художник.
      К этой сцене Александр Петрович дал комментарий. Он снял свои картины сам, и это размышление художника для самого себя и учеников. Я не буду приводить длинные цитаты, которые заняли бы полстраницы, скажу только заключение.
      Довженко говорит, как бы обращаясь к своим героям:
      "Как выразительны вы сами по себе. Вы цвет народа, его благородная юность на горном привале.
      Тише! Пусть ничто никого не отвлекает. Сейчас мы будем вкладывать в уста актеров мысли, которые даже не приснились бы на черниговских равнинах ни им, ни их потомкам целые, быть может, столетия, не призови их к подвигу гром пролетарской революции".
      Батько Боженко в ленте "Щорс" не романтический герой. Это киевский ремесленник в коротком и исправном пальто, в глубоких галошах.
      Батько Боженко как будто прозаичен, и в то же время именно он любит романтизм старого казачества, как будто сошедший со старых ковров. Но не старые песни, а новая вера Щорса - это поэзия батька Боженко. Когда Боженко умирает, его несут на плечах казаки, и эта сцена умирания поэтична. С него сошло все его сегодняшнее, повседневное. Он пришел к старой своей поэзии Щорс же со своим ручным пулеметом поэтичен и юн всегда Его поэзия не плащ, наброшенный на плечи, а будущее, увиденное молодыми глазами. Такого характера, такого рисунка характера я не знаю в мировой кинематографии.
      Прекрасна сцена, когда, рассказывая о себе, Щорс во время рассказа засыпает от утомления. Жизнь превращалась в поэзию на наших глазах, в кадре.
      Встреча на Западной Украине
      Пришлось мне ездить с Александром Петровичем Довженко по Западной Украине в 1939 году, когда сюда пришла Советская Армия. Места эти я знал по царской войне, по наступлению 1917 года. Теперь смотрел на поля и горы в третий раз.
      Под Львовом, в хате, на развилке дорог у лесистого холма, меня узнали: я тут стоял солдатом в 1915 году.
      Во Львове вместе с Александром Петровичем смотрели мы в музее старые украинские иконы. Я о них уже говорил. Стоят лесистые горы, явно Карпаты, на вершине горы, выше елей, сидит старый бог,- вероятно, хуторянин. Кроме ангелов рядом с богом стоят казаки. Так представлял себе небо Тарас Бульба. Всегда лучше ходить с саблей.
      Это небо украинское, небо народа, который все время борется за себя, себя защищает.
      Я рассказывал уже, как на украинской иконе звери несут части ими растерзанных и пожранных людей, чтобы все воскресли и все были целы в воскресении.
      Если бы это перенести на жизнь народов, то это означало бы конец всякой аннексии, всякого колониализма. Пускай живыми, и целыми, и радостными встанут народы.
      Поехали в горы. Побывали под страшной, в ту войну кровью облитой горой, которую солдаты звали Космачкой. Были на Быстрице Наддворянской. Место, где меня ранили, увидал, но не узнал. Быстрая речка течет, пробиваясь между камнями, как и все речки в том краю. Солдатские окопы и могилы заровнялись; верхушки деревьев, сшибленные снарядами, обросли ветками; язвины от пуль на стволах деревьев забинтованы мхом.
      Александр Петрович говорил в горах на собраниях под открытым небом о том, как соединяется Украина. Кругом стояли ели, над елями низкие туманы, а в тумане не беленые хаты, а пестрые избушки на фундаментах или на курьих ножках из еловых пней.
      Те курьи ножки - могучи. Вырастет лет за сто ель, срубят ее, выкорчуют пень, и на тот пень, похожий на ногу сказочной птицы, которая могла бы нести быка в воздухе, на эти могучие когти дерева ставят углы рубленой избы. Изба крепка, тяжела, но весела; она могла бы на этих лапах танцевать, а не только стоять в тумане над каменистым обрывом, вцепившись в камень и красуясь пестротой.
      "Мичурин"
      Рассказывал Сашко у себя дома, в маленькой, ослепительно чистой квартире:
      - В те дни, когда умер Ленин, были страшные морозы,- в такие морозы жгут костры, дым наполняет сад, висит на ветках, и дерево меньше теряет внутреннего тепла. Когда умер Ленин, было очень холодно. Мичурин велел не зажигать костры в саду, который создавал всю жизнь. Он сердился на природу, которая убила гения. Хотел настоять на своем и вырастить такие деревья, которые не будут бояться ни ожогов солнца, ни холода Антарктиды.