Бригадир державы (№14) - Юродивый

Казачья гурьба, между тем, удалялась все дальше. Теперь до них было не меньше километра. Люди и лошади поглощаемые расстоянием слились в одну темную массу. Нужно было на что-то решаться.

– Ну что, пошли? – спросил я.

– А, где наша не пропадала! Будь, что будет! – воскликнул он.

Мы тотчас обменялись верхним платьем. Мой бархатный красный «камзол» ко всем своим прежним достоинствам за эту ночь приобрел новые, бурые пятна собачьей крови. Одежда запорожца была не в лучшем состоянии, так что из нас получалась такая классная бомжовая парочка, что не стыдно было бы показаться даже возле трех вокзалов в Москве.

Мы открыто вышли из леса, и не торопясь, направились в сторону казачьего лагеря. Солнце уже взошло, и день обещал быть ясным и теплым. Мы пробирались сквозь густую траву и молодой кустарник, На месте этой пустоши, судя по следам, недавно было поле, а теперь земля то ли отдыхала от пахоты, то ли, просто лишилась хозяев и заросла сорняками. Соцветия буйных трав со зрелыми семенами уже желтели и готовились к осеннему умиранию. Листья кустарников огрубели, стали темно зелеными, а кое где даже поменяли цвет на яркий, осенний.

– Красивое место, – сказал я.

Запорожец удивленно посмотрел сначала на меня, потом на пустошь и неопределенно пожал плечами. Суждения о красоте явно не входили в круг его интересов.

– Если сложу голову, то не даром! – мрачно заявил он, когда мы подошли к леску, в котором расположились казаки. – Они меня долго будут помнить!

Я промолчал. Впереди, между деревьями, показалось несколько пасшихся лошадей. Я насчитал девять голов. Выходило, что столько же, если не больше казаков осталось в лагере. Конечно, это было много для нас двоих, но если учитывать фактор внезапности и мое настроение, то терпимо. Будь их пятнадцать, было бы значительно хуже.

Лесок, который я впервые увидел при свете дня, был молодой, чахлый и ничем не интересный. Давешний костер не горел, но возле него сидело четверо человек. Судя по окровавленным повязкам, раненные. Рядом лежало еще трое.

Нас они пока не заметили.

– Здорово, казаки! – поздоровался я, останавливаясь в нескольких шагах.

На голос обернулись, нас со Степаном осмотрели, но никто не встал.

– Здорово, коли, не шутишь, – откликнулся только один, вислоусый, славянского типа, но с крупным кавказским носом. – Кто такие?

– Казаки, – ответил я, – отстали от своих.

Интерес к нам слегка увеличился, привстал со своего места даже один из лежавших, странный тип с явно бандитской мордой, в красных турецкий шароварах и рваном крестьянском зипуне.

– Казаки, говоришь! – сказал он, разглядывая нас прищуренными глазами. – Кто атаман?

– Прокопий, – ответил за меня Степан, лучше знавший казацкие реалии.

– Знаю его, славный атаман, – вмешался в разговор крупный казак с непомерно длинным оселедцем, заплетенном по-китайски в косицу. От этого вид у него был отнюдь не героический, несмотря на широкие плечи и мужественно заросшую щетиной рожу.

– А чего такие побитые? – продолжил допрос вислоусый, тот что первым откликнувшийся на мое приветствие.

– Да и вы, я гляжу, не лучше, – сердито сказал Степан. – Кто вас так подрал?

Ему не ответили. Казаки переглянулись, видимо, оценивая дерзость незнакомца. Какое-то время все молчали. Мы продолжали стоять, не доходя до кострища, не приближаясь и, тем более, не садясь рядом с хозяевами. Впрочем, сесть нас никто и не приглашал. Соблюдалась нормальная обоюдная осторожность.

– Волков не встречали? – вдруг спросил владелец красных шальзар.

Я понял откуда дует ветер и, не давая кашевару ответить, показал на его голову.

– Встречали, ему один волчара чуть башку не отгрыз! Еле отбились!

– И нас вчера подрали, – меланхолично поведал вислоусый. – Не волки, а оборотни.

Миколе глотку клыком от уха до уха располосовали, как ножом! Сколько живу, такого не видел!

Микола, скорее всего и был тот самый дежурный у костра, которому Степан перерезал горло.

– И большая стая была? – заинтересовано спросил я.

– Большая, штук два ста, их тут столько ночью на нас наскочило, едва отбились. Наших десятеро полегло!

Это меня удивило. На моих глазах, Степан зарезал дежурного, потом, ненадолго оставшись один, в кутерьме, мог убить еще кого-то, ну, и я, отбиваясь в темноте от насевших казаков, мог ранить одного, от силы двоих. Десять человек, только убитыми, было слишком много и никак не соответствовало событиям прошедшей ночи. Я, грешным делом, подумал, не сами ли они в темноте, да еще с испуга, побил друг друга.

– А мы только с одним столкнулись, – в свою очередь, сказал я.

– Оборотни, – не слушая, продолжил тот же казак, – больше некому. Рвали в клочья. Кому скажи, не поверит!

– Может быть, вы невинных христьян обидели? – не выдержал и вмешался в разговор Степан, имея в виду то ли своих погибших товарищей, то ли плененных и убитых крестьян. – Тогда понятно, за что вам волки отомстили.

– Этого быть не может, – сказал еще один из лежавших до сих пор казаков. – Мы свою честь знаем, и дурного дела за нами нет. Может, только какой колдун притравил проклятых тварей!

Объяснять подлым людям их неблаговидные поступки, последнее и, главное, бесполезное дело. Все мерзавцы получая по заслугам, как правило, считают себя невинными жертвами, пострадавшими за какую-то свою собственную правду. Потому я даже не попытался морализировать, и спросил, надеясь узнать, когда вернется основная группа.

– А что вас так мало? Неужели всех волки погрызли?

– Нет, ватага по делу отъехала, – после паузы ответил вислоусый, – скоро будет. Да вы садитесь, подождите атамана. Никак хотите к нам прибиться?

– Ну, если вы правильные казаки, почему и не прибиться, – опять не выдержал Степан, – если же обычаев не чтите и казачье имя позорите, то нам с вами не по пути.

Мне показалось, что поторопился он зря. Присутствующие сразу как-то напряглись и тревожно уставились на парня. Сам же Степан гордо встал, подперев бок рукой, и свысока, в прямом и переносном смысле, смотрел на отступников.

– Сдается мне, что это ты к нам с запорожцами приезжал, – вдруг воскликнул владелец красных шальвар и вскочил, хватаясь за рукоять сабли. Однако Степан оказался проворнее и так махнул своим длинным клинком, что у казака разом отскочила голова, с глухим стуком упала на землю и покатилась в строну. Наступила такая тишина, что стали слышны птицы, щебечущие в кронах деревьев.

Мне тоже однажды случилось обезглавить противника, но получилось это случайно и отнюдь не так лихо, как сделал запорожец. Раненые казаки, люди не робкого десятка, изваяниями застыли на своих местах. Видимо никто не хотел стать вторым. Наконец вислоусый, откашлялся и заговорил негромким голосом:

– Ты, парень, того, на нас сердце не держи! Не мы виной в твоих товарищах. Это атаман наш покойный Панас, удумал так гостей привечать. Мы же сами казаки правильные, законы знаем. Воюем только против басурман.

Договорить он не успел. На Степана, прямо с земли с кривым турецким кинжалом в руке, бросился владелец заплетенного оселедца. Теперь уже мне пришлось взмахнуть саблей и в последний момент помешать ему, воткнуть клинок в живот запорожца. Удар, надо сказать, получился, хотя я на лишнюю секунду задержался вытаскивая из тугих ножен клинок. Казак упал прямо в ноги кашевара и натужно закричав, пытался ползти, скребя землю ногтями.

И опять о происходящем никто не сказал ни слова. На разрубленную голову товарища казаки старались не смотреть. Вислоусый как запнулся на полуслове, так и сидел с открытым ртом. Я думаю, то, что казаки не попытались всем скопом оказать сопротивление было из-за того, что все они были ранены.

Не дождавшись протестов, я спросил:

– Где крестьяне, что вы угнали?

Мне не ответили, было, похоже, что больше никто не хотел высовываться. Что им грозит от казацкого сообщества и, особенно, запорожцев они представляли вполне реально.

– Ты говори, – указал я саблей на вислоухого.

Казак смутился, наконец, закрыл рот с несколькими выбитыми зубами и, кашлянув, ответил:

– Так они, в овраге, – махнул он рукой, указывая направление.

– Всем встать, – приказал я, хотя двое из лежащих, были явно тяжелораненые. Однако оставлять у себя за спиной пятую колону я не собирался. – Кто не сможет, я помогу, – добавил я, демонстративно играя клинком.

Намек поняли. Все пятеро медленно поднялись.

– Отцепите сабли и ножи, кто оставит оружие, зарублю, – вступил в разговор Степан.

В серьезности его намерений никто не усомнился, и оружие полетело в кучу.

– Теперь ведите к крестьянам, – приказал я и, поверженное воинство, спотыкаясь и помогая тяжело раненным товарищам, побрело вглубь леса. Мы со Степаном шли следом, отстав, на всякий случай, шагов на пять. Однако героя способного поднять против тиранов массы не нашлось, и мы без проблем добрались до места. Впереди виднелся невысокий вал, за которым угадывался овраг. Откуда, снизу, было слышно нестройное хоровое пение. Голоса были женские, какие-то унылые. Наши провожатые пошли прямо к валу.

Стойте! – приказал я, не давая им возможность предупредить караульных о непрошенных гостях.

Казаки сделали вид, что не услышали, и опять Степан предпринял свои крутые меры: первый в шеренге упал с разрубленной надвое головой. Как мне ни было ненавистно насилие, но в эту минуту спорить с ним об абстрактном гуманизме я не стал. Ибо, сказано в шестьдесят первом псалме: «каждому воздашь по делам его».

И опять никто из казаков не вскрикнул и не запротестовал. Остановились и послушно замерли на своих местах.

– Всем лечь лицом вниз, руки за голову, – приказал я, предвосхищая будущие полицейские приемы.

Квартет как подкошенный повалился на землю, правда, как правильно заложить руки за голову они не знали.

– Стереги, – одними губами сказал я кашевару и приготовил лук и стрелы.

Стрелять из лука меня научили, перед тем как отправить в средние века. Особенно в этом искусстве, требующем каждодневной тренировки я не преуспел и, честно говоря, не годился даже в подметки покойному Селиму, сумевшему стрелой поразить лошадь точно в глаз, но с двадцати-тридцати шагов попасть в мишень могу без вопросов.

Песнопение, между тем продолжалось. Это говорило о том, что нас пока не услышали. Нажевав стрелу, и зажав в зубах еще три штуки про запас, я подошел к валу и осторожно посмотрел вниз. Там открылась потрясающая сцена. Три казака вальяжно устроившись на лошадиных попонах, картинно возлежали на дне оврага, а вокруг них вели хоровод девушки, с поднятыми выше поясницы рубахами. В другой момент жизни меня, возможно, заинтересовала бы такая яркая картина, но теперь ничего кроме глухой ненависти к глумливым кобелям я ничего не чувствовал.

Казаки полулежали, приспустив портки и широко расставив ноги. Они явно наслаждались собственной силой и властью. Рассматривать подробности мне было некогда. Я выбрал целью среднего, здоровяка с пышным хохлом, в папахе с красным верхом. Он в этот момент поигрывал своими гениталиями и подбадривал девушек матерными шутками.

Целился я ему в затылок. Тетива, взвизгнула как гитарная струна, но ее заглушил звероподобный рев смертельно раненного зверя. Моя цель, как была со спущенными штанами, вскочила на ноги, схватилась за голову и, бросившись бежать неизвестно куда, упала прямо перед остановившим движение хороводом.

На несколько секунд все участники действа замерли, так что я успел наживить следующую стрелу. Однако еще раз выстрелить оказалось не суждено. «Танцовщицы» первыми поняли, что происходит и, отпустив подолы, с воем бросились на возлежащих казаков. Зрелище того, как десять доведенных до исступления женщин расправляются над поверженными бесштанными мужиками, оказалось не для слабонервных. Я, во всяком случае, смотреть на такое не смог и занялся более насущным, спустился в овраг и побежал к основной группе пленников.

Забитые в колодки мужчины и женщины сидели кучками, и пытались понять, что происходит. Люди были так измучены, что на сильные эмоции их просто не хватало. Когда я добежал до толпы, только несколько человек поднялось с земли.

– Чего там? – спросил какой-то мужик, вытягивая шею, чтобы рассмотреть, что происходит в клубке из сарафанов и криков.

– Казаков бьют, – коротко спросил я. – Гривов здесь?

– Где-то там, – кивнул он, – Кто их бьет-то?

– Ваши девки, – ответил я, направляясь на розыски приятеля.

Пленных был много, Едва ли не четыреста человек, Наверное, все население деревни Коровино, а может быть и не только его.

– Гривов, – крикнул я, – отзовись!

В одной из групп поднялся человек, в котором я не без труда узнал своего знакомого. С того времени, что мы не виделись, он сильно похудел. Я пошел к нему, а он, стоял, покачиваясь, и пытался понять, кто его зовет.

– Здравствуй, Григорий, – сказал я.

– Никак ты, Алексей, – удивленно произнес он, щуря воспаленные красные глаза. – Вот кого не думал, не гадал увидеть!

– Я давно тебя разыскиваю...

– А как же казаки или ты с ними? – перебил он меня.

– Нет, я сам по себе, давай сниму с тебя колодки.

– Сними, окажи милость, я совсем в них дошел. Казаки-то где?

– Нас с товарищем в другом месте ловят, – ответил я, перерубая кожаные ремни, которыми были связаны деревянные части колодок. – Возьми нож и освобождай крестьян, а то казаки скоро могут вернуться.

Гривов кивнул и как человек неглупый и предприимчивый, тотчас взялся за дело. Я же, поспешил вернуться назад, посмотреть, как у нас обстоят дела с охранниками. Увы, сексуально продвинутым забавникам в тот день очень не повезло. Озверевшие от игрищ и глумления сельские девушки буквально разорвали их на куски. Я только мельком глянул, на кровавое месиво, в которое здоровых мужиков всего за несколько минут превратили нежные женские ручки, и полез вон из оврага.

Крестьяне, которых успел освободить от колодок Гривов, или помогали ему вызволять товарищей, или сбегались сюда, где произошли главные кровавые события. Начинался народный бунт, как называл его Пушкин, безжалостный и беспощадный.

Пока я в своих скользких следях медленно взбирался по косогору, меня обогнали несколько парней с горящими глазами. Они легко взбирались наверх в своих шершавых липовых лаптях. Тотчас послышались отчаянные крики. Когда я выбрался из оврага, спасать было некого. Парни добили раненных казаков с такой быстротой, что можно было позавидовать их навыку.

С их стороны это было неблагородно, убивать раненных пленников, но рассуждать о благородстве в присутствии людей, чьих сестер и невест насиловали и убивали на глазах у всей деревни, у меня не повернулся язык. Ни в семнадцатом, ни, пожалуй, в двадцать первом веке, мы россияне не доросли или, что мне более понятно, не докатились до «стокгольмского синдрома» – состояния, когда жертва начинает сопереживать и сочувствовать своему мучителю. Мы пока живем проще и естественнее, чем европейцы. За выбитый зуб стараемся вырвать око, а лучше сразу два, причем вместе с головой.

– Зачем ты им разрешил, – с упреком сказал я Степану.

На что он ответил вполне в духе своего времени:

– Все равно бы пришлось их добивать, днем раньше днем позже... Пусть уж и мужички в охотку потешатся...

– Тешиться будут казаки, если вернутся, – закричал я, и побежал смотреть, не возвращается ли бандитская сотня.

Крестьян оказалось слишком много, чтобы незаметно, не оставляя следов спрятать их в лесу. Когда казаки увидят, что мы тут натворили, и бросятся в погоню, тогда...

Даже думать о таком мне не хотелось. Миновав лагерь, я выскочил на опушку. На наше счастье, на пустоши пока никого не было.

– Ну, что? – спросил Степан, который, оказывается, бежал следом за мной.

– Пока их не видно, – констатировал я и так очевидное. – Нужно отсюда срочно убираться!

– Куда же мы денемся с бабами и детьми? Враз догонят...

– А что ты предлагаешь? – мрачно спросил я, первый раз за сегодняшний день испытывая растерянность.

– Пусть мужики за себя сами дерутся, – спокойно ответил Степан.

– Чем, десятком сабель? Да они их в руках держать не умеют...

У меня уже был случай готовить из крестьян волонтеров, и я вдосталь намучился, прежде чем добился хоть каких-то сносных результатов.

– Тогда нужно устроить засаду, – подумав, предложил Степан. – В поле с конными нам не справиться, а в лесу может быть и получится. Навалимся скопом...

– Не знаю, – с сомнением сказал я, уже понимая, что это единственный выход. Крестьяне, поди, в неволе ослабели...

– Ничего, мы привычные, как-нибудь с божьей помощью совладаем с недругами, – сказал сзади спокойный голос.

Мы обернулись. Здоровый, голубоглазый мужик с окладистой русой головой, застенчиво улыбаясь, утвердительно кивал головой на наш немой вопрос.

– Ничего, ты нам только слово скажи, мы за себя постоим!

– Ладно, – невольно согласился я, – стойте, а слов я вам, сколько хочешь, скажу! И говорю первое: нужно срочно готовить дубины.

– Это само собой, – кивнул он головой, – как же иначе.

– Тебя как зовут, – вмешался в разговор Степан.

– Меня то? Иваном меня кличут, по родному батюшке. Он Иван и я Иван.

– Вот и хорошо, Иван Иванович, собирай мужиков, и запасайте дубины, возле костра есть сабли и ножи, можете их взять.

– Так уже взяли, как же иначе. Наше такое дело крестьянское.

При чем тут крестьянство я не понял, но выяснять не стал. Иван Иванович мне понравился, хотя и говорил много лишних слов. И еще он хорошо улыбался, показывая ровные белые зубы. Несмотря на пережитые лишения, изможденным он не выглядел.

– Ладно, вы готовьтесь, а мы со Степаном посмотрим, как лучше устроить засаду, – сказал я. – Казаки ищут нас вон в том лесу, но к обеду, скорее всего, вернутся, так что к полудню нужно быть готовыми. Успеете наделать дубин?

– Как не успеть, дело привычное. Ты лучше скажи, добрый человек, ты сам из каких будешь? Шапка, я смотрю, у тебя басурманская, армяк казачий, и сам вроде как не из наших, не из крестьян.

– Обо мне можешь спросить у Григория Гривова, – ответил я Ивану, чтобы не зря путать слушающего разговор запорожца, непонятностью своего происхождения, – он меня давно знает.

Глава 13

Я лежал в душной избе на жесткой лавке и размышлял о превратностях судьбы. Получалось, что вся наша жизнь это какая-то одна большая неприятность, когда после редких минут затишья, тебя, помимо твоей воли, опять затягивает в водоворот, из которого неведомо как выбираться. И если бы такое происходило только со мной. Нет, куда ни глянь, всюду и у всех одно и то же. Стал царем, тут же появились заговорщики, нашел любимую, у нее объявляется сварливая, сволочная матушка, сел в новенький, упакованный «Мерседес» последней модели, получил пулю в голову.

Правда, пока ни короны, ни красавицы, ни «Мерседеса» у меня не было, но это только усугубляло положение. Получалось, что кучу неприятностей я получаю просто так, безо всякой, пусть даже временной, но сладкой компенсации.

– Выпьешь водицы? – спросила, наклоняясь надо мной, женщина с лицом почти полностью закрытым от подбородка до глаз черным платком.

– Не хочу, – не очень любезно, почти грубо, отказался я. Пить я действительно не хотел, а она упорно предлагала мне воду каждые десять минут.

– Хорошая водица, свежая, только что из колодца, – соблазняя, пропела она.

– Где моя собака? – игнорируя предложение, спросил я.

– Где же ей быть, во дворе. Хотели на повод взять, так он зубы скалит, не дается!

– Позови!

– Как так позвать? – искренне удивилась она. – Разве можно грязному псу в чистую избу входить?!

По поводу того, что изба чиста, у меня было собственное мнение, которым я делиться не стал. Приказал, не скрывая раздражения:

– Сказал, зови, значит зови!

Женщина вздохнула, и уже направляясь к выходу, предупредила:

– Грех это!

– Грех попусту языком болтать и мужчинам перечить!– бросил я ей в след. – Смотри, черти тебе на том свете покажут!

– Полкан, Полкан!– послышался ее голос снаружи. – Иди сюда!

Скоро в дверях показалась волчья морда и пес, не испытывая никакого трепета от греховности своего явления в человеческом жилище, подошел к моей лавке, сел и положил морду на край.

– Ну, что, друг Полкан, досталось нам с тобой? – спросил я.

Пес состроил глазки, пошевелил бровями и ушами и скорбно вздохнул.

– Ничего, как-нибудь прорвемся!

Полкан прижал уши и широко зевнул, показывая свои мощные клыки и розовый язык, что на собачьем языке, видимо, означало полное согласие.

– Порубили нас с тобой недруги, а мы все равно до сих пор живы!

И тут собака не возразила, согласно заскулила и уставилась на меня любящим взглядом.

– Ишь, тварь бессловесная, а все понимает, – вмешалась в разговор женщина, – водицы испить не хочешь?

– Пусть собака останется здесь, – тоном, не терпящим возражения, сказал я, и закрыл глаза.

Перед моим мысленным взором, как писали в старинных романах, предстали недавние драматические события. Освобожденные из плена изголодавшиеся крестьяне первым делом собрали все казачьи съестные припасы. Удивительно, но вместо того, что бы наброситься на еду и рвать кусок друг у друга, они вели себя на удивление деликатно и организованно. Пока мужчины заготовляли оружие, в виде дубин и заостренных кольев, женщины спешно готовили пищу. Они развели костры и в котлах заварили похлебку из ржаной муки – тетерю. На все про все ушло совсем немного времени, так что поесть до начала боя успели все.

Казаки, чего я больше всего опасался, к обеду не вернулись, так что кое-как подготовиться к засаде мы смогли. По приблизительно прикидке, силы были почти равные, в банде народа было чуть больше сотни человек, у нас примерно полтораста мужчин, способных держать в руках дубину или кол. Разница состояла в том, что одни были вооружены до зубов и являлись профессиональными воинами, другие мирными землепашцами, самым грозным оружием которым они когда-либо владели, был топор.

Крестьянами командовал тот самый голубоглазый Иван Иванович, человек явно организованный от природы, способный без истерики, суеты и бестолковщины, решать любые возникающие вопросы. Талант в нашем отечестве во все времена довольно редкий. Мы почему-то предпочитаем устраивать авралы, путаться, нервничать, стервенеть от чужой и своей несобранности. Возможно, только в таком пограничном состоянии наш человек испытывает полноту жизни.

Это как в любви: взрыв страсти, после которого наступает апатия и пресыщение. Думаю, что каждый гражданин нашей страны способный хоть что-то делать, а не валяться на диване и смотреть телевизор, испытал эту национальную особенность на собственной шкуре.

Однако в тот момент, когда мы ждали нападения казаков, мне было не до широких обобщений. Мы со Степаном спешно учили крестьян орудовать дубинами и кольями, сворачивать шеи противникам, стаскивать всадников с лошадей. Короче говоря, учили благородному искусству убивать себе подобных.

Всех не способных держать в руке дубину народного гнева, в сопровождении нескольких крепких мужчин мы отправили прятаться в лесу, за оврагом. В стане остались только «воины».

Казаки межу тем все не возвращались, что приводило всех к излишнему нервному напряжению. Известно, что хуже всего ждать и догонять. Особенно если догонять некого, а ждать приходится реальную смерть. Когда все было готово к обороне, боевой дух крестьян начал понижаться. Пошли разговоры о жестокости и непобедимости казаков, начались даже отдельные упреки в наш со Степаном адрес, по поводу того, что мы вмешались не в свое дело и, выходит, подставили под удар невинных людей.

Особенно заявлял о себе незначительный мужичонка с редкой рыжеватой бородкой, которому очень походило сибирское слово шибздик. Сначала он просто сеял панику, пугая предстоящим поражением. Мужики, судя по презрительным усмешкам, знали ему цену, но, тем не менее, вскоре начали смущаться и заговаривать об отступлении. Гривов шибздика одернул, но тот, как говорится, не внял, начал заходить с другого бока и во всем сомневаться. И дубины у нас не правильные и колья слишком толстые и не так заточены, а Иван Иванович, вообще, болтун, которого не стоит слушаться.

Такой тип людей, к сожалению, встречается довольно часто. Для них главное не сделать что-нибудь полезное, а обратить на себя внимание.

Когда я подошел послушать, как он смущает народ своей «выстраданной» правдой, мужичонка слегка смутился, но тут же оправился, и продолжил наводить тень на плетень.

– Выпендриваешься? – проникновенно, спросил я, прочувственно заглядывая ему в глаза.

Незнакомого слова он не понял, но смысл уловил верно.

– Так разве это дубина? – презрительно спросил шибздик, беря из рук какого-то мужика, действительно корявую палку.

– А какая дубина по твоему мнению правильная, – вкрадчиво поинтересовался я, намереваясь подавить в зародыше ростки деструктивного нигилизма.

– Все они одинаковые, – начал он, однако, интуитивно уловив настроение масс, поправился, указав на неудобную, но ровную дубинку:

– Да вот хоть эта.

– А давай попробуем, какая из них лучше, – предложил я.

– Давай, – легко согласился он, не понимая, куда я клоню, но с удовольствием становясь предметом общего внимания.

– Тогда ты бери хорошую, а я возьму плохую и попробуем, которая лучше.

Нигилист, пожав плечами, взял дубину.

– Ну, а теперь бей, – предложил я, становясь перед ним.

– Кого бить? – растеряно спросил он, начиная понимать, что дал маху.

– Меня конечно.

Теперь у него осталось два выхода, оказаться в глазах односельчан трусом и трепачом, или принимать бой. К его чести, он не стал юлить и выкручиваться, что непременно сделали бы его поздние последователи, привыкшие пакостить с безопасного расстояния, а выбрал бой.

Шибздик растеряно глянул на зрителей и неловко попытался меня ударить. Я сделал шаг назад, и дубина врезалась о землю.

– Это нечестно, – сказал он непонятно к чему. – Так не делают!

– А как, по-твоему, будет честно? – на всякий случай уточнил я.

– Ты не должен отступать! – воскликнул он, явно отводя мне роль тренажера.

– Хорошо, не буду, – легко согласился я.

Он опять взмахнул дубиной, но я взял свою за концы и подставил под удар.

– Ты не должен был закрываться, – уже с отчаяньем закричал он.

Я понял, что оказался неправ, слишком идеализируя трепача. Он оказался не вынужденным смельчаком, а непробиваемым болваном.

– Еще будешь бить, – спросил я, – или теперь моя очередь?

– Очень мне надо с тобой связываться, – гордо заявил он, возвращая «правильную» дубину владельцу. – Велика честь!

– Ну, а я не такой гордый, могу с тобой и связаться, – ответил я, опуская корявую палку, на глупую голову.

Удар был не сильный, скорее, поучительный, но и его хватило, чтобы шибздик взвыл и бросился бежать. Зрители покатились со смеху, разом разрядив атмосферу тревожного ожидания.

Однако расслабляться было нельзя. Предстоящий бой мы с запорожцем представляли себе примерно одинаково. От опушки да казачьего стана было метров сто. Добираться туда нужно было молодым, редким лесом, выросшим здесь лет десять назад, скорее всего, после пожара. К сожалению, пройти сюда можно было не только пешком, но и проехать верхом. Это было нам неудобно, пехотинцу всегда сложно справиться с кавалеристом. И еще неудобство, больших деревьев тут не осталось, так что засаде прятаться было негде, разве что в поредевшем осеннем кустарнике. Получалось, что на нашей стороне оставался только эффект неожиданности и небольшое численное превосходство.

Время близилось к вечеру, когда прибежал дозорный и закричал, что показались казаки. Иван Иванович впервые немного потерял самообладание, стал чуть суетлив, но ополченцев по местам расставил четко. Потянулись последние минуты ожидания. Возле костра, по нашему со Степаном плану осталось несколько человек, переодетых в казацкое платье. Все были вооружены трофейным оружием. Ими руководил запорожец. Я подобрал себе место, с которого был хороший обзор и приготовился к стрельбе из лука. Пока что это было наше единственное эффективное оружие.

Казаки, проблуждав целый день, назад ехали неспешно, такой же, как и утром гурьбой. Когда первые из них оказались в лесу, напряжение ополченцев достигло высшей точки. Больше всего я боялся, что кто-нибудь из наших не выдержит и раньше времени рванет рубаху на груди, Однако пока все шло как нужно.

Несколько человек авангарда так и не заметив прятавшихся крестьян, добрались до костра, вокруг которого сидели и лежали оставленные раненные товарищи. Теперь ждать было нечего. Первым вскочил Степан, над его головой сверкнула сабля. Больше я ничего не видел, начал стрелять из лука, целясь в экзотические наряды казаков. Стрелял по-монгольски, натягивая не тетиву, а отводя вперед древко. Так почти в два раза повышалась скорость стрельбы.

Описать боя я не смогу. Мне кажется, все, что ярко и красочно очевидцы сражений рассказывают, обычные фантазии на тему войны. Когда убивают тебя и нужно убивать тебе, не остается времени и возможности для наблюдений. Успеваешь заметить только самое близкое и опасное. Я краем глаза видел мелькающих между деревьями людей, слышал отчаянные крики, ругань и это, пожалуй, все, чем запомнился тот отчаянный бой не на живот, а на смерть.

Одни люди защищали свои семьи и свободу, другие собственную жизнь. Когда у меня кончились стрелы, я схватился за саблю. Почти рядом со мной лежали двое зарубленных крестьян и казак с размозженной головой. Я побежал к выходу из леса, откуда раздавались самые громкие крики. Все происходило так быстро, что понять, как проходит сражение и кто побеждает, я не мог. Проскочив вперед, я увидел, что по лесу за Иваном Ивановичем бегут два казака. У него была окровавленная голова, но он еще мог бежать, пытаясь уйти от смерти.