Бригадир державы (№5) - Черный магистр

Неверов вытаращил глаза, не зная, как реагировать на мои слова.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю о стерилизации и анестезии. Если бы вы меньше занимались красивыми дамами, а больше медициной, то знали бы, что и во Франции, и в России...

Далее я начал вешать лапшу на докторские уши, апеллируя к уже известному Пирогову и пока не известному Пастеру. Все это я вроде бы вычитал в периодике.

После пространного вступления я объяснил Неверову, как нужно стерилизовать хирургический инструмент и готовить больного к операции.

– А теперь позвольте откланяться, – сказал я, когда мы проезжали мимо дома, где меня так гостеприимно приютили, и соскочил с двуколки.

Сколько ни прячься, но ответ держать придется.

– Где Екатерина Дмитриевна? – спросил я Марьяшу, которая открыла мне двери.

– В гостиной, – ответила она, не проявляя к моему возвращению никакого интереса.

Я пошел прямо к ней. Екатерина Дмитриевна сидела в кресле у окна. При моем появлении она вздрогнула и, не глядя на меня, кивком ответила на приветствие.

– Благодарю вас, хорошо, – ответила она на вопрос о состоянии здоровья.

– Нам надо объясниться, – начал я, не зная, в какой форме продолжить разговор. – То, что произошло вчера... я понимаю, никакие оправдания...

– Да, да, вы вправе посчитать меня отвратительной женщиной! То, что я вчера... – взволнованно выговаривала Кудряшова, путаясь и небрежно произнося слова.

Я сначала не понял, что она имеет в виду, но быстро врубился в ситуацию. Жертва сексуального насилия посчитала себя его причиной.

– Я не знаю, что на меня нашло, может быть виной вино, что я выпила... Вы вправе отказать мне в уважении... Я не знаю, как мне оправдаться..

Пусть крутые мачо меня осудят, но я поступил так, Как подсказало сердце: я пал к ее ногам.

Екатерина Дмитриевна вздрогнула и откинулась на спинку кресла. Однако, я успел завладеть ее руками и начал покрывать их поцелуями.

– Это не вы, а я во всем виноват. Со мной случилось наваждение, я не сумел совладать со своими чувствами (какая женщина не найдет в этом извинение). Вы Так прекрасны (а я был в стельку пьян), я не знал, что творю (знал, мерзавец!)...

– Нет, нет, не вините себя, это не вы, а я виновата, я, я...

Дальше она продолжить не смогла. Я восстал с колен, заключил ее в объятия и надолго припал к губам.

Что бы ни говорила Екатерина Дмитриевна, как бы ни корила себя, считая, сообразно существующей морали, виноватой во всем, я не собирался делить с ней ответственность. Я поступил, как скотина не потому, что ЭТО произошло, ОНО должно было произойти, не раньше, так позже, моя вина была в том, что это случилось так скомкано и грубо.

Мой затяжной поцелуй окончился внезапно обмороком красавицы. Я не стал звать на помощь, а, взяв ее на руки, отнес в спальню.

Когда я опускал тело на постель, оно немного ожило и даже обняло меня за шею.

Я бережно уложил хозяйку и продолжил то, что начал в гостиной. Она уже оправилась настолько, чтобы отвечать на мой поцелуй робкими, неловкими губами

Я все крепче сжимал ее в объятиях. Говорить мы не могли, было не до того, да и губы все время были заняты. Катя задыхалась, но не отстранялась от меня, пока я сам не дал ей возможности вздохнуть. Она совсем не умела целоваться и не догадывалась дышать носом.

– Подожди, – прошептал я – Дай мне свои губы. Делай как я

Училась она очень быстро. Поцелуи делались все более глубокими и долгими. Я просовывал язык между ее зубами, и она отвечала мне тем же. Меня опять понесло. Я начал сдирать с нее капот, под которым ничего не оказалось. Это так меня завело, что я набросился на нее, не успев снять даже сапоги.

Я как-то читал в воспоминаниях прелестной женщины, актрисы Татьяны Окуневской, о том, как во время первой близости ее будущий муж, писатель Горбатов, овладел ею в сапогах. Это так ее шокировало, что запомнилось на всю жизнь.

Не знаю, чем руководствовался Горбатов, у меня были смягчающие вину обстоятельства. Сапоги Ивана Ивановича, покойного купца, были мне малы и, чтобы их снять, требовалось слишком много времени. Допустить, чтобы обнаженная, в разодранной одежде, пылающая желанием женщина будет ждать, пока я, чертыхаясь, прыгаю на одной ноге по комнате, стягивая с себя тесную обувь, я не мог. Пришлось пожертвовать эстетикой ради страсти.

Мне показалось, что Екатерина Дмитриевна этой детали значения не придала.

Ей, как и мне, было не до того. «Отложенная» чувственность, мучавшая ее многие годы, теперь выплеснулась в такую страстную ярость, что она забыла обо всем, даже о незапертой двери спальни.

…Пока еще неопытная, действующая на инстинктax, эта женщина была поистине прекрасна в своей ненасытной страсти...

Мы катались по ее широкой пуховой кровати, соревнуясь в силе объятий...

Первым опомнился я Вчерашняя пьянка, бессонная ночь и нынешнее угнетенное раскаяньем утро подорвали силы, и я вскоре сдался на милость победительницы.

– Может быть, сначала пообедаем? – робко предложил я, когда почувствовал, что больше никакая сила не сможет заставить меня повторить то, что мы только что делали.

– Ты меня любишь? – спросила Катя, выгибая свое прекрасное тело, одетое только в обрывки капота.

– Люблю, – сказал я, проглотив слово «конечно».

Все происходило слишком быстро и так по-другому, чем с Алей, что я сам еще не разобрался в своих чувствах.

– И ты меня не презираешь?

– Послушай, милая, давай эту тему больше не поднимать. Я не твой современник, и у меня другое отношение к женщинам,

– Хорошо, иди в столовую, я хочу одеться.

– Жду тебя, – сказал я, почти целомудренно поцеловав ее в щеку, – приходи скорее

Мне, в отличие от Екатерины Дмитриевны, как я еще ее по инерции называл, привести себя в порядок было несложно: подтянуть брюки и надеть сюртук

В столовой я наткнулся на понимающий, насмешливый взгляд Марьяши, но не пожелал на него ответить.

– Можно накрывать, – сказал я ей. – Екатерине Дмитриевне уже лучше, она скоро выйдет.

Марьяша, откровенно хмыкнула и, оценивающе осмотрев меня, отправилась на кухню, демонстративно качая бедрами. Девушка она была очень приятная но сейчас мне было не до того.

– Подали обед? – спросила, входя в комнату, Катя.

Она надела голубой шелковый капот и небрежно сколола волосы шпильками Обычно Катя носила гладкую, разделенную спереди на прямой пробор прическу с локонами на затылке. Сейчас, когда ее волосы были во взъерошенном, живописном беспорядке, она сделалась совершенно неотразимой

– Господи, как ты хороша! – только и нашелся сказать я.

В ответ в глазах женщины сверкнуло такое откровенное желание, что я мгновенно притушил восхищение.

Марьяша подала обед. Мы ели, перебрасываясь ничего не значащими репликами. Екатерина Дмитриевна, а конце концов, не выдержала и заговорила на самую интересную для себя тему.

– То, что у нас случилось, очень безнравственно?

– Не знаю, это каждый решает сам для себя. Во всяком случае, это нормально. Мы – часть живой природы и, хотя ограничили свою жизнь нравственными нормами, от этого не перестали быть млекопитающими...

Не знаю, на сколько ее устроил мой туманный ответ, но она вдруг спросила о другом:

– Вы откуда-то знаете Островского?

– Почему бы мне его не знать, он же классик..

– Его пьесы появились только в прошлом году, и комедию «Утро молодого человека» я получила в списке, который вы не могли видеть...

– Тебе хочется узнать, кто я такой? – прямо спросил я. – Тебя не устраивает версия с летаргическим рвом?

– Нет, не устраивает, тем более теперь, когда наши отношения вышли за.. за рамки, за рамки знакомства, – дополнила она. – Вы знали о Жорж Санд, о которой я якобы упоминала, теперь Островский... Думаю я имею права знать, с кем.. меня свела судьба

– Если интересно, изволь Я действительно попал в ваше время из конца восемнадцатого века, но в восемнадцатый попал из начала двадцать первого В мое время Жорж Санд стала мало известной старинной писательницей, а Островский давно умершим классиком Тебя устраивает такая правда?

– Вы, вы это говорите серьезно? – побледнев, спросила Кудряшова. – Значит, не было пятидесятилетнего сна, и вы – путешественник, вроде доктора Гулливера?

– С Гулливером я себя как-то не сравнивал, но что-то общее у нас с ним есть. Вы разочарованы? – ответил я, опять переходя на «Вы».

– Значит, я в любую минуту могу вас потерять, – пришла к неожиданному выводу Екатерина Дмитриевна.

Я бы на ее месте больше интересовался не будущим, а настоящим. Не так часто встречаются в жизни пришельцы из других эпох.

– Это возможно, но не обязательно. В ваше время из восемнадцатого века я попал не совсем случайно вернее, по стечению обстоятельств, в которых присутствовало, не желание, а... Короче говоря, почти по своей воле.

– Значит, то, что мы делали ночью, не стыдно? – опять сменила она тему, вернувшись к более важным обстоятельствам наших отношений.

Она почему-то часто, говоря о чем-то для себя значительном, по два раза повторяла одно слово. Это создавало определенный шарм. Вот резкая смена тем мне нравилась меньше.

– Во все времена люди к таким вещам относились по-разному. Все зависит от религии, культуры, национальных традиций. В мое время к этому относятся терпимо.

– А как отнеслись вы? – прямо спросила она, глядя мне в глаза.

– Честно говоря, я очень переживал, что поступил так, сделал это, ну, то, что у нас получилось, так быстро и грубо. Я считал себя виноватым, да и сейчас считаю, что воспользовался вашей минутной слабостью, нет не слабостью, а неопытностью... Мне очень хотелось... быть с вами, но немного по-другому...

– Как по-другому? – произнесла она почти без голоса.

Я перегнулся через стол, взял ее руку и поднес к губам.

– Если ты не против, то сегодня ночью это узнаешь...

– А сейчас, сейчас это можно узнать?

– Сейчас я умираю от усталости, хочу спать и не смогу быть хорошим любовником.

– Жаль. Я подумала, если ты внезапно исчезнешь...

– Надеюсь, что это произойдет не сегодня. Думаю, что я здесь останусь надолго, у меня исчезла возможность перемещаться... Ты не знаешь купца Андрея Степановича, который строит амбары в старой крепости?

– Знаю, он вчера был здесь. А зачем он тебе?

– Его рабочие разбили машину, на которой я сюда попал.

– Значит, ты останешься навсегда!

– Не знаю, это зависит не от меня, – сказал я, умеряя ее непомерный энтузиазм. – Я не сам управляю своими поступками.

– А кто ими управляет?

– Это и мне хотелось бы узнать... Кто-то очень могущественный.

– Барыня, десерт подавать? – спросила Марьяша, видя, что мы больше не проявляем интереса к обеду.

– Да, да, подавай, – машинально разрешила Екатерина Дмитриевна. – И приготовь Алексею Григорьевичу постель.

– У вас? – дерзко осведомилась шустрая девица.

– Да, конечно у меня, – обрадованно сказала хозяйка. – Его нельзя беспокоить. Он не совсем здоров.

Действительно, я еще окончательно не оправился после болезни, почти не спал ночью, но предпочел бы отправиться отдыхать в свою комнату. Однако, промолчал, чтобы не обидеть Катю. На десерт мы с ней наскоро выпили по чашке плохо сваренного кофе и перешли в спальню.

– А в твое время мужчины и женщины... спят в ночных рубашках? – поинтересовалась хозяйка, наблюдая, как я раздеваюсь.

– Кому как нравится, – сказал я, пытаясь снять тесные сапоги.

– А как тебе нравится?

– Без ничего, – признался я.

К сожалению, плавки еще не изобрели, и мне приходилось под брюки надевать подштанники, что мне не нравилось.

Наконец, избавившись от сапог и подштанников, я лег в постель. Катя не ушла и села рядом в кресло. Я закрыл глаза и попытался заснуть.

– Ладно, ложись, – сказал я, когда понял, что уснуть мне все равно не удастся. – Почему ты на меня так смотришь?

– Я тебе помешала, прости, пожалуйста. Ты спи, спи, я просто полежу рядышком. А мне в капоте ложиться или тоже раздеться?

– Конечно, раздевайся, – сказал я, стараясь, чтобы в голосе не прозвучали обреченные ноты. – Зачем же каждый раз рвать одежду?

Екатерина Дмитриевна не заставила себя уговаривать и сбросила шелковую завесу своих совершенств. Я первый раз смог рассмотреть ее без одежды, при ярком освещении, и это зрелище мне понравилось.

Катя принадлежала к типу «роскошных» женщин. Через несколько лет ее формы отяжелеют и потеряют привлекательность.

Пока же «привлекательности» было в изобилии. Мне тут же показалось, что я не так уж сильно хочу спать...

Судя по поведению, ее сексуальное взросление шло ударными темпами. Не могу сказать, что она откровенно себя демонстрировала, но и ложной скромности заметно не было.

– А мне надеть рубашку? – поинтересовалась она, когда увидела, как я ее рассматриваю.

– Не стоит.

– А как мне лечь?

– Ложись ко мне спиной, может быть, нам все-таки удастся заснуть.

Катя почему-то застеснялась, повернулась и тихонько скользнула под одеяло. Сделала она это так бесхитростно-грациозно, что заснуть мне удалось не скоро, а она, кажется, не заснула вовсе, привыкая к незнакомому ощущению чужого тела внутри себя. Я так измочалился, что у меня не хватило сил выйти из нее. Да, так оно было и уютнее.

«И в вечном споре бог Морфей с богиней Афродитой», – процитировал я пришедшие в голову стихи, когда раздался вежливый, но настойчивый стук в дверь Я всполохнулся, как будто меня застукали на месте преступления, и попытался выскочить из постели.

– Кто там? – совершенно спокойным, ровным голосом, спросила Катя.

– Барыня, к вам господин Алферов, чего ему сказать? – спросил Марьяша из-за двери.

– Передай, что у меня мигрень, я не принимаю. Пусть придет завтра вечером. Меня больше не беспокой, – добавила она. – Хорошо-то как, – сказала она, сладко потягиваясь. – Разбудили тебя, бедненький?

Мне тоже было хорошо, недолгий сон освежил, и большая, нежная грудь с розовым соском в досягаемой близости породила много новых проектов. Потому я не стал жаловаться на неведомого мне господина Алферова, а поймал сосок губами.

Катя застонала, придвинулась ко мне и закрыла глаза. Так начался мой очередной медовый месяц.

Екатерина Дмитриевна была чудесной женщиной. В ней уживался трезвый ум и романтичность, безоглядная страстность и разумная осторожность.

Меньше всего в ней было того, что называется «стервозность». Она ровно хорошо относилась к большинству окружающих людей, не заносилась и попусту не обижалась.

У нас с ней установились ровные любовные отношения, без истерик и надломов.

Катя поняла мой первый грубый порыв и приняла новую модель отношений, с долгими нежными прелюдиями, разнообразными, мало применимыми в этом времени, формами любовных игр.

Мне с ней было хорошо и комфортно, и единственное, что немного омрачало «безоблачное счастье», это то, что она была Катей, а не Алей. Удивительное дело, объективно Катя была красивее Алевтины, больше соответствовала моему идеалу женской красоты, была образована и ближе мне по психологическому типу, однако, я все время сравнивал ее со своей деревенской простушкой, кажется, потерянной для меня навсегда.

Глава 6

Весть о наших «особых» отношениях с Кудряшовой быстро распространилась в городе, я ловил на себе заинтересованные взгляды новых знакомых и угрюмые доктора Неверова. После того, как мигрени у Екатерины Дмитриевны бесследно прошли, нужда в его частых посещениях отпала, но он продолжал наносить ежедневные визиты, правда, теперь уже не ей, а мне. К моему большому удивлению, умирающему чахоточному мальчику после первого же сеанса сделалось немного лучше, и доктор поверил в мой «метод» лечения. Теперь он возил меня и к нему, и к другим больным, и я постепенно возвращал былую славу «великого целителя». Делал я это, по просьбе Кати, бесплатно. Ее состояние позволяло тратить большие суммы на богоугодные дела, так что обирать бедных больных было бы, по меньшей мере, нелогично.

Мне такая работа была не в тягость. Напротив, она вносила разнообразие в многочасовые альковные бдения. По вечерам мы болтал о судьбах мира с местными либералами, на приемах я невинно кокетничал с дамами, пытающимися меня охмурить и тем самоутвердиться за счет красивой Кати.

Народ в нашей глухомани был бесхитростный и простой. Все друг про друга знали самые мельчайшие подробности и отказывались хранить чужие секреты. Так я узнал, что мой знакомец, проповедник гласности, сам ловит-таки рыбку в мутной воде и большой любитель подношений. Он объяснял свое взяточничество теми же мотивами, которыми впоследствии оправдывал мздоимство чиновников недолгий московский мэр, идейный демократ Гавриил Попов: чиновники берут свою долю доходов за проделанный труд.

«Разгильдяй» Венедикт, революционер и народник, жил нахлебником у пожилой вдовы, сутяжничал с ее соседями и мечтал о светлом будущем во главе с самим собой.

Все это, пока внове и в малом количестве, было довольно забавно. Я никогда не жил в провинции и, преодолевая безразличие жителя к соседям большого города, пытался заинтересоваться своими новыми знакомыми. Это мне плохо удавалось, я путался в городских сплетнях, не мог запомнить по именам жен и деток городской знати и пока оставался для всех белой вороной.

Впрочем, меня больше интересовала Екатерина Дмитриевна и развитие наших с ней отношений. Когда первые бурные порывы страсти начали меняться на более спокойные «супружеские» отношения, между нами Появилось небольшое напряжение. Я сначала не врубился в его причину, но постепенно до меня стало доходить, что моя раскрепощенность Катю все-таки шокирует. Она начала увиливать от рискованных поз и сокровенных ласк. То, что в начале воспринимала как само собой разумеющееся, с охотой подчиняясь моим «наставлениям», теперь ее начало смущать. Я разобрался в ситуации и выяснилось, что Катя переговорила со своими замужними приятельницами и те ей объяснили, как должна вести себя в постели «порядочная» женщина. Пришлось начать откровенный разговор.

– Как случилось, что ты, пробыв несколько лет замужем и будучи свободной от обязательств женщиной, оказалась совершенно несведущей в отношениях между полами?

– Не знаю, – задумчиво ответила Катя, – в пансионе о таких вещах не говорили. Воспитательницы следили за нами, и некоторые девочки доносили обо всех наших шалостях и особенно неприличных разговорах. После пансиона дедушка сразу выдал меня замуж за Ивана Ивановича.

– Ты мне это уже говорила, но ты же читала книги, жила в полусельской местности и могла видеть, как случаются животные. Какие-нибудь мысли у тебя по этому поводу появлялись?

– Я не могла себе позволить думать о неприличном.

– Потрясающе! Почему же ты допустила, ну, то, что между нами произошло?

– Это было сильнее меня. Я не знала, что между нами будет, понимала, что поступаю гадко, даже преступно, и ничего не могла с собой поделать.

– Теперь жалеешь, что так случилось?

– Да, хотя ты и убедил меня, что это естественно, но только то, как мы это делаем...

– Тебе не нравится?

– Нравится, но потом мне становится очень стыдно. Я исповедовалась, и батюшка сказал, чтобы я не разрешала тебе... чтобы вообще перестала, но я пока не могу. Я понимаю, что мне придется нести наказание и чем дольше, больше мы... тем ОН будет суровее. Пусть. Значит такая у меня судьба, буду страдать и каяться. Может быть, уйду в монастырь...

Катя заплакала, горько и безутешно. Я обнял ее, начал успокаивать, но никаких веских аргументов придумать не смог и просто гладил по голове.

Когда она, наплакавшись, уснула, я укрыл ее одеялом и ушел спать в свою комнату. Кажется, наше приключение начало переходить в категорию личной драмы. Что делать, я не знал. Бороться с пансионным воспитанием, влиянием церкви, общественным мнением и моралью – дело очень сложное и почти лишенное перспективы. Игнорировать ее душевные муки и делать ставку на одну чувственность мне было противно. К тому же любиться в позе «пилигримов», так, кажется, называемой «первой позиции», быстро наскучит обоим, и наши отношения перейдут в фазу «чемодана без ручки», который и нести тяжело и выбросить жалко.

Я уже привык к ее головке на своем плече и без этой уютной радости не мог заснуть. Чем больше я думал о ее словах, тем тупиковее казалась мне ситуация. Я не мог придумать, как успокоить не только Катю, но и себя. Она была права, своими свободными отношениями я втянул ее во внутренний конфликт. К утру, когда совесть меня почти догрызала, вдруг широко распахнулась дверь, и в комнату ворвалась Катя с «перевернутым лицом».

– Почему ты здесь?! – закричала она.

– Я не хотел тебе мешать, я подумал...

– Он подумал! – возмутилась она. – А что я должна была думать! Пусти меня скорее!

Катя сорвала с себя накинутый на голое тело капот и бросилась на меня.

Дальше началось такое, что описать можно, но, сообразно целомудренным традициям русской литературы, не стоит. Мне лавры большевика-извращенца Эдуарда Лимонова жить не мешают...

– Но ведь ты сама говорила... – попробовал я вернуться к вчерашней теме после того, как, обессиленные, мы распались, словно две половинки перезревшего ореха.

– Ну и что, вчера у меня было плохое настроение Ты совсем не понимаешь женщин!

Хотелось бы узнать, а вы сами себя понимаете, дорогие наши, любимые, прекрасные, непрогнозируемые?

– Ладно, можешь поспать. Я скажу Марьяше, чтобы тебя не беспокоили, а то от тебя вечером не будет никакого толка, – заявила моя харизматическая подруга.

Я проспал до обеда, а, проснувшись, захандрил. Любовь, страсть, все это прекрасно, только что дальше? Жениться на Катерине, нарожать деток, расширить кудряшовское дело и постараться благополучно скончаться до семнадцатого года Мое безумное лето кончается, наступает осень, а за ней придет долгая скучная зима...

Я уже привык к приключениям, внезапным поворотам судьбы и хоронить себя в провинции, под пуховой периной мне очень не хотелось. Все-таки жить, зная наперед, как будут развиваться события, не очень интересно.

Пока я стенал и оплакивал свою скучную, пресную жизнь, дождь, со вчерашнего вечера поливавший землю, кончился. Выглянуло солнце, и на душе стало не так муторно. Катя заметила, что я не в настроении и тактично оставила меня в покое.

После обеда я собрался было прогуляться, пока благоприятствовала погода, но в это время пришел порт-вой со сшитыми обновами, и мне пришлось битых два часа мерить одежду. Как ни странно, пошит весь мой новый гардероб был очень прилично.

Длительные примерки и обсуждение тряпок не способствовали окончанию хандры, хотя, чтобы не расстраивать Катю, которая от моего нового «имиджа» была в восторге, я вежливо демонстрировал довольство жизнью.

Портной, сдав работу, не спешил уходить, и Катя оставила его ужинать. Мне это понравилось. Он занимал по сравнению с ней более скромное место в социальной иерархии и, то, что она не заносилась и вела себя с ним без высокомерия, говорило в ее пользу. Мы сидели в гостиной, и Катя с портным обсуждали городские новости. Мне их разговор был неинтересен, и я не уходил исключительно из вежливости. Портной, несмотря на то, что гляделся джентльменом, судя по разговору, был человеком необразованным, но с природным умом и наблюдательностью.

Будь у меня более подходящее настроение, я бы с удовольствием с ним пообщался, но в этот момент меня раздражало все на свете.

– ...Дубский-то и не чаял, ан, все огнем-то и ушло... – рассказывал Кате портной.

– Пожар, что ли, был? – поинтересовался я.

– А ты что, не слышал? – удивилась Катя. – Хотя, что я говорю, ты же все утро спал. Там так горело! Да ты знаешь, где это, сам намедни спрашивал про амбары в Чертовом замке, те, что Андрей Степанович строит...

– Как же загорелось во время такого дождя?! Подожгли, что ли?

– Кто его знает, может и подожгли, – задумчиво сказал портной. – Только думаю, без нечистого дело не обошлось! Говорили Дубскому-то добрые люди, чтобы опасался на проклятом месте строить, да разве молодежь кого слушается, они же самые умные.

– Все сгорело? – поинтересовался я.

– Нет, только то, что построить успели, то и сгорело.

– А сам замок?

– Стоит целехонек.

Это было уже интересно.

– Может быть, сходим, посмотрим, – предложил я Кате.

– Там сейчас весь город, – ответила она. – Может быть, лучше завтра...

Я не стал настаивать. Возможно, она не хотела афишировать нашу связь или заботилась о моем «инкогнито», хотя меня уже видело столько народа, что я вряд ли мог вызвать ажиотажный интерес.

После ужина портной ушел, и мы остались одни. Катя увлеклась книгой. Мне света керосиновой лампы не хватало для чтения, и я просто скучал, сидя в кресле с сигарой.

– Что ты читаешь? – поинтересовался я, как только она оторвала взгляд от книги.

– «Записки Охотника», сочинение Ивана Тургенева, – ответила Катя.

– Ну и как, нравится? – поинтересовался я.

– Очень.

– Я их в школе проходил, в шестом классе, – сказал я.

Ничего большего про это хрестоматийное произведение Тургенева я не помнил. Только какие-то фрагменты, как мальчики ходили в ночное и ели печеную картошку.

– Алексей Григорьевич, простите, но я не понимаю, зачем вы все это говорите?

– Что «все это»?

– Про прошлое, будущее, как будто вы, ну, как бы это сказать, путешественник по времени.

– Погоди, – не сразу нашелся я. – Ты что, мне не веришь? А как же твоя бабушка, ну и все остальное? При тебе же все это и случилось...

– Ах, оставь. Право, если тебе хочется упрямиться, то воля твоя, я тебе поверю.

– Что значит моя воля, по-твоему, я все придумал, обманул и тебя, и твою бабушку и ради смеха вырос на ваших глазах на два локтя. Откуда я тогда знаю про твоего прадеда и деда?

– Мы люди известные, – просто сказала Катя.

Я собрался было рассердиться, но раздумал.

– Так вот почему ты не расспрашиваешь меня, как будет развиваться твой любимый прогресс... А, между прочим, зря, я много чего знаю...

– Зачем же я буду спрашивать, тебе прогресс не нравится, ты его презираешь. Ты – ретроград!

– Кто я? «Ретроград»? Ну, вы даете, предки наши любезные!

– Я тебе не предок! – обиделась Екатерина Дмитриевна.

– Надеюсь!..

– Значит, то, что я знаю Островского и Льва Толстого, ничего не доказывает?

– Ну, пожалуйста, не нужно говорить об этом, – умоляющим голосом попросила Катя. – Зачем ты упорствуешь. Время – это время, оно не может двигаться, оно течет и, к сожалению, очень быстро, и только в одну сторону...

С тем, что время быстротечно, я не мог не согласиться. После того, как мне исполнилось двадцать лет, я сам стал это замечать.

Размолвка была преодолена и почти забыта. Мы мирно беседовали на местные темы, однако, небольшой осадок на душе остался. Гостей в это вечер в доме не было. Не явился даже ежедневный доктор. Катя периодически выходила из комнаты по хозяйственным надобностям: согласовывала меню с кухаркой, о чем-то совещалась с Марьяшей. Мне же заняться было совершенно нечем.

Некрасовский «Современник» быстро надоел. Перечитывать классику не было настроения. В такие моменты очень выручает телевизор, но по известным причинам его в наличии не оказалось. После утреннего взрыва страстей и бесчинств, которые мы учинили, даже спальня не казалась мирной гаванью, в которой можно уединиться на всю оставшуюся жизнь.

Мне стало понятнее пагубная страсть многих людей к картежной игре и пьянству. По оконным стеклам опять забарабанил дождь. Идти спать было рано, заниматься любовью не хотелось, а говорить было не о чем. Наваливалась совершенно необъяснимая тоска. Появилось чувство, что вот-вот что-то должно случиться. Внутренний дискомфорт смешался с тревогой.

Однако, вечер проходил спокойно, и ничего не происходило. Катя слонялась по дому, я сидел в гостиной, дождь барабанил по окнам.

В какой-то момент в голову пришла мысль, что все это не просто так, а кто-то меня подталкивает к активным действиям.

Не знаю, как у других людей, но у меня иногда бывало такое состояние, когда возникает ощущение, что я куда-то опаздываю, что-то нужно срочно сделать; появляется необъяснимая мышечная активность и суетливое нетерпение.

Я опять начал грешить на своих неведомых «манипуляторов», как показал опыт, имеющих склонность принуждать меня к действию «изнутри», через мои желания и порывы. Я попытался разобраться во всем этом, но меня отвлекла Катя, начавшая неодобрительно на меня поглядывать.

– Ты чем-нибудь недовольна? – спросил я, когда её внимание ко мне приняло явно негативную форму.

– Мне кажется, – задумчиво ответила она, – что ты ко мне совсем равнодушен. Неужели я не стою того, чтобы сказать мне хорошее слово?

Мне захотелось резко ответить, что кучу самых лучших слов я ей наговорил не далее как сегодня утром, однако, я сдержался и попытался изобразить из себя пылкого влюбленного.

Катя немного успокоилась, и у меня появилось чувство, что удалось избежать скандала и истерики посильнее вчерашней.

Объективно не было никаких предпосылок к такому нашему «неадекватному» поведению. Возможно, я не был влюблен в Екатерину Дмитриевну так сильно, как в Алю, но она была мне глубоко симпатична, восхищала как женщина, вызывала сильные эмоции. Короче говоря, у нее не было ни одного качества, которое могло раздражать, а она меня раздражала. Очень хотелось сказать ей резкость, обидеть...