Бригадир державы (№5) - Черный магистр

– Пали, пали! – шептал мне в затылок Ефим.

Я поднес спичку к очередной пороховой дорожке Она вспыхнула, а я тотчас скорчился на дне окопа.

– Вниз! – закричал я Ефиму, который то ли замешкался, то ли любопытствовал, что будет дальше, и потянул его вниз.

В этот момент, как будто со звоном лопающихся барабанных перепонок, рвануло так, что посыпалась земля со стенок траншеи. Над нами с визгом пролетели осколки чугуна и металлической начинки мины. Сразу же истошно закричали несколько человек. Я вскочил на ноги и высунулся наружу. Как и во время прежнего взрыва, из-за густого дыма в уже нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть,

– Готовь пистолеты! – крикнул я в самое ухо оглушенному кучеру.

Однако, его, кажется, контузило. Он посмотрел на меня ставшими круглыми глазами и растерянно затряс головой.

Оставив его в покое, я наблюдал, не продолжится ли атака. Дым медленно расстилался по двору. Уже стало видно несколько неподвижных тел. Из самого эпицентра взрыва выплыл какой-то человек и, качаясь, побрел в нашу сторону. Он упал метрах в пяти от окопа, попытался встать, опять распластался на земле и с тоской посмотрел мне в лицо.

Осветительный костер, сложенный из соломы и сухих веток, да еще политый карасином, давал достаточно света, чтобы понять, что атаки на нас не будет. Об этом закричал кто-то из наших с чердака:

– Уходють!

Я вылез из окопа и помог выбраться на поверхность Ефиму, который все еще не пришел в себя. Он продолжал трясти головой и прижимал ладони к ушам. Оставив его, я пошел проверить, что мы натворили. Двигался крайне осторожно, готовый стрелять при любой опасности. Однако, ничего такого не происходило. На месте, где во время взрыва находилось с десяток гайдуков, лежало всего два тела, еще двоих я обнаружил возле забора. Остальное воинство бесследно исчезло.

Пока я осматривался, не очень представляя, что нам дальше делать с павшими противниками, ко мне подбежал парикмахер:

– Родиона убило! – закричал он. – Идемте же скорее!

– Как это случилось? – спросил я, на ходу.

– Не могу знать, у него вся голова в крови и лежит как мертвый!

Мы подбежали к избе, где прямо на земле лежал Посников, слава Богу, живой. Он ворочался и даже пытался отереть кровь, заливающую глаза. Вокруг него толпились стрелки с чердака.

– Несите его в избу! – закричал я, сразу же включившись в событие.

Купца аккуратно подняли и понесли внутрь.

– Больше никого не зацепило? – спросил я, хотя это было ясно и так. Все, кроме раненого в ногу хозяина и штабс-капитана, оставшегося на чердаке, были в наличии. Даже Ефим уже приковылял и маячил у меня за плечом.

Спустя несколько минут изба превратилась в лазарет. Я только успевал отдавать распоряжения, как их немедленно выполняли. Очень удачным оказалось то, что с вечера была протоплена баня, и не было недостатка в горячей воде. Даже женщины, еще окончательно не восстановившиеся, активно помогали. Рана у хуторянина оказалась несложной, хотя он и потерял много крови. Другое дело с Посниковым. Самое нелепое, что ранила его наша же мина. У него, как мне показалось, была серьезная черепно-мозговая травма. Копаться у него в голове при свете керосиновой лампы я просто не решился. Промыв и продезинфицировав рану, оставил лечение до утра.

После того, как наших раненых разложили по лавкам, мне пришлось заняться врагами. Ходатайствовали за своих прежних товарищей перебежчики. Самое удивительное было в том, что никто из нападавших не погиб. Тела, которые я посчитал безжизненными, довольно скоро начали подавать признаки жизни и подниматься со смертного ложа. Так что мы вскоре обзавелись восемью ранеными пленными. Работы с ними хватило до самого утра, и к рассвету я устал до крайности.

Впрочем, измучился не только я, все участники обороны бродили как сомнамбулы, не реагируя на окружающее. Потому, как только была перевязана последняя жертва минной войны, все улеглись и мирно заснули, оставив единственным часовым нашего бессменного впередсмотрящего, штабс-капитана Истомина.

Проснулись мы только к обеду, и для меня опять началось все то же самое. Теперь, при дневном свете, я, наконец, разобрался с Посниковым. Его рана подсохла и перестала выглядеть такой ужасающей, как ночью. Правда, сам он пока был без сознания. За ним трогательно ухаживала Кудряшова, практически не отходя ни на шаг. Женщины уже почти отошли после недавнего кошмара и чувствовали себя удовлетворительно,

Я этим утром впервые толком рассмотрел спасенную девушку. На вид ей было около двадцати лет, и, если бы не осунувшееся лицо и болезненная бледность, ее можно было посчитать красавицей. После пристрастного допроса она сказалась дочерью местного помещика. Как и большинство пленников Моргуна, как оказалась в заточении, не помнила,

Впрочем, с этой девушкой, звали ее Софьей Раскатовой, по словам Марьяши, было не все так просто. С ней случилась частая в это время несчастливая любовная история. Барышня влюбилась в какого-то заезжего офицера, отец был против их брака, они бежали, чтобы тайно обвенчаться. Однако, на пути им попался приснопамятный постоялый двор, они остановились там на ночлег, ну, а дальше, как водится, «упал, очнулся – гипс», Что стало с ее поклонником, она, конечно, не ведала, как и того, что делать дальше. Как я понял из Марьяшиного рассказа, путь домой ей был заказан, и, куда деваться, она не знала. В тот момент мне было не до нее, крутом стонали и жаловались на боль раненые, так что пришлось отложить решение ее проблемы до более подходящего времени.

Попавшие в плен гайдуки оказались простыми, безыскусными ребятами, крепостными крестьянами Моргуна, мало знавших о том, кто их господа и чем они занимаются. По их рассказам, нападение на наш хутор особенно не готовилось. В имении последнее время и без того хватало проблем, и на «войну» магистр послал самых ненужных ему людей.

Взрыв пороховой мины так потряс крестьянские души, что о возвращении к барину никто из раненных не хотел и слушать. Почему-то они обвиняли в своих ранениях не нас, а помещика. Что мне делать со всей этой компанией и как помочь решить проблемы всем этим людям, я не знал. Самым правильным было бы оставить, все как есть, но я чувствовал свою вину за все случившееся в последнее время. К тому же в крестьянах-гайдуках было столько наивности и детскости, что выгнать их и бросить на произвол судьбы просто не позволяла совесть.

Так все и вертелось, в беготне и хлопотах. Всю страждущую ораву нужно было лечить, кормить, мирить, когда возникали ссоры, и несколько дней кряду продыха у меня просто не было. Наши отношения с Кудряшовой никак не развивались. Она вполне пришла в себя, но все время находилась возле раненых, я даже начал ее немного ревновать к купцу Посникову, которого она явно выделяла изо всех обитателей хутора. Когда мы изредка оказывались наедине, Катя вела себя как-то смущенно и односложно отвечала на вопросы, да и то только тогда, когда я ее о чем-нибудь спрашивал.

О Моргуне больше ничего не было слышно. Наш штабс-капитан, который так и остался жить на чердаке, лазутчиков больше не видел. Мы даже не знали, какие потери понесли гайдуки. Утром на дороге не осталось никаких следов ночной битвы.

То ли, как и в усадьбе, мои мины произвели больше шума, чем действия, то ли гайдуки увезли с собой тела погибших товарищей.

На четвертый день после боя лежачих раненых не осталось, и я заговорил с Кудряшовой об отъезде. Она меня выслушала, но энтузиазма не проявила. Даже напротив, сидела, хмуро глядя в окно и молчала.

– Ты что, не хочешь отсюда уезжать? – прямо спросил я.

Катя посмотрела на меня каким-то загадочным взглядом, смутилась, потом порозовела щеками и мягко сказала:

– Нам нужно о многом поговорить.

– Давай говорить, – согласился я, не понимая, к чему она клонит, – кто нам мешает?

– Пойдем погуляем, – попросила она. – Ты только не волнуйся!

Я хотел поинтересоваться, чего ради я должен волноваться, но промолчал и согласился:

– Ладно, пошли гулять.

Уже дня три не было дождя, дни стояли холодные, но солнечные. Мы оделись и вышли во двор. Там собралось почти все наше население и грелось на солнышке. Тотчас к Кудряшовой подошел Посников и спросил:

– Вы куда собрались?

– В лес, – ответила Катя, – посмотрев на купца просветленным взглядом, – Мы скоро вернемся.

– Можно, я с вами? – спросил он, косо глядя на меня.

– Нет, – ответил я за Кудряшову. – Нам нужно поговорить наедине.

Родион явно хотел возразить, но, встретив предупреждающий взгляд женщины, смешался и отошел в сторону. Я усмехнулся, начиная понимать, что потерял контроль над ситуацией. Если быть честным перед самим собой, то нужно признать, что никакой новости в том, что происходило у Кудряшовой с Посниковым, для меня не было. Возможно даже, что я сам подсознательно подталкивал события в нужном направлении. Не то, чтобы Катя мне наскучила, нет, я по-прежнему относился к ней с теплотой, хотел как женщину, но никакого прогресса в наших отношениях не видел. Оставаться с ней навсегда, заводить новую семью, при живой жене, которая невесть что делает в XVIII веке, я не собирался. Это создавало двойственность наших отношениях, мешало мне быть с ней до конца искренним. Катя не то, чтобы давила на меня в смысле брака, но и не хотела мириться с незримой соперницей. Поэтому между нами существовала недоговоренность, мешавшая обоим.

– Мы скоро вернемся, – пообещала она вслед уходящему Посникову, – ничего со мной не случится...

Мы с ней вышли через калитку в лес и медленно побрели по опавшей листве. Здесь остро пахло осенью. Светлое небо в фантастическом узоре голых крон было холодно, как и глаза Екатерины Дмитриевны.

– Я должна вам признаться, – заговорила она, сосредоточенно разбрасывая острым носком ботинка толстый ковер еще не потемневшей, не слежавшейся листвы, – в том, что, – тут она замолчала, видимо, не зная, как продолжить.

Одно обращение на «вы» уже что-то стоило. Мне стало ее жалко, но я не знал, как ей помочь, чтобы не поставить в смешное положение. Предложи я ей прекратить наши отношения, получится, что не столько она меня бросает, сколько я сам не против пристроить ее в хорошие руки. А то, что они с Посниковым будут отличной парой, я почти не сомневался.

– Понимаешь, Алеша, – продолжила она совсем другим, ласковым, нежным голосом и поглядела на меня затуманенными глазами, – так получилось, что я... Мне кажется, что я встретила человека... Нет, ты чудесный, ты замечательный, – заторопилась она подсластить пилюлю, – но так получилось, что я с первого взгляда...

Кудряшова не договорила и пошла вперед, чтобы я не видел ее лица. Я шел следом и, когда прошло достаточно времени, чтобы справиться со страшным ударом, сказал:

– Что делать, насильно мил не будешь. Надеюсь, вы будете счастливы.

– И ты так просто отпускаешь меня! – воскликнула она, круто поворачиваясь ко мне.

– О, это для меня такая трагедия! – признался я, едва не отирая набежавшие на глаза слезы.

Катя пристально всматривалась мне в лицо, видимо, пытаясь понять, насколько серьезно я говорю. Я выдержал испытание, и она успокоилась, хотя и осталось немного обиженной моей покладистостью. Ей, конечно, хотелось более бурных эмоций, подтверждающих ее женскую неотразимость.

Однако, меня в тот момент интересовали более прозаические проблемы:

– Родион знает о наших отношениях? – спросил я, когда она первой отвела взгляд.

– Нет, откуда, ты с ума сошел! Конечно, нет! Надеюсь, ты не собираешься?..

– Катя, – прервал я, – если ты собираешься выйти замуж за Посникова, то нам нужно серьезно поговорить.

– Так я и знала! Ты! – блеснула она глазами, наконец, дождавшись сцены ревности.

– Катя, ты знаешь, что я обвенчан с Алей, Алиной Сергеевной, и не смогу быть с тобой всегда. Поэтому разговор может быть только о тебе. Успокойся и выслушай, что с тобой случилось, когда ты попала в лапы к Моргуну.

Перемена темы выбила Кудряшову из романтического русла, и она тревожно поглядела на меня.

– Что ты хочешь сказать?

Я взял ее за руки и сжал их в своих ладонях. Катя побледнела, подняла ко мне свое лицо, и я едва не поцеловал ее, так она была хороша в эту минуту.

– Когда вы попали в плен, вас опоили...

– Да, я знаю...

– Ты не знаешь другого. Пока ты была без сознания, тебя обвенчали с Моргуном.

– Как это обвенчали? О чем ты говоришь?!

– О том самом. Это у них такой бизнес. Ну, значит, дело, способ заработать.

– И ты хочешь сказать, что он со мной?

– Это вряд ли, мне кажется, что у него другая ориентация.

– Что у него? – переспросила она, с ужасом глядя на меня.

– Мне кажется, – повторил я, – что Моргун женщинами не интересуется.

– А кем он интересуется? – окончательно запуталась в сложностях человеческих отношений троицкая мещанка.

– Мужчинами.

– Почему?

– Потому, – неопределенно ответил я. – Вопрос не в том, кем и чем интересуется твой так называемый муж, а в завещании, которое ты написала в его пользу.

– Какое завещание? Я ничего не писала!

– Ты и замуж по-настоящему не выходила, но, пока была под кайфом, ну, опоенной, тебя и замуж выдали, и заставили подписать завещание.

– Зачем?

– Чтобы убить и получить в наследство твое состояние.

– Убить меня? – дрогнувшим голосом переспросила она. – Но что я сделала плохого?

На этот дурацкий вопрос, которым она, видимо, пыталась как-то защититься от неожиданной напасти, я не ответил.

– Они таким образом зарабатывают деньги. Им кто-то помогает находить богатых одиноких людей, и они разными способами отбирают у них деньги. Мужчин, скорее всего, заставляют писать доверенности или векселя, женщин выдают замуж. У них большие связи и все схвачено. Твое завещание, как я узнал, отправили стряпчему в уездный город. Его фамилии я не знаю, но это не проблема, найти его будет нетрудно. Как мне показалось, из разговора твоего так называемого мужа с подручным, завещание у вас с ним двойное. Ты все свое имущество завещаешь ему, а он – тебе. Так что, если с ним что-нибудь случится, ты станешь очень богатой женщиной.

– Зачем мне чужое богатство!

– Ну, деньги лишними никогда не бывают, – рассудительно сказал я, пытаясь перевести разговор на спокойную тему. – Займешься благотворительностью. Поможешь, кстати, Соне, а то у нее крайнее положение.

Кудряшова нахмурилась и попыталась забрать у меня свои руки, но я их не отпустил.

– Я давно догадалась, – вдруг сказала она, пристально глядя мне в глаза, – что она тебе нравится.

– Кто нравится? – не понял я.

– Софья Раскатова, кто же еще!

– С чего ты взяла? – искренне удивился я.

– С того! – ответила Катя и посмотрела на меня полными слез глазами. – Что я, дурочка, и не вижу, как ты на нее смотришь?

– Ничего подобного, кроме тебя, меня никто не интересует!

– Да, не интересует!

– Катя, – сказал я и, крепко прижав к себе, поцеловал ее в губы.

Она ответила и только потом попыталась меня оттолкнуть.

Но я уже не отпустил ее, прижал и начал ласкать руками.

– Нет, – шептала она, когда мы изредка отрывались друг от друга, чтобы вдохнуть воздух, – нет, не нужно, я люблю другого человека!

– Ну, последний раз, на прощанье, посошок на дорожку! – шептал я.

– Но как же здесь, днем! – отказывалась она. – А если нас увидят?!

– Кто увидит! Мы одни на всем свете.

– Прямо на земле?

– Посмотри, какая прекрасная листва, какой ты будешь на ней красивой! – убеждал я, подталкивая ее к куче багряных листьев. – Простимся по-человечески! В память о нашей любви!

Последние доводы ее убедили, и мы, рухнув в опавшие листья клена, начали долгое, нежное прощание. Думаю, что после того, что у нас было, сомнений относительно моего романа с Соней у нее больше не осталось.

Мы как будто первый раз были вместе и не могли насытиться друг другом. В том, что мы делали, была одновременно и горечь расставания, и сладость обладания.

Катя то плакала, то сама проявляла инициативу и осыпала меня поцелуями...

– Как жаль, что мы не можем быть вместе, – с тяжелым вздохом сказала она, когда мы возвращались после затянувшейся прогулки. Потом договорила, видимо, для того, чтобы поставить все точки над "i". – Я люблю совсем другого человека.

Я ничего не ответил, шел молча, держа ее за руку.

– Как я теперь посмотрю ему в глаза! – сказала она, когда мы подошли к хутору.

Однако, посмотреть в глаза Родиону Посникову ей удалось не скоро.

Глава 20

Я вошел через лесную калитку во двор, замер на месте, а потом попятился назад. Екатерина Дмитриевна от неожиданности уткнулась мне носом в спину.

– Что случилось? – громко спросила она, но я быстро к ней повернулся, зажал ей рот рукой и вытолкал наружу.

– Тихо! – прошептал я, отпуская ее, – На нас напали!

– Кто? – испуганно спросила она.

– Пока непонятно, во дворе какие-то люди в военной форме.

Ничего хорошего ни от красных жупанов доморощенных гайдуков, ни от коррумпированных полицейских мундиров я не ждал, потому и поспешил скрыться в лесу.

– Тебе пока лучше побыть здесь, – сказал я Кате. – Всех наших, кажется, арестовали.

То, что я мельком увидел, действительно, было похоже на арест. Все обитатели хутора стояли рядком вдоль избы, а перед ними с ружьями наизготовку застыли какие-то люди в военной форме.

– Я боюсь оставаться одной в лесу, – прошептала Кудряшова. – Мало ли, что может случиться. Можно, я буду с тобой?

– Ты побудь пока здесь, у ограды, а я схожу на разведку. Посмотрю, что к чему, тогда и будем решать.

– Может быть, я пойду туда, что мне могут сделать?

– Вернуть законному мужу, – ответил я. – Знаешь про такой закон?

– Да, слышала. Но этот Моргун не мой законный муж! Я вообще не очень верю в то венчанье.

Спорить и доказывать у меня просто не было времени. Я вытащил из-за пояса пистолет, проверил заряд и взвел курок.

– Жди здесь, я скоро. Но лучше посиди вон в тех кустах, – показал я на заросли орешника невдалеке от калитки.

Оставив Катю, я по-пластунски вполз во двор и, скрываясь за неровностями почвы, добрался до одного из наших окопов. Отсюда была видна площадка возле избы, где развивались основные события. Я спрыгнул вниз и, прячась за земляной насыпью, посмотрел, что там делается. Первое впечатление оказалось верным. Вся наша компания, включая раненых гайдуков и штабс-капитана, томилась под прицелом ружей четырех полицейских. Немного в стороне, у сложенного в кучу оружия, стоял толстый офицер в полицейской форме и что-то говорил, жестикулируя левой рукой. В правой у него был пистолет, так же направленный на моих товарищей.

Мне было непонятно, как наши позволили себя захватить и обезоружить. Причин могло быть две: обычное ротозейство или священное преклонение перед людьми в форме. Впрочем, пока причины для меня не имели никакого значения.

Я лихорадочно соображал, что смогу предпринять один против пятерых вооруженных полицейских. Лучший способ был взять в плен их начальника и уже тогда диктовать свои условия. Однако, как до него добраться, я не представлял. При любом раскладе, откуда бы я ни нападал, нужно было преодолевать значительный открытый участок. Пока я буду бежать через двор, меня обязательно заметят и смогут запросто подстрелить. Нужно было найти какое-нибудь нетривиальное решение. И оно нашлось.

Одна из наших мин была установлена в дальнем углу двора. Пробраться туда из окопа было не сложно, этим я и воспользовался. За время, прошедшее со времени «войны», дожди размыли наши пороховые дорожки, но плотно закрытые чугунки с зарядами оставались в боевой готовности. Добравшись до мины, я открыл горшок, взял из него горсть пороха и восстановил запал, потом сделал «бикфордов шнур» из своего носового платка. Для этого я свернул его в трубочку, поджег один конец, а другой сунул в порох.

Времени, пока он будет тлеть, должно было хватить, чтобы успеть занять позицию за избой. Как только платок загорелся, я что есть сил припустился вдоль забора. Добежать до тыльной стороны избы мне хватило нескольких секунд. Отдышавшись, я пробрался к самому близкому от противника месту и затаился в нескольких шагах от офицера.

Теперь оставалось ждать взрыва, который, как я рассчитывал, отвлечет полицию от арестованных. Офицер же в это время произносил пламенную речь.

– ...в нарушение уложения о наказании вы злобно препятствовали властям и скрывали беглых крепостных крестьян. Кроме того, беглых жен и дщерей дворянского и иного происхождения. Кроме того, совершили разбойные нападения на мирных обывателей, от коих есть соответствующие жалобы властям, в коих...

К сожалению, больше ничего интересного я узнать не успел. В углу двора раздался оглушительный взрыв, а над головой свист разлетающихся осколков. Я высунулся из своего укрытия. Эффект взрыва, надо сказать, превзошел все ожидаемые последствия. Солдаты, побросав табельное оружие, все как один бросились бежать со двора в распахнутые ворота, а их командир просто об....я, как потом оказалось, не только в переносном, но и в самом прямом смысле. Он упал на колени и, закрыв голову руками, уткнулся ею в землю, оставив на обозрение толстый, обтянутый плисовыми штанами зад. Я не стал ждать милостей от природы, подскочил к представителю власти и... не преодолел искушение...

От неожиданного оскорбления, полученному пинком по плисовому окороку, полицейский сделал кувырок вперед и оказался лежащим на спине с выпирающим вверх толстым, мягким брюхом, кокетливо перетянутым кожаным поясом. Глаза его были так красноречиво испуганы, что у меня не было даже нужды приказывать ему сдаться. Со стороны избы раздался общий вздох облегчения, и нас тотчас окружили освобожденные арестанты.

– Ишь, какой гладкий! – с завистью сказал один из пленников-гайдуков. – Жрет, поди, в четыре горла.

– Пожалуй, – поддержал его кто-то из той же компании. – Вон какой от него дух хлебный идет!

Все, кто оказался поблизости, захохотали. Я про себя отметил, что того почтения, которое было у простого народа к начальству всего лишь шестьдесят лет назад, нет и в помине. Представитель власти вызывал не священный трепет, а презрительное неуважение. А, как известно, от неприятия божественной сущности власти до революции один шаг. Однако, о ней еще речи не шло, пока конфликт имел исключительно локальное распространение.

Пока полицейский лежал передо мной в собственном прахе и конском навозе, я поднял его пистолет и взвел курок,

– А ну, встать, скотина! – заорал я и, так как бедняга не вскочил на ноги, а продолжал лежать на спине и с ужасом таращил не меня вылезшие из орбит глаза, опять пнул его носком сапога.

Вообще-то у меня нет такой привычки, бить представителей власти ногами, хотя признаюсь, иногда очень хочется...

– Кто он такой? – спросил я хуторянина, тоже, несмотря на раненую ногу, поставленного полицией в общую шеренгу.

– Наш становой пристав, – ответил он, – Станислав Константинович.

– Это тот самый, который служит на откупе у Моргуна, и тот его дальше сеней не пускает? – задал я риторический вопрос.

Становые пристава были птицами небольшого калибра, чем-то вроде наших участковых уполномоченных. Положением о земской полиции 1837 года каждый уезд был разделен на станы, отданные в ведение становых приставов. Они назначались, переводились и увольнялись не столицей, а губернским начальством.

В этот момент выступление штабс-капитана окончательно сломило волю и самоуважение участкового-уполномоченного. Истомин подошел ко мне своей танцевальной походкой, которой он к тому же попытался придать схожесть со строевым шагом, и, вытянувшись по стойке смирно, гаркнул:

– Ваше превосходительство, прикажите повесить подлеца за оскорбление русского офицерства?!

Такая перспектива, как повешенье, к тому же исходящая от одетого в военную форму штабс-капитана, обращение к неведомому «превосходительству», добили бедолагу. Станислав Константинович опять не сдержал порыв, и до нас тотчас докатилась новая волна миазмов, заставившая, зажав носы, отступить от него еще дальше.

Однако, это отступление не успокоило станового, он необыкновенно быстро вскочил на резвые ножки и уже осознанно повалился на колени, крича плачущим голосом:

– Помилуйте, ваше превосходительство, не лишайте живота последнего!

Эта просьба с учетом роскошного, необъятного пуза, просителя вызвала необычный взрыв смеха у недавних арестантов. Однако, становой общего веселья не поддержал, напротив, заверещал с еще большим напором:

– Не за себя прошу, за малых сирот-детушек, да за горькую вдову, жену-красавицу и старую свою старушку-матушку!

В этом крике души напрямую зазвучали настоящие эпические, былинные мотивы. Я подождал, когда он вновь вернется к началу и скажет что-нибудь вроде: «Ой, ты, гой еси, свет наш, батюшка», однако, Станислав Константинович ничего такого говорить не стал, а принялся усиленно стучать своей большой головой с широким лбом, обрамленным льняными кудрями, по матери сырой земле.

Нужно было, пока он тепленький, его допросить, но меня отвлек Посников. Он подошел и, не глядя в глаза, холодно спросил, где Катя. Я вспомнил, что оставил ее умирать от страха одну в лесу, и от досады стукнул себя по лбу:

– Совсем забыл, она ждет за забором, сходи за ней.

Родиона как ветром сдуло, а я взялся за пристава:

– Кто вас сюда послал? – крикнул я ему с приличного расстояния, куда не доходили естественные запахи.

– Исправник Михаил Маркович! – крикнул в ответ Станислав Константинович, пропуская очередной земной поклон.

– Он тоже в доле у Моргуна?

Как ни странно, вопрос становой пристав понял совершенно правильно и тотчас заложил начальника:

– Еще в какой доле, ваше превосходительство, мне-то одни крохи перепадают, а он столько имеет, что и царю-батюшке не снилось!

– Жалобу Моргун подал? – вновь спросил я.

– Они-с, Иван, то есть Тимофеевич, а также присовокупились Улаф Парлович.

О самих жалобах я был в курсе дела из подслушанной речи станового и повторить их его не попросил.

– Так прикажите повесить подлеца, ваше превосходительство? – напомнил о себе Истомин.

Что делать с «подлецом», я не знал. Воинство его сбежало без оружия и больше не представляло реальную опасность, однако, и отпускать пристава с миром было опасно. Что ни говори, но как только он окажется на свободе, тотчас бросится жаловаться на наш разбой, а за своих его коллеги могли и отомстить. Мне показалось, что самым разумным будет оставить его в заложниках.

– Пусть пока живет, – ответил я штабс-капитану, – прикажите посадить его в сарай под арест, может быть, он еще на что и сгодится.

– Кому это он сгодится! – не согласился Истомин. – Одно слово, пустой человек.

– Но и вешать без суда нельзя, пусть с ним его начальство разбирается.

Когда мои гуманные слова дошли до ушей заинтересованного лица, оно опять начало говорить былинным языком, благословляя «доброго генерала» от лица многочисленных родственников несостоявшегося покойника.

Пока мы разбирались со становым, вернулись Посников с Катей. Родион вел ее, подчеркнуто почтительно поддерживая под локоток. Кудряшова выглядела натурально испуганной, и ее немного растерзанный вид, кажется, ни у кого не вызвал подозрений.

Обстановка на хуторе постепенно стабилизировалась, и недавние страхи прошли. Теперь, как это обычно бывает после драки, все, кому не лень, махали кулаками и обещали страшные кары зачинщикам. Мне было совсем не весело. Обстановка после вмешательства полиции явно выходила из-под контроля. Разобраться со становым приставом было несложно, но если в противостояние включится вся губернская власть, то мало никому не покажется. К тому же, объявив нас «бунтовщиками», исправник Михаил Маркович вполне мог добиться присылки «на усмирение» войска, а это уже был бы для нас совсем другой расклад. Я подумал, что единственным правильным решением будет устранить причину конфликта, и позвал несостоявшихся героев в избу на совещание.

Вскоре там собрались все, включая пленных. Как инициатор собрания, первым высказался я:

– Ну, и что нам теперь делать? Есть предложения?

– Следует выкопать ров! – тотчас откликнулся Истомин.

Как и прежде, его идея не вызвала отклика. Народ сосредоточенно молчал, никто не торопился брать на себя ответственность за общее решение.

– Нужно ехать в Петербург, подать жалобу, – наконец подал голос губернский секретарь Похлебкин. – Пусть начальство разберется и накажет.

Что за начальство будет разбираться в здешних делах, и кого оно будет наказывать, он уточнять не стал. Предложение чиновника так же не вызвало никаких комментариев.

Пришлось говорить мне:

– На нас помещик Моргун подал жалобу, что мы укрываем беглых крестьян, это их, – указал я на сгруппировавшихся пленных, – и вообще, нас обвиняют во всех смертных грехах. Все начальство здесь продажное, так что доказать, что не мы напали на Моргуна, а он на нас, будет невозможно.

– Но, ведь есть же и честные чиновники, – подала голос Кудряшова, – я наверное знаю!

Судя по общему угрюмому молчанию, кроме нее, больше так никто не думал.

– Может быть и есть, только как их найти? – продолжил я. – Пока у Моргуна большие деньги и связи, во всем виноваты будем мы.

– А государь? – опять высказался Похлебкин. – Подадим жалобу государю, он-то разберется, где правда, а где кривда!

Однако, и такой вариант никого не заинтересовал.

– Нужно барина убить, а имение спалить, – неожиданно сказал один из пленных, – тогда и концы в воду.