Турако - птица печали

Шеневьер Ив Мабен
Турако - птица печали

      Ив Мабен ШЕНЕВЬЕР
      ТУРАКО - ПТИЦА ПЕЧАЛИ
      Роман
      Перевод с французского
      Я.Никитина
      Анонс
      На тропическом острове, где ведет раскопки французский археолог Пьер Дост, два враждующих клана оспаривают друг у друга право на власть. Пьер находит статуэтку, которая может послужить доказательством первородства одного из кланов. Это приводит к новой вспышке вражды и гибели близких Пьера...
      Посвящается В.
      I
      Дневной свет беспокоит хищников. Пока солнце припекает, крабы с красными клешнями прячутся, закопавшись в ил, в отбросы, что сносит из прибрежных селений в устье болезненно-медленное течение реки. И лишь когда спадает жара, отмель оживает. Выползают из своих убежищ крабы. Сумерки, сгущаясь, гасят огонь их панцирей, усеянных крошечными вздутиями. Капельки влаги притягивают к себе слабеющие лучи заката. Подминая песчаный овес и чертополох, крабы неторопливо ползут к дюнам, налезают друг на друга, чтобы одолеть препятствие из песка и камней, где сплелись, перепутались оголившиеся под воздействием горячего ветра корни ив и тамариска. Более торопливые, достигнув вершины дюны, часто соскальзывают, катятся кубарем вниз и вновь с такой же решительностью начинают подъем. А вот самые медлительные и самые ловкие, упираясь в песок, утоптанный их незадачливыми предшественниками, без труда перебираются через препятствие. Те же, которые, падая вниз, ломают себе лапки, становятся добычей собак, охотящихся на берегу при лунном свете. Когда нет птенцов, ненароком выпадающих из прилепившихся к скале гнезд, им остается довольствоваться незадачливыми крабами.
      За этой оргией наблюдает свидетель - большая птица с черным хохолком, которую называют Турако. Она сидит на макушке пальмы. Когда насытившиеся собаки возвращаются к себе в логово, а гладкая поверхность моря застывает в неподвижности, птица подбирает пахнущие имбирем оранжевые плоды с косточками, оставленные мартышками.
      Перед ужином Пьер Дост усаживается в неоготическое кресло с прямой спинкой, увенчанное резными акантовыми листьями. Это кресло купила его мать, купила вскоре после войны, на благотворительной распродаже в пользу бывших узников, которые осмелились вернуться живыми из лагерей, куда угодили из-за предательства и трусости своих земляков, сотрудничавших с немцами. Мать отправилась на распродажу одна, чтобы сын не видел, как она торгуется из-за этого кресла, приглянувшегося ей еще задолго до того, как соседка вынесла его в виде дара для распродажи. Не обращая внимания на смущение добровольца-продавца, шокированного ее настойчивостью, она упорно стояла на своем и добилась весьма существенной скидки. Сын ее Пьер ни в чем не нуждался даже в самые трудные времена, когда все продавалось по карточкам. Идя на разного рода лишения и унижения, мать смогла сохранить видимость скромного, но реального достатка, в каком жила ее семья до войны. Пьер понял переживания матери. Из уважения и из любви к ней, гордой, не смирившейся с таким поворотом судьбы, он сделал вид, что ничего не заметил. Но все эти жалкие уловки, неумелая ложь и недоверие не могли не ранить его душу. Почему же из всей мебели, доставшейся ему по наследству, он взял на Остров только это кресло, отмеченное печатью стыда, хотя, впрочем, и печатью мужества тоже? Вот и в этот вечер он опять задает себе тот же вопрос, не испытывая желания на него отвечать.
      Вот уже несколько недель из-за непрерывных и болезненных менструаций Зиа вынуждена по нескольку раз на день менять белье и воздерживаться от интимных сношений со своим дружком садовником Пери. Досадуя на себя, она обвиняет его в неверности. А тот, ни в чем не виноватый, вяло защищается. Она торгуется во дворе Виллы, пытаясь купить обезьяну, которую поймал браконьер в пальмовой роще, защищающей поля от суховея. Охотник набивает цену, пока Зиа торгуется. Как только она прекращает торг, он видит, что дальше настаивать на своем опасно, и соглашается на ту цену, которую она вроде бы невзначай определила.
      Обезьянку Зиа подарит брату, знахарю Отшельнику. Он принесет зверька в жертву, чтобы избавить сестру от болезни, с которой ей самой справиться не удается. На нее явно наслали порчу, и, чтобы избавиться от обильных кровотечений, надо пролить еще чью-то кровь, желательно более густую, чем ее собственная. Поскольку обезьяна вбирает в себя детские кошмары, незаметно подсмотренные, когда малыши спят, кровь у нее густая, тяжелая и жирная. Она вытянет из Зии прожорливого духа, мучающего ее. И вот Зиа расплачивается с браконьером. Ее зовет дочь, Нао. Она уносит обезьяну, завязанную в мешок, и прячет ее дома под лестницей.
      Хозяйка Усадьбы, Жюли Керн, еще не вернулась. Иногда она до рассвета болтает с друзьями, попивая пальмовую водку в открытом всю ночь баре рядом с портом, откуда доносится скрип качающихся на воде и трущихся друг о друга разноцветных лодок, на которых рыбаки ловят меч-рыбу и мероу. Когда-то Остров, славившийся своими игорными домами, борделями и разнообразной торговлей, после провозглашения независимости оказался в стороне от морских путей, отчего набитые богатыми туристами пароходы перестали к нему причаливать. Жюли этому рада и чокается с теми, кто об этом сожалеет. Когда ей хочется, она там же и ночует в гамаке, подвешенном специально для нее в арочном проеме хозяином бара, давним ее другом. Из многочисленных обожателей Жюли ни один не осмелился бы воспользоваться этим обстоятельством, чтобы соблазнить ее: она принадлежит Ребелю, человеку, одно имя которого внушает страх.
      В глинобитном доме, стоящем невдалеке от Виллы, Зию ждет ее дочь. Ужин готов. Но Зие не хочется есть. Она проглатывает кусок манго, съедает ложку маниоковой похлебки и, не говоря ни слова, выходит из дома. Убедившись быстрым взглядом, что за ней никто не следит, она достает из-под лестницы джутовый мешок с обезьянкой, крутит его над головой, чтобы вызвать у зверюшки головокружение, и бежит в глубь сада. Там она развязывает своей жертве лапы, бросает ее в свободную клетку крольчатника и приникает головой к зарешеченной дверце. Обезьяна вылезает из мешка, делает несколько неуверенных движений и в конце концов встает на задние лапы. Зиа говорит с ней нежным голосом. Клетка тесная, но животное не проявляет никакого страха, не пытается убежать или укусить. Зиа уходит. И тут успокаивающее действие ее слов проходит. Обезьяна возбуждается, вертится в своей клетке, отчаянно раскачивает прутья решетки, стараясь их раздвинуть, ранит себе плечо, царапает голову, срывает когти, ломает палец. Но не кричит.
      К Пьеру подходит немой мальчик, худосочный, босоногий, коротко остриженный. Считается, что он немой потому, что он ни с кем не разговаривает. Даже Зиа, подкармливающая его, не знает ни его имени, ни его племени. Мальчика никто не приглашает. Он приходит, когда его не ждут. Чтобы обратить на себя внимание Пьера, он подпрыгивает на одной ноге. Пьеру надоело наблюдать в бинокль нашествие краснолапых крабов, и он закрывает глаза. Мальчик думает, что он спит. Он прислоняется к креслу и стоит неподвижно, ловя малейшее движение, вслушиваясь в ровное дыхание Пьера, который слышит, как дышит ребенок.
      С тех пор как Пьер поселился на Вилле у Жюли Керн, немой мальчик постоянно крутится возле него. Порой его удивляет и забавляет поведение этого приехавшего издалека взрослого дяди, такого строгого и вместе с тем доброго, который целыми днями читает, пишет или ковыряется в земле. Мальчик старается не беспокоить его, старается не оставлять никаких следов своих неожиданных визитов. Иногда он не появляется неделями. Пьер, реагирующий на любой непривычный шум, всегда угадывает его присутствие, которое в конце концов стало для него желанным. Он имитирует безразличие, чтобы не нарушить контакта с этим безымянным ребенком, о котором не говорят, которого просто впускают на Виллу и позволяют ему кормиться на кухне, спать на свободной кровати. Днем он часами сидит на террасе, следя взглядом за полетом птицы-носорога, гоняется в парке за дрофами или ловит сачком кобылок, чтобы потом горстями скармливать их Турако, в надежде его приручить. Ночью, сидя на теплой черепичной крыше, он наблюдает за болотом, где змеи в это время опустошают гнезда куликов, а вараны ловят крачек и в несколько глотков заглатывают их целиком.
      Только раз Пьер оказался свидетелем необычной спешки, когда мальчик кубарем скатился с лестницы и, столкнувшись с Зией, затрясся от смущения. Та поймала его за шею и, прежде чем отпустить, успела неловко погладить и наспех поцеловать в макушку.
      Между тем краснолапые крабы пересекли неровную полосу приморских сосен и продолжают двигаться по влажной почве подлеска, подбирая, как до этого в прибрежном иле, на своем пути все, что может служить пищей. Открытое пространство залито бледным светом луны. Темнота прячется в домах. С ней дружат грезы, смешивающиеся с беспокойным отдыхом людей, усталых от дневных трудов, споров и игр. Тишина осторожно вливается в их объятые сном головы.
      * * *
      "Надо жить. Несмотря на одиночество. Из-за него и ради него. Трудно себе представить, чтобы вы, чтобы я могли бы быть не одинокими. Одиночество - реальность нашей жизни, сама жизнь..."
      Пьер отрывается от письма. Раз в три месяца он шлет послание Элен во Францию. Пытается убедить ее не приезжать к нему, поскольку чувствует, что она собирается это сделать. Но он не находит убедительных аргументов. Когда они жили вместе, молчание отбрасывало их в какой-то вакуум, где они внутренне соглашались изнурять друг друга, причем изнурять достаточно медленно, полагая, что тем самым они борются против фатального исхода. А теперь подобное молчание оказалось бы роковым, смертоносным. На его письменном столе, сколоченном из грубо обтесанных акациевых досок, возвышаются стопки папок. Пьеру Досту поручили продолжать археологические раскопки, начатые еще колониальной администрацией, прерванные восстанием и продолженные - дабы не терять лица перед заграницей - после обретения независимости. На стене перед ним висит прикрепленный кнопками портрет Матье Керна, отца Жюли, страстного коллекционера минералов. Под тонким слоем глин, прикрывающих от эрозии базальтовые блоки, он обнаружил кристаллы оливина редкой чистоты. Производя раскопки, чтобы извлечь их, он случайно наткнулся на останки древнейшего в этой части света поселения троглодитов - находка неожиданная и тем более приятная. Здесь жили доисторические люди, оставившие после себя оружие, вырезанное из кости оленя, примитивную письменность, которую еще предстоит расшифровать, - все это говорило об удивительном уровне культуры. Находка озадачила Матье Керна, так как помешала ему разработать жилу оливина. Сперва он держал свое открытие в тайне, но, будучи человеком, не отказывающим себе в радостях жизни, как-то за праздничным столом проговорился, и информация попала в местную газету. Место тотчас было объявлено заповедником и стало предметом тайного торга. Незадолго до смерти Матье Керн продал участок администрации за некую сумму, следов которой Жюли обнаружить так и не удалось. Новые власти доверили вести раскопки древнего поселения одному археологическому учреждению бывшей метрополии. Единственным кандидатом оказался Пьер Дост, начавший предварительные исследования до потенциального создания постоянной группы археологов. Он прибыл на Остров весной. Три года тому назад.
      До этого Пьер точно не знал даже, где находится этот Остров и как он называется, поскольку в разных атласах фигурировали разные наименования. Он назвал его просто Островом и так его называет до сих пор. Эта песчинка, оставшаяся от распавшейся империи, занимает площадь, "не превышающую размеров префектуры", как иронично выразилась единственная из его коллег, которой он рассказал о своих планах там работать. Когда-то Остров процветал, благодаря кофейным плантациям, поскольку метрополия искусственно поддерживала высокие цены на кофе. Но за несколько месяцев независимости экономика рухнула: колонисты, эксперты, руководящие кадры были изгнаны или уехали сами, банки, заводы и крупные торговые предприятия закрылись, капиталы и инвестиции пропали. Разруха вызвала эмиграцию многих туземцев одних обвиняли в сотрудничестве с рухнувшим колониальным режимом, другие сами предпочли покинуть родину, чтобы спасти от голода свою семью.
      "Остров с миллионом лиц", как назвали страну повстанцы в день своей победы, еще насчитывает несколько сотен тысяч жителей, но перепись населения так и не была произведена. Ибо о печальной действительности лучше вслух не говорить. Они живут в столице, построенной в устье реки, в больших деревнях, разбросанных по пригодным для обработки землям, равно как и по болотам, по тропическим лесам, занимающим половину территории и в изобилии населенным разного рода птицами, пресмыкающимися, млекопитающими и насекомыми.
      Остров, находящийся в стороне от остального мира, живет плохо, потому что мало выращивает. Продуктов питания не хватает, и их приходится покупать, тратя на это жалкие доходы от угасающего туризма и скромные подачки международных организаций, уже почти не скрывающих за гуманитарной ширмой политические мотивы. Недра не содержат никаких полезных ископаемых, а помощь извне имеет свои все больше сужающиеся пределы. Остров превратился в одно из тех мест, куда люди мечтают отправиться в изгнание, чтобы затеряться, и где они порой себя обретают.
      Прибытию Пьера, к счастью, сопутствовал "благоприятный климат". На языке местных "метеорологов" это значит, что на его долю не выпали ураганы, цунами или циклоны, частые гости тех широт. Если бы в первый месяц его пребывания на Острове стихия была бы неблагоприятной, аборигены расценили бы это как проявление враждебности природы к его присутствию. Ему пришлось бы бежать, и он даже не попытался бы остаться: ведь современный человек склонен превращаться в пепел, даже не прогорев, и бесстрастно наблюдать за продолжением своей жизни, отмечаемой порой пунктиром несчастий. Посему он никогда не противится тому, что, как подсказывает опыт или интуиция, ему не дано одолеть. Сопротивление ради сопротивления представляется ему одной из самых волнующих, но одновременно и самых бесполезных иллюзий, питаемых той породой людей, свою принадлежность к которой он с горечью вынужден констатировать.
      Благоприятная погода позволила Пьеру остаться. Интересная работа и открытия помогли ему закрепиться на Острове. То ли по снисходительности, то ли по рассеянности организация, от которой он поехал, продлила ему, согласно его просьбе, срок командировки, не потребовав отчета и не осуществляя никакого контроля. Только от него самого и от властей Острова зависит, сколько он здесь еще пробудет. Если он и задумывается об этом, то какой-нибудь незначительный случай, тотчас им забываемый, удерживает его от решительного шага, заставляет длить и длить ожидание некоего непредвиденного события, которое решило бы за него.
      * * *
      Вилла была построена в начале века. Первый ее обитатель умер во время традиционной церемонии вручения ключей кузнецом, единственным человеком, способным оградить новое жилище от духов, пытающихся его занять.
      Жюли Керн не знала своего деда. Она получила Виллу в наследство от отца, умершего от закупорки сосудов. Смерть настигла его в гостинице, рекомендованной ему губернатором, представлявшим колониальную державу. Он туда редко наведывался. В слишком большом для нее доме, как будто, созданном специально для того, чтобы в нем происходили несчастья, Жюли занимает всего одну комнату, бывшую спальню матери. Здесь все осталось, как было до отъезда матери, покинувшей Остров из-за мужа, чьи притязания, по ее мнению, выходили за рамки того, что называется исполнением нормального супружеского долга... Она давала о себе знать дочери только открытками с новогодними пожеланиями и вернулась в Усадьбу лишь для того, чтобы быть похороненной в фамильном склепе. Все остальные комнаты, залы и спальни предназначаются возможным гостям, о которых должны заботиться кухарка Зиа и садовник Пери.
      Чаще всего Жюли Керн живет на краю своего владения, в старом доме священника-миссионера, которого приютил ее дед. После провозглашения независимости новые хозяева Острова, применяя методы своих предшественников, обвинили священнослужителей, своих искренних, но критически настроенных сторонников, в том, что они создали на Острове очаг реакции. Их объявили заговорщиками и изгнали, а Миссию закрыли.
      Только Жюли никто не беспокоил. Она сохранила привилегии, перешедшие ей от рождения, ее не вызывали на допросы, не заставляли записываться в единственную существующую партию или посещать курсы по перевоспитанию, на нее не нападали незнакомцы в масках, ей не угрожали смертью. Было, правда, несколько вполне безобидных угроз в виде анонимных посланий, подброшенных ночью под дверь спальни. Она могла бы встревожиться, получив зоб и сердце перепелки, завернутые в местную газету с фотопортретом Ребеля. Однако это ее не испугало, а, напротив, обрадовало как знак защиты со стороны друга детства - освободителя Острова, главы одного из кланов, стоящих у власти.
      Такая благосклонность никого не удивила. Еще тогда, когда умер ее дед, даже не успев войти в новый дом, судья, вопреки всякой очевидности, постановил, что это была естественная кончина. А когда отец скончался в гостинице, не было произведено никакого следствия. Жюли не подавала жалоб так подействовал на нее вид обнаженного трупа Матье Керна, раскинувшегося посреди расшитых жемчугом подушек в постели на простынях из черного шелка. Зиа поначалу всполошилась. Успокоилась она, лишь увидав, как из спальни Жюли вышел на рассвете Ребель, насвистывая мелодию, ставшую гимном борцов с колониализмом: значит, хозяйке нечего бояться, пока он у власти.
      Вооруженная борьба длилась пять лет. В армии Освобождения участвовали оба племени, составляющие местное население: Ибисы и Орлы. Победа досталась им в упорной борьбе. Каждая из сторон пользовалась поддержкой из-за рубежа от враждующих друг с другом стран, использовавших этот конфликт, чтобы избежать прямого столкновения, слишком опасного для всех...
      Рано оказавшись наследницей, Жюли раздала большую часть обрабатываемых земель повстанцам, потомкам тех, кто в колониальную эпоху работал на ее семью. Дед ее показал пример, передав туземцам несколько ферм, за что, собственно, колонисты, выступавшие против такого либерализма, его и отравили. Жюли оставила себе лишь луга и рощи, окружавшие Виллу. Совокупность всего этого составляла Усадьбу. Она обнесла ее каменной оградой, достаточно высокой, чтобы не разбегалась скотина, и достаточно скромной, чтобы не раздражать завистливых соседей.
      Жюли выросла вместе с борцами за независимость и хорошо знает их всех. Она называет их по имени, и даже самые жестокие из них ее не пугают. Она знает и их родителей, и их детей. Лечит их в диспансере, который открыла в освободившемся помещении миссионерской часовни. Все знают, что она не раз передавала крупные взносы Ребелю, что позволило тому вооружить клан Орлов и внести весомый вклад в победу. Искренне презирая богатство, она может не бояться грабителей: чего там грабить, когда у нее, похоже, ничего не осталось. Чтобы придать больше веса своему противостоянию крайностям нового режима и оправдать свое право на критику, она хотела бы быть арестованной и осужденной. Но Ребель лишает ее возможности стать жертвой репрессий. К тому же ей не претит участвовать в псевдодемонстрациях протеста, которые тот сам же тайно организовывает и контролирует, чтобы успокоить разочарованное население.
      Если это между ними некая игра, то никто не может или не хочет понимать ее правила и цели. Ребель знает, что одного любовного пыла мало, чтобы добиться того, в чем он больше всего нуждается, - уважения Жюли Керн. Он все еще верит, что она избрала его, чтобы поддержать чувство, родившееся в отроческом возрасте, но ее застывшая улыбка в момент, когда ему кажется, будто он полностью обладает ею, напоминает ему, что он не может посягнуть на свободу, которую она сама для себя завоевала, и он понимает наивность своего самомнения.
      * * *
      Всю вторую половину дня Жюли делала прививки в диспансере. На Виллу она вернулась страшно усталая. На террасе сидел Пьер и наблюдал за звездами.
      - Хотите глоток вина? - спросила Жюли.
      - С удовольствием. А ведь раньше я совсем не пил. Бутылка, похоже, очень старая.
      - Она одна только и сохранилась в подвале отца. Остальные украли как раз в тот день, когда я его хоронила.
      - Каким он был? Я часто думаю о нем. Наверное, потому, что здесь я оказался благодаря ему. Если бы он не нашел...
      - Его невозможно описать. Он руководствовался во всем только своим собственным мнением. Говорили, он очень любил женщин. Они находили его красивым, нежным... я тоже, и я...
      Она умолкла.
      - А кроме этой фотографии у вас сохранилось что-нибудь еще?
      - Все остальные я растеряла. Даже те, где я снята с ним.
      - А он оставил какие-нибудь заметки о том древнем поселении, где я работаю?
      Жюли не отвечает. Она наливает в стаканы вина, закрывает пробкой еще наполовину полную бутылку и выбрасывает ее на крыльцо, где бутылка разбивается вдребезги. Этот резкий жест приводит Пьера в замешательство. Он не решается спросить, почему она это сделала. Жюли, улыбаясь, уходит вниз, на кухню, где Зиа готовит ужин.
      - Может быть, я не один одинок? - спрашивает он у ночи.
      Когда пришла Жюли, немой мальчик спрятался. А теперь он подходит к Пьеру. Тот его не прогоняет, не смотрит на него, молчит. Мальчик забирается к нему на колени. Чтобы он не упал, Пьер неловко придерживает его за талию. Ему хотелось бы рассказать мальчику о небе, о звездах, о деревьях, о криках животных, о ночи, о страхе, но, стараясь избежать какой бы то ни было фамильярности, он продолжает молчать. Он прикидывает даже, как без грубости отвязаться от ребенка, если кто-нибудь войдет на террасу. И в то же время доверчивость мальчика его трогает: она оживляет в памяти образы, которые он так старался забыть. Напрасно.
      Из кухни доносятся голоса Зии и садовника Пери. Тот сомневается, надо ли приносить обезьянку в жертву. Зиа не перебивает его. Но когда он называет ее брата, Отшельника, шарлатаном, она взрывается. Она так кричит, что Пери замолкает. Чтобы завоевать прощение, он нашептывает ей на ухо слова песенки о том, как распускаются красные цветы на деревьях. Она слушает и успокаивается.
      Мальчик уснул. Туман жирной пеленой затягивает лунный свет, и отблеск его в море угасает. Осторожно, чтобы не упасть, Пьер переносит ребенка в гостиную. Укладывает его на диване. В потемках Жюли закрывает ставни, Зиа сметает пыль с рояля. Их обеих трогает заботливость Пьера.
      Пока Пери поливает катальпу, растущую в порфировой вазе посреди лужайки перед домом, Большой Турако улетает с верхушки пальмы, где он сидел весь день. Его полет отвлекает внимание Зии, и она вхолостую машет по воздуху метелкой из перьев, думая, что сметает пыль.
      II
      "Иногда у нас с тобой возникают разногласия. Это не имеет значения. Не надо бояться несовпадения мнений. Ведь мы не хотим сделать больно друг другу. Ты можешь многому научить меня. И я тоже могу кое-чему тебя научить. Ты должна высказывать мнение о моих работах, поскольку все больше и со все большей отдачей в них участвуешь. Ты должна также делиться со мной твоими сомнениями, твоими опасениями, твоими пожеланиями и мечтами. Я не буду делиться с тобой моими сомнениями и пожеланиями. У меня их не осталось.
      Ты одна из очень немногих людей, кто может дать мне то, что другие не могут. Ты мне нужна, как свет. Смысл жизни для меня - мои исследования, статьи, а теперь и ты. Причем ты стала для меня самым настоятельным и самым необходимым аргументом моей жизни. Пусть те, кто не понимает, помалкивают. А те, кто понимает..."
      От волнения Камбэ с трудом читает это незаконченное послание, оставленное Пьером среди записей, испещренных поправками, словно это не личное письмо, а что-то вроде карточки из картотеки, хранящейся в сундуке в его комнате. Этот сундук составил весь багаж Пьера во время поездки из метрополии на Остров. Приехав, он тут же раздал большую часть того, что привез: одежду, не нужную в местных условиях, лишние безделушки. Оставил себе сборники стихов, личные документы, письма, фотографии, измерительные и оптические приборы, которые ему нужны для археологических изысканий.
      Рекомендованный Жюли портной сшил для него пару широких брюк и курток из хлопчатобумажной бледно-желтой ткани, чтобы не было слишком жарко на солнце. В любую погоду он носит соломенную шляпу, подарок садовника. Пьер отдал ему за нее свои золотые часы: с тех пор, как он научился узнавать время по солнцу, они ему не нужны. А когда солнце за тучами, то и знать точное время вообще нет надобности.
      Камбэ перечитывает письмо, удивившее его своей грустной нежностью: сдержанность Пьера с окружающими, и тем более с близкими людьми, делала вроде бы маловероятными такие излияния, тем более в письмах. Что это, упражнение в стиле без конкретного адресата? Или строки из какого-то рассказа, который он пишет тайком от всех? Камбэ кладет листок бумаги на папки, которые ему предстоит обработать и, не дожидаясь Пьера, как всегда отдыхающего после обеда, поскольку ночью его мучает хроническая бессонница, отправляется трудиться на раскопках, замедлившихся из-за наступления сезона дождей.
      Излюбленное место лесных духов, отдыхающих от своих ночных злодеяний, - пещера, где он ведет раскопки, находится на склоне холма. Она защищена от порывов холодного ветра, но не от грязевых потоков и камнепадов. Здесь жили многие поколения туземцев. Последние из них замаскировали вход, посадив перед гротом, в нарочитом беспорядке, тиковые деревья, листья которых они использовали, когда красили свои одежды. Вход заслоняет также плотное заграждение из карликовых манговых деревьев и акаций с гроздьями цветов. Каждый раз прежде, чем войти туда, Пьер и Камбэ должны прошептать заклинания, которым их научила Зиа, чтобы избежать неприятностей со стороны невидимых и капризных хозяев этих мест. После того как их удастся задобрить, духи служат надежной охраной от грабителей.
      Ребель относится к раскопкам с недоверчивым безразличием, а то и с иронией. Тем не менее требует регулярно докладывать ему обо всех находках. Раз в месяц Камбэ представляет во Дворец правительства копию списка находок, обновляемого им ежедневно. Просматривает ли их Ребель? Неожиданно заглядывая на раскопки, он никогда о них не упоминает. Ему кажется, что такой игрой в неопределенность он держит Пьера в повиновении. Тот же поддерживает такую иллюзию, лишая власти возможности проверить точность и правдивость составленных отчетов.
      На белесом небе ни облачка. Плотный туман несколько смягчает жару, но делает ее еще более опасной. Камбэ никогда не защищается от прямых лучей солнца. Он работает снаружи, продолжая очищать разбитую статуэтку, большую часть которой Пьер уже восстановил: лапы хищника, ноги копытного, мужской член, женская грудь и гладкая, юная, увенчанная каской голова вождя-воителя. У фигурки этого загадочного двуполого существа не было видно подбородка и губ. Осторожными движениями зубной щетки и пинцета, единственных инструментов, которыми Пьер разрешает работать, Камбэ высвобождает сантиметр за сантиметром эту часть лица. Он дует на слой пыли так же нежно, как дул бы на ресницы младенца, чтобы разбудить его. Берет фрагмент кончиками пальцев и кладет его на табурет. Красота улыбки, появившейся после расчистки, вызывает улыбку и у него самого, будоражит, как будоражило появление на свет людей или животных, когда он при этом присутствовал. Он отходит от своего сокровища, прислоняется к стволу пальмы-ареки, на верхушке которой бесхвостые крысы лакомятся ягодами, закрывает глаза и представляет себе, с каким восхищением, с каким сильным, но сдержанным волнением будет молча смотреть на это Пьер, его учитель, приближающиеся шаги которого он уже слышит.
      * * *
      Сидя на верхушке дерева-фламбуаяна, Большой Турако всматривается в лес. Ярко-красные цветы скрывают птицу от глаз браконьеров, охотящихся на нее с луком, чтобы не повредить оперение. Турако следит за полетом луня, который наметил себе в жертвы цесарку, запутавшуюся в зарослях тростника, видит, как варан схватил пеликана за лапу и начинает терзать его, а тот не может улететь, потому что поблизости пищат птенцы в гнезде, видит рискованные игры зеленых обезьянок на берегу реки, кишащей аллигаторами. Ловко прыгая, они дразнят рептилий. Крики одной из них, оказавшейся менее проворной, чем другие, напоминают им об опасности, но стая упрямо продолжает свою игру.
      Большой Турако - вегетарианец и не участвует в окружающем его взаимном истреблении. Он один видит сверху все и чувствует себя хозяином леса. Ему скучно, его охватывает дремота. Птица выражает свое презрение громким криком, взлетает и кружит над куполами деревьев, потом садится на большой сук просвирникова дерева и крючковатым желтым клювом срывает покрытые пушком плоды.
      Когда он один, а он по природе одиночка, Большой Турако, страдая от бессонницы, день и ночь наблюдает картину плохо устроенного мира. Басовитый крик его выражает особо острую, невыносимую печаль. Крик тревожит тех, к кому он относится. Остальные разделяют печаль птицы.
      Горячий воздух проникает через открытое окно в комнату, колышет легкие тюлевые занавеси, и это движение напоминает сладострастный танец. По давней привычке Жюли Керн курит сигару, свернутую садовником из листьев табака, выращенного в теплице и высушенного на чердаке, куда не разрешается входить никому, кроме него. На коленях она держит тетрадь, где почерком настолько мелким, что ей самой трудно разобрать, записаны лекции Пьера Доста, читанные им когда-то в Институте археологии. Из-за внезапной гибели отца она решила покинуть Остров и пережить утрату вдали от тех, чье присутствие и взгляды продлевали бы траур. "Чтобы забыть одни образы, мне надо заменить их другими", - сказала она Зие. "То же самое и с мужчинами", - ответила кормилица со смехом, хотя расставаться ей было нелегко.
      В университете Жюли была самой внимательной студенткой Пьера Доста. И он тоже выделял ее из всех. Заметил он ее в первый же день, когда она вошла в библиотеку: стройная, с матовым цветом кожи, черноглазая, со спортивной внешностью и худощавым лицом, с тонкими, но пухлыми губами. Она взяла "Описание Египта", факсимильное издание труда ученого, участвовавшего в военной кампании одного авантюриста. Жесты Жюли, переворачивавшей страницы аккуратно, но уверенно, дабы не помять, что порой случается от чрезмерной осторожности, сосредоточенность при чтении, никак не обнаруживающее себя презрение к окружающим, прямая спина, легкий наклон головы, изящество левой руки, которой она писала, гибкость пальцев правой, которыми она покручивала прядь жестких волос, четкий рисунок ушей, блестящая влажность губ... В тот день Пьер, рискуя быть назойливым, разглядывал Жюли, как летней ночью вглядываются в темное небо, чтобы обнаружить там невидимую обычно звезду, которая проступает мало-помалу только от пристального взгляда. По-видимому, его ненавязчивое, но упорное любопытство привело к тому, что Жюли неожиданно повернула к нему лицо, убрала в сумочку ручку и тетрадь, сдала книгу библиотекарше и вышла, ни с кем не попрощавшись, никого не побеспокоив.
      Но и после ее ухода Пьер оставался во власти произведенного ею впечатления. Чтобы закрепить в памяти образ девушки, он еще несколько минут не спускал глаз с того места, где она только что сидела. Пустота захватывает того, кто в нее вглядывается. Какой-то студент задал ему вопрос. Пьер ответил невпопад. Постепенно он пришел в себя. Чтобы покончить с наваждением, перечитал последние абзацы письма, которое он писал, когда его отвлек приход Жюли: "Я не решаюсь поделиться с Вами этим воспоминанием. Оно еще так живо, по сравнению с другими воспоминаниями детства, с годами стершимися из памяти, причем из-за их исчезновения невозможно сравнить их с другими и понять, почему некоторые вещи забываются раньше других... Если я поделюсь им с вами, может быть, и это воспоминание тоже исчезнет. Если это произойдет, значит, в нем нет больше необходимости. Во время летних каникул я каждое утро играл с бабушкой, Вашей матерью, в карты. Она приглашала нас провести наиболее жаркое время года у себя на лоне природы, и мы жили во флигеле, примыкавшем к дому. Она принимала меня в маленькой гостиной рядом с ее спальней, в "зеленой комнате", которую так называли из-за цвета расставленной там мебели. Бабушка жульничала. Она могла и не делать этого: ее желание выиграть бросалось в глаза даже мне, ребенку, и чтобы сделать ей приятное, я всегда готов был проиграть. Вас она не любила. Когда она не хвалилась своим умением играть - причем я поддакивал ей, - ее разговор обычно сводился к одной теме: она критиковала Вас, Вашу одежду, Вашу прическу, которую она находила неэлегантной, Ваш характер, по ее мнению, капризный, Вашу расточительность, критиковала ваше поведение. Она описывала Ваши поступки, нагнетая подробности, как это часто свойственно выдумщикам, причем для нюансировки добавляла уточнения, делавшие, по ее мнению, неоспоримым все, что она говорила: "...вообще-то у меня нет явных доказательств, но еще при жизни твоего отца..." Ее желание навредить действовало катастрофически, даже сильнее, чем ее намеки.
      Как-то раз в воскресенье - я помню это, потому что она заставила меня остаться дома играть с ней, вместо того чтобы идти с Вами в церковь, - она чуть было не проиграла партию не из-за моей ловкости или моего нежелания играть в поддавки, а из-за собственной рассеянности: она так старалась очернить Вас, что несколько раз упускала возможность побить мою карту. Она употребляла такие грубые, такие жестокие выражения, что я, не смея ей возражать, не удержался и заплакал. Глядя на мои слезы, она некоторое время продолжала свои наветы, но уже потише, еще что-то ворчала, что-то бормотала, наконец умолкла. Открыла карты, подсчитала очки. В тишине, воцарившейся из-за моих слез, я услышал, как в коридоре заскрипел паркет под удаляющимися шагами, шагами, которые могли принадлежать только Вам.
      Значит, каждое утро вы стояли за дверью "зеленой комнаты". Вы слушали. Вы слышали брань и враждебные выпады Вашей матери, из ревности упрямо пытавшейся убить во мне безграничную любовь к Вам, желавшей исказить Ваш живой, очаровательный образ, который я всегда хранил в себе и который с каждым днем делался в моем сознании все прекраснее и прекраснее. Она тоже услышала Вас? Или это мои слезы подействовали? Так или иначе, но она прекратила наши игры, наши ежедневные встречи, прекратила промывание моих мозгов и сердца. С тех пор я никогда не играю ни в какие игры, и когда Вы..."
      Пьер Дост разорвал незаконченное письмо и до самого закрытия библиотеки читал научную статью своего коллеги-археолога о недавно обнаруженных наскальных изображениях на острове, о существовании которого только что впервые узнал.
      * * *
      Даже после прихода к власти Ребель* сохранил свою кличку. Никто уже не называет его настоящим именем, которое участники подпольного движения за независимость предпочли просто забыть, чтобы невзначай не выдать его. Этой ночью Ребель выходит из одной из своих резиденций, которыми он пользуется, не являясь их владельцем, так как считает, что всякая собственность лишает человека свободы. Переодетый в старого моряка, он теряется в толпе паломников, которые при свете полной луны то ложатся на землю, то встают, снова ложатся и снова встают, продвигаясь всякий раз вперед на длину распростертого тела и поднимаясь так на вершину холма Барракуды. Там живут духи, основатели Острова, немые и невидимые, но активно действующие каждый раз, когда Барракуда просит их вмешаться в пользу или против кого-нибудь из его жителей.
      * По-французски rebelle означает "мятежник". (Примеч. перев.)
      Когда-то очень давно Барракуда выскочила из моря, спасаясь от демона вод, позавидовавшего яркому блеску ее чешуи и ее скорости. Первый островитянин спас ее и спрятал на вершине холма, где она и нашла пристанище. Духи, испокон веков населявшие это место, приняли беглянку не из сострадания (они безразличны к горю других), а просто чтобы развлечься. Они дали холму имя своей подопечной, родовое имя, которое дает при рождении каждой рыбе Луна, мать приливов. Благодаря этому вид, к которому рыба принадлежит, не должен никогда угаснуть. Упустив добычу, демон еще долго плавал вдоль берегов Острова. Со временем его жажда мести утихла.
      Неотличимый от других в одежде моряка, слившись с толпой, Ребель воздает почести Барракуде, к которой испытывает чувство солидарности и братства. В связи с особыми обстоятельствами он забывает о своей борьбе с суевериями и кладет лиловые цветы якаранды к подножию скалы из застывшей лавы, напоминающей сказочную рыбу. Собирала цветы Жюли, но сама она на церемонии не присутствует.
      Совершив это паломничество, Ребель пробирается через густые заросли тростника и бамбука, отделяющие Виллу от берега и скрывающие ее от назойливых взглядов приезжих и рыбаков. Незаметно для Пери, сторожа Усадьбы, он перелезает через изгородь, спрыгивает на террасу и, по своему обыкновению, через окно залезает в спальню, где в постели, не сводя глаза с колышущихся занавесок, его ждет Жюли.
      Зиа, не видя его, знает, что он здесь. Она им восхищается, но и побаивается его. Все время, пока он в доме, она будет умолять лесных духов о защите, будет сжимать ляжками тряпичную, утыканную булавками куклу, сделанную ею по образу и подобию Ребеля, в униформе. У Зии опять идет кровь.
      В полутьме Жюли рассматривает своего возлюбленного. Он волнующе красив. Отец Жюли говорил: "Прежде чем унести человека с собой, смерть чаще всего искажает внешность жертвы, обезображивая ее. Иногда, наоборот, она делает ее красивее, чем когда-либо прежде. Так проявляется истинное коварство смерти: она заставляет печалиться о кончине одних, еще прекрасных, и сожалеть, что печаль о тех, кого она успела обезобразить, недостаточно глубока". Такую высшую красоту отец увидел на лице супруги, в тот день, когда она вернулась на Остров, чтобы умереть. И вот теперь Жюли видит нечто подобное, отмечая вдруг усилившееся очарование любимого мужчины, видит эту хитрость смерти. Ей трудно дышать. Она боится за него.
      Ребелю неведом стыд. Его желания откровенны. Он пользуется своим телом как бы независимо от его состояния, будь то в борьбе или наслаждении. Эта естественная непринужденность, лишенная тщеславия, освобождает его партнеров от комплексов, которые могли у них возникнуть под влиянием традиций и воспитания. Его заразительная веселость объясняет его популярность. Он непостоянен, но по-своему верен: как в политике он выдвигает лозунг равенства шансов для всех, так и в любви не позволяет себе никакой дискриминации и удовлетворяет, но лишь один раз, женщин, проявивших с риском для своей репутации явное желание отдаться ему. Однако при этом они должны довольствоваться этим единственным проявлением его благосклонности, дабы сохранить о нем незабываемое воспоминание, - его не затуманит разочарование, которое могло бы появиться при повторении опыта. Жюли от души смеется над таким хитрым оправданием его многочисленных похождений. Она не ревнует. Она единственная его постоянная любовница, избранница, и будет таковой, пока ей этого хочется.
      На этот раз он, более нетерпеливый, чем обычно, не дает ей времени расспросить и не отвечает ни на какие вопросы, хотя, лаская ее, не может не слышать их. Он грубо срывает с нее ее немногие одеяния и руками, пальцами, губами, языком тщательно исследует податливое тело, все детали которого ему так хорошо знакомы. Жюли сопровождает его в этом чувственном путешествии: подставляет шею, поднимает руки, колени, раздвигает ноги, переворачивается, поощряет это нарастающее обладание ею, в котором не должно быть ни перерывов, ни поспешности, ибо малейшая заминка рассматривается как отказ, который он, впрочем, игнорирует.
      Жюли любит это монотонное священнодействие. У нее от него не возникает ощущения скуки, напротив, оно придает ей уверенность. В любви ей неинтересны вариации, всякие искусственные экстравагантности, которые обычно придумываются заранее, даже если и кажутся спонтанными. Убийство, это крайнее, но логичное следствие покорности, не слишком бы удивило ее. Поэтому рассчитанным отклонениям от правил она предпочитает точное соблюдение ритуала. Ведь строгий протокол, возвышающийся над условностями, делает человека свободным.
      По природе своей немногословный, Ребель молчит, когда любит. И благодаря этому молчанию Жюли получает высшее наслаждение от звуков любимого тела: от биения сердца и дыхания, от глухого шепота внутренностей и влажного причмокивания вспотевшей кожи. Что бы он ни делал, ей все в удовольствие. Зато после физической любви он становится говорливым. Смеясь, бросает, словно лозунги, категоричные заявления. Она воздерживается от критики этих высказываний, непродуманных и примитивных. Он не терпит дискуссий, и тем более - доказательств своей неправоты, считая все это праздным вздором. Его взгляды производили впечатление на первых его соратников по борьбе, хотя и не всегда убеждали, но он отбил у них всякую охоту перечить. "Подвергая сомнению идею, несогласие убивает ее, но убивает одновременно и себя; значит, спор бесполезен". В результате соратники просто отказались его понимать. Некоторые из-за этого погибли.
      Жюли хочет того, чего хочет, и отказывается от того, от чего отказывается. Она ничего не просит, ничего не ждет. Она живет сегодняшним днем. Она не задумывается о том, стоит ли ей порвать эту связь или стоит ее продолжать. Когда он приходит, она пользуется его телом, сила которого, красота и упругость открывают ей лучше, чем что-либо, секреты, возможности и власть ее собственного тела. Получив наслаждение, она не лжет и ничего не обещает. Она слушает Ребеля. Запускает пальцы в его стянутую серебряным кольцом длинную вьющуюся черную шевелюру. Гладит ее, распутывает, расчесывает. Потом он уходит, как пришел, выпрыгивая в окно.
      В детстве, обычно на исходе лета, Жюли сопровождала отца в его поездках по фермам, куда он отправлялся взимать арендную плату. Ей было скучно слушать раболепные речи должников, пытающихся добиться от хозяина уменьшения долга или отсрочки выплаты. Отец всегда уступал их просьбам. Только в одном месте она любила задерживаться - это был дом, где жил Ребель со своей матерью, растившей его без мужа. Она была высокая, сухощавая, с коротко подстриженными волосами. Одна обрабатывала землю, на которой из поколения в поколение трудились ее предки. На солнце ее черная кожа отливала синевой. Она была немногословна и разговаривала только с миссионерами. Они помогли ей вырастить сына, родившегося от неизвестного отца, белого, если судить по цвету кожи мальчика. К мужчинам она относилась с недоверием, потому что те вечно пытались ее соблазнить. Она ни с кем не здоровалась и склоняла голову только перед Господом Богом в храме, куда ходила молиться каждое воскресенье, а иногда и на неделе, вечером, после работы, когда от усталости и одиночества ей хотелось разрыдаться. К сыну, единственному и нежеланному, она была чрезвычайно строга. Учила его жизни с помощью пословиц, якобы унаследованных ею от матери, знахарки, чьи деяния еще сохранились в памяти людей. На самом деле мать Ребеля выдумывала эти правила, записывала их на страницах приходского журнала и заставляла сына зубрить наизусть:
      - солнце никогда не бывает одиноко;
      - паук плачет, когда кусает;
      - улыбки - это слезы Сатаны;
      - навязанное молчание убивает, свободное освобождает;
      - не смотри на Луну, а то украдешь ее свет;
      - взгляд твоей жертвы - это взгляд твоей матери...
      В школе Ребель легко стал первым в учебе. Бегал он тоже быстрее всех, взбирался по канату на одних руках, перепрыгивал через самые высокие изгороди; с товарищами он старался не ссориться, но если приходилось всегда выходил победителем. Его послушание и успехи радовали учителей. К его репутации, к его ауре они относились с почтительным удивлением. А вот независимость духа и сила характера беспокоили их. После уроков он возвращался домой, часто меняя маршрут. Разорял гнезда, выпивал яйца птиц, жевал соломку красного овса, ел муравьев, любил наблюдать за стадами газелей, следил за огнем, когда у подножия холмов жгли высохшую траву, чтобы ускорить рост молодых побегов, ловил змей и, приласкав их, отпускал на волю.
      Как и мать, он был всегда один. Поверял вслух птицам, травам и деревьям свои вопросы, планы, мечты, свою радость и печаль. Иногда пел. Казалось, его низкий, сочный голос успокаивал даже грозы. В такие минуты свободы у него был тайный свидетель, о котором он не подозревал, - Жюли Керн. Ровесники, оба они любили одиночество. Нередко после уроков она тайком следовала за ним. Какой бы путь мальчик ни выбрал, кончался он всегда в Усадьбе, где Жюли ждала Зиа, а Ребеля - его мать. Детей никогда не ругали. Даже если они приходили позже положенного, измазанные или в рваной одежде из-за проказ в пути.
      Однажды Жюли, по обыкновению, пошла по следам Ребеля. Большой Турако все время кружил над ними. Заглядевшись на птицу, девочка наступила на сухую веточку. Ребель услышал хруст, но не оглянулся, не замедлил шаг. Через некоторое время он остановился на одной из полян и лег на сухой папоротник. Старые красноклювые ткачики поджидали заката солнца, чтобы, летая над болотом, заросшим осокой, лакомиться пробуждающимися в сумерки насекомыми. Взглянув в ее сторону, он убедился, что девочка следит за ним, и стал поглаживать свой напрягшийся член. Жюли продолжала смотреть. Когда он вскрикнул, она не выдержала и рассмеялась. Это был радостный и откровенный смех, вызвавший у него улыбку. Он встал, пошел к папайевому дереву, слишком тонкому, чтобы спрятать ее, и молча протянул ей ту самую руку, которой только что ублажал себя. Жюли взяла ее, поцеловала и не отпускала всю дорогу, оказавшуюся в этот день особенно длинной.
      С того дня им хотелось быть вместе. Когда Жюли уехала на континент учиться, то, чтобы не расставаться с прерванной любовью, она по памяти восстанавливала самые яркие мгновения их частых встреч. Ребель тоже уехал с Острова. Надеясь разрушить то, что перестало быть реальной действительностью, он долго не подавал о себе никаких вестей. Потом вернулся во главе небольшого отряда эмигрантов-соплеменников, горячих сторонников независимости Острова, которых он обучил подпольной борьбе. Вернулась и Жюли. Она никогда не верила в пользу вооруженной борьбы и даже посмеялась бы, узнав о приключениях Ребеля, когда бы из-за него, из-за его манихейских доктрин и губительных утопий не умирали бы и правые и виноватые. На фоне того, что он делал, упреки и комментарии выглядели бы смехотворными, и она предпочла ничего ему не говорить, когда, проникнув к ней ночью через окно, молча овладев ею, потом еще, он, словно они только вчера расстались, подробно рассказал ей о своем изгнании, о борьбе и победе, о разочарованиях и о том, что он предпочел отмежеваться от новых властей.
      Закончив рассказ, положил голову на живот Жюли. Чтобы успокоить его, она гладила ему волосы, шею, плечи. Руки ее дрожали от пережитого волнения. Он закрыл глаза. В ту первую ночь, когда они встретились вновь, она не сомкнула глаз: образы, всплывшие из его рассказа, насыщенного событиями слишком тяжелыми, чтобы держать их в себе, не давали ей уснуть до рассвета. Только под утро, измученная, она забылась сном. А когда проснулась, его уже не было.
      * * *
      Зиа взывает к вечно движущимся облакам. Подобно деревьям, стелам, они являются действенными посредниками между людьми и невидимыми силами. Лучше всего прибегать к их помощи летом, причем на рассвете. Высокие перистые облака, набухшие за ночь, постепенно тают. Кучевые, пробуждаясь, охотно отдаются нарождающейся жаре. Стараясь оттянуть свой неизбежный распад, они начинают лениво двигаться. Если обращаться к ним ласковым голосом, то ничем не рискуешь. Но действовать надо быстро: с наступлением дня настроение их зачастую резко меняется, ускоряя метаморфозу, из-за которой их способность воспринимать молитвы жителей земли притупляется.
      Наученная долгим опытом, Зиа знает, когда нужно направить к облакам дым от крошечного костра из редких трав, смешивать которые Зию научила еще ее мать. Каждый раз она улучшает первоначальный набор, добавляя новую неизвестную травинку. Если оказывается, что от растения дым становится ядовитым, что оно ранит облака, они быстро распадаются, напоследок выражая свое возмущение. Если же от него аромат, напротив, обогащается, им приятно и они делаются послушными. До сих пор Зиа не разочаровывала их. Секрет ее состоит в том, что она добавляет к листьям цветы нового растения. Со времен сотворения мира дух ветра селится в цветах; поэтому их сгорание может лишь радовать облака.
      Зиа, волнуясь оттого, что Ребель находится у Жюли, готовит ту самую смесь из растений, которая охраняла Виллу от невзгод в смутные времена независимости, - теперь она должна смягчить гнев невидимых сил, которым эта связь тоже не нравится. Из больших глиняных горшков Зиа достает забродившие в собственном соку листья вербены, алоэ и дурмана, а из ржавой железной коробки, где отец Жюли хранил неприличные картинки, берет зерна глориозы, текомы и канны. Дрожащей рукой добавляет свежие цветы алектории и один-единственный листик каладиона, такой тонкий, что, когда она срывала его с дерева, он весь просвечивал и сквозь него можно было различать очертания предметов.
      Огонь пожирает эту смесь без пламени. Только белесый дым с вкраплением серых струек поднимается к небу робкими завитками. Ребель целует Жюли в последний раз и через окно выпрыгивает из спальни. Прежде чем исчезнуть за стеной бамбуковых зарослей, он бросает в кусты с ярко-красными воронкообразными цветами стакан, из которого он только что выпил залпом пальмовую водку.
      Зиа уверена, что, если она не видит, значит, не видят и ее. Закрыв глаза, она на ощупь берет немного теплого пепла. Кладет его себе на язык, перемешивает со слюной, чтобы, широко раскрыв разъедаемые застарелой катарактой глаза, глядя прямо на солнце, проглотить и снискать таким образом благоволение облаков.
      III
      Подруга, пригласившая Пьера, недавно вернулась из долгой экспедиции в Пакистан и хотела сообщить ему о первых результатах раскопок. Она добавила: "Будет несколько умных и при этом хорошеньких женщин в твоем вкусе. Если не хочешь приехать ради меня, приезжай хотя бы ради них". В шестидесятые годы на раскопках в Турции они вместе открыли для себя радости и невзгоды своей профессии. Пьер Дост стал верным рыцарем юной коллеги, чьи юмор, великодушие и эрудиция с лихвой компенсировали некрасивую внешность и неженственную грубость жестов. Она была безразлична к любовным играм, не знала их и не огорчалась этим обстоятельством. Ее единственным развлечением, когда ей казалось, что она хорошо поработала, была выпивка. После праздника, устроенного по случаю открытия ею хеттской стелы, она чуть не умерла от алкогольного отравления. В больнице, куда ее срочно доставили мертвецки пьяной, она познакомилась с Элен Парм, выздоравливавшей после попытки самоубийства.
      - Когда ты красива, когда тебе нет и тридцати, зачем пытаться умереть в захолустном городке средиземноморского побережья? - спросила она Элен, нисколько не заботясь, что той вопрос может показаться нескромным.
      Элен ничего не ответила этой неожиданной подруге, которая приняла живое участие в ее горе и оплатила ей билет до дома, поскольку у нее украли весь багаж. Потом они часто встречались. Подружились. Элен даже переняла дурную привычку своей "благодетельницы", как она звала ее в шутку, приучилась к спиртному.
      Вопреки своему обыкновению, Пьер приехал с опозданием. На протяжении всего ужина он не проронил ни слова. Его соседка по столу справа, супруга известного архитектора, тараторила не умолкая, описывала преимущества и недостатки своего положения жены-домохозяйки, хорошие и дурные качества своих детей, прелести и трудности жизни за городом, благотворное влияние плавания на здоровье ее семьи, которая в полном составе занималась этим видом спорта по воскресеньям. Соседка слева, его коллега, провела вместе с ним в университете всю вторую половину дня. Она подбрасывала темы для разговоров, следила за своевременным обслуживанием и подачей блюд - этим занимался консьерж - и не обращала никакого внимания на Пьера. Напротив него сидела Элен Парм, стройная, в длинном коричневом с золотом платье из шелка, расшитом индийскими мотивами, с обнаженными руками, без колец на пальцах с темно-красным маникюром, с ниточкой мелкого жемчуга вокруг шеи, с шиньоном светлых волос, который украшал и удерживал черепаховый гребень, инкрустированный крошечными изумрудами. Пьер никогда раньше не видел ее.
      Она не отвечала на вопросы, которые то и дело задавали ей соседи по столу, все более и более озадаченные ее упорным молчанием. Глядя с улыбкой им прямо в глаза, она забавлялась, видя их нарастающее смущение, побуждая их продолжать спрашивать, поскольку кажущееся ее внимание как бы поощряло их на это. Кофе подали в гостиной. Каждый мог выбрать себе собеседника. Элен подошла к Пьеру, которого захватила было его надоедливая соседка, несказанно довольная, что нашла благосклонного слушателя, и представилась. Говорливая мамаша своего семейства не без раздражения уступила позиции и удалилась в поисках другой жертвы для своих скучных откровений. Смелость Элен понравилась Пьеру. Она предложила ему свою чашку кофе, взяла себе другую, пригласила его сесть рядом с ней и заговорила.
      Пьер с любопытством слушал ее насыщенный, слегка сбивчивый монолог, который он, извинившись, прервал лишь около полуночи. Затем попрощался с хозяйкой, явно довольной, что они поладили.
      На следующий день Элен позвонила и пригласила Пьера посмотреть фильм, единодушно расхваливаемый прессой. После этого просмотра, не оправдавшего надежд, разговор у них долго не клеился. Элен повела Пьера в ресторан, где она заказала столик, оказавшийся слишком близко к кухне. Сама выбрала меню: толстый бифштекс с кровью, жареный картофель под соусом с пряной зеленью, шоколадный мусс. Пьер выбирал вино. Ужин был недолгим. Беседа оживилась, но осталась поверхностной. Пьер хотел вернуться домой на такси, чтобы избавить Элен от необходимости отвозить его. Однако она настояла на своем.
      В машине оба молчали. Когда Пьер уже взялся за ручку дверцы, чтобы выйти, Элен выключила мотор, повернулась к нему и поцеловала в губы. Он почувствовал во рту ее толстый, горячий язык.
      То, как люди выражают желание, всегда забавляло Пьера Доста. Когда желание было взаимным, эта толика иронии усиливала чувство и наслаждение. Когда же взаимность отсутствовала, Пьер с трудом удерживался от смеха. Он мягко отстранил Элен и, открыв дверцу, сказал:
      - Надо идти. Уже поздно. Вы, наверное, устали. Я, например, очень устал. Спасибо за чудесный вечер.
      Элен не слушала его. Она расстегнула блузку и бюстгальтер, навалилась на Пьера нетерпеливо и неумело.
      - "Шатонеф-дю-пап", которое мы пили, обычно не действует так сильно, сказал Пьер, но его слова не имели никакого эффекта.
      Оказавшись свидетелем экстравагантного и неожиданного темперамента, он дождался, пока Элен удовлетворит свое желание удовлетворить его.
      Несколько лет спустя их дороги вновь пересеклись. Очень скоро они решили пожениться. Ни он, ни она не говорили, ни вообще о той первой встрече, ни о безудержном приступе смеха, который одолел Пьера, когда Элен, с пылающим лицом и всклокоченными волосами без тени стыда облизывала губы.
      * * *
      Иногда Элен возвращалась поздно вечером. В этих случаях она не пыталась как-нибудь мягче и тише, чем обычно, закрыть дверь. Ведь создавать меньше шума значило бы признать себя виноватой, а хлопать сильнее выглядело бы как ненужная и неловкая провокация. Пьер продолжал чтение, прерванное щелчком замка. Он на долгие часы отрывался от работы, строя различные гипотезы, и все они подтверждали его подозрения. С приходом Элен его треволнения заканчивались, и он напускал на себя безразличный вид. Она открывала дверь в его кабинет, входила, никогда не объясняя причину столь позднего возвращения. Он не здоровался. Она предлагала ему рюмку коньяка. Он отказывался кивком головы. В какой-то момент он, прежде чем она покидала, улыбаясь, комнату, решался тихо спросить ее, не отрываясь от книги и переворачивая еще не прочитанную страницу:
      - Вы ничего не хотите мне сказать?
      Все с той же улыбкой Элен уходила, не ответив на вопрос. Затем запиралась в ванной, принимала горячий душ, причесывалась, не видя своего отражения в запотевшем зеркале, накидывала пеньюар и устремлялась в комнату сына, Марка. Тот, вздрагивая, просыпался от ее поцелуев.
      Пьер ложился на рассвете. Они спали на парных кроватях. Прежде чем закрыть глаза, он долго глядел на нее. Она была так неподвижна, что порой он в тревоге прикасался пальцем к ее виску, чтобы убедиться, что пульс бьется. Только один раз на заданный вопрос он получил ответ в виде записки на своей подушке:
      "Нет, мне ничего тебе сказать. Мое раскаяние, даже будучи искренним, все равно было бы лживым. Я не отрицаю свою вину, но я ее люблю. Мне приятно сознаться в этом. Причиненное зло нельзя исправить. Признание ничего не дает. Несделанное добро не компенсируется. А раз так, то зачем что-либо тебе рассказывать? Неужели тебе, неисправимому археологу, так уж хочется все время пополнять мое досье?"
      Только один раз она легла в постель, не приняв душ и не снимая макияжа. Она была пьяна, что случалось с ней все чаще и чаще. Ее храп мешал ему спать. Чтобы не слышать его, Пьер накинул на ее лицо, отмеченное печатью распутства, шелковое покрывало, привезенное им еще в студенческие годы из Китая.
      - Искушение Отелло... - пробормотал он. - Впрочем, действительно согрешивших Дездемон никто не душит.
      Он засмеялся своим словам. Элен приоткрыла глаза и, вроде бы даже не узнав его, тут же заснула опять. Наутро она проснулась в дурном настроении, стала к нему придираться, упрекать его в том, что в гостиной беспорядок, что в коридоре свалены журналы и книги, что он пьет китайский чай, пахнущий дымом, что демонстративно игнорирует светские правила общения и с явным презрением относится к еще оставшимся у нее друзьям, которых она не решается приглашать в дом, чтобы его не расстраивать... Напоследок она обвинила его в слабом здоровье сына: это-де по его вине она не прервала нежеланную беременность.
      Громкий монолог разбудил Марка, и тот вошел в гостиную, протирая глаза. Присутствие сына не утихомирило Элен. Она продолжала кричать о своем отвращении к навязанной ей роли матери, о своем безразличии к детям, ко всем детям, "без исключения", добавила она, глядя на сына.
      Побледневший Марк не посмел подойти к отцу, а тот не решился взять его на руки.
      * * *
      В тот вечер на Элен был синий халат с воротником, вышитым красными цветами. Она села на краешек кровати, закурила сигарету, разобрала почту, пробежала глазами письма и открытки, отложила на круглый журнальный столик счета, подлежащие оплате, взяла с прикроватной тумбочки книгу, открыла ее, тут же закрыла, положила возле лампы, потушила свет. Сунув в полутьме ноги в бархатные тапочки на ковре, прошла ленивым шагом к двери на балкон. Там, стоя в темноте, прислонившись лбом к запотевшему стеклу, стала смотреть на нескончаемый поток машин с горящими фарами. Усталая и отупевшая от этого зрелища, она в конце концов перестала отличать автомобили от пешеходов, убегавших от дождя в домашнее тепло и уют.
      Марк не сводил с нее глаз. Подошел поближе. Не оборачиваясь, она протянула ему руку. Он взял ее, неловко поцеловал, смущенный от наконец-то удовлетворенного долгого ожидания. Она высвободила руку, чтобы избежать чрезмерного прилива нежности, который отвлек бы ее от ощущения недавней близости того, о ком она не переставала думать, внутренне переживая, снова и снова вспоминая самые острые ощущения дневной встречи, засохшие следы которой еще сохранились у нее на теле. Но, тут же инстинктивно испугавшись, что будет за это наказана, погладила сына по голове. С нежностью, даже удивившей мальчика, повела его на кухню, разогрела ужин, приготовленный домработницей перед уходом.
      Элен была довольна, что та уже ушла, что ее не будет смущать присутствие этой здравомыслящей и сдержанной женщины, безразличной к самым интимным излияниям хозяйки, не пытавшейся ее осуждать, но всегда без малейшего колебания принимавшей сторону Марка, которого она любила как родного так и не родившегося у нее сына.
      Пьер, признанный авторитет в археологии, раз в неделю читал лекции молодым специалистам. Это был тот самый вечер, когда он возвращался поздно. Элен накрыла на стол. К макаронам с мясом она подала салат из листьев валерианницы. Попробовала его и решила, что ему не хватает остроты. Марк попробовал макароны. Они были чуть теплые. Он состроил гримасу. Элен разрешила ему не есть их. Эта необычная снисходительность встревожила мальчика. Из осторожности он заставил себя проглотить несколько кусочков, чтобы доказать свое желание угодить, но скользко-приторные трубочки чуть не пошли из него обратно. Элен спросила, не хочет ли он чего-нибудь другого. Марк не ответил. Когда он оставался один с матерью, ему достаточно было несравненного счастья любоваться ее бледным лицом с кругами под глазами, ее светлыми с рыжеватым оттенком волосами, ее белой кожей, правильными чертами лица со слегка выдающимися скулами, ее серыми глазами, ртом, губами, по которым она, прежде чем начать говорить, быстро проводила языком, любоваться ее шеей, плечами, жестами. И когда она говорила подолгу, несвязно, часто делая паузы, он не перебивал ее, не задавал вопросов, а только слушал, даже не пытаясь понять.
      Элен съела весь салат и выпила стакан молока, который налила сыну. Сунула два пальца в шоколадный крем и предложила ему облизать их. Марк не решился. Она обиделась и поставила миску обратно в холодильник. Закурила сигарету, но, сделав две затяжки, погасила ее, воспользовавшись вместо пепельницы своей тарелкой, встала из-за стола и легла на канапе в гостиной, перелистывая журналы мод и покуривая сигару.
      Лишенный любимого десерта, Марк остался на кухне один. Тут открылась входная дверь. Мальчик соскочил с табуретки, побежал в прихожую, поскользнулся на коврике и бросился в объятия отца, который звонко поцеловал его в обе щечки. Улыбающийся, радостный, мальчик отвечал на вопросы о школе, о товарищах, об играх, о планах на ближайшие выходные, о прочитанных книгах.
      Удовлетворив любопытство Пьера, Марк понял, что ему пора удалиться. Он пожелал родителям спокойной ночи, лег в постель и, прежде чем потушить свет, прочитал несколько страничек комикса. Он лежал в темноте с открытыми глазами, с нетерпением ожидая, когда родители после долгого молчания начнут, решив, что он уснул, свой разговор.
      Элен пошла в спальню, сняла туфли, чулки, расстегнула платье, распустила волосы и появилась, полураздетая, в кабинете Пьера. Тот был занят, но из вежливости не поддался желанию попросить ее выйти. Он закурил трубку и стал изредка потягивать ее, не чаще, чем требовалось, чтобы она не погасла. Пьер не был настоящим курильщиком, но запах табака отвлекал его от того, что мешало работать.
      Элен откинулась в кресле, устремила взгляд на пальцы своих голых ног и начала рассказывать об одном событии, случившемся с ее отцом, несвязную повесть о жизни которого она с перерывами предлагала вниманию Пьера.
      Это было на берегу моря, после грозы. Она выехала с дедушкиной дачи на велосипеде, который ей подарили к ее десятилетию. Море и небо были чернильно-черными. Элен остановилась на дамбе, возвышавшейся над пляжем, и смотрела, как птицы, ныряя в море, выхватывали рыбу из волн начавшегося прилива. На пляже стояли кабины для переодевания, где хранились также шезлонги и зонты. Одну из них снимала на лето и ее семья. И вот девочка увидела, как из этой кабины вышел ее отец. "Под мышкой он держал пиджак, а в руке - туфли. Он пошел быстрым шагом. На плече у него болтался воротник порванной рубашки. Следом за ним выскочила женщина с длинными взлохмаченными волосами, в светлых брюках и широкой куртке с короткими рукавами. Она побежала, догнала его, обхватила за шею. Отец обернулся, высвободился из ее объятий, оттолкнул ее. Она упала. Схватила его за ногу. Он ударил ее ногой в живот, чтобы она отцепилась. Отец мой всегда был спокойным, но мог быть и грубым. Он был сильным мужчиной..."
      Элен умолкла, ожидая, что Пьер задаст ей какой-нибудь вопрос. Тот молчал.
      - Вы не хотите узнать, кто была эта женщина?
      Пьер отвернулся, чтобы не видеть ее жалкого взгляда. Сделал вид, что ищет на столе крючок для чистки трубки, хотя знал, что он лежит у него в кармане. Со слезами на глазах Элен продолжила свой рассказ. Отец ее погиб на войне, когда ей было четыре года. Составленная ею биография человека, который, должно быть, значил для нее очень много, была явной фантазией.
      - А ваш друг-врач? - спросил Пьер.
      * * *
      Элен встретила его на вернисаже выставки "Утопии от Ренессанса до Революции", к проведению которой ее привлекли как известного специалиста по архивам.
      - У него, - не преминула она однажды сообщить Пьеру, - когда он ласкает, самые нежные руки, какие только можно себе представить.
      Пьер прервал чтение, уткнулся глазами в искривленный ключ ящика своего стола и попытался улыбнуться. Резким движением ноги Элен, выведенная из себя его невозмутимостью, швырнула в его сторону шлепанец. И, не глядя, попал ли бросок в цель, надела туфли на высоком каблуке, плащ и вышла, хлопнув дверью. Пьер постарался успокоиться и продолжил чтение. Когда башенные часы ближайшего монастыря пробили два часа, он прилег на диван.
      Через какое-то время он услышал сквозь сон стон Марка. Но не сразу подошел к сыну. Элен - та не переносила детского плача и кидалась к изголовью ребенка при первом же крике, движимая и участием и желанием положить конец этим неприятным звукам. Марк вскрикнул. Тут уж Пьер решительно встал.
      Дверь детской была открыта. Там горел свет. Из коридора до Пьера донесся голос Элен, он не слышал, как она вернулась.
      - Скажи мне хоть ты, единственный среди нас невинный, почему и врач тоже меня покинул?
      Она повторяла один и тот же вопрос и при этом каждый раз щипала мальчику руку, ногу, шею или живот, причем держалась от него на расстоянии, чтобы не дать ему прижаться к ней и таким образом защититься.
      Пьер был потрясен этим зрелищем. Захлебываясь слезами, мальчик повернул лицо в его сторону. Преодолев отвращение, Пьер схватил Элен за волосы, заставил ее отпустить Марка, взял его на руки, отнес в гостиную и закрыл за собой дверь.
      Ребенок тотчас успокоился, словно ему не хотелось еще больше удручать мать. Пьер уложил его на диван, накрыл своим пиджаком и не тушил свет, пока мальчик не уснул.
      В темноте он увидел, как ручка двери опустилась, вновь поднялась, и услышал шаги Элен. Отказавшись от намерения объясниться, она ушла в спальню. А он бодрствовал до рассвета.
      - Вы ужинали? - спросила Элен, как будто не слышала вопроса Пьера о ее друге-враче.
      - Я не хочу есть. Мне нужно закончить правку одной статьи и написать другую - о результатах многообещающих раскопок, недавно начатых на одном острове...
      - Мне надо бы с вами поговорить о нас, обо мне, о Марке.
      Пьер молча глядел на Элен. Она отвела взгляд в сторону, плотнее завернулась в халат, полы которого разошлись, затянула двойным узлом пояс.
      - Сегодня после обеда я встретила моего друга...
      - Которого?
      - Вы же знаете... дипломата.
      - Я еще не успел как следует привыкнуть к врачу.
      - Не насмехайтесь. А то я не смогу сказать все, что нужно.
      Пьер уселся в свое неоготическое кресло, растянутые ремни которого свисали под проваливающимся сиденьем, поставил кожаный портфель на пол, закинул ногу на ногу, склонил голову.
      - Он уезжает за границу и хочет, чтобы я ехала с ним.
      Она ждала его реакции, каких-то комментариев. Тщетно.
      - Я бы поехала... поймите меня... если бы вы дали согласие.
      Она замолчала. Он по-прежнему ничего не говорил.
      - Это смешно... но мне нужно ваше согласие.
      Пьер еще больше углубился в кресло, сжал пальцы рук так, что они хрустнули.
      - Он думает... - сказала она.
      - Он думает, что...
      - ...что я не смогу быть счастливой и сделать счастливым его, если Марк не будет жить со мной. Он хочет поговорить с вами. Вы согласны встретиться с ним?
      Пьер, чье внешнее спокойствие помогло Элен высказаться, резко вскочил. Он схватил портфель так резко, что тот раскрылся. Выпала папка, и бумаги рассыпались по полу. Встав на колени, он стал собирать листки по одному и сквозь зубы промолвил:
      - Скажите вашему другу, что вы имеете право ехать с ним, если хотите.
      Затем он поднялся с пола, очень бледный. Руки его тряслись. Из них выпал лист, но он не обратил на это внимания.
      - Скажите ему также, - закончил он, отчетливо произнося каждое слово, - что, если он отнимет у меня сына, даже если суд будет на его стороне, я убью его.
      В ту ночь, Марк, несмотря на то что родители пожелали ему спокойной ночи, не сомкнул глаз.
      IV
      Случилось то, чего Пьер опасался: находка статуэтки, как только о ней написала местная газета, вызвала скандал. Был нарушен непрочный мир между кланами Ибисов и Орлов, и которые входят все жители Острова. В результате стычки, где хитрость, а не смелость сыграла решающую роль, было признано, что первыми на Острове поселились Ибисы и что, следовательно, им и принадлежит право первородства. Чтобы не унизить побежденных, победители рассудили так: Ибисы должны были появиться на Острове раньше, иначе Орлам нечем было бы питаться. Такое объяснение отводило победителям роль пищи для Орлов. Оно смягчило унижение побежденных и помогло выработать закон, по которому правила, вытекающие из обычаев обоих кланов, стали обязательными для всех.
      Но в памяти и в чаяниях Орлов навсегда сохранилась обида. И она пробуждалась по каждому поводу: неурожай, неудачная рыбная ловля, пожар, несчастный случай. Даже в ходе борьбы за независимость эта обида мешала выработке общей стратегии, а когда победа была завоевана, союз новых хозяев Острова оставался непрочным.
      А вот на груди двуполого существа, фигурку которого выкопали Пьер и Камбэ, явственно видно было изображение птицы с крючковатым клювом и с загнутыми когтями. Этот правитель, изображение которого оказалось древнейшим археологическим свидетельством, вне всякого сомнения, принадлежал к клану Орлов. Стало быть, Ибисы не являлись первыми жителями Острова. Им следовало смириться, признав очевидное, иначе мог вспыхнуть конфликт.
      В тот же вечер, возвращаясь из домика миссионеров, Жюли наткнулась на труп водоноса, покрытый черными и белыми полосами, напоминающими окраску священного Ибиса. Он лежал в болоте, близ Усадьбы. И прожорливый орел клевал ему глаза.
      Солнце опустилось за вершины деревьев, с которых свисают продолговатые плоды. Камбэ убирает инструменты и рабочую одежду в дощатый сарайчик и покидает место раскопок. Следом за ним летит Большой Турако. Во время сильной жары он скрывался на опушке леса и лакомился там фруктами. А сейчас, расправив крылья, перелетает с дерева на дерево, а потом парит, приближаясь к Вилле. Краем глаза Камбэ следит за ним, но, только подойдя к дому, поднимает голову. Словно ожидая этого, птица усаживается на верхнюю ветку бананового дерева, которое Пери посадил посреди квадратного участка, засеянного ямсом, в месте, защищенном от ветра нагромождением камней.
      В вечерней тишине, предшествующей серенадам из ночных шумов, Большой Турако машет крыльями, поднимает длинный хвост и посылает сидящему на последней ступеньке крыльца Камбэ долгий вопль низкого тона, перемежающийся хриплыми криками. Другие турако при наступлении сумерек разлетаются по мангровым зарослям и тоже кричат свое. Стихают они лишь после того, как замолкает Большой Турако, испустив последний прерывистый крик.
      Пьер дочитывает длинное письмо от Элен. С подробностями, свойственными ее манере архивиста, она вспоминает счастливые и несчастливые часы их совместной жизни. Его волнует это перечисление незначительных, еще не забытых фактов, как бы хранящихся в замороженном пространстве его памяти. Она сообщает, что приедет на Остров и хочет там побыть какое-то время, "чтобы сообщить тебе кое-что и посмотреть, стирает ли разлука страдания".
      Камбэ кладет в картонную коробку осколок горшка, найденный охотником в корнях поваленного ветром дерева. На черепке хорошо сохранилось изображение дикого зверя с одним глазом посреди лба и двумя зрачками в этом глазу.
      - Если бы женщина, которую ты любил, написала тебе такое, что бы ты подумал? - спрашивает у него Пьер, показывая ему письмо.
      "Мне не хватает твоей ненависти. Ведь это была именно ненависть - та вежливая сдержанность, которая мешала тебе выразить гнев и отвращение, когда после твоего одинокого ужина я приходила, вся еще пропитанная запахом любовника, с которым только что рассталась, запахом, который я принуждала тебя вдыхать, целуя тебя перед тем, как запереться в ванной, где, сидя в горячей воде, мечтала о следующем свидании, о будущих объятиях. Да, это была ненависть, когда не в силах дочитать страницу ты отрывал глаза от книги и следил за моими движениями взад-вперед по квартире. Когда, чересчур остро ощущая свое одиночество, я будила, брала на руки, прижимала к себе нашего сына, потом опять укладывала его, поправляла одеяло, целовала его в губы, смотрела, как он вновь засыпает. Да, ненависть была в твоем ненавязчивом наблюдении за мной, в упрямом молчании, в притворном безразличии, скрывавшем ярость, которой ты давал выход потом без свидетелей: сколько книг с оторванными обложками, сколько перекрученных ножей для разрезания книг, сколько сломанных карандашей, ручек, трубок, сколько пар очков со сломанной оправой. И когда ты входил в нашу спальню, чтобы лечь в кровать, стоящую вплотную к моей кровати, разве не выдавали эту укрощенную ярость твоя бледность, дрожь в руках, искривленные губы?
      Да, мне не хватает твоей ненависти. Она говорила о том, как много я для тебя значу, а теперь, без тебя, я не значу ничего. Я хочу убедиться, что эта ненависть сохранилась, хочу увидеть ее, когда приеду на Остров, не сообщая заранее ни дня, ни часа. Как смерть!"
      - А не разочаруется ли она? - озадаченно спросил Камбэ.
      Пьер молчит, долго смотрит на письмо, рвет его и кидает в корзину, где обрывки теряются среди смятых черновиков, покрытых табачным пеплом.
      * * *
      - Ну, не бесчеловечно ли это?
      - В человеке все человечно, в том числе и все то ужасное, что он совершает, - говорит Ребель.
      - Тогда почему некоторые поступки кажутся бесчеловечными? - настаивает приятель и сподвижник Ребеля, считающийся чем-то вроде его заместителя.
      - Не всем.
      - Может быть, духи, которым мы поклоняемся, просто развлекаются, вызывая в нас чувство виновности?
      - Давай поговорим о чем-нибудь другом... Все-таки сегодня Праздник!
      Сидя на террасе кафе, где когда-то проходили подпольные собрания повстанцев против колониального режима, они пьют, вспоминая погибших товарищей и перемежая возлияния приятными воспоминаниями, горькими сожалениями, пессимистическими рассуждениями о морали, бессодержательность которых усугубляется алкоголем.
      Нездоровое возбуждение заставляет Ребеля опорожнять стакан за стаканом, и хозяин кафе без устали подливает ему пальмовой водки. Утром Ребель, как глава клана Орлов, стоял на официальной трибуне во время парада в честь Независимости. Так каждый год население, подчиняясь ритуалу, воздает почести правящему Комитету, большинство в котором составляют Ибисы.
      Перед трибуной прошли ветераны боев в слишком тесной для них униформе, крестьяне, пришедшие из деревень с охапками колосьев сорго, проследовали строевым шагом ополченцы, чиновники в потертой одежде, соответствующей их ненадежному окладу, ремесленники, вечно сбивающиеся с ноги, лавочники с унылыми лицами, по которым было видно, в каком состоянии находится их торговля, изможденные рабочие, жующие листья белены, чтобы забыть горе и утолить голод. На руках матерей, надевших единственное свое приличное платье и тюрбан с перьями, можно было видеть детей, голых, в набедренных повязках с амулетами из костей, со щеками, выкрашенными в цвета их клана: черный - для Орлов, зеленый - для Ибисов.
      Ребель не имеет больше прямых обязанностей в Комитете, но остается советником, которого побаиваются, однако слушают редко. Он с трудом переносит этот лживый церемониал, вот и на сей раз, не дождавшись конца затянувшейся речи Президента, сбежал с трибуны. Публика встретила самой продолжительной овацией упоминание в речи его имени, но и это доставило ему мало радости.
      - Похоже, ты тоскуешь. Почему? Все видели, как ты покинул трибуну. Чего ты добиваешься? Чего ожидаешь?
      - После боя победителю все кажется тусклым, - отвечает Ребель. Посмотри, посмотри вокруг, неужели мы сражались, чтобы получить такой вот результат?
      По набережной и по молу прогуливаются группки парней с бутылками вина в руках, девушки в коротких платьях, сшитых по модели из журнала, забытого какой-то туристкой в отеле. Часами ходят они, встречаясь и разглядывая друг друга, стараясь показать себя в лучшем виде и выбрать партнера или партнершу. Вечером они спустятся в заброшенные подвалы и проведут там ночь в любовных утехах. Переговариваются они вполголоса. Не смеются. Лишь едва улыбаются.
      В порту царит скука. Коричневые чайки с желтыми клювами летают над доками в поисках отбросов. А на привязанных лодках, с протухшей водой на дне сероголовые чайки следят за рыбаками, которые чинят сети и чистят баркасы. Из-за малейшей раздавленной рыбешки поднимается отчаянная драка. Ослепленные жадностью птицы набрасываются даже на окрашенные деревяшки, что бросают им ради забавы мальчишки. Верфь закрыта. Колонии малых крачек заполонили сухой док, где нет ни одного судна. На берегу лежит, скособочившись, траулер, ждущий ремонта, и ребятишки беспечно лазают в его трюм. Капитан его разорился во время последнего рыболовного сезона, распустил экипаж и сгинул. Теперь никому нет дела до судна, его ждет печальная участь.
      За кранами никто не следит. С их неподвижных стрел свисают кабели и тросы. В центре главной набережной стоит таможня без дверей. Стекла из окон вынуты, с крыши сорвана черепица. На пустой бочке сидит, прислонившись спиной к ободранной замшелой стене, единственный таможенник, с засохшими печатями в карманах. Он дымит окурками сигар и ждет, когда причалит единственное судно, раз в неделю еще обслуживающее Остров. Он не проверяет ни товары, ни пассажиров, живет на чаевые, что получает за свою добровольную службу. Когда ему становится совсем скучно, он развлекается: швыряет камни в собаку, забытую губернатором, в спешке покидавшим Остров.
      - Ну что, разве ты не видишь, что мы проиграли? - спрашивает Ребель у своего "лейтенанта".
      - Я вижу, что у тебя нет терпения, и знаю средство от твоего недуга: отобрать у Ибисов власть. Они усыпили Остров, погубили наши мечты, забыли свои обещания. От тебя и от людей нашего племени зависит, продолжим ли мы борьбу.
      - Ты все еще веришь? Разве не бесполезно, не смешно все это? Неужели ты не понимаешь, что это - иллюзии... Ого! Смотри-ка: Жюли Керн! В первый раз она участвует в Празднике Независимости.
      - Ты что, забыл, что она нам очень помогла?
      - Я никогда ничего не забываю. Позови ее!
      - Ты думаешь можно? Мы не одни. На тебя смотрят.
      - Это просто удобный случай поблагодарить ее за поддержку нашего дела, разве не так?
      Жюли никогда не присутствует на демонстрации. Не из-за неприязни к событию, которое она встретила с одобрением, а из соображений сохранения нейтралитета по отношению к властям, которым она не доверяет и которые воспользовались бы в своих интересах любым проявлением уважения. После обеда она попросила Пьера прогуляться вместе с ней по городу. Тот отказался:
      - Город угасает. Он слишком похож на меня. Мне нечего ему дать и нечего от него взять. Нет, останусь здесь с Зией. Будем охранять Виллу. Вот если бы здесь была Элен, она с удовольствием пошла бы с вами. Она так любит праздники! Кстати, я сказал вам, что она скоро приедет сюда?
      - Я пойду с вами, - сказал Камбэ, и его внезапное решение лишило Жюли возможности что-либо возразить. - Надо помочь друзьям установить тотем, вырезанный ими из ствола вакуа. Они сожгут его, как только сядет солнце.
      "Лейтенант" тянет Жюли за руку. Она сопротивляется. Вмешивается Камбэ. Она останавливает его жестом. Ребель встает, усаживает ее рядом с собой и бормочет извинения:
      - Мой лейтенант всегда немного грубоват, причем не только с дамами! У него не было возможности, как у некоторых, поехать на материк и поучиться там хорошим манерам.
      Зеваки, сначала стесняясь, потом осмелев, толпятся перед кафе, толкаются, окружают Ребеля и Жюли, которым уже успели налить вина. Ребель хочет чокнуться. Окружающие его поддерживают. Жюли отказывается. Ее стакан падает, разбивается. Толпа хохочет. Ребель протягивает Жюли руку, как тогда, подростком, когда они впервые прикоснулись друг к другу. Она не подает руки. Он встает, покачиваясь, и, чтобы не упасть, опирается на нее. Она отодвигается. Он цепляется за ее шею, обнимает ее, гладит волосы, грудь, целует в губы.
      До этого толпа смотрела с любопытством, забавляясь происходящим, но эти жесты заставили всех замереть и замолчать. Минута нерешительности - и все уходят с террасы, выстраиваются на набережной и оттуда наблюдают сцену.
      Тронутая смятением Ребеля, Жюли молчит. Приводит в порядок одежду, отказывается от стакана, предложенного хозяином, и в сопровождении Камбэ уходит, с улыбкой на лице.
      - Шлюха! - кричит "лейтенант" и мгновенно получает от Ребеля удар кулаком. - Шлюха, - повторяет он, очень довольный, что может публично унизить своего вожака, - а ты, ты позоришь наш клан!
      Жюли идет прочь, не оглядываясь. Но не успевает уйти - в нее летят камни. Камбэ пытается защитить ее. И получает камень в лоб. Разъяренный Ребель, изловчившись, бьет "лейтенанта" каблуком, и тот падает. Ребель неуверенной походкой направляется в сторону толпы. Люди разбегаются в испуге, но, убегая, кричат в его адрес что-то обидное.
      Он остается один, садится на кромку каменной набережной, свесив ноги. Таможенник, бывший соратник, который насмотрелся в жизни разного и которого уже ничем не удивить, садится рядом:
      - Хозяева думают, что им все можно. Они не правы. Ты не такой, как они, но сейчас ты поступил совсем как они. Все знают про Жюли Керн и про тебя. Вас не трогают, потому что вы ведете себя осторожно. Они не могут осуждать то, чего не видят. А сегодня ты сделал их свидетелями и, значит, соучастниками того, что запрещено: вождь племени может любить только женщину, принадлежащую к его племени. Тебе, наверное, это простят, потому что они любят тебя и боятся, но они тебе этого не забудут. Глаза могут лгать, но нельзя солгать собственным глазам.
      - Сегодня они мне хлопали, как сумасшедшие, - бормочет Ребель, протрезвевший от криков в свой адрес. - Утром матери протягивали мне младенцев, чтобы я прикоснулся к ним. А вечером они уже прячут их, чтобы я их не увидел. Через год аплодисментов будет меньше. Да и будет ли еще праздник через год?
      Их беседу прерывают крики. Это нищие в лохмотьях отнимают возле пристани у птиц гнилье, выброшенное во время прилива, как это делается ежедневно, военным интендантством.
      * * *
      Нао проходит перед матерью, склонив голову. Если кто-нибудь смотрит на них, Зиа делает вид, что не замечает Нао. Если они одни, Зиа украдкой гладит дочь по голове. Утром она долго расчесывает ей волосы гребешком из собачьей кости. Пери подарил его в день рождения девочки, и Нао сохранит его на всю жизнь и унесет его с собой в могилу.
      У Нао девичья фигурка, но она кажется еще подростком из-за печати наивности и невинности на челе. Прежде чем отправиться в школу, построенную в деревне на средства Жюли, чтобы детям не надо было далеко ходить, она подметает на кухне и моет посуду, чистит кастрюли черным песком. Пери собирает его на берегу, где жгут высохшие водоросли. После этого Нао пьет смесь мангового сока с молоком кокосов, такую же, какую Зиа готовит для Жюли. Когда хозяйка проводит ночь с Ребелем, Зиа добавляет в смесь несколько капель забродившего сока. И тогда не дает ее дочери.
      Когда дочери нет дома, даже на протяжении нескольких дней, Зиа не тревожится. Кровь ее не обманет. Кровь подскажет ей, когда той, кому она дала жизнь, будет угрожать опасность. Сразу после родов она заключила соглашение с духами: в обмен на палец младенца они пообещали охранять Нао на протяжении всей жизни. Острым топориком Зиа отрубила у дочери на левой руке большой палец и принесла его в жертву: сожгла вместе с высушенными редкими травами, название которых постаралась забыть, чтобы больше никогда не использовать их.
      По дороге из школы Нао делает крюк, чтобы побывать на раскопках. Приветствует Пьера, который уже ждет ее появления. Если она не заходит, он начинает беспокоиться. Так же волновалась и его собственная мать: когда он опаздывал, представляла себе, что его похитили, что его раздавило машиной, и ей никогда не приходило в голову, что он читает, играет или, что случалось чаще всего, просто предается мечтаниям. Нао садится на земляную насыпь, отделяющую раскопки от болота, где пьют воду стервятники, утратившие возможность летать: крестьяне палками перебили им крылья, чтобы заставить их выполнять работу санитаров: уничтожать на полях трупы грызунов, птиц и пресмыкающихся, от гниения которых заражаются источники питьевой воды.
      Пьер рассматривает то, что приносит ему Камбэ. Он делает карандашом на листках бумаги зарисовки и описание находок и складывает листки один за другим в карман, словно опасаясь, как бы слова и рисунки куда-нибудь не исчезли. Вечером, на Вилле, он их выправляет и складывает в корзину у себя на столе. Раз в неделю Камбэ сортирует листки, наклеивает на страницы большой тетради в черной картонной обложке, а заполнив ее, кладет к другим таким же тетрадям, которые Пьер хранит в сундуке под кроватью.
      Нао приходит, главным образом, чтобы увидеть, как Камбэ, обнаженный до пояса в шапочке из разноцветных перьев, копает и выковыривает шпателем из сухой земли черепки, потом очищает их щеточкой. Присев над ним, она наблюдает, как на руках, на спине, на пояснице Камбэ выступают капельки пота. Они разрастаются, перемешиваются, сливаясь вместе, катятся по коже и пропадают под поясом из кожи антилопы. Однажды утром он для нее расстегнул этот пояс: ей тогда только что исполнилось пятнадцать лет. Это случилось в праздничный день. В день Слона. Со времени заселения Острова, древние обитатели его раз в пять лет выбирали вождем того, кому удавалось увидеть во сне Слона. Согласно Традиции, в момент сотворения мира именно Слон создал Остров и тысячи лет был его хозяином, любимым и почитаемым всеми жившими на нем тварями. Но однажды, неведомо когда, некая девственница совершила грех - суть его осталась нераскрытой, но в результате этого Слон исчез. С тех пор каждый год в день летнего солнцестояния юные девственницы собираются в определенном, только им известном месте. Всю ночь они танцуют и поют, плачут и умоляют Слона вернуться, причем каждая обещает отдаться ему, если он появится вновь. Если их мольбы остаются неудовлетворенными, обычай позволяет им, вернувшись в деревню с восходом солнца, под маской, совокупиться с тем юношей, с которым они хотят. В то утро Нао выбрала Камбэ. Рискуя прогневить духов, он так сильно поцеловал ее в шею, что след поцелуя оставался у нее несколько дней. По наивности она выдала себя своему соблазнителю тем, что носила, несмотря на жару, бусы из стеклянных жемчужин, которыми принято украшать себя лишь зимой с целью поймать убывающий дневной свет. Он ни разу не подал виду, но знает, что, если в течение нескольких дней его нет, ее начинает мучить горячка и что жар спадает только после возвращения возлюбленного, знает, что спит она только с ним. С того праздника Слона Нао просто не может жить без Камбэ.
      Она призналась во всем матери. Зиа посоветовала ей перепробовать и других мужчин, а потом уж выбрать, от кого она хотела бы родить ребенка. Однако Нао упорствует и не хочет изменять своей единственной любви. Она всецело зависит от того, кто лишил ее невинности, и благодаря этой зависимости у нее возникает иллюзия, будто она сохранила девственность. Зиа посмеивается над ней, но не может переубедить дочку. И когда Нао спит с Камбэ в бамбуковом шалаше, построенном им в зарослях сахарной пальмы, когда он берет ее, как тогда, в первый раз, лукавый дух, не дающий ей покоя, но которому она не поддается, улетает прочь.
      * * *
      На Острове только один город, он же - столица и единственный порт. Построенный на месте самой большой деревни туземцев, он разросся вокруг главной улицы, на которой европейцы возвели для себя патрицианские дворцы с колоннами и фронтонами, а также трехэтажные здания с террасами для местных властей, банков и торговых контор. По обе стороны этой центральной улицы выросли кирпичные и деревянные дома для туземцев, а их глинобитные хижины были снесены.
      После завоевания независимости население Города и Острова в целом значительно уменьшилось, поскольку часть людей эмигрировала, а некоторые вернулись в свои деревни, где они что-то выращивают, чтобы как-то прожить. Церковь официально закрыта, но верующие люди еще приходят в нее. Хотя богослужения запрещены, а священники изгнаны, прихожане молятся по-прежнему. Чтобы лучше приглядывать за ними, местная национальная гвардия позволяет им собраться. А потом разгоняет. Из-за нехватки средств, дома при новых хозяевах находятся в запущенном состоянии. Они ветшают и разрушаются, а равнодушные власти решительно не желают сохранять наследие того времени, которое они хотят вычеркнуть из истории народа.
      Прилегающие кварталы тоже бедствуют, но сохраняют пеструю шумную теплоту, которую придают им коренные жители. В этой части Города, в стороне от главной улицы, где ночи скучнее, чем дневные часы, и в стороне от заброшенного порта, люди еще веселятся. Это не возбраняется при условии, чтобы не возникало никаких беспорядков, никакой смуты и чтобы никто не пытался критиковать власти.
      После ужина Камбэ уходит из Усадьбы, отправляется в город. Обычно он идет в кафе, где встречается с приятелями и друзьями детства. Терраса выходит на площадь Дворца Правосудия, первого административного здания, которое сожгли в ходе борьбы за независимость. В вечерних сумерках кажется, будто обгоревшие руины еще дымятся.
      Тройная занавеска из деревянных разноцветных бусин скрывает от посетителей бара вход в "заднюю комнату". Ее когда-то синие стены выцвели от сырости, от чада покрылись жирной копотью, а пол протерт ножками стульев. Камбэ садится и, не отрываясь, выпивает из горла первую бутылку вина. После этого пожимает руки присутствующим, кого-то целует, кого-то хлопает по плечу, совершая, таким образом, ритуал, придающий сердечность встречам. Беседа не прекращается до самого закрытия кафе. Строго по старшинству каждый рассказывает о каком-нибудь происшествии, высказывает свое мнение, комментирует какую-нибудь новость, пересказывает сплетню, просит совета или жалуется. После того как все выскажутся по одному разу, речи продолжаются, но порядок старшинства уже не соблюдается: все слушают того, кто говорит громче всех, или смешит лучше всех, или придумывает самые невероятные, самые пикантные анекдоты. Его одобряют, ему аплодируют, подносят кувшин вина, которым он делится со всеми остальными. После нескольких кувшинов, когда все пьяны, выбрать лучшего рассказчика затруднительно. Вспыхивают ссоры из-за пустяков. Иногда они перерастают в драки, и более трезвые посетители разнимают драчунов, а не то вмешается хозяин кафе и выгонит всю компанию.
      Иногда в эту комнату заходит какая-нибудь скучающая от одиночества женщина. Мужчины делают вид, что не замечают ее. Первый, с кем она поздоровается, предлагает ей полный до краев стакан вина. Если она выпивает, ее на этот вечер принимают в компанию. Тогда эти опытные хитрецы, знающие заранее, чем закончится их избитая шутка, заставляют ее чокнуться за здоровье каждого из них. Когда она напивается, ее отводят в комнату того, с кем она поздоровалась. Он укладывает ее в свою постель, лживыми поцелуями заставляет выпить последний стакан спиртного, куда перед этим он бросит добрую щепотку высушенной белены. Не теряя сознания, она становится податливой и послушной. Тогда хозяин дома приступает к церемонии. С предосторожностями, которые из-за пассивного поведения жертвы кажутся нелепыми, он ее раздевает, потом расстегивает ширинку и овладевает ею в присутствии приятелей, которые вслед за ним по очереди, наспех и молча тоже совокупляются с нею.
      Под разными предлогами, которым, впрочем, никто не верит, Камбэ уклоняется от этого разврата, убогость которого сплачивает действующих лиц позорной сцены. Однажды, проявив слабость, он поддался уговорам. После этого Камбэ несколько недель избегал встреч со свидетелями своего малодушия. И еще дольше не решался смотреть в глаза Нао. Боялся увидеть в них самого себя.
      V
      Придерживая рукой розовую соломенную шляпку, Элен Парм стоит у кабестана. Это пришло судно, которое раз в неделю привозит на Остров почту, товары и пассажиров, предпочитающих поездку по морю, несмотря на отсутствие комфорта. Дело в том, что даже самые смелые из редких туристов, увидев единственный ветхий самолетик, отказываются от его услуг. Им пользуются только фаталисты-островитяне. У Элен на вороте шелкового платья видно большое черное маслянистое пятно. Она тщетно пыталась оттереть его туалетной водой, флакон которой всегда лежит у нее в сумочке. Новые сандалии натирают пятки. Лейкопластырь отклеивается при каждом движении ремешка. Зря она его не сменила. Она мельком смотрит в треснувшее стекло иллюминатора: в каюте так пахло бензином, что ей пришлось провести ночь на палубе, в шезлонге, закутавшись в пыльное одеяло, и она не успела вовремя спуститься и подправить макияж и прическу. Нервы ее на пределе.
      Среди рыбаков и зевак, поджидающих судно, она видит Пьера. Он в рабочей одежде, ему пришлось пройти пешком несколько километров, отделяющих раскопки от порта, куда он никогда не ходит. Для него Остров - это только Усадьба и раскопки, то есть места, где живут и работают люди, которых он любит. Ему спокойно в этом добровольном уединении, куда вход открыт, хотя и охраняется. Он настолько привык к этому пространству, что мог бы с закрытыми глазами проделать путь от своей комнаты до раскопок, от Виллы до высокого мыса, где кончается Усадьба и где он любит в одиночестве размышлять о течении времени, к которому с некоторых пор относится достаточно безразлично.
      Сидя на перевернутой лодке, он читает и не следит за приближением парохода. Элен заметила его, но ждет, когда он увидит ее. Он ищет ее глазами, узнает и машет рукой. Она кивает ему в ответ, сначала едва заметно, затем гораздо энергичнее. Он проталкивается сквозь толпу и подходит к краю причала.
      Явно раздосадованный тем, что не сумел соблазнить свою единственную пассажирку за те несколько часов, что они провели вблизи друг от друга, капитан вежливо подает ей руку и помогает спуститься вниз, где у трапа ее встречает Пьер. Она прижимается к нему. Он целует ей руку и берет поднесенный матросом чемодан.
      Зиа настороженна, но не проявляет недоброжелательства раньше времени. Она ждет: духи подскажут ей, как себя вести. Узнав, что Элен пробудет некоторое время на Вилле, она ничего не сказала, не произнесла никакой принятой в таких случаях фразы. Пьер никогда не говорил ей о своей прошлой жизни. Теперь, воспользовавшись случаем, он сказал ей о своем разводе. Она пожала плечами. Для нее любая женщина по природе своей полигамна, но остается супругой мужчин, сделавших ее матерью, даже если она с ними не живет. Пьер, как неисправимый педагог, стремящийся все расставить по своим местам, попытался было объяснить ситуацию. Зиа не поняла и, недовольная, ушла, не попрощавшись.
      Поднявшись на второй этаж, она выбрала для Элен самую маленькую гостевую комнату, самую сырую и самую шумную, поскольку окна ее выходили на птичий двор. Вместо того чтобы самой приготовить комнату, как ее попросила Жюли, Зиа поручила Пери убрать и проветрить спальни, выдав ему самые старые простыни и одеяла из всех хранившихся в бельевом шкафу. Дочери, которую присутствие посторонних всегда немного нервирует, мать не стала наказывать вести себя потише. Напротив, она даже упрекнула Нао, что та почему-то перестала петь. На ужин в честь гостьи Зиа решила подать самые безвкусные блюда, тяжелые и трудно перевариваемые: пшенный кускус с томатным соусом, вареную фасоль на пару без приправ, финики с кислым молоком. Из напитков она выбрала сладкую и крепкую настойку из коры маниоки.
      Пьер, словно пытаясь принизить важность информации несвоевременной ее подачей, оттянул до самого последнего момента свою просьбу к Жюли принять Элен на Вилле. Она обрадовалась этому визиту и попеняла Пьеру, что он так поздно ей о нем сообщил.
      - Я видела вашу жену, вашу бывшую жену, только один раз, накануне моего возвращения сюда. Я сказала вам тогда, что решила оставить учебу. Вы осудили мое решение в довольно резкой форме и, чтобы "я извинила вас", как вы выразились, предложили мне познакомиться с вашей семьей. Вы даже уточнили, чтобы лишить меня возможности отказаться, что я буду первой студенткой, которую вы когда-либо принимали у себя.
      * * *
      Пьер хорошо запомнил тот ужин, оставивший у него на душе горький осадок.
      - Элен, я пригласил студентку, которая помогает мне в моих исследованиях. Скоро она уедет к себе, за границу. Могли бы вы быть дома завтра вечером?
      Очень довольная, что наконец-то увидит любовницу мужа, безупречная личная жизнь которого была для нее постоянным упреком, Элен тотчас согласилась. Если бы он собирался ее обмануть, представляя Жюли как дальнюю родственницу, которую нужно обучить хорошим манерам, она тут же обнаружила бы любовную связь между ними и таким образом оправдала бы в своих глазах собственную неверность, стерла бы в своей душе последние остатки чувства вины, которое еще немного ее беспокоило.
      Шофер такси попался неопытный, да еще ужасные пробки на улицах, да еще неразборчивый адрес, написанный Пьером на обрывке газеты, - в результате Жюли опоздала и приехала растрепанная и бледная от спешки. На ней было новое платье со слишком узкими рукавами, слишком явно заметными швами и туфли на платформе, утяжелявшие ее походку.
      Пьер покраснел от стыда, словно сын, представляющий матери недостойную его невесту. Элен плохо скрывала свою радость. Жюли выглядела равнодушной к тому впечатлению, которое она произвела, и к явно отрицательному мнению о ней, которое сложилось у Элен. Она улыбнулась, видя досаду Пьера. Он даже подумал, что она нарочно старается принизить себя. И когда за столом она заговорила с креольским акцентом, которого раньше он у нее не замечал, а за десертом вдруг сменила эту манеру на другую, скорее снобистскую, у него окончательно пропали всякие сомнения.
      Переступив порог дома, Жюли поняла, что, как она и предчувствовала, хозяева дома не ладят и вот-вот начнут сводить счеты между собой не без вреда для гостьи. Ее естественный вид и ее игра обезоружили их. Удивившись, Элен срочно стала выстраивать новую стратегию, чтобы Пьер наделал ошибок. Ей это было так необходимо, чтобы заставить его смутиться перед сообщницей его предполагаемых гнусностей!
      Жюли поняла маневр. Она зевнула, посмотрела на часы, поставила портфель на стол.
      - Уже поздно! - сказала она огорченно. - Мне надо еще попрощаться с друзьями, они ждут меня и собираются устроить мне проводы.
      Прощание было коротким. Пьер не поцеловал ее. Только сильно, чересчур сильно пожал ей руку. Она сморщилась от боли. Элен злилась оттого, что ей не удалось воспользоваться таким долгожданным случаем, и, запершись в спальне, предоставила Пьеру убирать со стола, вытряхивать пепельницы и тушить везде свет.
      * * *
      Сидя во главе стола, Жюли просит Элен сесть справа от нее, Пьера слева, а опоздавшего Камбэ - напротив. На плохо поглаженной льняной скатерти с вышитыми фамильными вензелями видны заплатки - там, где ее прожгли неаккуратные курильщики. В центре стола в серебряных чашечках, также с вензелями, плавают в воде, ароматизированной кусочками камфорного дерева, красные цветы алоэ, сорванные перед заходом солнца. Пьер молчит. Он смотрит на Жюли. Та успокаивает его взглядом и, надеясь, что этот рассказ заполнит весь ужин от начала до конца, спрашивает Элен, как она доехала.
      - Добираться сюда было так утомительно, что даже рассказывать не хочется. Давайте отложим. Может быть, как-нибудь в другой день, если у вас не пропадет желание. Мне нужно время, чтобы расположить по порядку воспоминания, оставив только хорошие, если такие найдутся.
      Этот отказ озадачивает Жюли. Она не знает, как поддержать беседу. Ее выручает появление Зии, принесшей большое фаянсовое блюдо.
      - По традиции этого дома гостей обслуживает хозяин, - говорит Жюли, накладывая еду в тарелки, которые Зиа затем расставляет перед ужинающими гостями.
      Камбэ тянет носом, хвалит аромат. Пьер поддакивает. Не дожидаясь их, Элен начинает есть.
      Она ожидала худшего. Но это восхитительно, она удивлена.
      - Спасибо, Зиа, - говорит Жюли. - А мы давайте угадаем, из чего сделано это рагу. Пьер, вы - археолог, вы должны угадать.
      Каждый пробует по нескольку раз и пытается угадать. Тарелки быстро пустеют. Зиа подкладывает еще.
      - Пальмовое масло, лук, помидоры, перец, чеснок, тимьян, кориандр, лимон, ямс, маниока, банан, - подводит итог Жюли.
      - А мясо? - вмешивается Элен. Она позже других включилась в игру и забавы ради делает самые нелепые предположения: обезьяна, кабан, индейка, дрофа, коршун, крыса?..
      - Это птица, - говорит Зиа. - Не бойся, Камбэ, это не наш Турако! Но главное здесь - соус. Из вас никто не назвал цветы жасмина, ягоды филодендрона, плоды канны...
      Она молчит о том, что, повинуясь неудержимому желанию, плюнула в котел, прежде чем поставить его на огонь.
      - Ты по-прежнему разговариваешь с углями, чтобы они не погасли? спрашивает Жюли.
      - Как и погибшая любовь, потухший огонь не сразу умирает, но отравляет то, что уже не может согреть, - отвечает Зиа, прежде чем выйти.
      Жюли вполголоса шепчет:
      - Элен, вы позволите мне называть вас просто Элен, не удивляйтесь. Зиа творит пословицы. А еще она может пережить в настоящем времени прошлые события, как если бы она никогда их не переживала. Здесь она настоящая хозяйка дома, его покровительница. Она меня воспитала и любит меня, как и я ее. На Острове все ее побаиваются. Я-то ее не боюсь, но она может причинить зло тем, кого считает плохими людьми. К сожалению, они замечают это слишком поздно.
      - Жюли, если вы позволите звать вас просто Жюли, не успела я приехать, как вы преподносите мне все те штампы, в которые уже не верят даже самые наивные туристы!
      - Вы должны верить тому, что Жюли...
      Подняв руку, Пьер перебивает Камбэ, которого шокировали слова Элен. Чтобы скрыть свое смущение, тот спрашивает:
      - А где Нао? Сегодня вечером я ее не видел.
      - Когда ты здесь, она не может быть далеко, - говорит Пьер, улыбаясь парню и пытаясь таким образом извиниться за то, что перебил его.
      - А кто это - Нао? - спрашивает Элен.
      Никто не отвечает. Входит Зиа с маленькими сосудами из тыквы, полными пальмовой настойкой, и молча их раздает.
      Элен выпивает свою бутылочку одним духом. У нее перехватывает дыхание. Слезы выступают на глазах. Не в силах вздохнуть, она смотрит, как пьют другие - маленькими глоточками, а последние капли вытряхивают на пол. Зиа, не сдержавшись, улыбается.
      - Это мы делаем, чтобы задобрить домашних духов, они могут отомстить, если их забудут, - говорит Пьер, обращаясь к Элен.
      Та пожимает плечами. Жюли встает, кивает гостям и через кухню выходит из Виллы, направляясь в дом миссионеров, где ее ждет Ребель.
      Большой Турако, с высоты дерева, выбранного им на эту ночь, наблюдает за ее бегством.
      - Покажи Элен сад, - говорит Пьер, обращаясь к Камбэ. - Эта настойка ударила мне в голову. Не стоило ее пить. Пойду к себе. Вам лучше лечь не слишком поздно, Элен. Вы устали с дороги. Меня всегда удивляла ваша выносливость, но и у нее есть пределы. Не забывайте: вы здесь в отпуске. Отдыхайте. Здесь надо беречь силы, а то они быстро иссякнут. Боюсь показаться вам занудой, но все же советую остерегаться этого Острова. Научитесь быть с ним в гармонии. Спокойной ночи.
      Он хочет поцеловать ей руку. Элен, угадав его формальное желание сделать формальный галантный жест, отворачивается и бежит в сад, залитый холодным светом полной луны. Выполняя пожелание Пьера, Камбэ идет за ней. Ему интересно, что скажет эта женщина, чью фотографию Пьер долго хранил на своем письменном столе, но однажды, не говоря ни слова, порвал.
      Элен не стала его ждать. Пошла по центральной аллее до купы акаций, желтые цветы которых, словно фонари, светятся в таинственной глубине сада. Она останавливается, оборачивается и всеми своими безукоризненно белыми зубами улыбается медленно приближающемуся Камбэ.
      - Ночью все сады похожи друг на друга, - говорит она. - Чтобы не заблудиться, надо стать немного ребенком. Здесь, сегодня, я чувствую себя, как в детстве, в садах моего дедушки, в Испании, в садах моего отца, в Италии, в садах моего мужа, Пьера... вы ведь знаете, что мы были мужем и женой... что у нас есть сын...
      Она умолкает. Камбэ не задает ей вопросов. Она продолжает:
      - Отличный сад был и в имении его родителей, в его "отчем доме", как он говорил, но мать была вынуждена продать его... Он никогда не рассказывал, как мы познакомились?.. нет... конечно... Зато, наверное, рассказывал о том, как встретился с Жюли Керн, его любимой студенткой... тоже нет... я удивляюсь... она часто приходила к нам... по вечерам, когда меня не было дома... очень часто... даже слишком часто, как полагали наши друзья... ее друзья тоже, они звонили по ночам, спрашивали - с учителем ли она... у них был низкий голос... с акцентом, похожим на ваш... это акцент всех жителей Острова?
      Камбэ по-прежнему молчит. Элен присаживается на пенек, оставленный садовником от дерева унаби.
      - Это что за птица поет? - спрашивает она.
      - Дрозд курришан. Он живет в кустах за Виллой. Каждый вечер Нао дает ему проса и перезрелых фруктов.
      - Красота его пения подчеркивается паузами... - говорит Элен. - О, я тоже начинаю говорить как Пьер. Вы уже заметили, что он любит выражаться сентенциями? Как вы стали его ассистентом?
      - Я родился в Усадьбе. Всю жизнь тут живу. Отец мой был искателем жемчуга. Погиб в море: его съела акула. Мама, двоюродная сестра Зии, работала на Вилле портнихой. Она вторично вышла замуж и уехала с Острова. Жюли опекала меня, заставила учиться, чтобы я стал школьным учителем. Потом приехал Пьер. Ему нужен был ассистент, которого он мог бы обучить археологии. Увидев меня, задал только один вопрос. Я ответил. Он выбрал меня. Без Жюли и без Пьера я был бы таким же, как все мои друзья, рыбаком, ремесленником или... просто бездельником.
      - У вас сложные отношения с Пьером.
      - Наоборот, очень простые. Я больше учусь, глядя, как он работает, чем слушая его.
      - Он так мало говорит.
      - Зато все, что он говорит, очень важно.
      - Но молчание его сковывает окружающих.
      - Это молчание ученых людей! И еще - молчание людей снисходительных.
      - Вы его любите?
      - Он мне нужен. Мне кажется, что и я ему тоже немного нужен.
      - А какой вопрос он задал вам, когда выбирал себе помощника?
      - Это касается его и меня, как и мой ответ.
      Элен не настаивает. На лице ее застывает выражение, выдающее сильную тревогу, которую скрывали до сих пор искусственные улыбки, нервный тик и многословие. Губы ее шевелятся, ноздри раздуваются, дыхание становится прерывистым. Она вспоминает событие, рассказать о котором вслух этому скромному свидетелю неожиданного и жестокого пробуждения ее памяти она не в силах. Руки ее поднимаются, щупают пустоту, бессильно падают на колени.
      Камбэ, стоя рядом, глядит на нее с тревогой. Он наклоняется ближе к ней:
      - Вам холодно?
      Она смотрит на него. В глазах ее застыли слезы. Он не шевелится. Она понимает эту внимательную пассивность как проявление ненавязчивой благосклонности. Кладет руку на грудь Камбэ. Он отстраняется. Она убирает руку. Он приближается. Она встает на колени, гладит ему ноги, живот, прижимается к нему лицом, губами. Он не противится. Она расстегивает ему брюки, сжимает руками возбудившийся член, берет его в рот. Камбэ пытается отступить назад. Она удерживает. Он больше не сопротивляется.
      Она следит за его реакцией и опасается ее. Он молча застегивается, не чувствуя ни удовлетворения, ни неловкости. Она встает, смеясь, поправляет одежду, вытирает губы, проводит рукой по волосам, приводя прическу в порядок, и, как если бы она была одна, вприпрыжку бежит к Вилле, где свет в гостиной уже потушен, а в спальнях еще горит.
      Луна скрывается за густыми тучами. Большой Турако пронзительными криками возвещает о близкой грозе. Камбэ срывает цветок акации, растирает его между ладонями и съедает. Затем возвращается домой. На Усадьбу налетает буря, ветер срывает с крыши черепицу и листы железа, хлопает плохо закрепленными ставнями.
      Наутро от свежего влажного воздуха, омывающего пейзаж после бурной ночи, создается ощущение, что земля пробуждается после загула. Поломанные сучья деревьев устилают землю, подобно флажкам и знаменам, которые бросают пьяные жители Острова, обессилевшие от празднования летнего солнцестояния.
      * * *
      Элен спит. В комнату без стука входит Зиа с подносом. Ставит на стол чайник с выщербленной крышкой, полный тепловатой воды с плавающими в ней листочками заплесневевшего чая, сахарный песок в чашечке, белую фарфоровую чашку и подогретые галеты из маниока, покрытые тонким слоем прогорклого масла. Открывает ставни, поднимает сетку от комаров, расталкивает Элен.
      - Масло я делаю из молока буйволицы, - говорит она. - Вам может не понравиться.
      Элен протирает глаза, потягивается, встает. Спит она голая. Зиа опускает глаза.
      - Вас это шокирует? - удивляется Элен.
      - Здесь мы знаем, какими мы рождаемся и какими умираем. Но наши традиции запрещают нам без надобности показывать свои недостатки. Обнаженное тело стареющей женщины огорчает духов дома.
      - Но почему? - спрашивает Элен в недоумении.
      - Такое тело не может родить ребенка, оно дает все меньше удовольствия и...
      - Уберите отсюда этот вонючий чай и эти тошнотворные галеты! - кричит Элен.
      Равнодушно выслушав гневные крики, Зиа и не думает повиноваться. Она взбивает перину и подушки, демонстративно снимает с наволочки волосы, оставленные Элен, вытряхивает из сетки застрявших комаров, лениво идет к двери, оборачивается и, глядя в пространство, говорит низким голосом:
      - Огорчать духов не следует. Они никогда не протестуют. Они просто ждут случая отомстить. Запомните мой совет, - настойчиво говорит она и выходит, не закрыв за собою дверь.
      Элен пожимает плечами, потом кидается вслед за Зией, толкает ее так, что та чуть не падает. Сама удивившись своей грубости, Элен бормочет невнятно какие-то извинения, понимает, что у нее это не получится, бегом возвращается в спальню, хлопает дверью. Прогнившая перемычка над дверью трескается. Элен ругает саму себя, Зию, Пьера, которого она винит во всем. Осыпая проклятиями всех и вся, бросается на кровать, прячет лицо в подушку и ждет, ждет покоя, который всегда оправдывает ее ожидания, медленно овладевая ею.
      Немой мальчик не появлялся уже несколько дней. Никого это не беспокоит.
      * * *
      Пери ведет Нао в глубь сада. В зарослях алоэ их ждет Зиа. На ней накидка, украшенная разноцветными перьями. Она показывает им на два плоских камня на земле. Они садятся на них. Зиа закрывает глаза и застывает в неподвижности.
      Внезапно у нее идет носом кровь. Она слизывает ее с губы и глотает, а кровь все течет. Несколько капель падают на подбородок, а оттуда на плащ. Когда кровотечение останавливается, Зиа начинает долгую молитву-жалобу, слова которой смешиваются с дыханием, отчего голос ее звучит громче. Она задыхается и теряет сознание. В ту же секунду ветер спадает. Деревья застывают в тишине, движения животных замедляются, крики умолкают, исчезают все признаки жизни.
      Из полной тишины рождается и постепенно нарастает шум крыльев всех птиц, которых созвала Зиа своей молитвой. Стая за стаей над Усадьбой пролетают, заслоняя небосвод, белокрылые ушастые грифы, ястребы с широкими хвостами, сероголовые пустельги, дрофы с черным оперением на брюшке, коростели с полосатым горлышком, белолобые зуйки, плачущие горлинки, унылые чибисы, пепельные болотные ласточки, черные ласточки, голубые сойки, карликовые осоеды, пальмовые стрижи, черноголовые калао, сероголовые альсипы, славки-камышовки, дятлы, ласточки, желтоклювые вороны, каменки, голубокрылые дрозды, ожереловые попугаи, вдовушки с золотистыми спинками, ткачики, нектарницы - все смешались в огромную тучу, которая колышется непредсказуемыми волнами.
      Криков не слышно. Раздается только голос Большого Турако. Он сидит на верхушке драконова дерева, из потрескавшегося ствола которого вытекает сок кровавого цвета, и говорит с Зией. Она слушает его, затем встает с успокоенным видом и, покачиваясь, идет на Виллу.
      И тогда Большой Турако улетает в сторону леса, а за ним и вся стая. Летят они в кажущемся беспорядке, подняв оглушительный крик разноголосого хора. Небо очищается.
      * * *
      Пьер определил происхождение первых обитателей Острова и путь их миграции, сопоставив найденную статуэтку с теми, которым поклоняются на архипелаге, находящемся на расстоянии нескольких тысяч километров. Он передал статуэтку Жюли. Она положила ее в моряцкий сундук, где ее отец хранил семейный архив.
      Пьеру захотелось исследовать и насечки на статуэтке, но ее не оказалось на месте. Он не очень удивился. Вместо нее похититель положил завернутый в пропитанную мочой тряпку черный камень конической формы, банальный фетиш фаллоса, из тех, что в большом количестве изготовляет на Острове один знахарь, чтобы продавать их мужчинам, страдающим бессилием.
      Осмыслить ситуацию Пьер не успел. В гостиную, запыхавшись, входит Зиа и объявляет, что неожиданно пришли ополченцы национальной гвардии. Дверь со стуком распахивается. На натертый паркет падают кусочки старой розовой штукатурки. Пьер делает знак Зие держаться за ним. Ничуть не испугавшись, она поднимает свои худые руки с выкрашенными белой краской ногтями и обращается к ополченцам, как к напроказившим школьникам:
      - А что бы вы сказали, если бы я вот так же ворвалась в ваш дом? Вы бы выставили меня вон, и правильно бы сделали.
      - Не волнуйся, Зиа, они пришли по приказу начальства. Не правда ли, господа? - спрашивает твердым голосом Жюли, появляясь на верхней ступеньке лестницы.
      Ополченец с черной повязкой на шее - он за старшего - не отвечает. Тогда Жюли спускается, на секунду задерживается на последней ступеньке и, улыбаясь, направляется к старшему. Тот опускает голову, потом поднимает ее и говорит:
      - Мы пришли в связи с кражей.
      - Какой кражей? Зиа, что у нас украли?
      - Статуэтку, - отвечает ополченец. - Нам сказали, что статуэтка...
      - Кто сказал? Какую статуэтку? Ах да, ту поломанную фигурку, на которую вы, Пьер, убили столько времени, когда пытались ее восстановить. Не знаю, украли ее или нет, но это и не важно. Она не представляет никакой ценности. Я не подавала заявления о пропаже.
      - Статуэтка не ваша.
      - Ну и что же?
      - Но украдена она в вашем доме.
      - Откуда вам известно? - сухо перебивает его Жюли.
      - Я должен доставить вас в комиссариат для допроса. Идите с нами.
      Тут вмешивается Зиа.
      - Да кто ты такой? Как ты смеешь! - кричит она.
      - Не бойся, Зиа. Это чистая формальность. Я вернусь к обеду. Не забудь приготовить для Элен... а кстати, где она? Пьер, вы не знаете? Я слышала, как утром она просила Пери отвезти ее в город. Он уже вернулся со своей коляской, а она...
      Пьер покусывает губы.
      - Пошли, господа, - говорит Жюли.
      - Я с вами, - вмешивается Пьер.
      - Ни в коем случае! - возражает Жюли. - Этот инцидент не стоит того, чтобы вы прерывали свою работу даже на минуту. Жалко только, что я сейчас не смогу пойти к больным в диспансер, как собиралась. Пока. Я скоро вернусь.
      - Нет, нет, я пойду, - настаивает Пьер.
      Тут один из ополченцев отталкивает его, не позволяя ему сопровождать Жюли. Ее сажают в старенький джип между двумя вооруженными людьми.
      Несколько часов спустя в комнату Пьера входят еще двое ополченцев, один - в камуфляже, другой - в униформе с галунами. Они поднялись прямо наверх, словно знали, где его найти. Пьер в этот момент работал как раз над статьей о своей находке. Опустив очки на кончик носа, он близоруко щурится на непрошеных гостей. Те останавливаются в дверях. Внизу хлопает дверь. Они переступают порог со словами:
      - Следуйте за нами!
      - Поновее ничего не придумали... а куда?
      - Там увидите.
      Они берут Пьера под руки с двух сторон, ведут и заталкивают в машину. В ней нет передних дверец. А задние помяты и открываются с ужасным скрипом. Они выкрашены в черный цвет. В середине их видны наполовину стершиеся аббревиатуры. Ополченец кожаным ремнем связывает руки Пьеру за спиной, удивляясь, что тот не оказывает сопротивления. Подозревая подвох, он меняет тактику и развязывает ему руки.
      - Зачем связывать? Вам все равно не убежать. Куда вы тут побежите? Вы же на острове.
      Машина завелась не сразу, потом, чихая, поехала. Водитель нервничает. Пьер наклоняется вперед и пытается понять, куда его везут. Ему казалось, что во время своих ежедневных прогулок он обошел все дороги в окрестностях Виллы, но ему совершенно не запомнился этот проселок, весь в выбоинах, среди зонтовидных сосен и дубов, корявые стволы которых, обвитые ядовитыми лианами, нередко становятся причиной смерти антилоп, любительниц коры.
      Любопытство Пьера беспокоит стража. Он завязывает ему глаза. Пьер напевает. Беспокойство у ополченца перерастает в тревогу. Он приказывает Пьеру замолчать. Пьер не подчиняется. Удар кулака по зубам все же заставляет его прервать пение. Пьер чувствует во рту вкус крови.
      - Паникуешь, идиот! - говорит он шепотом, но не из осторожности, а из-за кровоподтека во рту.
      Машина замедляет ход, останавливается. Ни звуки, ни запахи не позволяют Пьеру понять, где они находятся. Он опасается худшего. С его глаз снимают повязку. Он видит, что они кружили, кружили и приехали почти туда же, откуда уехали, - к Миссии. В бывшей трапезной Пьер видит Жюли, привязанную к стулу. Перед ней на камышовой циновке на корточках сидит Ребель и смотрит на нее. Она улыбается. Пьер улыбается ей в ответ. Ребель встает и, указывая пальцем на табурет, говорит:
      - Садитесь!
      Допрос длится недолго. Ребель задает нелепые вопросы. Жюли спокойно оправдывается. Ее ясные ответы сбивают с толку обвинителя, убежденного в ее невиновности. Он путается, говорит угрожающим тоном, упорствует, чтобы его не заподозрили в снисходительности. Жюли все отрицает. Из-за этого они как бы меняются ролями. Она требует доказательств, подтверждающих выдвигаемые против нее обвинения. Пьер опасается, как бы она не поплатилась за такую дерзость. Угрюмо, словно преступник, начавший наконец признаваться, он говорит:
      - В ночь, когда пропала статуэтка, мы с Жюли Керн вместе спали здесь, в здании Миссии. Она пригласила меня, чтобы отметить мое шестидесятилетие. Если хотите, могу перечислить меню ужина. Мы выпили лишнего. Решили остаться на ночь здесь. И я не пожалел об этом, - заканчивает он, улыбаясь Жюли, у которой от удивления широко раскрываются глаза.
      Свидетельство Пьера служит обоим алиби - Ребель не станет его проверять. Он приказывает развязать Жюли руки. Разочарованный ополченец со второй попытки перерезает веревку охотничьим ножом.
      - Не очень-то радуйтесь! - говорит Ребель. - Дело не закрыто. Статуэтку не могут найти. Мы еще увидимся. Я не верю в твою невиновность, говорит он Жюли, проводя рукой по ее талии, когда она выходит в дверь.
      - А кто вообще невинен? - произносит она.
      - Позволяю тебе вернуться домой пешком без сопровождения, - ухмыляется он. - Тебе ничего не грозит. Здесь, похоже, все, кто надо и кто не надо, любят тебя. Что же касается вас, Пьер Дост, то думаю, ваше присутствие на этом слишком гостеприимном для вас Острове стало нежелательным.
      Пьер, готовый немедленно среагировать на любую опасность, тянет Жюли к выходу. Ребель отпускает их и возвращается к своим людям. Те, явно недовольные, держат пистолеты наготове, чтобы выстрелить по приказу, которого, однако, Ребель не дает.
      * * *
      А на Вилле Камбэ разыскивает Пьера. Он хочет показать ему кремневое острие стрелы, найденное немым мальчиком возле болота, где, рискуя быть укушенным, он ловит задремавших змей. На лестнице он сталкивается с Нао. Та сообщает ему об аресте Жюли и Пьера.
      - Пойду их искать, - говорит Камбэ.
      - Жди лучше здесь. Их скоро отпустят. Зиа знает.
      Она тянет его за руку на второй этаж, в пустую комнату. Он раздевает ее с лихорадочной поспешностью от волнения. Нао помогает, когда не поддается какая-нибудь пуговица или затягивается узел.
      - Оставь дверь открытой, - говорит она, - в доме никого нет.
      Нао, не скрывая волнения, глядит на тело Камбэ. Вид его будоражит ее и одновременно успокаивает. Она отдается этой прекрасной и нежной силе, которой он никогда не злоупотребляет. Они вместе импровизируют разные фазы игры, правила которой меняют каждый раз, следя за тем, чтобы в ней не было проигравших. Он ласкает ее языком, задерживаясь в тех местах, где от наслаждения она начинает трепетать. Забыв все на свете, занятые только друг другом, они не слышат осторожных шагов Элен на скрипящей лестнице.
      Она лежала на солнце возле кустов кордии и видела, как Камбэ, а за ним Нао вошли в дом... Угадав, чем они собираются заниматься, она не смогла удержаться от желания проверить свои подозрения.
      Камбэ уже совсем забыл о своем небольшом приключении с Элен. Нао принимает его в себя. Он закрывает глаза и улыбается, слушая ее мурлыкание. Элен подглядывает через приоткрытую дверь. Она ласкает сама себя и плачет от одиночества, от зависти, от злости.
      Зиа видит, как Элен выходит из дома, потрясенная, и бежит по дороге в сторону города. И торопится посыпать одежду дочери порошком из кашу, чтобы предохранить ее от несчастья. Словно одобряя ее действия, Большой Турако, сидящий на вершине единственного в Усадьбе дерева аренга, пронзительно кричит. Зиа высовывается в окно и посылает птице поток благодарностей, просьб, угроз и брани - все вперемешку.
      Она регулярно так обращается к Большому Турако, еще со времени их первой встречи, много лет тому назад, при обстоятельствах, известных только им двоим. Мать Зии знала, когда умрет. Перед смертью она позвала дочь и спросила, хочет ли та узнать все тайны, которые с незапамятных времен хранили женщины их рода. Мать сказала, что Зиа получит дар ясновидения, дар предсказания и способности целительницы, но также и умение колдовать, проклинать и напускать порчу. Однако ей предстояло заплатить за это, а чем заплатить - она могла узнать только потом, после согласия принять подобный дар. Зиа, не колеблясь, согласилась. Она простилась с матерью и ночью пошла домой.
      Неожиданно на полпути, в лесу, ее настигла ужасная буря. Перепуганные птицы улетели на болота. Не в состоянии сделать ни шагу, Зиа легла на тропинке, залитой холодным лунным светом. Какое-то время - она не помнила сколько - она пролежала на земле вниз лицом. Ее охватил жар, разлившийся по всему телу, от ступней до головы. Несколько часов она пробыла в прострации, вне своего тела. Когда Зиа пришла в себя, было еще темно. Ветер стих, небо очистилось, птицы вернулись на деревья. В течение всех этих блужданий ее сознания она чувствовала, что мать находится рядом и передает ей свои тайны и свои способности.
      Она вспомнила о своем долге. Не спеша вернулась домой, увидела, что сын спит. До рассвета просидела рядом, глядя на него. А когда взошло солнце и туман рассеялся, взяла его на руки. Он проснулся. Она его побаюкала, дала ему грудь, рассказала сказку про мангуста, который пел по утрам, как жаворонок, а по вечерам плакал, как вдовец. Младенец опять заснул. Зиа прижала его к груди, вышла из дома и в тени дерева аренга, повинуясь какой-то неодолимой силе, резким ударом сломала ему шею, прикончив его, как приканчивала на охоте попавших в сети циветт и каракалов.
      И тут Большой Турако испустил такой громкий крик, что Зиа потеряла сознание и упала вместе с недвижным уже младенцем.
      Принести в жертву первенца - такую цену назначили духи за то, что она стала их соучастницей и посредником. Она оплатила свой долг. И сама принесла жертву. Когда она открыла глаза, то увидела, что лежит на своей кровати. Возле нее стоял садовник Пери, ее сожитель. Она попыталась улыбнуться, спросить о сыне. Угадав, о чем она хочет спросить, он зажал ей рот мозолистой ладонью. Она никогда не узнала, что он сделал с телом сына. А он никогда не узнал, как сын умер. Это была их тайна, глубокая причина их союза.
      Единственный раз, в день, когда родилась Нао, их дочь, Зиа взяла руки Пери, поцеловала их и спросила, где похоронен ее сын.
      Он не отвечал. Она настаивала. Через несколько часов, когда она уже не ждала ответа, он сказал:
      - Только Большой Турако знает об этом. У него и надо спрашивать. Но чтобы заставить его ответить, не хватит всех твоих чар.
      * * *
      Элен подходит к воротам Дворца Правительства. Вооруженные часовые провожают ее на второй этаж, в зал, где за столом, заваленным бумагами, шевелящимися от сквозняка всякий раз, когда дверь открывается, офицер службы безопасности, коротко затягиваясь, курит сигару и листает газету. Когда она входит, он поднимает скучающие глаза на неожиданную посетительницу, бросает газету и сигару в корзину, полную пустых бутылок.
      - Приходить сюда одной неосторожно. Быть гостем Жюли Керн еще недостаточно, чтобы получить гарантию неприкосновенности. Особенно после того, как ее обвинили в краже. Вы видели эту самую статуэтку?
      - Собственно, даже и не видела.
      - Она вроде бы доказывает, что племя Орлов поселилось на Острове раньше племени Ибисов! Ничего себе! До сих пор нам внушали, что все было наоборот... Как будто непонятно, что кланы давно уже примирились и что все мы произошли от смешанных браков... Если бы это зависело от меня...
      - Я знаю, кто ее украл.
      - Жюли Керн? Ее освободили.
      - Нао, дочь Зии, подружка Камбэ.
      - Дочь Зии...
      - Сегодня я застала ее в комнате Жюли Керн. У нее... у нее в руках была статуэтка. Услышав мои шаги, она спрятала ее... спрятала под юбку и убежала.
      - Почему вы не побежали за ней?
      - Я побоялась, что она ее выбросит...
      - А где она сейчас?
      - Наверно, у матери. Она трусиха. Признается.
      - Почему вы пришли сделать это неожиданное заявление? Ведь никакого денежного вознаграждения не обещали. Из чувства долга? Из-за страсти к антиквариату? Из ревности?
      Элен покраснела.
      - Вы еще красивы.
      - Если ценность комплимента зависит от достоинств того, кто его делает, я польщена, - иронично ответила Элен.
      - Если вы ничего не хотите добавить к вашей великодушной информации, то можете идти. Но будьте осторожны! Нынче все люди такие нервные, недовольные. Берегите себя. Не забывайте, что опасность любит тех, кто ею пренебрегает.
      После рождения сына, Пьера, госпожа Дост, хотя и не имела прямых улик, стала подозревать мужа в неверности. Элегантный, обладавший хорошими манерами, он никогда не скрывал своего интереса к женщинам, и те платили ему благодарностью за его внимание к ним. По убеждению, а также чтобы добавить героической краски в поблекшую с возрастом палитру своих достоинств, он вступил в движение Сопротивления, организовал в своем регионе подпольную сеть и возглавил ее. Как руководитель он пользовался всеобщим уважением и любовью. Госпожа Дост, не разделявшая ни идей, ни тайных мотивов поведения мужа-ловеласа, узнала, что среди подпольщиков находится и женщина, которую она не без основания подозревала в любовной связи с господином Достом. Она ловко выведала у неосторожного мужа время и место тайного сбора членов сети. Информация была анонимно передана оккупантам. Чтобы легкомысленный, но все же любимый муж опоздал на собрание и не попал в ловушку, она изобразила приступ болезни и задержала его дома. Но оккупанты предусмотрительно дождались окончания встречи и начали операцию, только когда заговорщики стали расходиться. Те решили не сдаваться, оказали сопротивление и были убиты. Все до одного. Так ревнивая жена-доносчица превратилась в безутешную, впоследствии награжденную вдову.
      Элен покидает Дворец. В ее памяти возникает морщинистое, печальное, всегда бледное лицо свекрови, которая однажды, в минуту раскаяния и отчаяния, призналась ей в своем преступлении.
      - Ваше доверие не делает мне чести, - сказала ей тогда Элен. - Ваши угрызения совести меня не трогают. За благородными и подлыми поступками скрываются одни и те же мотивы. Вина предателя - в его анонимности. Почему он прячется?
      "Почему?" - повторяет она со смехом, обращенным к охраннику, провожающему ее до ворот Дворца. Настороженный, недовольный, тот поднимает автомат. Элен смеется еще громче и уходит, не оглядываясь. Она не боится ничего, даже самого страшного.
      * * *
      По воскресеньям, когда была хорошая погода, Элен дважды ходила причащаться. Одевалась вызывающе: лаковые туфли на высоком каблуке, короткая черная юбка с разрезом, чулки в сеточку, кожаная куртка до пояса, открытый корсаж с глубоким вырезом, ярко-красная помада на губах, лиловый грим на щеках, сиреневая тушь на ресницах и распущенные, ниспадающие на плечи волосы. В то время как Пьер раз в неделю, именно в воскресное утро, вставать не торопился, валялся в постели, читая газеты, она шла в церковь, опаздывая, пропуская проповедь, в которой, как ей казалось, она не нуждалась, звонко цокала каблуками по всему центральному проходу храма и усаживалась в первом ряду, заставляя потесниться молящихся.
      Не желая ждать, когда процессия с причастием, начинающая свое шествие из глубины храма, дойдет до нее, она вскакивала и шла навстречу, чтобы первой получить святые дары. Затем возвращалась на свое место и, прежде чем кюре, закончив раздачу, поднимался на алтарь, подходила опять, вставала на колени, открывала рот и высовывала язык священнику, чтобы тот еще раз положил ей просвирку. Молитвенно сложив руки, закрыв глаза, она давала хлебцу медленно растаять во рту.
      Теперь она садится за стойку кафе, которое ей рекомендовал Камбэ. Ей хотелось посмотреть на "настоящих островитян", чтобы набраться впечатлений для романа, который она собиралась написать. Камбэ пытался было отговорить ее. Но она настояла. Он предупредил ее, что это рискованно. Она засмеялась, стала подшучивать над ним.
      Она заказывает рюмку пальмовой настойки, платит, выпивает, заказывает еще одну, выпивает ее наполовину, поворачивается к залу, где курят и пьют посетители, умолкшие как только она вошла. Она разглядывает их, одного за другим. Они не отводят глаз. У них во взгляде - удивление, смешанное с враждебным недоверием. Она улыбается, поднимает рюмку, допивает ее, платит, слезает с табуретки и подходит к старому моряку, на потертой рубахе которого болтается на грязной ленточке бронзовая медаль. Тот на непонятном для нее диалекте произносит несколько слов, и все присутствующие смеются. Элен, стоя перед ним, достает из кармана пачку сигарет, вынимает одну, вставляет в рот и протягивает к старику губы. Тот не теряется. Затягивается окурком сигары, чтобы оживить огонь, вынимает окурок из щербатого рта, отряхивает черным ногтем пепел и протягивает Элен. Она прикуривает, не спуская глаз со старика. Старик радостно шамкает еще что-то, от чего все опять заливаются веселым смехом. На этот раз Элен тоже смеется. Она делает глубокую затяжку и выпускает дым к грязному потолку, словно желая разогнать мух. Старик выплевывает окурок, Элен дает ему сигарету, и на этот раз он прикуривает от ее сигареты. Потом кланяется и опять что-то говорит, чему все аплодируют. Стаканы наполняются. Старик чокается с Элен, и ей приходится чокнуться со всеми остальными. Они подходят, окружают ее, дотрагиваются до нее. Она пытается высвободиться. Старик целует ей волосы, отмечая таким образом свое право первенства, которое ему все уступают и успокаиваются. Опять наполняются стаканы. Все чокаются, кто-то затягивает песню. Старик приглашает Элен танцевать. Образуется круг. К ним присоединяются пары мужчин.
      Танцы длятся час, два. Один мужчина, другой, все держат ее за талию, прижимаются к ней. Она позволяет. У них выступает пот на лбу, сердце колотится, пальцы впиваются в тело, члены топорщат брюки, но Элен не отстраняется. Усмешкой останавливает тех, кто пытается увести ее в глубину кафе, надеясь там овладеть ею стоя, прижав наспех к стене, как они это делают с другими женщинами, которые соглашаются пить с ними. После того как каждый получил свой танец, она пьет последний бокал, насвистывает песенку, которую когда-то напевала, чтобы убаюкать сына, если он вдруг начинал плакать, видя, что она уходит из дома, потом прощается со всеми, помахивая рукой, мягко отстраняет тех, кто пытается ее задержать, и выходит.
      Старый моряк провожает ее. Приторные краски рассвета отражаются в болоте, по которому он ее ведет, выбирая самый короткий и в то же время самый безопасный путь. Мирную тишину не могут нарушить даже редкие выстрелы. Утомленные, слегка пьяные, оба молчат всю дорогу. Перед входом в Усадьбу старик останавливается, вынимает из кармана маленький пузырек, где в зеленоватой жидкости настаиваются орлиные когти.
      - Вот возьми. Это напиток смерти. Если кто-нибудь пожелает тебе зла, налей ему в стакан несколько капель. Он умрет на следующий день. Но только будь осторожна. А то если кто-нибудь вдруг увидит, как ты наливаешь, дух орла явится и унесет тебя саму.
      Элен колеблется. Ей не по себе, она криво улыбается, чтобы хоть как-то выразить свою благодарность. Еще одна, которая не верит, как все они, приезжающие из-за океана, думает старик и уходит, не оглядываясь. Обернется он лишь тогда, когда у него появится уверенность, что она вошла в Виллу, где находятся ее вероятные враги. Тогда он произнесет, с целью защитить ее, длинное проклятие, которое с теми же словами, но с противоположной направленностью посылает навстречу восходящему солнцу Зиа, одетая в тунику, вышитую перьями белой цапли, с белыми цветами акации на голове, с руками, обагренными кровью только что убитой обезьяны.
      VI
      Ребель с трудом преодолевает отвращение. До ворот Миссии его сопровождает гвардеец с мачете и дубинкой, а дальше он идет один. Двор пуст. Перед бывшей часовней выставлена мебель. Ее должны вот-вот увезти. В главном жилом здании ставни сорваны, дверь снята с петель и прислонена к стене фасада. Ребель входит и слышит песню, выученную им еще в школе. В ней говорится о генерале, который проигрывал все битвы, но в конечном счете выиграл войну. Ребель вполголоса подхватывает песенку. Когда певунья понимает, что кто-то вошел, она умолкает. А он продолжает мурлыкать и входит в гостиную, где обычно ждут посетители всех возрастов, пришедшие к Жюли Керн, за помощью или советом.
      Она здесь. Наливает воду в вазу, ставит в нее белые цветы, которые принес Пери, встряхивает букет, распушая его, вытирает руки о кофточку, откидывает голову, чтобы убрать с глаз прядь волос, и начинает собирать бумаги, которые грабители не успели уничтожить. На Ребеля она не смотрит.
      Он подходит, прижимается к ней, обнимает, вдыхает аромат ее кожи, целует в шею. Она молчит, отстраняется. Он удерживает ее силой. Она отталкивает его руками. Он прижимает ее все сильнее. Она замирает. Он поднимает ее, кладет на тростниковые циновки на полу, ложится рядом с ней, расстегивает ремень и ждет, когда она разденется. Она ничего не делает, ничего не говорит. Хочет подняться. Он удерживает ее. Ей больно. Она закусывает губу. Он ложится на нее, пытается поцеловать в губы. Ей удается вырваться, она вскакивает, бежит к двери. Он догоняет ее, хватает за запястья, выкручивает ей руки, толкает ее, прижимает к стене. Она больше не реагирует, позволяет себя ласкать. Эта необычная пассивность удивляет его. Он отпускает ее, плюет на пол, бормочет ругательства и успокаивается. Смущенно помогает ей привести себя в порядок и, словно ничего не случилось, предлагает сесть. Она колеблется. Он успокаивает ее. Она берет единственную уцелевшую табуретку.
      - Почему? - спрашивает она.
      Поднимает на него взгляд, полный такой искренней печали, что он верит в ее чувство.
      - Почему этот бунт, эта вражда между вами, эти грабежи, пожары?
      - С тех пор как мы завоевали независимость, между двумя племенами не утихает вражда. Орлы пашут, сеют, охотятся, ловят рыбу... а все достается Ибисам.
      - А кто сейчас начал? Ты?
      - Когда нашли, а потом похитили статуэтку, то это возмутило весь мой клан. Я попытался утихомирить моих людей. Не сумел. Но это ненадолго. Здесь ведь, ты же знаешь, насилие убивает насилие. И почему ты-то меня избегаешь? Отказываешься видеть. Откуда это презрение, это нежелание встречаться?
      Жюли не отвечает.
      - Ты хочешь проучить меня? Поздно... и бесполезно, твои уроки мне впрок не идут.
      Жюли покачивает головой.
      - Чего ты добиваешься? Хочешь забыть меня, забыть все эти годы, прожитые вместе, наши дни, наши ночи, наш смех, крики, молчание?
      Она открывает рот, но, передумав, ничего не произносит.
      - Это что, новая игра? Хочешь, чтобы я запылал к тебе еще большим желанием, чтобы привязался к тебе еще сильнее? Тогда ты просчиталась. Я наслаждаюсь только тем, что мне дают, и никогда - тем, что я беру.
      Она молчит.
      - Я говорю с тобой обо мне, о нас. А ты все молчишь. Словно это уже не имеет никакого значения. Неужели во мне уже не осталось ничего, от чего могло бы забиться твое сердце?
      Жюли, очень бледная, смотрит на него и по-прежнему молчит.
      - Я уйду, но сначала расскажу тебе одну действительно случившуюся историю. Я не хотел тебе ее рассказывать. Может, услышав ее, ты по-другому запоешь.
      Жюли начинает дрожать, опускает голову.
      - Жил-был некий господин, очень важный, очень могущественный, и жил он на острове, куда его предки высадились, силой захватили землю, построили красивый дом и установили власть, которую долгие годы никто не смел у них оспаривать. Он не был злым. Он даже полагал, что богатство, признак небесного благоволения, если им делиться, является лучшей гарантией счастья. Он был очень хорошо воспитан и в презрительном отношении к людям замечен не был. Любил он редкие камни, а еще - общаться с обездоленными, чего не могли ему простить люди его круга. Он часами просиживал в самых скромных, самых что ни на есть простонародных кабаках. У него была единственная дочь, слишком рано лишившаяся матери. Он решил послать ее в метрополию учиться всерьез и исправить недостатки своеобразного воспитания, полученного от двух туземцев: ее кормилицы и одного немножко диковатого дружка-сверстника. Все любили эту очаровательную девушку. Поэтому от нее скрыли истинные обстоятельства кончины ее отца в некой гостинице, куда ей пришлось поехать на опознание трупа. Ей сказали, что его принесли туда с улицы, когда ему внезапно стало плохо.
      Это была гостиница особого рода, которую власти после этой трагедии закрыли. Точнее, это был бордель, где мальчики из бедных семей продавали свои таланты, чтобы на вырученные деньги помогать родным. Один из этих юных профессионалов, к которому твой отец, Жюли, был слишком привязан, в ту ночь переусердствовал в выполнении своих обязанностей, и его любимый клиент от этого умер. Надо надеяться, что умер все-таки от удовольствия.
      * * *
      Получив диплом, Пьер Дост использовал скромное наследство, доставшееся ему от отца, этого ловеласа и героя, для экспедиции на целых пять лет в Африку, чтобы составлять там список памятников, сооруженных в период расцвета Римской империи. Он опубликовал статьи в научных журналах, снискавшие ему уважение археологов и историков. Больше всего Пьер гордился тем, что, благодаря сравнительному изучению стел, возведенных по обету, обнаружил одну весьма примечательную особенность в искусстве местных аборигенов. Произведения вроде бы создавали у колониальных властей иллюзию, что их возвеличивают и прославляют, тогда как в глазах самих порабощенных народов, единственно способных понять эти памятники, они были оскорбительны для римских оккупантов и призывали к восстанию. "Лесть ослепляет принца", делал вывод Пьер. Много лет спустя ему захотелось собрать воедино все свои статьи, выправить их и издать в виде отдельного тома.
      Элен предложила свои услуги в этой работе. Но очень скоро объем материала отбил у нее охоту продолжать. Время от времени она открывала папки, начинала разбирать и классифицировать заметки, но через пару часов бросала. Чтобы не обижать жену, Пьер не решался ни спросить у нее, в каком состоянии находится дело, ни освободить ее от взятого на себя обязательства. Однажды вечером под предлогом, что у него появилось свободное время, он предложил ей свою помощь. Она увильнула от ответа, сказав, что у Марка жар и что его весь день тошнило. И добавила, что она приглашена к друзьям на ужин и останется у них на ночь, чтобы не разбудить, вернувшись слишком поздно, больного ребенка.
      - Ах да... чуть не забыла... я закончила работу, которую вы мне поручили. Можете посмотреть на результат, он - в ванной.
      Пьер поблагодарил. После ее ухода он потрогал лоб сына, убедился, что у него нет жара, пошел в ванную и нашел там папку с бумагами: документы были перемешаны, порваны, измазаны чернилами, зубной пастой, тальком и туалетной водой... Он выбросил все на помойку.
      Наутро Элен вернулась домой. Она была еще немного пьяна. Пьер не сказал ни слова упрека и ушел в университет читать лекции. Неделю она выжидала, а потом решилась похвалить его за мудрое решение отделаться от "совершенно бесполезного", по ее мнению, бумажного хлама. И добавила вызывающе:
      - Почему вы от меня не уходите? Мало, что ли, получили от меня ударов?
      - Получать удары от того, кто не любит, совсем не больно. А что касается развода... зачем? Порывать с тем, к кому уже не привязан, бессмысленно.
      Сдержать свой гнев он мог только с помощью таких вот сентенций. Иногда это удавалось.
      - Перестаньте смотреть на меня! - говорила Элен.
      - В жизни... большую часть времени мы смотрим. Да, я смотрю на вас... и то, что вижу, чаще всего огорчает меня... но я буду продолжать смотреть на вас... чтобы помочь вам увидеть себя.
      - Зачем напрягаться, если я для вас больше ничего не значу?
      - Обязательства существуют, даже когда они больше не оправдывают себя.
      - Фразы! Вечно эти ваши фразы!
      - А вы бы предпочли оскорбления, пощечины?
      - Узнав вас поближе, я научилась больше опасаться добрых людей, чем злых.
      - Опасайтесь тех, кто причиняет вам зло, хотя бы для того, чтобы защититься от них. Но опасайтесь и тех, кто мог бы сделать вам добро, но воздержался от этого.
      Они еще долго продолжали этот трудный разговор. Элен провоцировала Пьера, издевалась над ним, над его вкусами, его пристрастиями, его неприязнями. Но до конца диалога он оставался невозмутим. Его безукоризненная вежливость, четкость его аргументации, неизменная выдержка, паузы, за которыми скрывалась боль, выводили Элен из себя. И на этот раз она тоже сложила оружие, хотя и не признала себя побежденной, поскольку победитель уклонился от боя.
      * * *
      Со стороны кажется, что ничто не может вывести из себя Пьера, даже рассказ о разграблении Миссии. Как человек, на которого свалилось столько несчастий, что уже никакая драма не может его удивить, он продолжает разглядывать через лупу надпись, выцарапанную на куске обсидиана, попавшем в сеть рыбака. Он даже не удивляется, когда ему сообщают, что вооруженная группа туземцев намерена напасть на Виллу.
      - Этого следовало ожидать. Серьезных причин для вражды между собой у них нет. И вот теперь они придумали одну причину: нас. После Миссии Вилла, потом раскопки...
      - Если они придут сюда, - говорит Камбэ, - то только затем, чтобы убивать.
      Внезапно безразличие у Пьера сменяется лихорадочной возбужденностью. Он роняет камень, который изучал, и тот, падая, раскалывается. Пьер даже не дает себе труда подобрать куски, а просто отшвыривает их ногой. Снимает куртку, надевает другую, потеплее, запихивает в карманы блокноты, карандаши. Увлекает за собой Камбэ, выходит прочь из комнаты, запирает ее на ключ, бежит к Жюли, входит к ней без стука.
      Элен и Жюли беседуют, лежа в постели. Жюли вздрагивает. Элен не реагирует. Она держит в руке почти опустошенную бутылку водки.
      - Пьер, присоединяйтесь к нам! Я пришла сказать спасибо вашей подружке Жюли. Благодаря моему пребыванию здесь и еще кое-каким событиям мне опять захотелось написать роман, прерванный, когда вы меня покинули. Но вы меня не слушаете. Что случилось? Вы взволнованны. Это не похоже на вас. Только не говорите, что небольшие беспорядки за пределами дома вас очень беспокоят... Как это так вы вдруг утратили свое ни с чем не сравнимое хладнокровие?
      Вид пьяной Элен слегка притупляет нервозность Пьера. Он без лишних слов объясняет им ситуацию и советует отнестись к опасности серьезно. Камбэ закрывает ставни. Жюли достает из отцовского стола кинжал и отдает его Пьеру. Себе она берет пистолет и тут же заряжает его. Только Элен никуда не торопится. Она сидит посреди лестницы, допивает бутылку и читает только что написанный ею листок.
      - Нет, все не то.
      Рвет листок на мелкие клочки и посыпает ими себе голову.
      - Дайте мне дописать последнюю страницу, - говорит она и идет на второй этаж.
      - Пери и Зиа на кухне. А где Нао? - спрашивает Камбэ.
      - Зиа послала ее за пряностями, и она еще не вернулась, - отвечает Жюли.
      После нескольких дней отсутствия, когда беспорядки приблизились к Вилле, немой мальчик опять объявился. Он вынимает из кармана своих рваных штанов кусок древесного угля, рисует на стене деревья и идущего по дороге человечка с длинными волосами и в платье. Потом дотрагивается рукой до своих глаз.
      - Мальчик видел Нао, - говорит Жюли. - Она, наверно, пошла к своему дяде, который живет в лесу. Зиа и Пери пойдут туда же. Они не захотят оставлять меня одну. Поэтому я пойду с ними. А вы втроем садитесь в лодку, которая привязана возле раскопок, и спускайтесь по реке к устью. Ждите восхода луны. В темноте здешние жители держатся подальше от берега: туда ночью спящие весь день духи выходят на охоту в поисках пищи.
      - Это к вопросу о пользе суеверий, - комментирует Пьер, бледный и явно подавленный.
      - Ну, наконец-то! Сейчас позабавимся, - произносит Элен, еле держась на ногах. - Прошу вас, Жюли, возьмите меня с собой, - говорит она, делая вид, что готова расплакаться. - Вы такая добрая! А если не возьмете, то тоже не страшно. Останусь здесь, раз все разбегаются. Я солдат не боюсь... Хоть Орлы, хоть Ибисы, все они такие красивые и не причинят мне зла. Некоторых из них я уже видела в кафе... они были так любезны, так готовы услужить, прямо даже слишком... Вы понимаете, Пьер, что я имею в виду...
      Камбэ помогает ей надеть плащ. Она поднимает воротник, словно ей холодно.
      - Это прежде всего, чтобы защититься от комаров, - говорит он. - В сумерках они особенно злы. Нас они знают и потому не нападают. А вы новенькая жертва.
      - А кто им сказал, что я люблю, когда меня кусают? Это вы, Пьер, распространяетесь о моей личной жизни? - бормочет она и цепляется за шею Камбэ, чтобы не упасть.
      - Даже Большому Турако не смешно то, что вы говорите, - отвечает ей Пьер. - С тех пор как вы здесь, он все больше помалкивает... Грустит, должно быть.
      * * *
      Зиа и помогающая ей идти Жюли углубляются в подлесок. За ними спешит Пери. Они еще не ушли далеко от Усадьбы и слышат, как солдаты поют что-то во славу Орла, тотема их рода, а также во славу их вожака, Ребеля, по-видимому восстановившего свой авторитет.
      А Камбэ по тропинке, вьющейся среди кустов дикого инжира, ведет Элен и Пьера к месту, где привязана лодка, обходя стороной раскопки, где могут оказаться солдаты.
      Когда первая группа вооруженных людей подходит к ограде Виллы, Большой Турако испускает крик. Но это не обычное приветствие тем, кого он увидел, и не сигнал тревоги, как в случае, когда в поле его зрения вдруг появляется охотник. Сейчас это пронзительный и резкий жалобный крик, вносящий смятение в души солдат.
      Печаль Турако проникает в самое сердце, она пожирает сердца тех, кто повинен в ней. Услышав этот вопль отчаяния, как бы вторящий его собственному отчаянию, Пьер улыбается. Камбэ замечает эту улыбку, а Элен принимает ее за гримасу. Следуя указаниям Жюли, они находят лодку, спрятанную в мангрово-тростниковых зарослях. Камбэ помогает Элен, нетвердо стоящей на ногах, и Пьеру, к которому вернулась его невозмутимость, усесться рядом на влажную, позеленевшую от плесени скамейку. Сам он отвязывает веревку, встает ногой на ствол ивы и с силой отталкивается от берега. С дерева в реку от толчка падает несколько зеленых листьев. Камбэ вставляет весла в уключины, садится посередине свободной скамейки и начинает грести. Пьер предлагает помочь:
      - Вдвоем быстрее будет.
      - Я бы предпочел, чтобы вы наблюдали за рекой. Предупреждайте меня о затонувших бревнах и отмелях, их тут полно. Лодка может перевернуться. А река кишит крокодилами. Не хочется попасть к ним на ужин.
      - Может, сомневаетесь в моем умении грести?
      - Камбэ прав, - вскрикивает Элен, - вы не способны вести даже лодку собственной жизни, так что поручить вам управлять нашей общей лодкой более чем рискованно... Смешно, не правда ли? А что я-то тут делаю с вами?
      - Вот и я об этом же думаю, - устало говорит Пьер.
      Не ожидавшая такого ответа Элен вскакивает. Лодка кренится. Камбэ хватает Элен за руки. Покачиваясь, она проходит вперед и усаживается на переднюю скамейку.
      - Отсюда я смогу любоваться могучей спиной нашего перевозчика и следить за вами, Пьер, чтобы помешать вам погубить нас. И нечего пялиться на меня с таким выражением невозмутимого монаха!
      В пьяном, мрачном настроении ее еще больше злит упрямое спокойствие, с каким он реагирует на ее провокации и оскорбления. Ей становится легче, когда удается унизить его в присутствии Камбэ.
      Лодка плавно скользит по реке. На таком расстоянии от моря и даже много выше течение реки подчиняется капризам приливов и отливов. При каждом движении весел из темных зарослей манговых деревьев вылетают кулики или удоды, а в заросших водорослями, облепленных моллюсками дугообразных корнях прячутся ибисы и ябиру.
      - Эта тишина действует мне на нервы, - говорит Элен. - Даже птицы молчат. Надо же, до чего они трусливы! Пьер, вы задаетесь вопросом, зачем я приехала сюда, - добавляет она с притворной радостью. - Вы достаточно долго ждали. И сейчас я объясню вам причину. Когда солнце сядет, скажу вам всю правду. Она будет для вас невыносимой. Я в этом уверена, - усмехается Элен.
      Пьер спокойно наблюдает за стаями чибисов и уток, летающими над болотами, чтобы ночью найти там себе пристанище.
      * * *
      На раскопках их пятеро. Они ломают сарайчик, выдергивают столбы изгороди, вытаптывают то, что было извлечено из земли, давят ногами еще не очищенные от глины осколки керамики и кости и, прежде чем уйти, мочатся на все, что не успели поломать. Ребель смотрит на все это, дымя сигарой, которую ему пришлось прикуривать несколько раз. А им все мало, и они решают пойти пограбить Миссию. Ребель опасается, не вернулась ли туда Жюли. Он пытается их отговорить:
      - Там уже побывали другие. Они все забрали.
      - А ты не прячешь ли там чего-нибудь, чтобы тебе одному досталось? осмелев, спрашивает с угрозой в голосе "лейтенант".
      Ребель предпочитает не упорствовать. Наглец ведет за собой остальных. Ребель тоже идет за ними.
      Жюли там нет, но Нао, которая ее ждала, убежать не успела.
      - Ну, что я говорил: ничего вам не оставили. Только вот для тебя, умник, осталась еще пара книжек, если ты умеешь читать, - говорит Ребель.
      С досады они поливают стены бензином и поджигают дом. Пламя быстро распространяется. Все выбегают, спасаясь от огня. Густой горький дым проникает в щели чулана под лестницей, куда спряталась Нао. Она решает, что лучше выдать свое присутствие, чем задохнуться. Выскочив, девушка кашляет, отплевывается, плачет, спотыкается и падает на пороге дома. Никто не помогает ей подняться. Ребель делает шаг к ней, но перехватывает взгляды сопровождающих его солдат, у которых руки уже лежат на рукоятках кинжалов. Он останавливается. Загорается крыша. Нао с трудом выбирается из дома, доползает до середины двора. Солдаты идут рядом и смеются.
      Кто начнет? Сквозь слезы Нао не различает лиц, но чувствует на себе тяжесть сапога, не дающего ей встать. Смех прерывается. Она приподнимает голову. Дым и солнце ослепляют ее. Она не двигается. Ее хватают, тянут, тащат подальше от огня и искр, разлетающихся по всему двору. Рвут ей платье. Она подхватывает лоскутья, прижимает их к оголенному телу. С нее срывают трусики. Она, рыдая, встает на колени. Две широкие ладони тяжело ложатся ей на плечи, не дают подняться. Она брыкается ногами во все стороны. Еще две руки сжимают ей щиколотки. Нао дрожит, закрывает глаза. В наступившей тишине слышно только, как потрескивают в огне стропила обрушившейся крыши. Она различает шепот и шорохи. Узнает голос Ребеля: "Нет! Я знаю ее и ее мать, она отомстит вам!" Над ним смеются, ему угрожают. Ему приходится отступить. Нао открывает глаза, видит, как он уходит. Всем телом подается в его сторону и кричит: "Не оставляйте меня!" Он оглядывается, пожимает плечами и медленно уходит. Больше Нао его не увидит. Она вырывается было, но тут же оказывается в плену многих рук. Она почти не чувствует пощечин. Кричит только от удара кулаком в висок, который оглушает ее. Тело ее расслабляется. И тогда все по очереди ложатся на нее и облегчаются.
      Сильный порыв ветра, несущий с собой дым, искры и раскаленную золу, кладет конец насилию, которое кое-кому хотелось бы продолжить. Нао молчит, не шевелится, не чувствует своего тела. Оно растворилось, разлетелось под тяжестью чужих тел, уничтоживших и покинувших ее. Голая, грязная, с окровавленным носом, с разбитыми губами и всклокоченными волосами, она не торопится прикрыться лохмотьями, брошенными ей одним из солдат. Она садится, встает, делает несколько шагов, останавливается. Смотрит на всех по очереди. Они молчат, не смеются. Она протягивает им раскрытую ладонь левой руки. Показывает пальцы. Их четыре: при рождении дочери Зиа отрубила ей большой палец, чтобы задобрить духов. За это они должны охранять ее дитя и наказать того, кто причинит ей зло. Солдаты смотрят, считают и пересчитывают ее пальцы, понимают, что они прокляты.
      Нао знает, что своим жестом, выносящим приговор им, приговаривает к смерти и себя. Несколько раз она произносит имя своей матери, которую обманули духи. Выкрикивает имя Камбэ. Солдаты приближаются. Она стоит, ждет их с открытыми глазами. Она страдает, еще страдает, но уже ничего не боится.
      * * *
      Уставший за последние дни Ребель один, без сопровождающих, подходит к воротам Виллы. Его сторонники уже там. Двое часовых играют в карты. Время от времени они передают друг другу фляжку с вином и пьют. Они не узнают Ребеля и, ворча, что их потревожили, преграждают ему путь. Он не обращает внимания на их слова.
      - Чтоб тебе глаза выклевал Великий Орел! - кричит один из них.
      Ребель останавливается, оборачивается, достает пистолет и смотрит на наглеца, который, всмотревшись, наконец узнает его. Ребель колеблется, потом, усмехнувшись, прячет оружие в кобуру и идет дальше. Теперь часовые эскортом следуют за ним, с мачете в руках, готовые зарубить всякого, кто приблизится. То, что они расскажут о случившемся, будет передаваться из уст в уста, обрастет красивыми подробностями, станет легендой. Мебель, вытащенная из Виллы, лежит, изломанная прикладами и сапогами. Все свалено в кучу на лужайке: посуда, безделушки, картины, ковры, одежда - пестрое нагромождение разнородных вещей. Ребель узнаёт кровать Жюли, где он так часто спал, платья, которые на ней расстегивал. Он с трудом скрывает волнение.
      - Ну как, хорошо мы поработали? - ехидно спрашивает "лейтенант".
      - Кто приказал?..
      - Ты сказал: уничтожить все символы колониального владычества. После Миссии пришли сюда... Как видишь, грабежа не было.
      - Что у тебя в руке?
      - Статуэтка.
      - Где ты ее нашел?
      - В вещах иностранки, той, что любит с нами пить.
      - Ты же сказал, что взяла Нао...
      - Так сказала иностранка... а что с этим делать?
      Ребель молчит. Смотрит на Виллу. Солдаты ждут его решения. Он хочет взять статуэтку у "лейтенанта", но тот отдергивает руку и швыряет статуэтку на террасу, где она разбивается.
      - Пусть она решает, - говорит он.
      Солдаты делают факелы из кунжута, который Зиа сушит, мелет и добавляет для вкуса в соус. Зажигают их.
      Пока шло разорение, Турако не показывался и молчал. Теперь, когда по приказу "лейтенанта" солдаты кидают факелы в окна, он издает хриплый, задыхающийся один-единственный крик. Все ждут. Птица смотрит на дом. Словно опасаясь, что Жюли может появиться и увидеть, как горит ее дом, Ребель опускает голову и царапает землю носком сапога.
      Факелы пылают. Но пламя их не распространяется. Даже шторы в гостиной, пронзаемые искрами от соломы, не загораются.
      - Статуэтка решила. Она не хочет, чтобы Вилла сгорела, - говорит Ребель с облегчением. - Пошли отсюда. Больше нам тут нечего делать.
      - Это не она решила, - возражает "лейтенант", удивленный и разочарованный. - Это птица. Ее печаль охраняет опечаленных.
      * * *
      Горизонт медленно поглощает вспухшее солнце. Всепроникающий свет этой багровой массы воспламеняет мангровые заросли на болотах, заставляет носиться в диком танце мошек и комаров, словно замедляет полет серых цапель, смягчает карканье луней, приглушает вопли крачек, которых хватают, тащат во взбаламученную воду и пожирают невидимые под густым слоем гиацинтов и других растений крокодилы. Зачарованная, словно заяц, ослепленный фарами автомобиля, Элен молчит.
      Камбэ гребет к устью, он хочет добраться туда до рассвета. Пьер несколько раз предлагал сменить его или хотя бы сесть рядом за одно из весел. Под благовидным предлогом, что работа обеими руками уравновешивает усилие и уменьшает усталость, Камбэ вежливо отказывается. Пьер больше не настаивает. Он дает убаюкать себя мягкому жару уходящего солнца, негромкому крику птиц, плеску воды, равномерному скрипу уключин. Постепенно он забывает, где находится. Забывает бунт Орлов, предательство Ребеля, лицо и голос Элен. Он не знает, где он, почему спасается бегством. Знает только, что есть Камбэ, есть ум, чувства, сила и преданность Камбэ. Пьер оборачивается, протягивает руку, касается концами пальцев спины неожиданного союзника. Камбэ ничего не говорит. Элен замечает этот жест, полный нежности. На лице ее появляется язвительная усмешка.
      Влажная ночь волнами гонит по реке теплый воздух. На берегах неподвижные вараны и застывшие мангусты сливаются со стволами манговых деревьев, которые рыболовы бросают в воду, чтобы рыбе легче было метать икру в стороне от главного потока. Тишина царит почти абсолютная. Ни криков, ни выстрелов, а если выстрелы и слышны, то такие далекие, что кажется, будто их и нет вовсе. Темнота придает какую-то легкость утомленному за день воздуху.
      Пьер сливается с этим покоем. Плеск весел лишь подчеркивает тишину. Нарушает ее Элен:
      - Камбэ, на вашем Острове, когда ночь царит и на земле и в небе, когда пробуждаются духи вод и лесов, люди любят рассказывать сказки.
      - Не сказки, - поправляет ее Камбэ, - а рассказы о приключениях наших предков: об их победах и поражениях, об их радостях и несчастьях. Это лучший способ заставить их вернуться к нам, чтобы мы могли воспользоваться их покровительством.
      - Сегодня ночью вы будете слушать меня. Мой рассказ будет печален. Я приехала на Остров, Пьер, только для того, чтобы вы его услышали.
      Она шумно вздыхает, откашливается, прочищая пересохшее от гнева горло.
      - Одна молодая женщина вышла замуж за мужчину старше ее. Он очень много читал. Она же любила писать. Но была слабовольной и никогда не находила для этого времени. У них родился ребенок, которого она не хотела. Ей казалось, что жизнь - это сплошная цепь принуждений: рождение, любовь, ненависть, забвение, смерть... Она согласилась родить потому, что мужу нужно было оставить след, который пережил бы их обоих. А у нее такой потребности не было. Если бы ей хотелось чего-то подобного, она бы села и написала книгу.
      После рождения сына муж стал отдаляться от нее все больше и больше. Когда он не читал, не готовился к лекциям и не выступал с ними перед студентами, он интересовался только ребенком. И тогда она начала пить. Ложилась поздно, часто пьяная, вставала поздно, иногда так поздно, что весь день не одевалась. Она не занималась сыном, передоверив его полностью домработнице, и ждала возвращения мужа, чтобы тут же уйти. Под предлогом, что повстречала друзей, часами сидела в кафе и в барах, часто напивалась. Во время этих ночных выходов в город она познала прелесть и опасность легких, безымянных, мимолетных связей, от которых ничего не ожидала, кроме удовольствий без сожаления и без раскаяния. Она стала возвращаться домой все позднее и позднее. Иногда и вовсе не возвращалась. А муж все читал, писал статьи, выступал с лекциями. Эта его свобода нравилась студентам, особенно студенткам, у которых он, сам того не желая, поддерживал любовные фантазии, остававшиеся неудовлетворенными, что, впрочем, делало их еще более яркими. Неудовлетворенными, кроме, возможно, единственного случая с некой эксцентричной особой, приехавшей с экзотического острова. Сына воспитывал, главным образом, он. Мальчик мало говорил, мало ел, плохо спал, иногда плакал, но тихо. По утрам, даже не поцеловав отца, пришедшего его разбудить, он направлялся в спальню матери посмотреть, пришла ли она. Если она еще спала, он залезал в ее постель, прижимался к ней, ожидая, когда она проснется. В детский сад он не ходил. В шесть лет пошел в коллеж, тот самый, где учился его отец. В коллеж его каждое утро отводил отец. А вечером домработница приводила его домой, где он имел удовольствие видеть мать. Она тем временем пыталась писать: новеллу для журнала и роман, для которого уже придумала название.
      Элен умолкает на минуту, чтобы перевести дыхание. Застывшие черты ее лица делают его похожим на неподвижную маску.
      - Однажды вечером, когда ей удалось написать одну страничку, которую она десять раз рвала и опять начинала, ей захотелось поиграть с сыном. Она была возбуждена, нервничала. Очередной любовник, которому она поначалу, как и остальным, отводила роль эфемерного явления, незаметно для нее самой стал чем-то большим, чем все другие случайные партнеры. Она в нем нуждалась. Ей удалось раздобыть его адрес и номер телефона. Она стала ему звонить. Всякий раз отвечал женский голос. Он не хотел говорить, женат он или нет. Она стала ревновать, подозревать, докучать ему. Она была влюблена. Первое время тщеславному любовнику это нравилось. Но очень скоро ее страстность и требовательность, ее надоедливость днем и телефонные звонки ночью стали для него невыносимы.
      В тот вечер она, как обычно, приготовила себе ванну, чтобы расслабиться перед выходом из дома. Ее раздражала напряженность такой супружеской жизни. А рождающаяся страсть будоражила ее.
      На ней был голубой халат, подарок какого-то позабытого уже любовника, знак признательности за таланты, который она обнаружила в ходе их недолгой встречи. Она собиралась войти в ванную, когда зазвонил телефон. Она мысленно выругалась, поколебалась немного, но все же решила взять трубку, чтобы не слышать звона. В коридоре она чуть не столкнулась с сыном. Он шел в пижаме из кухни, где только что поужинал в одиночестве тем, что оставила перед уходом прислуга. Он посмотрел на мать, пробежавшую мимо в халате, полы которого распахивались на каждом шагу. Тихо проговорил: "Мама, можно мне..." Она не остановилась, сняла трубку. Узнала голос, села на пол, согнув ноги, уткнулась подбородком в колени и стала слушать. Мальчик подошел, присел возле нее. Рассеянно глядя на рисунки обоев, она молча слушала и гладила его по голове. Мальчик, не двигаясь, сидел рядом. Вдруг она разрыдалась. Сын встал, положил руки на материнские ноги. Резким движением она оттолкнула его. С открытым ртом и глазами, полными слез, он пошел в детскую, остановился у приоткрытой двери, но не вошел. А мать уже не плакала. Она то обвиняла кого-то язвительным тоном, то умоляла, то объясняла, то извинялась, то обещала, делая паузы в своем взволнованном монологе лишь для того, чтобы перевести дыхание, срывающееся от эмоций, от гнева. Марк - да, мальчика звали Марком - не понимал, о чем говорит мама. Он пытался угадать причину ее волнения, сопоставляя повторяющиеся слова: "Надо... уйду... одна... ты". Ему показалось, что один раз она даже произнесла его имя.
      Тусклый свет луны не может разогнать ночную тьму; голос Элен, говорящей ровным, спокойным тоном, внешнее безразличие Пьера, закурившего трубку, огонек которой может сослужить им недобрую службу в случае погони, - все это заставляет уставшего Камбэ замедлить темп гребли. Он предоставляет лодке плыть по инерции и лишь тогда, когда она почти останавливается, снова опускает весла в воду. В тишине Элен понижает голос, изредка перекрываемый лишь мягким взлетом утки, шорохом охотящейся игуаны, внезапным плеском чем-то потревоженного крокодила.
      - Пятясь спиной, не спуская глаз с матери, в надежде увидеть хоть какое-то движение руки, хоть намек на движение, чтобы броситься к ней, Марк вошел в ванную и остановился, когда ноги его наткнулись на ванну, полную горячей, ароматной, пенящейся воды. А мать все говорила. Потом она умолкла, подняла глаза, посмотрела на сына. Стоя спиной к ванне, он не спускал с нее глаз. Она опять заговорила, то ласково, то жалобно, но по-прежнему трепетно и напористо. Марк услышал, как она крикнула: "Ты! Только ты!!" И тогда, чтобы не видеть больше ту, которая не видела его, чтобы не слышать ту, которая не слушала его, он вошел в ванную и закрыл за собой дверь.
      Позже, довольная тем, что у нее хватило времени и таланта убедить любовника принять ее этим же вечером, она повесила трубку. Утомленная долгим словесным поединком, она кинулась к ванной, чтобы наспех принять душ, причесаться и накраситься. Еще не открывая дверь, она громко сказала: "Марк, дорогуша, выйди, пусти меня, мне надо... я тороплюсь..." В ванне лежало неподвижное тело мальчика. Глаза его были закрыты, а рот открыт. Грудь его, живот и ноги были испачканы рвотной массой. Из остывшей воды торчали пальцы ног, покрытые сиреневой пеной. Шею, словно ожерелье, сжимал шланг душа.
      Элен умолкает. Камбэ уже несколько минут не гребет. Он бросил весла, и они тихо колышутся на воде. А лодку медленно несет течением и ветром. Луну затягивают облака, наплывающие на сушу вместе с приливом. Пьер держит в руке потухшую трубку. Элен встает и хриплым голосом продолжает:
      - Бледная, очень бледная, она смотрит на сына, не двигаясь. Почему она не вытаскивает его из воды? Почему стоит неподвижно? Ведь если бы она его вытащила, может быть, ей удалось бы его откачать? Да, она долго говорила по телефону, наверно, слишком долго, но он лишь потерял сознание... ему стало дурно... Да, ему стало дурно... вода, должно быть, была слишком горячей... Почему она не берет его на руки? Не кладет на коврик? Не вытаскивает язык? Не заставляет его выпустить из себя всю воду, которой он наглотался? Почему не делает искусственное дыхание? Не давит на грудную клетку? Почему не плачет? Почему думает о том, что опоздает на свидание? Почему стоит в растерянности над погруженным в воду телом сына, которого уже никто не спасет? Почему скажет она мужу, что, задержавшись у больной подруги, пришла поздно и нашла их сына Марка утонувшим, что пыталась оживить его, что тут же позвонила спасателям, которые ничего не смогли сделать, но которых он должен поблагодарить их за быстрый приезд? Почему и тогда она не заплачет?
      Пьер встает, перешагивает через скамью, где сидит Камбэ. Элен смеется. Этот смех вырывается, как поток лавы, и заканчивается рыданием такой силы, что она задыхается. Пытается отдышаться, машет руками во все стороны, смотрит на Пьера. Тот стоит неподвижно. Он смотрит, как она хватает ртом воздух, давится им. Камбэ вскакивает. Лодка кренится. Элен теряет равновесие, падает в воду. Цепляется за борт лодки, но пальцы ее скользят, ногти ломаются. Она тонет. От охватившего ее холода спазмы в груди отпускают. Она бьется в воде, всплывает, втягивает в себя воздух. Откашливается. Лодка удаляется от нее. Камбэ пытается остановить ее. Пьер стоит и смотрит, как Элен протягивает к нему руки. Он поднимает руки, подходит к борту. Камбэ заставляет его сесть. Пьер не сопротивляется. Элен высовывается из воды. Кричит: "Марк, помоги!" И снова тонет. Камбэ склоняется к темной воде. Он ничего не видит. Пытается веслом разгрести плотный ковер кувшинок и лотосов. Делая еще одно невероятное усилие, Элен снова всплывает. Пьер дрожит всем телом. У него стучат зубы. Но он не двигается с места. Элен открывает рот. У нее нет больше сил кричать. От колик в желудке ее тошнит, тошнит грязной водой и блевотиной. Она шепчет имя своего отца.
      И вот из темноты ей является отец. Он улыбается, протягивает к ней руки, зовет к себе. Откликаясь на этот призыв, она идет к нему, и он уносит ее с собой.
      Камбэ мечется, пытаясь увидеть ее. Пьер закрывает глаза. Затем, услышав плеск крокодилов, валится на скамью.
      Перелетая с дерева на дерево, Большой Турако, как оказалось, незаметно для них следил за их бегством к морю. Он опускается, парит достаточно низко, чтобы его узнали, кружит над крокодилами, разрывающими на куски свою добычу. Когда все успокаивается, он улетает к Вилле. И кричит там. Кричит долго-долго.
      * * *
      Полдень. Жюли спит в хижине Отшельника. Спешно покинув осажденную Виллу, Зиа решила идти к брату. Кровь подсказывала ей, что именно там она должна найти свою дочь. Правда, отвлекаемая тревогой за Нао, она долго не могла вспомнить дорогу, найти деревья, ручьи, скалы, служащие ей ориентирами. После долгих поисков, как раз услышав вдалеке крики Большого Турако, она узнала путь, по которому уже бессознательно шла. Когда они пришли, Отшельник спал. Утомленные ночным переходом, они выпили настой из трав и заснули глубоким спокойным сном.
      В хижине, которую занимает Отшельник, когда-то укрывались охотники, охотившиеся с луком на обезьян, когда те спускались с деревьев, наевшись ягод и листьев. Глинобитные стены и кровля из веток кишат красными муравьями. Они таскают яйца червецов и мокриц, живущих во мху. Жюли просыпается. Она одна. Оттого, что она спала на сырой земле и пальмовых листьях, теперь у нее ноет поясница. Чтобы расправить затекшее тело, она делает несколько гимнастических движений, запомнившихся со школы. В этой убогой хижине такие сгибания и разгибания выглядят нелепо. Она усмехается, открывает плетеную дверь, выходит. Жмурится от яркого солнца. Оно слепит и жжет сквозь прогалину в лесном массиве. Мимо пролетает осиный рой. Жюли встает в тень мускатного дерева, на котором живут дятлы с алым брюшком. Рядом Пери собирает грибы со ствола засыхающей акации. Они расплодились на ослабшем дереве сразу после того, как его расколола молния. Поскольку статус личности зависит от мест и обстоятельств, здесь Пери не обязан обслуживать Жюли, как он делал это на Вилле. Он не обращает на нее никакого внимания. Она хочет пить. Но не собирается просить его принести чего-нибудь, чтобы напиться. В кадке, стоящей в тени, Отшельник держит воду, принесенную из ближайшего источника. Она снимает крышку, всматривается в воду, дует на нее, чтобы смахнуть налетевшую пыль, черпает пригоршнями и пьет то, что не успевает пролиться между пальцами. Оглядывается вокруг и, чтобы окончательно проснуться, бежит трусцой. Но во влажной почве на тропинке сохранились глубокие следы от ног буйволов, приходящих ночью полакомиться листьями колы, которую упорно выращивает у домика Отшельник, большой любитель ее вкусных орехов, и, опасаясь подвернуть ногу, Жюли, покинув тропинку, углубляется в подлесок.
      В полутени под гигантскими мелиями растут дикие кофейные деревья, пальмы и нитчатые юкки, плотно окруженные амариллисами с их огромными цветами, древовидными папоротниками и орхидеями. Жюли восхищается этим разнообразием, утопающим в не менее разнообразных мхах. Она останавливается, чтобы полюбоваться деревянистыми спиралями лиан, кистями склонившихся цветущих алоэ, красными венчиками орхидей. Перегной, куда она ступает ногами, влажен, тепл и мягок. В нем скрываются пауки, сороконожки, жуки-бронзовки, термиты, муравьи, которые в поисках пищи копошатся, карабкаются, ловят и пожирают друг друга. В переплетающихся ветках деревьев порхают хохлатые бульбули, крикливые кукушки, бурые дрозды, черные ткачики, разноцветные попугаи. Разинув клювы, они на лету ловят мечущихся комаров и мошек. И все это кричит, жужжит, щебечет, пищит, тарахтит.
      - Вот она, истинная тишина, - говорит Жюли, присоединяя свой голос к этому хаосу звуков, в котором она пытается выделить что-нибудь знакомое.
      Она вдруг ловит себя на том, что думает об отце. "Благодеяния покойников, заставляющих нас улыбнуться им в зеркале нашей памяти", говорил он. А еще она думает о Пьере, тревожится о его судьбе. Ее успокаивает, что с ним Камбэ, она мысленно смеется, представляя себе, как они плывут по реке с Элен, протрезвевшей, капризной и агрессивной...
      Стволы деревьев делят на бороздки солнечные лучи, распыляют их жар. Тень, словно туча, покрывает землю и все, что на ней, смягчает звуки и цвета, задерживает и охлаждает потоки воздуха. Жюли постепенно забывает о бурных событиях прошедших дней, не дает страху исподволь проникнуть в душу. Важен вот этот миг, ею переживаемый, и в нем нет места ни спорам, ни конфликтам, ни ошибкам. Ей хочется не думать больше ни о чем, ни о ком, даже о самой себе, забыться, раствориться в этом богатстве звуков, цветов и ароматов. Внезапно образ Нао вырывает Жюли из ее забытья и властно напоминает о себе. Она бежит к хижине.
      Там она видит, как Отшельник растирает тело Зии теплой кровью бабуина, пойманного ими вместе и убитого им по просьбе сестры, в качестве жертвоприношения духам, чтобы они защитили Нао. Он вызывает дух их матери, от которой Зиа унаследовала силу, а он - мудрость. И, как она делает это каждый раз, когда приходит к нему, Зиа ложится на земляной пол, раскидывает руки и отдается брату, который овладевает ею без особой нежности.
      Прежде чем покинуть его, она передает ему несколько прядей своих волос. Он бросит их в огонь вместе с листьями, на которых они только что лежали вместе.
      VII
      Восстание заканчивается, как и началось, без видимой причины. Обнаружение статуэтки, поставившей под сомнение превосходство Ибисов над Орлами, было лишь поводом для оживления вражды, тем более искусственной, что власть, хотя и не в равной степени, принадлежала обоим кланам. Они и продолжают править вместе, но кое-что изменилось: отныне у Орлов власти больше. Несколько старейшин теперь заменены другими людьми, чьи речи, поведение и действия полностью совпадают с речами, поведением и действиями прежних вождей. Меняются роли, но обряды, обязанности, запреты и наказания, предусмотренные обычаями, остаются неизменными.
      В течение периода смуты Ребель держался несколько в стороне от событий, в которых он все же вынужден был участвовать, чтобы не утратить поддержку своих сторонников. Он рад, что кончилась эта беспричинная вражда: ведь от нее пострадали дорогие ему люди, от которых он не может ждать прощения за его сделку с совестью. Он снимает солдатскую форму и надевает строгий и банальный гражданский костюм, который снял с себя в день приезда на Остров Пьер Дост, а Жюли отдала Ребелю.
      "Перемена" - так назвал Ребель происшедшие события, и это название останется в сознании последующих поколений, чтобы избежать долгих и ненужных подробностей. Об этих событиях напоминают несколько сожженных домов, которые теперь надо восстанавливать, разбитые окна, в которые надо вставить стекла, а на главной площади города - горы мусора, который развозят по болотам, где он быстрее сгниет. Торговцы, опасавшиеся грабежей и на несколько часов закрывшие магазины и лавки, наверстывают упущенное время. Теперь торговля ведется круглосуточно, а цены возросли. Снабжение восстанавливается. По существу, оно и не прекращалось. Ничто не может измениться. Ничто и не меняется.
      Через несколько недель ничто не будет напоминать о событии тем, кто его пережил. Желая поскорее забыть о нем, люди просто не будут говорить на эту тему. По собственному предыдущему опыту они знают, что всякая победа всего лишь видимость. Через какое-то время вспыхнет новое восстание, столь же необоснованное и быстротечное, которое даст побежденным надежду на эфемерную победу. Впоследствии все смогут вспоминать героические подвиги, хотя никто уже не будет помнить, о каком восстании идет речь.
      Такие потрясения, нарушая естественное спокойствие Острова, позволяют жителям на какое-то время признать превосходство за одним из племен, но всегда уносят чью-нибудь человеческую жизнь, и это жертвоприношение кладет конец беспорядкам. Чтобы оградить себя от проклятия, связанного с убийством, личность жертвы держится в тайне. Со временем из коллективной памяти вычеркивается имя, которое хотят забыть. После чего, причем очень скоро, от жертвы не остается вообще ничего.
      Двери и окна Виллы сменили на новые. Все, что не растащили, оказалось поломанным и разбитым - газоны усеяны листками бумаги, тряпками, осколками стекла и фарфора. Но здесь ничего не сгорело.
      Камбэ входит в дом: комнаты пусты. На паркете пыль свалялась в барашки. Они приклеились к лужам мочи, оставленным грабителями, отметившими таким образом свое присутствие. Портреты семейства Керн целы и невредимы, словно непрошеные посетители испугались мщения тех, чьи изображения могли быть осквернены. Только на портрете отца Жюли кто-то пририсовал над головой победоносный фаллос.
      Камбэ, уже успевший увидеть, что бунтовщики натворили на раскопках, теперь оценивает размеры ущерба здесь. Он не очень значителен и поправим. Камбэ почти жалеет об этом. Он даже рад тому, что уничтожена привезенная из метрополии мебель - ведь она оскорбляла достоинство местных краснодеревщиков. Но его беспокоит судьба тетрадей, которые Пьер хранил в своей комнате. Он взбегает по лестнице, чуть не падает, поскользнувшись, на ковровой дорожке, не закрепленной на нескольких ступеньках, теряет равновесие, хватается за перила, измазанные телячьей кровью.
      На втором этаже он пробегает мимо дверей комнат Жюли и Элен, останавливается у двери Пьера. Она заперта на ключ. Как ее оставил Пьер перед уходом. Это успокаивает Камбэ. Он поворачивает ключ, открывает дверь, входит. Деревянные ставни закрыты. В полумраке Камбэ различает на стенах рисунки, сделанные черными чернилами, пузырьки из-под которых разбросаны на полу. Это геометрические знаки, подобные тем, что наносили себе на грудь и ноги подростки из племени Орла по окончании их посвящения в мужчины. Этот обычай был позабыт после обретения Островом независимости. Откуда здесь эти рисунки? Можно подумать, что именно отказ от этого обычая и явился истинной причиной восстания. Однако все вроде бы в порядке. Все тетради на месте. На столе Пьера, рядом с фотографией его сына Марка, лежит конверт. Камбэ без колебания вскрывает его: это письмо Элен. Она, по-видимому, написала его наспех, когда покидала Виллу.
      * * *
      "Пьер, мне нравится этот беспорядок, эта необузданность; это и есть настоящая жизнь. А тишина, безмятежность, уют и покой, в которых Вы сейчас пребываете, - это не что иное, как преддверие смерти или, что еще хуже, лжи.
      Я приехала не для того, чтобы узнать, как Вы живете, кого любите, что делаете, а чтобы поведать Вам о жизни и смерти нашего сына, Марка. О короткой жизни и внезапной смерти. Чтобы не лгать, я должна была при этом находиться ближе к нему, а значит, и ближе к Вам, поскольку Вы единственный, кто его знал.
      Прежде чем покинуть Вас, на этот раз навсегда, я хотела рассказать Вам, как он умер. С самого первого дня моего пребывания здесь я пыталась написать об этом. Не удалось. Может быть, на днях, под бодрящим воздействием восстания, наберусь сил и напишу.
      Пока же я начала роман. Первыми страницами я довольна. И чувствую непреодолимую потребность продолжать. Возле Виллы живет птица с черно-синим оперением. Сидя на верхушке дерева, она следит за всеми нашими передвижениями. Крик ее так печален, что я невольно думаю о Вас, о Вашей печали; это печаль тех, кто знает, что после их ухода из жизни мировая скорбь не уйдет вместе с ними... Благодаря этой птице я нашла название для книги: "Турако - птица печали". Если мне удастся закончить роман, я посвящу его Вам. Таким образом я отомщу Вам в последний раз: наконец-то я впервые дам Вам нечто такое, что исходит только от меня, поскольку мне никогда не удавалось дать Вам ничего, кроме этого ребенка, которого..."
      На этом письмо прерывается. Камбэ вкладывает его в конверт, потом, передумав, рвет и разбрасывает клочки. Пьер не должен узнать об этом последнем и бесполезном послании.
      Он оборачивается, чтобы выйти. И тут замечает на кровати неподвижно лежащее тело, кое-как прикрытое простыней. Дрожа, он приподнимает край простыни. Это Нао.
      Она обнажена. Лицо бледно-серое. Черные глаза открыты. Открыт и рот. Распухшие скулы. Грудь и живот исполосованы тонким острым лезвием. Во влагалище, раздутое от многократного насилия, воткнут стручок тамаринда, и его соком, смешанным со спермой, испачканы до самых колен ноги. Руки переломаны, пальцы изуродованы, ногти сорваны. Треснувшие губы, раскрытые в ужасной усмешке, позволяют видеть пустой рот с выбитыми зубами.
      Камбэ падает на колени. Он чувствует, как из него вытекает горячая моча. Пытается позвать кого-нибудь. Но из горла, перехваченного страхом, не выходит ни единого звука. Пытается встать. Но не может. Ползком добирается до двери, потом до лестницы, скользит по ступеням вниз. Слышит во дворе голос Зии и печальный крик встречающего ее Турако.
      Она спала рядом с братом и вдруг проснулась от запаха крови дочери. Отшельник попробовал успокоить ее, хотел удержать. Но она решила немедленно вернуться. Жюли и Пери пошли с ней. Пошли, продираясь сквозь заросли древовидного папоротника, спотыкаясь о корни и нижние ветки деревьев, царапаясь шипами акации. Наконец, измученные, изможденные, добрались они до ворот Виллы. Первой в ворота вошла Зиа. И, прихрамывая, побежала к дому.
      Пробегая мимо Камбэ, она просто не замечает его. Он уговаривает ее не подниматься наверх. Она не слышит. Решительно входит в комнату Пьера и запирается там.
      Все ждут ее внизу, в гостиной. Все молчат. Жюли обнаруживает уцелевший стакан. Наливает в него воду, предлагает Пьеру. Пьер передает стакан Камбэ. Тот отпивает глоток. Остатком воды утоляет жажду Пери.
      На втором этаже открывается дверь. Скрипучий паркет стонет под медленными, тяжелыми шагами. Жюли и Камбэ кидаются к лестнице. Пьер - за ними. Пери не трогается с места.
      Наверху появляется Зиа, раздетая, с волосами, испачканными черными чернилами, с исцарапанными в кровь лицом и грудью. На руках она несет дочь, холодный труп Нао с негнущимися, нелепо торчащими руками и ногами. Она спускается, останавливаясь на каждой ступеньке. Зубы ее сжаты, на застывшем лице нет ни малейших признаков усилия или эмоций. Глаза устремлены на крыльцо. Она отталкивает Камбэ, подошедшего, чтобы помочь ей, выходит из дома, удаляется к кустам комбретума и исчезает за ними.
      Стоя в дверях, Жюли плачет. Пьер обнимает ее. От бурных рыданий содрогается все ее тело. Слезы текут из глаз, смешиваясь со слюной. Она прижимается лицом к плечу Пьера и, перестав сдерживаться, воет как безумная.
      Турако лихорадочно бьет крыльями, перескакивает с одной пальмы на другую. От его криков замолкают другие птицы. И пока Жюли не успокаивается, он не перестает метаться из стороны в сторону.
      Сидя на крыльце, упершись взглядом в белые цветы монументальной юкки, Камбэ повторяет, словно бесконечную молитву, имя Нао.
      Когда наступает ночь, Зиа возвращается. Ее ведет за руку Пери. Она одета в длинное синее платье, которое было на ней в день первой менструации ее дочери. Проходя мимо, она гладит волосы Камбэ, неподвижно сидящего уже несколько часов.
      - Успокойся, - говорит она. - В ее мертвых глазах я видела их лица. Не пройдет и месяца, как они потеряют свое имя.
      Кроме Турако, наблюдающего с верхушки дерева все безобразия этого мира, никто и никогда не узнает, где Зиа похоронила свою дочь.
      * * *
      На Виллу пришел Ребель и спрашивает Зию. Она отказывается его видеть, и поручает Жюли сказать ему, что отныне он для нее мертв. Он пытается убедить Жюли, что ему нужно во что бы то ни стало встретиться с Зией. Он хочет оправдаться. Победа его клана, как он считает, дает ему право хотя бы быть выслушанным. Жюли уговаривает его не настаивать.
      - Она не желает ни с кем общаться и ни с кем не разговаривает, кроме меня.
      - Я не виноват в этом убийстве.
      - Она тебе не поверит.
      - Как она себя чувствует?
      - Она сбрила волосы на голове и, чтобы освободиться от тех сил, которые были ей даны и не сохранили ей дочь, отрубила себе по пальцу на обеих руках и обеих ногах.
      Ребель постарел за несколько дней. Его льняной костюм, вдруг ставший ему слишком широким, белая нейлоновая рубашка со слишком тесным воротом, галстук со слишком большим узлом, слишком узкие лакированные туфли, слишком короткие носки - все это придает ему скованный вид тех людей, отлучить которых от власти он стремился в юности, и немало преуспел в этом. Жюли оглядывает его с головы до ног. Вспоминает бурного, ненасытного, дерзкого любовника, который влезал к ней через окно, раздевал, срывая одежду, смеялся над ее стыдливостью, над ее колебаниями, когда он требовал от нее, чтобы она удовлетворяла его необычные желания. Она не может удержаться от улыбки.
      Ребель знает, что он смешон в этой одежде, но не может допустить, чтобы над ним потешались. Чтобы наказать Жюли за ее безмолвную дерзость, он спрашивает о Пьере, спрашивает так, как, бывает, справляются о здоровье старого забытого дядюшки. Не дожидаясь ответа, он объявляет, что только что назначил Камбэ начальником всех археологических раскопок на Острове.
      - Пьер будет доволен таким признанием его заслуг в обучении кадров. Что может быть почетнее для учителя, чем уход на пенсию в связи с передачей своего поста ученику? А для Камбэ это лестное назначение, которое поможет ему скорее забыть свое горе.
      - Он совсем не похож на вас, - говорит Жюли, впервые обращаясь к Ребелю на "вы".
      - Немного все же похож, раз согласился.
      - Наверняка только после настойчивых советов Пьера.
      - Это бы меня удивило. Еще никто не знает о моем решении. Я только что, буквально сейчас, принял его.
      Жюли молчит, лицо ее бледнеет. В одно мгновение рушится, пропадает на глазах добровольная кабала, в которой она пребывала у этого не признающего ни дисциплины, ни покоя экспансивного любовника, дорогого ей с отроческих лет. Она смотрит на Ребеля и не узнает лица, тела, жестов того, кто годами воплощал для нее образы и желания, рождающиеся из грез, из чтения, из жизненного опыта. Он растворяется в воздухе. И даже его прозвище ему больше не подходит. А настоящее имя его Жюли забыла, значит, она больше никак не будет его называть.
      - Зиа будет рада узнать, что умерла не только ее дочь, - говорит она шепотом и, чтобы не вдаваться в объяснения, добавляет: - Извините, но, чтобы этот дом стал опять гостеприимным, мне надо еще много сделать, навести порядок в моем жилище после визита ваших друзей.
      - Ты уже вставила решетки в окна на кухне. И в спальню такие же закажешь?
      - В этом не будет нужды. Нао будет вечно охранять этот дом от непрошеных гостей.
      Не прощаясь, Жюли поворачивается и уходит на второй этаж, изо всех сил стараясь не споткнуться на лестнице. А для того, чтобы ее невозмутимость выглядела еще более очевидной, она не держится за перила.
      - Скажи Зие, что я хотел сообщить ей сам одну новость, - кричит вслед Ребель. - Убийцы ее дочери были арестованы и отданы под суд. Я приказал, чтобы им связали руки и ноги и бросили живыми в реку. В последние дни у наших славных крокодилов отличный рацион, - кричит он со смехом, выходя за ворота.
      VIII
      В сумерках от болот поднимается кисловатый смрад, запах пропадающего света, запах исчезающего мира. Это час, когда ослабевает зрение, час, располагающий к молчанию и беспокойству.
      Пьер научился слышать, как приближается и ширится ночь. Каждый вечер он садится на террасе и слушает. После восстания, освобожденный от своих служебных обязанностей, он решил остаться на Острове. Выдворения, которым грозился Ребель, он не боится. Оно отныне ни к чему, и никто его не желает.
      Жюли вновь открыла Миссию. Вместе с одной девушкой, которой она помогла выучиться на медсестру, каждое утро Жюли принимает больных в бывшей часовне, пострадавшей от пожара меньше других помещений. Во второй половине дня она занимается Усадьбой, где хочет наладить доходное хозяйство, чтобы оно служило образцом для окрестных фермеров. Если у нее остается свободное время, она рисует на листах пергаментной бумаги животных и растения исчезающих на Острове видов, которые она решила охранять.
      В первую очередь она рисует Большого Турако, верного свидетеля. Его все более хриплый крик наполняет печалью уходящие часы, и поэтому их не жаль. Еще она рисует лицо Пьера. Чтобы убедить его позировать ей, она называет его "последним представителем ушедшей эпохи". Затем Жюли рисует портрет Камбэ и, на сей раз не с натуры, обнаженного Ребеля, глаза которого ей никак не удается воссоздать по памяти - из пепла сердца ничто не восстает. Зиа и Пери позировать отказываются. Потом, чтобы сохранить для грядущих поколений точную картину мира, которого они не увидят, Жюли рисует птиц, пресмыкающихся, грызунов, хищников, деревья и цветы, которым грозит исчезновение. А вот насекомых, кроме пауков, рисовать не хочет. В саду, на чердаке, в лесу, на болоте она ловит пауков-крестовиков, пауков-птицеедов и тарантулов. Обдает их водяным паром и накалывает булавкой на доску из дерева окубака, которую ей дала Зиа. Это ее дерево-фетиш: своего рода растительный вампир, оно нападает на корни деревьев и убивает их.
      Это могло случиться утром. Но это происходит вечером. Пьер Дост сидит, укрыв ноги одеялом, в уцелевшем от разграбления неоготическом кресле и смотрит, на этот раз без печали, на увядающие цветы якаранды, на подстриженные верхушки пальм, смотрит на освещенные заходящим солнцем круглые зеркала водной поверхности посреди болота, по которым восточный ветер гонит рябь.
      В это время дня крабы с красными клешнями, живущие в иле, пользуясь отливом, вылезают из нор, залезают на дюны или добираются до подлеска, где поедают птенцов, уцелевших было после того, как их гнезда разорили дикие кошки или хищные птицы.
      С самого рассвета Пьер задыхается, как от приступа астмы. К полудню он прекращает читать археологический журнал и пишет короткое завещание: все свое имущество он оставляет Камбэ, которого ранее усыновил. Жюли он завещает свою ручку, трубку и соломенную шляпу. Кроме того, просит сжечь кресло, унаследованное им от матери, а пепел бросить в реку, вместе с его трупом.
      Сидя на террасе, он как бы парит над этим уголком мира, который из-за ослабевшего зрения с трудом видит. Зиа приготовила напиток, прибавивший ему сил, но, когда солнце опускается к горизонту, Пьеру становится все тяжелее дышать. Он хватается пальцами за ручки кресла, приподнимается, ловит ртом воздух. Усилие оказывается чрезмерным. Он оседает и открытым ртом прерывисто вдыхает мягкий вечерний воздух.
      У ног своего отца сидит Камбэ и тихо с ним разговаривает. Словно вуаль окутывает Пьера, мешает ему все понимать. Он улавливает слова, повторяемые Камбэ: "Не уходите. Вы мне нужны". Пьер раскрывает ладони. Камбэ кладет в них свои ладони. Пьер пожимает их и не выпускает.
      - Ты самый лучший из друзей, самый нежный из сыновей, - шепчет он, перемежая каждое слово паузами.
      Он умолкает, закрывает глаза. И уже не ощущает медленного биения своего сердца.
      Тут Большой Турако взлетает с вершины хлебного дерева, где он обосновался после гибели Нао. Он кружит над Виллой, парит все ниже, ниже и опускается на подлокотник кресла, где угасает Пьер. Он не боится его. Он смотрит на него, как смотрел постоянно со времени его приезда на Остров. Потом несколько раз легко ударяет клювом в грудь и улетает. Тихо, без криков летит он к морю, чтобы никогда больше не возвращаться.