Командир атакует первым

      Вариант, конечно, неплохой. Но расставаться с мечтой о полетах не хотелось. Дело тут, конечно, не в упрямом фанатизме: просто я знал, что для подготовки летчика требуется время.
      А мой боевой опыт, сбитые самолеты противника уже кое-чего стоят. Я был уверен, что на фронте сумею принести больше пользы в воздухе, чем на штабной работе, и, несомненно, быстрее войду в строй, чем те ребята, которых выпускали сейчас из летных училищ.
      Кутихину понравились мои возражения.
      - Хвалю, Василий Михайлович. Хвалю и верю. Но медицину мы с тобой не переспорим. Так что давай лучше подумаем, как и где тебя устраивать.
      Но я попросил комполка подождать с решением. Обещал, что, как только полк получит самолеты, напишу рапорт о переводе из эскадрильи. Сам же втайне надеялся - когда полк получит истребители, я все-таки поднимусь в воздух и испытаю себя на прочность...
      Буквально через несколько дней после нашего разговора с командиром, комиссар полка собрал военкомов эскадрилий и сообщил: Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 года упраздняется институт военных комиссаров и в армии вводится полное единоначалие. "Великая Отечественная война с немецкими захватчиками, - говорилось в Указе Президиума Верховного Совета СССР, - закалила наши командные кадры, выдвинула огромный слой новых талантливых командиров, испытанных в боях и до конца верных своему воинскому долгу и командирской чести. В суровых боях с врагом командиры Красной Армии доказали свою преданность нашей Родине, приобрели значительный опыт современной войны, выросли и окрепли в военном и политическом отношении.
      С другой стороны, военные комиссары и политработники повысили свои военные знания, приобрели богатый опыт современной войны, часть из них уже переведена на командные должности и успешно руководит войсками, многие же другие могут быть использованы на командных должностях либо немедленно, либо после известной военной подготовки"{3}.
      Это решение было очень своевременным. Партия всегда держала руку на пульсе жизни. И сейчас она точно оценила обстановку, способность командиров Красной Армии решать все вопросы руководства подчиненными, в том числе и организации партийно-политической работы. Заместители командиров по политической части были призваны помогать им в овладении искусством политического воспитания, методами руководства партийно-политической работой. Большая армия военных комиссаров, действительно овладевшая в ходе боев военным опытом, освобождалась для непосредственного руководства подразделениями и частями.
      Решение партии было оправдано и тем, что с лета 1941 года партийные организации в армии намного возросли. С самого начала войны партия направляла в действующие войска свои лучшие кадры. Немало коммунистов, увлекая своим примером массы воинов, погибло в первых, самых ожесточенных схватках с врагом. Но на их место вставали те, кто в самые тяжелые для Родины дни подавали заявления о приеме в партию, уходя в смертельный бой, писали: "Прошу считать меня коммунистом". Всегда была велика сила партийного влияния, но во сто крат возросла она в трудное для страны время.
      Так и в нашем полку партийная организация, несмотря на потери в боях под Керчью, в Севастополе, постоянно увеличивалась. Большинство летчиков были коммунистами. За последнее время немало техников и механиков подали заявления о приеме в партию. Понятно, что каждый человек, вступая в ряды партии, относился к своему воинскому долгу с еще большей ответственностью. Партийным словом, силой личного примера, активной помощью молодым воинам коммунисты укрепляли коллектив, делали его боеспособнее, дисциплинированнее, сплоченнее. И конечно, командир эскадрильи Степан Карнач, имея уже богатый опыт не только руководства боевыми действиями, но и воспитательной работы, умело опираясь на коммунистов, используя целый ряд преимуществ, предоставляемых ему единоначалием, смело мог вести свое подразделение в бой.
      Размышляя над этим решением, я невольно подумал (в который уже раз), насколько глубоко и точно знает наша партия, ее Центральный Комитет положение дел, как умело и эффективно она использует резервы для повышения могучей силы своего влияния во имя главного - достижения победы над врагом.
      Василий Афанасьевич Меркушев, теперь уже заместитель командира по политической части, долго беседовал в тот день с нами, бывшими военкомами эскадрилий. В заключение беседы подчеркнул:
      - Вы сами понимаете, что сразу упразднить ваши комиссарские обязанности невозможно. Необходимо ввести командиров в курс дела, помочь им в организации партийно-политической работы. Собственно, я надеюсь, что вы всегда будете одними из лучших коммунистов и первыми помощниками командиров. Не сомневайтесь: каждому будет подобрана соответствующая должность.
      Действительно, военкомам первой и третьей эскадрилий, в соответствии с уровнем летной подготовки и боевого опыта, быстро определили место в штатном расписании полка. Со мной дело обстояло сложней. Подполковник Кутихин опять долго беседовал, предлагал мне массу вариантов:
      - Сам понимаешь, не могу я тебя, Василий, назначить на летную должность. Ну была бы хоть маленькая зацепка. У тебя ведь тут что написано: "не годен"!
      Я понимал, но легче от этого не было. Занимая нелетную должность, я уже не поднимусь в воздух даже для проверки своих сил.
      Кутихина тоже тяготило мое незавидное положение списанного пилота.
      В конце концов он обещал подумать, хотя и напомнил:
      - Кто-то мне недавно говорил, что сам напишет рапорт о переводе из эскадрильи, - но, разглядев в моих глазах отчаяние, добавил: - Все, что в моих силах, сделаю. Мне самому опытного бойца терять жалко. Молодежь еще учить летать надо, а особенно в бою "обкатка" потребуется.
      В это время пришло распоряжение о подготовке полка к переводу на новое место: куда и когда - никто не знал, но никто не сомневался - дорога к фронту.
      Полк давно был готов к этому. Личное имущество - у кого вещмешок, у кого небольшой чемоданчик. Техники нет. Самое большое хозяйство - в штабе полка. Майор Безбердый со своими помощниками, в числе которых оказался и я, собирал и упаковывал бумаги, сетуя, что часть важных документов до сих пор находится в штабе, в Тбилиси.
      - Отправят теперь на другой фронт, потом не доищешься. А бумаги пригодиться могут, - огорченно рассуждал начальник штаба. - Как думаешь, Шевчук, куда нас отправят?
      Я был уверен, что полк переводится под Сталинград. В те ноябрьские дни все мы были под впечатлением доклада Председателя Государственного Комитета Обороны Сталина, посвященного 25-й годовщине Октября, хотя в нем и говорилось о неминуемых трудностях. Так же внимательно вчитывались мы в строки приказа Народного комиссара обороны, изданного в честь славного юбилея.
      Вселяли оптимизм слова этого важного документа о том, что Красная Армия, остановив немецко-фашистские войска под Москвой, взяла инициативу в свои руки, перешла в наступление, освободила целый ряд областей страны. "Красная Армия, - говорилось в приказе, - показала, таким образом, что при некоторых благоприятных условиях она может одолеть немецко-фашистские войска". Однако Нарком обороны подчеркивал, что, "воспользовавшись отсутствием второго фронта в Европе, немцы и их союзники собрали все свои резервы под метелку, бросили их на наш советский фронт и прорвали его. Ценой огромных потерь немецко-фашистским войскам удалось продвинуться на юге и поставить под угрозу Сталинград, Черноморское побережье, Грозный, подступы к Закавказью".
      Мобилизующе звучали слова приказа, где характеризовалось положение под Сталинградом: "Враг остановлен под Сталинградом. Но, остановленный под Сталинградом и уже положивший там десятки тысяч своих солдат и офицеров, враг бросает в бой новые дивизии, напрягая последние силы. Борьба на советско-германском фронте становится все более напряженной. От исхода этой борьбы зависит судьба Советского государства, свобода и независимость нашей Родины".
      Понятно, что именно под Сталинградом решается сейчас очень многое, и силы там нужны большие. А раз уж есть слух, что полк перебазируется на Волгу, место наших летчиков - в сталинградском небе. Я уже не говорил "мое место" - надежда остаться в боевых рядах полка становилась все призрачнее.
      Но, как уже нередко случалось в последнее время, судьба снова улыбнулась мне - на этот раз радостной улыбкой комполка подполковника Кутихина. За день до отправления личного состава к новому месту назначения меня вызвали в штаб. Я был уверен, что сейчас и состоится последний разговор о моей должности.
      - Ты что, Василий Михайлович, скучный такой? - весело встретил меня командир и начал расспрашивать о здоровье, поинтересовался семьей - как жена, дочь, не переехали ли они из Тбилиси.
      Но вот Кутихин встал из-за стола и подошел ко мне.
      - Мы долго тут размышляли с комиссаром, то есть с заместителем по политчасти и начальником штаба, над тем, что с тобой делать. И знаешь, придумали. Догадываешься? Нет, даже и не подозреваешь, наверное. А решили мы вот что: будешь ты исполнять обязанности моего помощника по воздушно-стрелковой службе.
      Действительно, об этом я и мечтать не мог.
      Кутихин ходил по кабинету, а я слушал его слова как песню:
      - Об этой должности для тебя, Василий Михайлович, я подумал еще на партсобрании, когда ты заговорил о тактике. И как ты проводил занятия, мне понравилось. Короче говоря, вопрос решен. Пока полк самолеты не получил, будешь руководить огневой и стрелковой подготовкой. А там видно будет. Может быть, пробьем тебе повторное медицинское освидетельствование. Приказ о назначении подписан. Поздравляю.
      Командир крепко пожал мне руку, потом положил ладонь на плечо.
      - Но есть для тебя одно дело - хлопотное и не по твоей новой должности. Нужно съездить в Тбилиси, забрать в штабе кое-какие документы полка. Безбердый утверждает, что эти бумаги могут пригодиться. Полк найдешь в... командир назвал небольшой городок на Волге.
      И тут я с горечью решил, что назначение мое на такую высокую и ответственную должность и эта вот командировка - не больше чем способ избавиться от меня. Пока я по дорогам военного времени доберусь до Тбилиси, соберу эти документы и преодолею обратный путь, полк, получив самолеты в том волжском городке, улетит на фронт и я останусь в какой-нибудь тыловой команде.
      А подполковник Кутихин, не замечая моих терзаний, давал конкретные указания.
      - Счастливого пути, товарищ Шевчук. В Тбилиси разрешаю двое суток задержаться. По семейным обстоятельствам, - строго официально произнес командир полка на прощанье.
      Радость предстоящего свидания с семьей заглушалась боязнью снова потерять свою часть. Я сдержанно поблагодарил командира и попросил разрешения приступить к выполнению приказания, невольно думая о том, что в полк я все равно вернусь, разыщу, где бы он ни был.
      ...Задание я выполнил. В Тбилиси, правда, пробыл не двое суток, а всего несколько часов. Оказалось, что архивы штаба находятся не в самом городе, а в маленьком местечке на побережье Черного моря. Туда добирался на попутных машинах и угодил под бомбежку. Взрывной волной меня выбросило из кузова и швырнуло под откос шоссе. От удара потерял сознание. Трудно поверить, но позвоночник выдержал. И когда нас, разбросанных взрывом, стали подбирать бойцы, я встал и пошел самостоятельно: гудела голова, подташнивало, но спина болела не сильней обычного.
      Так, чуть ли не трагически, закончилась моя командировка. Однако именно этот случай придал мне большую уверенность, что, если разрешат летать, позвонки выдержат любые перегрузки. С этой мыслью я и торопился догнать свой полк. Он действительно находился в маленьком заснеженном приволжском селении - и опять без самолетов, что вызвало уже большое недоумение. Стоял конец декабря, наши войска под Сталинградом перешли в решительное наступление, окружили крупную группировку немецко-фашистских войск. И опять без нас.
      С одной стороны, люди прямо-таки истосковались по настоящему делу, но с другой - мы с гордостью понимали,  - значит, много силы у страны, если бережет она нашу часть для новых боев, для наступления.
      Начало нового, 1943 года мы встречали все еще далеко от фронта. Несколько раз полк менял место дислокации, и вот мы приехали снова на Волгу. Только не под Сталинград, где наши войска уже заканчивали разгром окруженных войск Паулюса.
      Хотя недалеко был авиационный завод, выпускающий самолеты конструкции Яковлева, мы их опять не получили: все машины шли на пополнение авиационных полков, участвующих в решительных схватках зимы 1943 года. В конце января была прорвана блокада Ленинграда. Второго февраля капитулировала армия Паулюса. В десятых числах февраля наши войска освободили Курск.
      В эти дни и произошло одно из памятных событий, которое наконец поставило все точки над "и" на пути моего возвращения в строй летчиков-истребителей.
      Полк снова готовился к переезду. Опять, как говорили, куда-то на Волгу. И мы уже были почти уверены, что на этот раз получим самолеты. К нам все чаще стали приезжать различные проверяющие комиссии. С техническим составом усиленно проводились занятия по материальной части самолета и двигателя. Дело в том, что конструктор Яковлев постоянно совершенствовал истребитель Як-1. Сейчас самолет уже выпускался серийно с мотором М-105Ф, который увеличил энерговооруженность истребителя, улучшил скороподъемность, еще больше повысил возможности вертикального маневра.
      Нередко в полку бывал командир дивизии генерал-майор авиации Баранчук. Он сам проводил занятия с летным составом по аэродинамике самолета, по тактике воздушного боя. Своим громовым голосом (тихо, по-моему, он вообще не говорил) генерал рассказывал нам о новинках в авиации противника, модифицированных вариантах "мессершмиттов", "фокке-вульфов".
      Командир дивизии проинформировал нас о новом варианте ФВ-190 с четырьмя пушками и двумя пулеметами. И тут же на графиках вертикальной и угловой скоростей наших и немецких истребителей показал, что маневренные преимущества советских самолетов еще больше возросли, подчеркнув, что бортовой залп наших истребителей тоже весьма большой и конструкторы продолжают его увеличивать.
      Интересный человек - командир нашей дивизии Константин Гаврилович Баранчук. Когда-то матрос торгового флота, наверное, там, среди ветрев и штормов, и приобрел он этакую громкоголосость. От тех времен, видимо, осталась у него и манера грубоватого разговора. Любые вопросы комдив решал сразу, со свойственной его характеру решительностью. Годы в авиации, даже генеральские звезды на погонах мало изменили его матросский прямодушный нрав. Летал - залюбуешься. Воевал в республиканской Испании. Как большинство советских летчиков, приехавших тогда на помощь обороняющимся республиканцам, показал себя мужественным, умелым бойцом.
      Прямоту характера комдива мы частенько пытались использовать, не раз задавая ему наболевший вопрос: "Скоро ли на фронт? Когда получим самолеты?" Если раньше Баранчук только разводил руками, то сейчас загадочно улыбался: "Не спешите, детки, дайте только срок - будет вам и белка, будет и свисток". И мы понимали - скоро настанет наш час.
      И вот в такое время командир полка, врач словно забыли о моем существовании. Ребята ходят возбужденные предстоящими переменами, а я все больше замыкаюсь в себе. На занятиях стал рассеянным. Раньше я не позволял себе отвлекаться даже на самых неинтересных и не очень нужных лекциях. Сейчас часто ловил себя на посторонних мыслях. Бывали и такие моменты, когда смирялся с судьбой неудачника. Больше того, иногда хотелось бросить все эти хлопоты и уехать в Тбилиси, к жене, к дочке, занять должность диспетчера по перелетам, забыть о небе, о полетах, о боях.
      В такое-то время и разыскал меня наш полковой врач. Будничным голосом, как о чем-то малосущественном, он объявил, что меня направляют для повторного медицинского освидетельствования "на предмет годности к летной работе" в Москву. Так и сказал: "на предмет годности"!
      Я не дал ему договорить - обхватил руками, приподнял от пола и так сжал, что он укоризненно замотал головой.
      Откровенно говоря, мой позвоночник с болью выдержал этот прилив радости, но я почти вырвал у доктора из рук приготовленные документы.
      Итак, свершилось. Я буду летать! О том, что центральная медицинская комиссия может подтвердить старое решение, старался не думать. Сейчас я всем докажу, что совершенно здоров. Какие бы испытания мне ни придумали врачи, не моргну от боли.
      Отутюжено обмундирование, начищены сапоги. Ребята, узнав о поездке, помогают собираться в столицу. Один предлагает свою щегольскую фуражку, другой - чудом сохранившийся парадный темно-синий костюм, третий - погоны (их ввели недавно, и не все еще успели ими обзавестись). Но я решил ехать в своей гимнастерке и сапогах - время военное...
      В полумраке землянки командира я не сразу разглядел, что подполковник Кутихин не один...
      - Товарищ командир! Разрешите отбыть в... - я осекся.
      В углу сидел генерал Баранчук. Разговор был, судя по всему, серьезный. Командир дивизии недовольно выговорил Кутихину:
      - Что, к тебе вот так, как голые в баню, все подчиненные вваливаются?
      Но я уже быстро исправился:
      - Товарищ генерал! Разрешите обратиться к командиру полка?
      Генерал Баранчук, словно меня не замечая, продолжал:
      - Лихие у тебя пилоты, Яков Назарович, лихие.
      Кутихин сразу оправился от растерянности - он хорошо знал командира дивизии, его отходчивость.
      - Разрешите доложить, товарищ генерал, - это мой помощник по воздушно-стрелковой подготовке старший лейтенант Шевчук!
      - А я, наверно, сам не знаю, - перебил его генерал, но уже менее грозно, - если бы еще и в воздухе твои пилоты такие же смелые были, как вот этот начальник "огня и дыма" на земле - совсем хорошо было бы... Ну, что там у тебя? - Баранчук уже успокоился.
      Я четко доложил и протянул документы для подписи Кутихину.
      - Подожди. Нужно обмозговать, - сказал генерал, поднявшись с топчана. Тяжело ступая, он ходил по землянке несколько минут.
      Но вот Баранчук снова сел на скрипнувший под ним топчан и стал задавать лаконичные вопросы, на которые старались так же коротко отвечать то Кутихин, то я.
      - Летать хочешь?
      - Так точно, товарищ генерал!
      - А может (это - Кутихину) летать?
      - Так точно, товарищ генерал! За бои над Керчью орден получил.
      - Орден сам вижу. Сколько сбитых?
      - Четыре, товарищ генерал!
      - Когда тебя сбили, сколько немцев было?
      - На двоих с капитаном Карначом - десять.
      - Какую школу кончил?
      - Качинскую.
      На лице командира дивизии довольная улыбка. Сам, видимо, учился в этой старейшей летной школе.
      - Кто сбил тебя, видел?
      Я честно признался, что нет.
      - Плохо. Очень плохо. В чем была ошибка?
      Вступился Кутихин:
      - Товарищ генерал, старший лейтенант Шевчук после возвращения из госпиталя в полк по своей инициативе организовал занятия с летным составом по анализу наших тактических ошибок.
      - Да? - Баранчук все еще недоверчиво, но с любопытством, внимательно посмотрел на меня. - Это уже что-то... Ты садись, садись, старший лейтенант. Небось спина болит? - участливо, но не без коварства, предложил генерал.
      Тут я согрешил. Поблагодарил генерала, сказал, что о боли давно забыл, и в подтверждение своих слов показал целый комплекс физических упражнений: наклоны корпуса, отжим на руках, поднял стоявшее в углу полное ведро с водой.
      - Хватит, хватит, - остановил он, - надорвешься, оставишь Кутихина без руководства "огнем и дымом". Сходи-ка, погуляй. А мы это дело обмозгуем.
      Не знаю всех подробностей разговора, который состоялся между комдивом Баранчуком и командиром полка. Много позднее Кутихин в общих чертах передал мне его содержание. Спора никакого не было. Генерал сразу решил оставить меня в полку: "Замордуют его доктора в Москве. Знаю я их...". Речь шла о том, как этот приказ мотивировать, если местные медики вспомнят обо мне снова. И Баранчук со свойственной ему решительностью сказал, что всю ответственность берет на себя.
      А со мной разговор был недолгим:
      - Хочешь летать - летай. Почувствуешь себя плохо  - сразу пиши рапорт. Найдем место на земле. Воевать придется много, долго и трудно. Слышал небось, наши опять оставили Харьков и Белгород? Всего месяц-то и были в наших руках. Так что война впереди еще большая. - Последние слова генерал произнес непривычно тихо, но тут же исправился: - И запомни, начальник воздушно-стрелковой службы, от тебя во многом зависит, как будет воевать полк. Учить нужно и на земле, и в воздухе. Сейчас, правда, сорок третий год - это не сорок первый и не Испания. Отличные самолеты, и, главное, их много. Но каждый летчик с боевым опытом на счету. "Безлошадных" уже не будет. Фашист еще силен, а бить его надо так же смело, как в сорок первом, но гораздо грамотней, умней, расчетливей. Правильно я говорю, старший лейтенант?
      - Так точно, товарищ генерал! - выпалил я, а в душе, словно песня, звучал его напутственный приказ: "Летай!.."
      Если бы в то время кто-нибудь спросил: "Зачем тебе нужны все эти хлопоты, волнения? Неужели ты думаешь, что без тебя наша авиация не одолеет врага, а без твоего личного участия в боях война продлится хоть на день дольше?" - ответ был бы один: по-другому мы, советские люди, не только поступать не можем, но даже думать иначе не имеем права - время сейчас суровое, военное время.
      Каждый день начинался с прокладки линии фронта на карте-миллионке в коридоре штаба полка. Она проходила от Баренцева моря к Ладожскому озеру, далее по реке Свирь к Ленинграду, оттуда на юг. У Великих Лук кривая поворачивала на юго-восток, а в районе Курска образовывала огромный выступ, глубоко вдававшийся в расположение немецких войск. Далее от района Белгорода линия фронта шла восточнее Харькова, а потом по рекам Северский Донец и Миус тянулась к восточному побережью Азовского моря. Первомайский приказ Верховного Главнокомандующего, подводя итоги зимней кампании этого года, подчеркивал, что наступательная сила Красной Армии возросла, что наши войска не только оттеснили немцев с территории, захваченной летом 1942 года, но и заняли ряд городов и районов, находившихся в руках врагов около полутора лет. Фашистам оказалось не под силу предотвратить наступление Красной Армии.
      Даже для контрнаступления на узком участке фронта в районе Харькова гитлеровское командование было вынуждено перебросить более трех десятков новых дивизий из Западной Европы. Немцы рассчитывали окружить советские войска в районе Харькова и устроить нам "немецкий Сталинград". Однако попытка ставки Гитлера взять реванш за поражение на Волге провалилась.
      За время войны мы научились за четкими короткими строками праздничных приказов видеть больше, чем сказано. Связывая положение линии фронта с населенными пунктами, упоминающимися в приказе, нетрудно предположить, что в районах Курска, Харькова, да и на других участках обстановка остается сложной. Недаром партия, правительство пламенными словами приказа Верховного Главнокомандующего вдохновляли армию и народ на суровую и тяжелую борьбу, на полную победу над гитлеровскими извергами, не скрывая, что она потребует больших жертв, огромной выдержки, железной стойкости...
      Это хорошо понимал каждый советский человек. Получая новые истребители прямо на заводском аэродроме, мы видели, с каким огромным напряжением работают труженики тыла. Усталые от многочасовой, а иногда и бессменной работы, изможденные голодом лица. Не хватало места в цехе сборки (количество выпускаемых самолетов все время увеличивалось) - люди работали под открытым небом, невзирая на непогоду, забывая о себе, усиленно старались соблюсти все правила технологии. С большой тщательностью заворачивался каждый шуруп, подгонялись друг к другу куски обшивки. Инженеры, техники-эксплуатационники завода затрачивали массу времени, чтобы помочь нашему техническому составу как следует подготовить самолеты к полетам.
      Полеты... Как на праздник, шли наши летчики на аэродром. Обо мне и говорить нечего. Первого мая, год назад, я провел свой последний воздушный бой, и вот сегодня, пятого мая, снова сажусь в кабину истребителя. Перед этим я выполнил несколько контрольных полетов с майором Карначом. Степан, недавно назначенный заместителем командира полка, сам предложил слетать со мной. Сделали с ним на спарке несколько кругов, потом сходили в зону, на пилотаж. Я очень старался все сделать "по пулям". Как положено, после выполнения упражнений подошел к Степану.
      - Разрешите получить замечания! Степан улыбнулся, хлопнул по плечу:
      - Рад за тебя, Василий. При всем желании придраться практически не к чему. Недаром тогда, в госпитале, Дмитрий Глинка рассказывал, как ты И-16 на фуражку во время посадки "притирал". Давай, Василь. Сейчас командиру полка доложу - и двигая сам.
      Приятно, когда тебя хвалит такой летчик, как Степан Карнач. Но если бы он знал, сколько раз я за этот год "побывал" в воздухе. Да, начиная с Тбилиси, когда я, почувствовав, что поправляюсь, проводил тренажи в нашей маленькой комнатке, на протяжении многих месяцев не пропускал ни одного дня, чтобы мысленно не слетать. Повторял, как таблицу умножения, действия по управлению самолетом - от взлета до посадки. Ну а когда стали получать самолеты, я уж каждую свободную минуту проводил в кабине "яка".
      И вот уже есть от командира добро на вылет. Волнуюсь не меньше, чем перед самым памятным полетом - первым самостоятельным. Сейчас решится все, и окончательно - быть мне или не быть летчиком-истребителем, воевать или не воевать?!
      Во время контрольных полетов я точно соблюдал условия упражнения. Старался все делать плавно, четко. Даже в пилотажной зоне не допускал больших перегрузок, чтобы меньше было ошибок. Степана Карнача я знал хорошо. На земле он простит тебе многое, в воздухе - ни малейшей оплошности. А я во что бы то ни стало хотел добиться права на самостоятельный полет. Решение принято давно: как только поднимусь в небо - буду пилотировать так, чтобы испытать на прочность позвоночник да и все физические возможности. Я всегда помнил слова подполковника Кутихина: "В бою нужно пилотировать на пределе, а может быть, и выше предела прочности - и своей, и самолета".
      Запущен мотор. Машина нетерпеливо дрожит: не любит тратить свои "лошадиные силы" без толку. Но как хороший хозяин проверяет перед выездом сбрую на лошади, так летчик должен убедиться в нормальной работе мотора. Взгляд на приборы - все в норме. Поднимаю руки над бортами кабины, развожу их в стороны. Это команда механику: "Убрать колодки".
      Такое было уже сотни раз. Но любой летчик согласится, что каждый взлет для нас - событие. Тем более для меня - ведь сейчас обретаю потерянные в бою крылья! Старт. Поднимаю правую руку. Стартер смотрит на руководителя полетов подполковника Кутихина и с его разрешения поднимает флажок.
      Плавно идет вперед сектор газа. Самолет медленно начинает двигаться вперед. Быстрей. Еще быстрей. Колеса уже не чувствуют неровности аэродрома. Неуловимое, чуть заметное движение ручки на себя. Но самолет все-таки раньше времени оторвал от земли - сказался перерыв в полетах.
      Ошибку понял сразу и после отрыва придержал истребитель - скорость растет. Земля все больше становится похожей на карту. Четко выделяются темные участки пашни. Серыми пятнами лежат еще не покрытые весенней листвой перелески. Извилистая змейка речушки. Словно разбросанные детские кубики дома поселка вдоль дороги. Поймал себя на том, что увлекся красотой земли. А военный летчик, тем более истребитель, с посадки в кабину должен следить в первую очередь за воздухом. Осмотрительность - прежде всего. Старый, утвержденный кровью закон...
      Высота заданная. Уточнил ориентировку. Аэродром слева. Справа чуть видна Волга. За ней в призрачной дымке безбрежные леса. Внизу небольшое село с белой церковью. Начинаю пилотаж. На вираже стараюсь достичь максимальной угловой скорости. Перегрузка растет - плавно вдавливает тело в чашу сиденья. Боли в позвоночнике не чувствую. При больших перегрузках даже у самого здорового летчика может потемнеть в глазах. Это происходит от быстрого и сильного прилива крови к голове или, наоборот, отлива ее к ногам.
      Еще раз выполнил комплекс фигур. Пора на точку - бортовой хронометр показывает, что полетное время истекает.
      Курс на аэродром. Самолет планирует устойчиво. И только тут я почувствовал, как устал. "Жилет" старого Вано мокрый от пота, лицо покрыто испариной. Но главное свершилось - я и мои позвонки выдержали! И пусть после полетов, вечером, я с трудом добрался до постели, упал, будучи даже не в состоянии снять корсет, но заснул я с ощущением небывалого счастья.
      Несколько дней полк жил напряженными полетами. Мы восстанавливали технику пилотирования, отрабатывали групповую слетанность. Большое внимание командир полка уделял учебным воздушным боям, стрельбе. Летчики с боевым опытом учились водить группы та четырех, шести, восьми самолетов.
      11 мая вечером поступил приказ: "Выдать летчикам полетные карты и подготовить полк к перелету по маршруту с посадкой на одном из полевых аэродромов под Воронежем". Наконец-то! Настал долгожданный день и час.
      В приподнятом настроении, весело, с шутками мы склеивали листы карт, прокладывали маршрут, делали расчеты. Подполковник Кутихин собрал в штабе всех, кто поведет группы. Полк пойдет двумя эшелонами. Для перевозки техников и механиков выделен транспортный Си-47.
      - Старший лейтенант Шевчук в первом эшелоне ведет звено, - приказал командир полка, - возвращается на "Дугласе" и обратно - во главе восьмерки. Не устанешь? - посмотрел на меня внимательно Кутихин.
      - Никак нет, товарищ подполковник! - ответил я торопливо, радуясь доверию и боясь, что командир передумает.
      Спать не ложились долго, пока не убедились в полной готовности к перелету. Предстоял трудный и ответственный день, но в помещении летчиков до позднего часа не смолкали разговоры. Летим за Воронеж к левому флангу Курского выступа: сомнений нет - полк в составе 203-й истребительной авиационной дивизии вводят наконец в бой. Не подвела бы только погода. В большой перелет при облачности, тем более при дожде, могут не выпустить. В полку много молодых летчиков.