Турако - птица печали

Эта необычная снисходительность встревожила мальчика. Из осторожности он заставил себя проглотить несколько кусочков, чтобы доказать свое желание угодить, но скользко-приторные трубочки чуть не пошли из него обратно. Элен спросила, не хочет ли он чего-нибудь другого. Марк не ответил. Когда он оставался один с матерью, ему достаточно было несравненного счастья любоваться ее бледным лицом с кругами под глазами, ее светлыми с рыжеватым оттенком волосами, ее белой кожей, правильными чертами лица со слегка выдающимися скулами, ее серыми глазами, ртом, губами, по которым она, прежде чем начать говорить, быстро проводила языком, любоваться ее шеей, плечами, жестами. И когда она говорила подолгу, несвязно, часто делая паузы, он не перебивал ее, не задавал вопросов, а только слушал, даже не пытаясь понять.
      Элен съела весь салат и выпила стакан молока, который налила сыну. Сунула два пальца в шоколадный крем и предложила ему облизать их. Марк не решился. Она обиделась и поставила миску обратно в холодильник. Закурила сигарету, но, сделав две затяжки, погасила ее, воспользовавшись вместо пепельницы своей тарелкой, встала из-за стола и легла на канапе в гостиной, перелистывая журналы мод и покуривая сигару.
      Лишенный любимого десерта, Марк остался на кухне один. Тут открылась входная дверь. Мальчик соскочил с табуретки, побежал в прихожую, поскользнулся на коврике и бросился в объятия отца, который звонко поцеловал его в обе щечки. Улыбающийся, радостный, мальчик отвечал на вопросы о школе, о товарищах, об играх, о планах на ближайшие выходные, о прочитанных книгах.
      Удовлетворив любопытство Пьера, Марк понял, что ему пора удалиться. Он пожелал родителям спокойной ночи, лег в постель и, прежде чем потушить свет, прочитал несколько страничек комикса. Он лежал в темноте с открытыми глазами, с нетерпением ожидая, когда родители после долгого молчания начнут, решив, что он уснул, свой разговор.
      Элен пошла в спальню, сняла туфли, чулки, расстегнула платье, распустила волосы и появилась, полураздетая, в кабинете Пьера. Тот был занят, но из вежливости не поддался желанию попросить ее выйти. Он закурил трубку и стал изредка потягивать ее, не чаще, чем требовалось, чтобы она не погасла. Пьер не был настоящим курильщиком, но запах табака отвлекал его от того, что мешало работать.
      Элен откинулась в кресле, устремила взгляд на пальцы своих голых ног и начала рассказывать об одном событии, случившемся с ее отцом, несвязную повесть о жизни которого она с перерывами предлагала вниманию Пьера.
      Это было на берегу моря, после грозы. Она выехала с дедушкиной дачи на велосипеде, который ей подарили к ее десятилетию. Море и небо были чернильно-черными. Элен остановилась на дамбе, возвышавшейся над пляжем, и смотрела, как птицы, ныряя в море, выхватывали рыбу из волн начавшегося прилива. На пляже стояли кабины для переодевания, где хранились также шезлонги и зонты. Одну из них снимала на лето и ее семья. И вот девочка увидела, как из этой кабины вышел ее отец. "Под мышкой он держал пиджак, а в руке - туфли. Он пошел быстрым шагом. На плече у него болтался воротник порванной рубашки. Следом за ним выскочила женщина с длинными взлохмаченными волосами, в светлых брюках и широкой куртке с короткими рукавами. Она побежала, догнала его, обхватила за шею. Отец обернулся, высвободился из ее объятий, оттолкнул ее. Она упала. Схватила его за ногу. Он ударил ее ногой в живот, чтобы она отцепилась. Отец мой всегда был спокойным, но мог быть и грубым. Он был сильным мужчиной..."
      Элен умолкла, ожидая, что Пьер задаст ей какой-нибудь вопрос. Тот молчал.
      - Вы не хотите узнать, кто была эта женщина?
      Пьер отвернулся, чтобы не видеть ее жалкого взгляда. Сделал вид, что ищет на столе крючок для чистки трубки, хотя знал, что он лежит у него в кармане. Со слезами на глазах Элен продолжила свой рассказ. Отец ее погиб на войне, когда ей было четыре года. Составленная ею биография человека, который, должно быть, значил для нее очень много, была явной фантазией.
      - А ваш друг-врач? - спросил Пьер.
      * * *
      Элен встретила его на вернисаже выставки "Утопии от Ренессанса до Революции", к проведению которой ее привлекли как известного специалиста по архивам.
      - У него, - не преминула она однажды сообщить Пьеру, - когда он ласкает, самые нежные руки, какие только можно себе представить.
      Пьер прервал чтение, уткнулся глазами в искривленный ключ ящика своего стола и попытался улыбнуться. Резким движением ноги Элен, выведенная из себя его невозмутимостью, швырнула в его сторону шлепанец. И, не глядя, попал ли бросок в цель, надела туфли на высоком каблуке, плащ и вышла, хлопнув дверью. Пьер постарался успокоиться и продолжил чтение. Когда башенные часы ближайшего монастыря пробили два часа, он прилег на диван.
      Через какое-то время он услышал сквозь сон стон Марка. Но не сразу подошел к сыну. Элен - та не переносила детского плача и кидалась к изголовью ребенка при первом же крике, движимая и участием и желанием положить конец этим неприятным звукам. Марк вскрикнул. Тут уж Пьер решительно встал.
      Дверь детской была открыта. Там горел свет. Из коридора до Пьера донесся голос Элен, он не слышал, как она вернулась.
      - Скажи мне хоть ты, единственный среди нас невинный, почему и врач тоже меня покинул?
      Она повторяла один и тот же вопрос и при этом каждый раз щипала мальчику руку, ногу, шею или живот, причем держалась от него на расстоянии, чтобы не дать ему прижаться к ней и таким образом защититься.
      Пьер был потрясен этим зрелищем. Захлебываясь слезами, мальчик повернул лицо в его сторону. Преодолев отвращение, Пьер схватил Элен за волосы, заставил ее отпустить Марка, взял его на руки, отнес в гостиную и закрыл за собой дверь.
      Ребенок тотчас успокоился, словно ему не хотелось еще больше удручать мать. Пьер уложил его на диван, накрыл своим пиджаком и не тушил свет, пока мальчик не уснул.
      В темноте он увидел, как ручка двери опустилась, вновь поднялась, и услышал шаги Элен. Отказавшись от намерения объясниться, она ушла в спальню. А он бодрствовал до рассвета.
      - Вы ужинали? - спросила Элен, как будто не слышала вопроса Пьера о ее друге-враче.
      - Я не хочу есть. Мне нужно закончить правку одной статьи и написать другую - о результатах многообещающих раскопок, недавно начатых на одном острове...
      - Мне надо бы с вами поговорить о нас, обо мне, о Марке.
      Пьер молча глядел на Элен. Она отвела взгляд в сторону, плотнее завернулась в халат, полы которого разошлись, затянула двойным узлом пояс.
      - Сегодня после обеда я встретила моего друга...
      - Которого?
      - Вы же знаете... дипломата.
      - Я еще не успел как следует привыкнуть к врачу.
      - Не насмехайтесь. А то я не смогу сказать все, что нужно.
      Пьер уселся в свое неоготическое кресло, растянутые ремни которого свисали под проваливающимся сиденьем, поставил кожаный портфель на пол, закинул ногу на ногу, склонил голову.
      - Он уезжает за границу и хочет, чтобы я ехала с ним.
      Она ждала его реакции, каких-то комментариев. Тщетно.
      - Я бы поехала... поймите меня... если бы вы дали согласие.
      Она замолчала. Он по-прежнему ничего не говорил.
      - Это смешно... но мне нужно ваше согласие.
      Пьер еще больше углубился в кресло, сжал пальцы рук так, что они хрустнули.
      - Он думает... - сказала она.
      - Он думает, что...
      - ...что я не смогу быть счастливой и сделать счастливым его, если Марк не будет жить со мной. Он хочет поговорить с вами. Вы согласны встретиться с ним?
      Пьер, чье внешнее спокойствие помогло Элен высказаться, резко вскочил. Он схватил портфель так резко, что тот раскрылся. Выпала папка, и бумаги рассыпались по полу. Встав на колени, он стал собирать листки по одному и сквозь зубы промолвил:
      - Скажите вашему другу, что вы имеете право ехать с ним, если хотите.
      Затем он поднялся с пола, очень бледный. Руки его тряслись. Из них выпал лист, но он не обратил на это внимания.
      - Скажите ему также, - закончил он, отчетливо произнося каждое слово, - что, если он отнимет у меня сына, даже если суд будет на его стороне, я убью его.
      В ту ночь, Марк, несмотря на то что родители пожелали ему спокойной ночи, не сомкнул глаз.
      IV
      Случилось то, чего Пьер опасался: находка статуэтки, как только о ней написала местная газета, вызвала скандал. Был нарушен непрочный мир между кланами Ибисов и Орлов, и которые входят все жители Острова. В результате стычки, где хитрость, а не смелость сыграла решающую роль, было признано, что первыми на Острове поселились Ибисы и что, следовательно, им и принадлежит право первородства. Чтобы не унизить побежденных, победители рассудили так: Ибисы должны были появиться на Острове раньше, иначе Орлам нечем было бы питаться. Такое объяснение отводило победителям роль пищи для Орлов. Оно смягчило унижение побежденных и помогло выработать закон, по которому правила, вытекающие из обычаев обоих кланов, стали обязательными для всех.
      Но в памяти и в чаяниях Орлов навсегда сохранилась обида. И она пробуждалась по каждому поводу: неурожай, неудачная рыбная ловля, пожар, несчастный случай. Даже в ходе борьбы за независимость эта обида мешала выработке общей стратегии, а когда победа была завоевана, союз новых хозяев Острова оставался непрочным.
      А вот на груди двуполого существа, фигурку которого выкопали Пьер и Камбэ, явственно видно было изображение птицы с крючковатым клювом и с загнутыми когтями. Этот правитель, изображение которого оказалось древнейшим археологическим свидетельством, вне всякого сомнения, принадлежал к клану Орлов. Стало быть, Ибисы не являлись первыми жителями Острова. Им следовало смириться, признав очевидное, иначе мог вспыхнуть конфликт.
      В тот же вечер, возвращаясь из домика миссионеров, Жюли наткнулась на труп водоноса, покрытый черными и белыми полосами, напоминающими окраску священного Ибиса. Он лежал в болоте, близ Усадьбы. И прожорливый орел клевал ему глаза.
      Солнце опустилось за вершины деревьев, с которых свисают продолговатые плоды. Камбэ убирает инструменты и рабочую одежду в дощатый сарайчик и покидает место раскопок. Следом за ним летит Большой Турако. Во время сильной жары он скрывался на опушке леса и лакомился там фруктами. А сейчас, расправив крылья, перелетает с дерева на дерево, а потом парит, приближаясь к Вилле. Краем глаза Камбэ следит за ним, но, только подойдя к дому, поднимает голову. Словно ожидая этого, птица усаживается на верхнюю ветку бананового дерева, которое Пери посадил посреди квадратного участка, засеянного ямсом, в месте, защищенном от ветра нагромождением камней.
      В вечерней тишине, предшествующей серенадам из ночных шумов, Большой Турако машет крыльями, поднимает длинный хвост и посылает сидящему на последней ступеньке крыльца Камбэ долгий вопль низкого тона, перемежающийся хриплыми криками. Другие турако при наступлении сумерек разлетаются по мангровым зарослям и тоже кричат свое. Стихают они лишь после того, как замолкает Большой Турако, испустив последний прерывистый крик.
      Пьер дочитывает длинное письмо от Элен. С подробностями, свойственными ее манере архивиста, она вспоминает счастливые и несчастливые часы их совместной жизни. Его волнует это перечисление незначительных, еще не забытых фактов, как бы хранящихся в замороженном пространстве его памяти. Она сообщает, что приедет на Остров и хочет там побыть какое-то время, "чтобы сообщить тебе кое-что и посмотреть, стирает ли разлука страдания".
      Камбэ кладет в картонную коробку осколок горшка, найденный охотником в корнях поваленного ветром дерева. На черепке хорошо сохранилось изображение дикого зверя с одним глазом посреди лба и двумя зрачками в этом глазу.
      - Если бы женщина, которую ты любил, написала тебе такое, что бы ты подумал? - спрашивает у него Пьер, показывая ему письмо.
      "Мне не хватает твоей ненависти. Ведь это была именно ненависть - та вежливая сдержанность, которая мешала тебе выразить гнев и отвращение, когда после твоего одинокого ужина я приходила, вся еще пропитанная запахом любовника, с которым только что рассталась, запахом, который я принуждала тебя вдыхать, целуя тебя перед тем, как запереться в ванной, где, сидя в горячей воде, мечтала о следующем свидании, о будущих объятиях. Да, это была ненависть, когда не в силах дочитать страницу ты отрывал глаза от книги и следил за моими движениями взад-вперед по квартире. Когда, чересчур остро ощущая свое одиночество, я будила, брала на руки, прижимала к себе нашего сына, потом опять укладывала его, поправляла одеяло, целовала его в губы, смотрела, как он вновь засыпает. Да, ненависть была в твоем ненавязчивом наблюдении за мной, в упрямом молчании, в притворном безразличии, скрывавшем ярость, которой ты давал выход потом без свидетелей: сколько книг с оторванными обложками, сколько перекрученных ножей для разрезания книг, сколько сломанных карандашей, ручек, трубок, сколько пар очков со сломанной оправой. И когда ты входил в нашу спальню, чтобы лечь в кровать, стоящую вплотную к моей кровати, разве не выдавали эту укрощенную ярость твоя бледность, дрожь в руках, искривленные губы?
      Да, мне не хватает твоей ненависти. Она говорила о том, как много я для тебя значу, а теперь, без тебя, я не значу ничего. Я хочу убедиться, что эта ненависть сохранилась, хочу увидеть ее, когда приеду на Остров, не сообщая заранее ни дня, ни часа. Как смерть!"
      - А не разочаруется ли она? - озадаченно спросил Камбэ.
      Пьер молчит, долго смотрит на письмо, рвет его и кидает в корзину, где обрывки теряются среди смятых черновиков, покрытых табачным пеплом.
      * * *
      - Ну, не бесчеловечно ли это?
      - В человеке все человечно, в том числе и все то ужасное, что он совершает, - говорит Ребель.
      - Тогда почему некоторые поступки кажутся бесчеловечными? - настаивает приятель и сподвижник Ребеля, считающийся чем-то вроде его заместителя.
      - Не всем.
      - Может быть, духи, которым мы поклоняемся, просто развлекаются, вызывая в нас чувство виновности?
      - Давай поговорим о чем-нибудь другом... Все-таки сегодня Праздник!
      Сидя на террасе кафе, где когда-то проходили подпольные собрания повстанцев против колониального режима, они пьют, вспоминая погибших товарищей и перемежая возлияния приятными воспоминаниями, горькими сожалениями, пессимистическими рассуждениями о морали, бессодержательность которых усугубляется алкоголем.
      Нездоровое возбуждение заставляет Ребеля опорожнять стакан за стаканом, и хозяин кафе без устали подливает ему пальмовой водки. Утром Ребель, как глава клана Орлов, стоял на официальной трибуне во время парада в честь Независимости. Так каждый год население, подчиняясь ритуалу, воздает почести правящему Комитету, большинство в котором составляют Ибисы.
      Перед трибуной прошли ветераны боев в слишком тесной для них униформе, крестьяне, пришедшие из деревень с охапками колосьев сорго, проследовали строевым шагом ополченцы, чиновники в потертой одежде, соответствующей их ненадежному окладу, ремесленники, вечно сбивающиеся с ноги, лавочники с унылыми лицами, по которым было видно, в каком состоянии находится их торговля, изможденные рабочие, жующие листья белены, чтобы забыть горе и утолить голод. На руках матерей, надевших единственное свое приличное платье и тюрбан с перьями, можно было видеть детей, голых, в набедренных повязках с амулетами из костей, со щеками, выкрашенными в цвета их клана: черный - для Орлов, зеленый - для Ибисов.
      Ребель не имеет больше прямых обязанностей в Комитете, но остается советником, которого побаиваются, однако слушают редко. Он с трудом переносит этот лживый церемониал, вот и на сей раз, не дождавшись конца затянувшейся речи Президента, сбежал с трибуны. Публика встретила самой продолжительной овацией упоминание в речи его имени, но и это доставило ему мало радости.
      - Похоже, ты тоскуешь. Почему? Все видели, как ты покинул трибуну. Чего ты добиваешься? Чего ожидаешь?
      - После боя победителю все кажется тусклым, - отвечает Ребель. Посмотри, посмотри вокруг, неужели мы сражались, чтобы получить такой вот результат?
      По набережной и по молу прогуливаются группки парней с бутылками вина в руках, девушки в коротких платьях, сшитых по модели из журнала, забытого какой-то туристкой в отеле. Часами ходят они, встречаясь и разглядывая друг друга, стараясь показать себя в лучшем виде и выбрать партнера или партнершу. Вечером они спустятся в заброшенные подвалы и проведут там ночь в любовных утехах. Переговариваются они вполголоса. Не смеются. Лишь едва улыбаются.
      В порту царит скука. Коричневые чайки с желтыми клювами летают над доками в поисках отбросов. А на привязанных лодках, с протухшей водой на дне сероголовые чайки следят за рыбаками, которые чинят сети и чистят баркасы. Из-за малейшей раздавленной рыбешки поднимается отчаянная драка. Ослепленные жадностью птицы набрасываются даже на окрашенные деревяшки, что бросают им ради забавы мальчишки. Верфь закрыта. Колонии малых крачек заполонили сухой док, где нет ни одного судна. На берегу лежит, скособочившись, траулер, ждущий ремонта, и ребятишки беспечно лазают в его трюм. Капитан его разорился во время последнего рыболовного сезона, распустил экипаж и сгинул. Теперь никому нет дела до судна, его ждет печальная участь.
      За кранами никто не следит. С их неподвижных стрел свисают кабели и тросы. В центре главной набережной стоит таможня без дверей. Стекла из окон вынуты, с крыши сорвана черепица. На пустой бочке сидит, прислонившись спиной к ободранной замшелой стене, единственный таможенник, с засохшими печатями в карманах. Он дымит окурками сигар и ждет, когда причалит единственное судно, раз в неделю еще обслуживающее Остров. Он не проверяет ни товары, ни пассажиров, живет на чаевые, что получает за свою добровольную службу. Когда ему становится совсем скучно, он развлекается: швыряет камни в собаку, забытую губернатором, в спешке покидавшим Остров.
      - Ну что, разве ты не видишь, что мы проиграли? - спрашивает Ребель у своего "лейтенанта".
      - Я вижу, что у тебя нет терпения, и знаю средство от твоего недуга: отобрать у Ибисов власть. Они усыпили Остров, погубили наши мечты, забыли свои обещания. От тебя и от людей нашего племени зависит, продолжим ли мы борьбу.
      - Ты все еще веришь? Разве не бесполезно, не смешно все это? Неужели ты не понимаешь, что это - иллюзии... Ого! Смотри-ка: Жюли Керн! В первый раз она участвует в Празднике Независимости.
      - Ты что, забыл, что она нам очень помогла?
      - Я никогда ничего не забываю. Позови ее!
      - Ты думаешь можно? Мы не одни. На тебя смотрят.
      - Это просто удобный случай поблагодарить ее за поддержку нашего дела, разве не так?
      Жюли никогда не присутствует на демонстрации. Не из-за неприязни к событию, которое она встретила с одобрением, а из соображений сохранения нейтралитета по отношению к властям, которым она не доверяет и которые воспользовались бы в своих интересах любым проявлением уважения. После обеда она попросила Пьера прогуляться вместе с ней по городу. Тот отказался:
      - Город угасает. Он слишком похож на меня. Мне нечего ему дать и нечего от него взять. Нет, останусь здесь с Зией. Будем охранять Виллу. Вот если бы здесь была Элен, она с удовольствием пошла бы с вами. Она так любит праздники! Кстати, я сказал вам, что она скоро приедет сюда?
      - Я пойду с вами, - сказал Камбэ, и его внезапное решение лишило Жюли возможности что-либо возразить. - Надо помочь друзьям установить тотем, вырезанный ими из ствола вакуа. Они сожгут его, как только сядет солнце.
      "Лейтенант" тянет Жюли за руку. Она сопротивляется. Вмешивается Камбэ. Она останавливает его жестом. Ребель встает, усаживает ее рядом с собой и бормочет извинения:
      - Мой лейтенант всегда немного грубоват, причем не только с дамами! У него не было возможности, как у некоторых, поехать на материк и поучиться там хорошим манерам.
      Зеваки, сначала стесняясь, потом осмелев, толпятся перед кафе, толкаются, окружают Ребеля и Жюли, которым уже успели налить вина. Ребель хочет чокнуться. Окружающие его поддерживают. Жюли отказывается. Ее стакан падает, разбивается. Толпа хохочет. Ребель протягивает Жюли руку, как тогда, подростком, когда они впервые прикоснулись друг к другу. Она не подает руки. Он встает, покачиваясь, и, чтобы не упасть, опирается на нее. Она отодвигается. Он цепляется за ее шею, обнимает ее, гладит волосы, грудь, целует в губы.
      До этого толпа смотрела с любопытством, забавляясь происходящим, но эти жесты заставили всех замереть и замолчать. Минута нерешительности - и все уходят с террасы, выстраиваются на набережной и оттуда наблюдают сцену.
      Тронутая смятением Ребеля, Жюли молчит. Приводит в порядок одежду, отказывается от стакана, предложенного хозяином, и в сопровождении Камбэ уходит, с улыбкой на лице.
      - Шлюха! - кричит "лейтенант" и мгновенно получает от Ребеля удар кулаком. - Шлюха, - повторяет он, очень довольный, что может публично унизить своего вожака, - а ты, ты позоришь наш клан!
      Жюли идет прочь, не оглядываясь. Но не успевает уйти - в нее летят камни. Камбэ пытается защитить ее. И получает камень в лоб. Разъяренный Ребель, изловчившись, бьет "лейтенанта" каблуком, и тот падает. Ребель неуверенной походкой направляется в сторону толпы. Люди разбегаются в испуге, но, убегая, кричат в его адрес что-то обидное.
      Он остается один, садится на кромку каменной набережной, свесив ноги. Таможенник, бывший соратник, который насмотрелся в жизни разного и которого уже ничем не удивить, садится рядом:
      - Хозяева думают, что им все можно. Они не правы. Ты не такой, как они, но сейчас ты поступил совсем как они. Все знают про Жюли Керн и про тебя. Вас не трогают, потому что вы ведете себя осторожно. Они не могут осуждать то, чего не видят. А сегодня ты сделал их свидетелями и, значит, соучастниками того, что запрещено: вождь племени может любить только женщину, принадлежащую к его племени. Тебе, наверное, это простят, потому что они любят тебя и боятся, но они тебе этого не забудут. Глаза могут лгать, но нельзя солгать собственным глазам.
      - Сегодня они мне хлопали, как сумасшедшие, - бормочет Ребель, протрезвевший от криков в свой адрес. - Утром матери протягивали мне младенцев, чтобы я прикоснулся к ним. А вечером они уже прячут их, чтобы я их не увидел. Через год аплодисментов будет меньше. Да и будет ли еще праздник через год?
      Их беседу прерывают крики. Это нищие в лохмотьях отнимают возле пристани у птиц гнилье, выброшенное во время прилива, как это делается ежедневно, военным интендантством.
      * * *
      Нао проходит перед матерью, склонив голову. Если кто-нибудь смотрит на них, Зиа делает вид, что не замечает Нао. Если они одни, Зиа украдкой гладит дочь по голове. Утром она долго расчесывает ей волосы гребешком из собачьей кости. Пери подарил его в день рождения девочки, и Нао сохранит его на всю жизнь и унесет его с собой в могилу.
      У Нао девичья фигурка, но она кажется еще подростком из-за печати наивности и невинности на челе. Прежде чем отправиться в школу, построенную в деревне на средства Жюли, чтобы детям не надо было далеко ходить, она подметает на кухне и моет посуду, чистит кастрюли черным песком. Пери собирает его на берегу, где жгут высохшие водоросли. После этого Нао пьет смесь мангового сока с молоком кокосов, такую же, какую Зиа готовит для Жюли. Когда хозяйка проводит ночь с Ребелем, Зиа добавляет в смесь несколько капель забродившего сока. И тогда не дает ее дочери.
      Когда дочери нет дома, даже на протяжении нескольких дней, Зиа не тревожится. Кровь ее не обманет. Кровь подскажет ей, когда той, кому она дала жизнь, будет угрожать опасность. Сразу после родов она заключила соглашение с духами: в обмен на палец младенца они пообещали охранять Нао на протяжении всей жизни. Острым топориком Зиа отрубила у дочери на левой руке большой палец и принесла его в жертву: сожгла вместе с высушенными редкими травами, название которых постаралась забыть, чтобы больше никогда не использовать их.
      По дороге из школы Нао делает крюк, чтобы побывать на раскопках. Приветствует Пьера, который уже ждет ее появления. Если она не заходит, он начинает беспокоиться. Так же волновалась и его собственная мать: когда он опаздывал, представляла себе, что его похитили, что его раздавило машиной, и ей никогда не приходило в голову, что он читает, играет или, что случалось чаще всего, просто предается мечтаниям. Нао садится на земляную насыпь, отделяющую раскопки от болота, где пьют воду стервятники, утратившие возможность летать: крестьяне палками перебили им крылья, чтобы заставить их выполнять работу санитаров: уничтожать на полях трупы грызунов, птиц и пресмыкающихся, от гниения которых заражаются источники питьевой воды.
      Пьер рассматривает то, что приносит ему Камбэ. Он делает карандашом на листках бумаги зарисовки и описание находок и складывает листки один за другим в карман, словно опасаясь, как бы слова и рисунки куда-нибудь не исчезли. Вечером, на Вилле, он их выправляет и складывает в корзину у себя на столе. Раз в неделю Камбэ сортирует листки, наклеивает на страницы большой тетради в черной картонной обложке, а заполнив ее, кладет к другим таким же тетрадям, которые Пьер хранит в сундуке под кроватью.
      Нао приходит, главным образом, чтобы увидеть, как Камбэ, обнаженный до пояса в шапочке из разноцветных перьев, копает и выковыривает шпателем из сухой земли черепки, потом очищает их щеточкой. Присев над ним, она наблюдает, как на руках, на спине, на пояснице Камбэ выступают капельки пота. Они разрастаются, перемешиваются, сливаясь вместе, катятся по коже и пропадают под поясом из кожи антилопы. Однажды утром он для нее расстегнул этот пояс: ей тогда только что исполнилось пятнадцать лет. Это случилось в праздничный день. В день Слона. Со времени заселения Острова, древние обитатели его раз в пять лет выбирали вождем того, кому удавалось увидеть во сне Слона. Согласно Традиции, в момент сотворения мира именно Слон создал Остров и тысячи лет был его хозяином, любимым и почитаемым всеми жившими на нем тварями. Но однажды, неведомо когда, некая девственница совершила грех - суть его осталась нераскрытой, но в результате этого Слон исчез. С тех пор каждый год в день летнего солнцестояния юные девственницы собираются в определенном, только им известном месте. Всю ночь они танцуют и поют, плачут и умоляют Слона вернуться, причем каждая обещает отдаться ему, если он появится вновь. Если их мольбы остаются неудовлетворенными, обычай позволяет им, вернувшись в деревню с восходом солнца, под маской, совокупиться с тем юношей, с которым они хотят. В то утро Нао выбрала Камбэ. Рискуя прогневить духов, он так сильно поцеловал ее в шею, что след поцелуя оставался у нее несколько дней. По наивности она выдала себя своему соблазнителю тем, что носила, несмотря на жару, бусы из стеклянных жемчужин, которыми принято украшать себя лишь зимой с целью поймать убывающий дневной свет. Он ни разу не подал виду, но знает, что, если в течение нескольких дней его нет, ее начинает мучить горячка и что жар спадает только после возвращения возлюбленного, знает, что спит она только с ним. С того праздника Слона Нао просто не может жить без Камбэ.
      Она призналась во всем матери. Зиа посоветовала ей перепробовать и других мужчин, а потом уж выбрать, от кого она хотела бы родить ребенка. Однако Нао упорствует и не хочет изменять своей единственной любви. Она всецело зависит от того, кто лишил ее невинности, и благодаря этой зависимости у нее возникает иллюзия, будто она сохранила девственность. Зиа посмеивается над ней, но не может переубедить дочку. И когда Нао спит с Камбэ в бамбуковом шалаше, построенном им в зарослях сахарной пальмы, когда он берет ее, как тогда, в первый раз, лукавый дух, не дающий ей покоя, но которому она не поддается, улетает прочь.
      * * *
      На Острове только один город, он же - столица и единственный порт. Построенный на месте самой большой деревни туземцев, он разросся вокруг главной улицы, на которой европейцы возвели для себя патрицианские дворцы с колоннами и фронтонами, а также трехэтажные здания с террасами для местных властей, банков и торговых контор. По обе стороны этой центральной улицы выросли кирпичные и деревянные дома для туземцев, а их глинобитные хижины были снесены.
      После завоевания независимости население Города и Острова в целом значительно уменьшилось, поскольку часть людей эмигрировала, а некоторые вернулись в свои деревни, где они что-то выращивают, чтобы как-то прожить. Церковь официально закрыта, но верующие люди еще приходят в нее. Хотя богослужения запрещены, а священники изгнаны, прихожане молятся по-прежнему. Чтобы лучше приглядывать за ними, местная национальная гвардия позволяет им собраться. А потом разгоняет. Из-за нехватки средств, дома при новых хозяевах находятся в запущенном состоянии. Они ветшают и разрушаются, а равнодушные власти решительно не желают сохранять наследие того времени, которое они хотят вычеркнуть из истории народа.
      Прилегающие кварталы тоже бедствуют, но сохраняют пеструю шумную теплоту, которую придают им коренные жители. В этой части Города, в стороне от главной улицы, где ночи скучнее, чем дневные часы, и в стороне от заброшенного порта, люди еще веселятся. Это не возбраняется при условии, чтобы не возникало никаких беспорядков, никакой смуты и чтобы никто не пытался критиковать власти.
      После ужина Камбэ уходит из Усадьбы, отправляется в город. Обычно он идет в кафе, где встречается с приятелями и друзьями детства. Терраса выходит на площадь Дворца Правосудия, первого административного здания, которое сожгли в ходе борьбы за независимость. В вечерних сумерках кажется, будто обгоревшие руины еще дымятся.
      Тройная занавеска из деревянных разноцветных бусин скрывает от посетителей бара вход в "заднюю комнату". Ее когда-то синие стены выцвели от сырости, от чада покрылись жирной копотью, а пол протерт ножками стульев. Камбэ садится и, не отрываясь, выпивает из горла первую бутылку вина. После этого пожимает руки присутствующим, кого-то целует, кого-то хлопает по плечу, совершая, таким образом, ритуал, придающий сердечность встречам. Беседа не прекращается до самого закрытия кафе. Строго по старшинству каждый рассказывает о каком-нибудь происшествии, высказывает свое мнение, комментирует какую-нибудь новость, пересказывает сплетню, просит совета или жалуется.