Судоплатов против Канариса

Тут же начался инструктаж. Он подействовал на меня так, как шпоры на скакуна. Значит, игра началась.

Рано утром я в сопровождении офицеров на машине отправился из Гжатска в Смоленск. По дороге один из офицеров снимал узкопленочной камерой заносы на дороге, изредка захватывая меня в поле зрения камеры. Все мосты и переезды охранялись вооруженными солдатами с пулеметами, иногда и зенитными орудиями.

Прибыв в Смоленск, мы остановились недалеко от концлагеря. Меня поместили в домик, стоящий в стороне, от основной территории лагеря. В нем жили предатели и специалисты, которых должны были отправить в Германию. Они стали расспрашивать, как я попал к ним. (Я понимал, что наблюдение за мной ведется неустанно.) Я ответил, как меня инструктировали немцы, что был в командировке и, когда немцы заняли город, не успел уехать. Некоторое время спустя меня отвели в барак на территории лагеря, где в «вошебойке» пропарили всю мою одежду. В бараке я видел, в каких ужасных условиях содержатся пленные. Больные находились прямо на полу. У двери лежал умирающий, и дверь на пружине ударяла его, когда кто-нибудь входил в барак.

Все пленные были страшно истощены, так как кормили их баландой. Конвоиры не скупились на удары прикладами. Заставляли всех слушать проповедь предателя-священника. В лагере всюду висели дощечки с надписями: «Пленный, тебе трудно, но в этом виновато твое правительство, которое не вошло в международную конвенцию Красного Креста».

Александр остро реагировал на любое проявление жестокости, хамства по отношению не только к людям, но и к животным. И всегда старался защитить от обидчика. Какого же напряжения стоило ему заставить себя не реагировать на окружающие его зверства. Слышать, как за стеной пытают советского летчика, и молчать, не имея права помочь товарищу. Видеть, как ведут в камеры душегубок босых детей и обнаженных женщин по снегу, подгоняемых ударами плетей, и молчать, не ударить, не убить.

Тяжелым нравственным испытанием было преодолевать в себе отвращение и ненависть к предателям, до жестокой боли выдерживать взгляды безмолвного проклятия военнопленных лагеря и холодное презрение офицеров немецкой армии к предателю Родины, трусу. Только не сорваться. Выдержать. Оградить себя щитом правды исполнения воинского долга перед Родиной. Эта психологическая борьба значительно труднее физической.

«И снова допрос в управлении лагеря. Офицерам абвера мне вновь пришлось повторить версию моего перехода. Они интересовались моей специальностью и знаниями в области радио и электротехники. Просили начертить схему моего передатчика.

В управлении лагерем соообщили, что скоро начнутся мои занятия с инструкторами, которые будут меня сопровождать во избежание неприятностей. Русский, одетый в гражданскую одежду, — специалист по советским документам — проверил мой паспорт и военный билет. Через несколько дней утром явились мои инструкторы Вилли и Юзеф. Я с ними направился к дому в центре города. Здесь в квартире старика-профессора мы приступили к занятиям. Изучали тайнопись, шифровку и радиодело.

Занимались целыми днями. Кормили нас обедом и выдавали бутылку немецкой водки. После занятий один из инструкторов отводил меня обратно в лагерь. . .

Во время занятий мне с большим трудом приходилось скрывать, что я умею работать на телеграфном ключе. Когда я, по мнению инструкторов, уже освоил радиопередатчик, мне доверили вести передачу и прием радиограмм в Центр и из Центра. Передачи из Центра подписывались «Капитан» (это была моя новая кличка).

В домик предателей часто заходил немецкий солдат, при появлении которого раздавалась команда «Встать!». Это был зондерфюрер Гисс, начальник лагеря, наместник фашистской партии. Он ко мне относился с симпатией, угощал сигаретами и справлялся о здоровье. Через солдат передавал консервы и сигареты. Я щедро делился этими подачками со своими инструкторами. Они стали откровеннее со мной, уважительнее относиться, видя такое внимание Гисса ко мне. Во время занятий даже оставляли на некоторое время одного, а вечерами играли со мной в карты.

Через несколько недель после окончания подготовки состоялась встреча с высшими представителями фашистской партии, на которой сообщили, что меня должны отправить в Москву, уточнили задачи и время моих передач, связи с «организацией» по подрывной работе в столице. Условились, что «курьеры», прибывающие в Москву, являться будут к отцу жены, а он будет уведомлять меня о их прибытии. Делалось это для того, чтобы не вызывать подозрения (отец был практикующим врачом).

На следующий день я в сопровождении лейтенанта и капитана прибыл в Минск. Оттуда меня должны были отправить самолетом, чтобы с парашютом высадить за линию фронта, а далее я должен добираться до Москвы.

В Минске меня определили на частную квартиру. Провели очередной инструктаж, вручили для «организации» пакет с деньгами, необходимые радиодетали и обещали за мной заехать. Прошло три дня, но никто не приезжал. Я стал беспокоиться, не случилось ли чего. Может быть, я совершил просчет или засекли мои передачи? Чувствовал, что за мной наблюдают.

Жильцы квартиры пытались со мной заговаривать. Им хотелось узнать мою реакцию на происходящие события. В городе ежедневно немцами совершались зверства. Однажды я увидел из окна, как немцы гнали, жестоко избивая, группу людей. Как пояснила мне соседка, это вели на очередную казнь советских партизан. Она рассказала и о том, что немцы создали в гетто внутреннюю охрану из евреев. Вооруженные палками, они должны были натравливать евреев друг на друга. Целые семьи кончали жизнь самоубийством, так как не могли вынести пыток. И как бы в подтверждение ее слов на улице появилась колонна элегантно одетых, но босых женщин. Их подгоняли плетками немецкие солдаты и потешались, спуская на женщин озверевших псов, которые рвали на них меховые манто. «Это гамбургские еврейки, их гонят на работу», — сказала все та же соседка, не спуская с меня глаз. Я старался ни на что не реагировать и молчал.

Наконец на третий день вечером за мной пришла машина с незнакомыми немцами и меня отвезли на аэродром. Там среди немцев был русский, одетый в солдатскую форму, с револьвером «наган» на поясе, в сапогах, поверх которых были надеты разрезанные сзади валенки. Это был мой «напарник» по фамилии Краснов. Вел он себя развязно. Лицо наглое, грубый хриплый голос.

Спросил, откуда я, о себе сказал, что он из Варшавской разведшколы. Мне дали пистолет и нож. Нас посадили в двухфюзеляжный самолет. Перед вылетом надели парашют и сказали, что Краснов будет прыгать первым в районе Александрова.

Во время полета я очень замерз, так как самолет не отапливался. Ко мне подошел немец и накрыл ноги одеялом. Краснова укачало, поэтому, очевидно, его первым не сбросили. Когда пролетали над Ярославлем (как мне сказал немец), начали бить наши зенитки. Когда пролетали Ярославль, меня поставили над люком, защелкнули карабин шнурка. Раздался вой сирены, свисток, люк открылся, и я полетел вниз. Самолет, взревев моторами, скрылся. Грохот зениток смолк. Наступила тишина. Я медленно приземлился. (Это был мой первый прыжок с парашютом.) Приготовил нож, чтобы резать стропы. Но как я ни старался управлять стропами, меня сносило в сторону от поляны, окаймленной лесом. Видя, что придется садиться на лес, я спрятал ножик и закрыл лицо руками. Раздался треск, и я повис на трех березах. Перерезав стропы, я очутился в глубоком снегу.

Мне казалось, что где-то проходит железная дорога. Решив переждать до утра,, я наломал веток, устроил берлогу и, завернувшись в парашют, лег спать. Впервые за столько времени я заснул без надзирателей, вдыхая чистый воздух свободы. На рассвете я залез на дерево и увидел невдалеке деревню. Попытался идти, но снег оказался очень глубоким. И так как он был покрыт коркой, то я ползком стал двигаться вперед.

Подползая к деревне, я увидел собравшихся у околицы деревенских ребят, которые наблюдали за мной. Я стал им кричать, чтобы дали лыжи, но они ничего не слышали. Я подполз ближе и спросил: «Где староста?» (немцы могли меня выбросить на оккупированную территорию). Они не поняли. Тогда я спросил: «Где председатель?» Дети отвели к нему. Председатель с удивлением посмотрел на меня. На мне было штатское промокшее пальто и финская кепочка. Брюки на коленях разорваны. Я объяснил, что сегодня ночью был сброшен с немецкого самолета диверсант, а меня, мол, выбросил наш самолет, который преследовал немецкий, и что я должен сейчас же сообщить в ближайшее отделение госбезопасности об этом. Председатель сказал, что действительно слышал шум моторов немецкого самолета.

До ближайшего райцентра Арефино было далеко, и лошадей он отказывался давать. В это время в избу набилась вся деревня. Когда я стал настаивать, одна разбитная бабенка начала кричать. «Что вы на него смотрите? Кончать диверсанта, в истребительный батальон дезертира надо отправить! Чего стоите? Бейте его!» Тут я схватился за карман, хотя пистолета у меня не было, он, очевидно, выпал, пока я спускался на парашюте. Это несколько осадило женщин, а председатель сказал, что отправит меня в Арефино.

В Арефино я сообщил свой псевдоним и рассказал, что был ночью сброшен с немецкого самолета и что после меня должны выбросить предателя Краснова, описал его приметы. Просил об этом сразу же сообщить в Москву. Из Москвы приказали немедленно меня доставить в Ярославль после оказания медпомощи (у меня были разбиты колени).

В Ярославле меня тепло встретили. Наконец я принял ванну и спокойно лег спать.

Настало утро. В прозрачном, еще морозном воздухе чувствовалось дуновение весны. Чистота ее дыхания наполняла все мое существо радостью — я вырвался на волю из панциря духовных пыток. Я ощущал невероятный прилив энергии и нетерпения вступить в новый этап борьбы с противником. Нить завязана, но крепость ее надо еще проверить.

В сопровождении сотрудников госбезопасности я отправился в Москву на машине.

Через несколько дней я узнан, что Краснова задержали».

Для Александра любую горькую правду легче сказать, чем солгать. Он верил руководителям операции, и у него не было сомнений, что они доверяют ему. Он чувствовал товарищескую поддержку, строгий контроль, получал нужный совет и своевременную помощь в осуществлении операции, замысел которой принадлежал молодому генералу, который известен был как «товарищ Андрей».

Спокойная уверенность, ясность мысли, сдержанная корректная манера поведения, умный, серьезный, строгий взгляд темных глаз на красивом молодом лице, а за ним тепло души, обращенное к человеку, обаятельная улыбка — все внушало уважение, доверие и располагало к нему. Встреча с таким человеком, одаренной личностью, память хранит долгие годы.

Шура вернулся домой веселый, возбужденный и возмужавший. Появилась уверенность, собранность человека, готового к новому прыжку, азарт опасной игры. Первые две недели он писал отчет и не выходил из дома, так как не исключено, что немцы могли проверить, когда он вернулся. Слишком быстрое возвращение могло вызвать подозрение. «Через две недели я вышел в эфир. Связь с немцами состоялась. Я сообщал им сведения, согласованные с командованием. В первую очередь они должны были снабдить „организацию“ всем необходимым для активизации работы: рацией, деталями, оружием, деньгами и т.д. Радиограмму подписывал псевдонимом „Доктор“.

Курьеры не заставили себя долго ждать. Они, как было условлено, явились к отцу моей жены, а от него ко мне. Привезли новую рацию, батареи, блокноты для шифровки и деньги. Их целью было проводить диверсионную работу в Москве, собирать шпионские сведения, устанавливать контакты с антисоветскими элементами. Одеты они были в нашу военную форму, снабжены оружием, рацией и надлежащими документами.

Вечером приказано было усыпить их во время выпивки. Когда они уснули, их сфотографировали, заменили патроны в револьверах на холостые, обыскали. Дали возможность погулять (под наблюдением) по Москве, а потом взяли: одного, по имени Юзек — на вокзале при подсчете поездов, а другого — у женщины, с которой он познакомился. Немцам сообщили, что тот, который был взят у женщины, все время пьет и не желает работать. Немцы приказали его уничтожить. Приказ был выполнен. Связь продолжалась. Я сообщал немцам координаты мест для приземления парашютистов-курьеров и агентов. А они указывали время выброски и сколько должно быть костров для ориентирования парашютистов».

Меня интересовала психология предателя, и общение с подобными типами не вызывало во мне страха. Шура держался спокойно, естественно, наводил их полушутя-полусерьезно на нужный разговор, получая необходимые сведения. Умел этих подонков располагать к себе, соблюдая всегда дистанцию, вызывая уважение к себе как к руководителю операции, не допуская панибратства, заставляя подчиняться своим указаниям.

Когда ночевали у нас курьеры, естественно, мы не имели права спать ни днем, ни ночью. Иногда по три ночи подряд. Нам выдали кристаллы, отгоняющие сон.

Однажды двое, которых усыпили, начали просыпаться, они оказались физически очень сильными. Пришлось еще подпаивать. Один начал буйствовать. Шура скрутил ему руки, заставил уняться, а сам начал терять зрение и бредить. Подоспевшие сотрудники убрали курьеров.

Шура выходил на связь, которую систематически поддерживал с немцами. Передача шла или из леса, или из разных концов города».

Молчание. Терпение. Ожидание нового сигнала как удачного хода военной игры. Бесконечно длинные ночи ожидания летной погоды, удобной для сброса парашюта, звездного неба.

«Мое начальство разработало план еще одной операции, сложной, связанной с Белорусским фронтом. Я сообщил немцам, что меня забирают в армию в технические войска в качестве инженер-капитана, что теперь с ними из Москвы будет держать связь другой радист, подготовленный „организацией“, и что для этого необходима еще одна рация, свою я использую для связи с ними из мест, где буду находиться. Немцы с агентами прислали рацию — и на ней стал держать связь другой наш товарищ».

Через некоторое время я сообщил немцам, согласно плану операции, что в Белоруссии, где я нахожусь, недалеко от линии фронта находится группировка немцев и полицаев под командованием подполковника Шерхорна, которая пробивается на соединение с немецкой армией. Мне, мол, удалось с ними связаться. Эта группировка нуждается в радистах и рациях, деньгах, продуктах и в медпомощи. Немцы стати помогать этой группировке (как мне потом рассказали), сбрасывая грузовые парашюты со всем тем, что требовалось, а также посылали радистов и врачей. Операция дала свои результаты — оказалась полезной для военной разведки Белорусского фронта. В декабре перед Рождеством я принял от немцев радиограмму, в которой сообщалось, что Гитлер произвел Шерхорна в полковники, а меня наградил Железным крестом «С мечами» за храбрость. После этого долгое время я находился в Белоруссии, откуда из Березино держал связь с немцами.

Последний год войны я находился во Львове, откуда продолжал связь по радио с немцами почти до капитуляции Германии. Окончилась эта связь примерно в апреле 1945 года».

«Не изменять чести и совести». Это не слова, а сущность человека. Это было девизом моего отца и мужа.

Воспоминание Зои Зарубиной о своем отчиме Н. Эйтингоне:

Почему мой отчим — Эйтингон? Он всю взрослую жизнь носил фамилию Наумов. Но когда началась война, Берия сказал: «Какой он Наумов? Он Эйтингон, и пусть носит эту фамилию». Поэтому по документам он Эйтингон. К чести этого человека надо заметить, что я в какой-то момент своей жизни спросила, можно ли называть его отцом. Он сказал: «Нет, не надо. У тебя есть папа, очень уважаемый человек. И я буду любить тебя не меньше, если ты будешь называть меня дядя Леонид».

Леонид Эйтингон родился 9 декабря 1899 года в Могилеве. Отец его рано умер от язвы желудка. В семье, кроме него, было две сестры и брат. Он старший. По-моему, был эсером. Я говорю «по-моему», потому что точно не знаю. Когда Феликс Эдмундович Дзержинский бежал из очередной ссылки, он встретил Эйтингона. Молодой человек ему очень понравился. Когда он приехал в Москву, получил комнату на улице Кирова, туда перевез свою маму и сестру. Это была замечательная семья, преданная идеалам революции. Младший брат стал довольно известным ученым —химиком, сестра Соня — прекрасным врачом-терапевтом, работала главным врачом в поликлинике автозавода. Иван Алексеевич Лихачев очень хорошо отзывался о ней. Она так и прожила всю жизнь в этой комнате на улице Кирова. Еще одна сестра — Серафима — была инженером.

Все они были интеллигентными людьми, жили очень скромно. Я встретила дядю Леонида, когда мне было пять лет. По существу получилось так, что я познакомила его со своей мамой, хотя я уверена, что они и раньше видели друг друга. Во всяком случае, с этого момента началась моя жизнь в семье Леонида. Язык не поворачивается сказать «Эйтингона». Какое-то время мы прожили в Пекине, где он был консулом. В это время там был и Василий Иванович Чуйков. Они вместе закончили военную академию, очень дружили, часто играли в шахматы. Кем был в то время В.И. Чуйков, я не знаю, кажется, военным атташе, В Пекине я пережила трагический момент, когда на консульство напали китайцы, согнали всех в клуб, держали там какое-то время, а моя мама тогда была в положении. Ну да ладно, хотя это все было ужасно.

Потом вернулись в Москву, квартиры не было. Жили в гостинице «Метрополь». И я помню, как лазила около кремлевской стены и играла у храма Василия Блаженного. Затем с 1928 по 1931 год мы находились в Турции. Чем там занимался дядя Леонид, не знаю. Я училась в школе, где изучала немецкий и английский языки. Хочу заметить, что значит знание языка. В школе я была Зоя Наумова. Однажды меня спросили, буду ли я заниматься «Скриптчур», что по-английски означает — закон божий. А я поняла как занятия музыкой на скрипке. Пришла домой, сказала маме, что в школе по субботам будут проходить занятия игры на скрипке и спрашивают разрешение родителей. В школе меня спросили: «Ну как? Родители разрешили?» — «Да, разрешили», — ответила я. Это был такой интересный ляпсус.

Когда мы вернулись из Турции, то поселились, как я уже говорила, в первом кооперативном доме. Там жили все крупные руководители Коминтерна, а позднее здесь поселился Берия. Но это совсем другая история.

Когда начались испанские события, Леонид уехал. Куда — мы не ведали. И об истории с убийством Троцкого узнали значительно позднее.

В конце октября 1951 года Леонида посадили. Мы не имели никаких сведений о нем. В марте 1953 года после смерти Сталина его освободили. Реабилитировали. Вернули все ордена, и после короткого отдыха в санатории он вновь вернулся на работу. А в июле 1953 года, во времена Хрущева, вновь посадили. С большим трудом мне удалось добиться, чтобы ему, осужденному на 12 лет, засчитали те два года.

Когда Леонид находился в заключении, ему потребовалась срочная операция, которая была сделана хирургом-онкологом, и жизнь его была спасена.

Я бы хотела отметить, что он был необыкновенным человеком. Об этом, например, говорят его письма из тюрьмы. Как обычно, они приходили в определенные дни, раз в месяц. Но содержание их поражает. Вот один пример: «Милые девочки! Поздравляю вас с наступающей годовщиной Великого Октября. Как я рад, что вы там готовитесь к празднику, трудитесь на благо страны…» И все в таком духе. Я берегу эти письма, они у меня сохранились. Это действительно была вера в страну, ради благополучия которой он работал всю жизнь. Раз в месяц мы ездили во Владимир на свидание с ним. Старались взять как можно больше родственников. А когда его освободили, много народу собралось проводить его, потому что он помогал всем, кому мог. Начальнику тюрьмы, например, делал контрольные работы и давал полезные советы, что позволило ему заочно закончить юридический институт. Словом, это был человек, нацеленный на служение Родине. Когда он вышел из тюрьмы, здоровье его было подорвано: так же, как его отец, он страдал язвой желудка. После освобождения вся его энергия и все силы были направлены на одну цель — реабилитацию. Он писал ходатайства по административной линии и всегда получал однозначный ответ: подождите, сначала вас реабилитирует партия, а потом уже и мы. И только после его кончины нам позвонили из конторы Пельше и спросили: «Вы знаете, какого человека мы потеряли?» Мы-то как раз знали об этом. Нам ответили: «Да, мы припозднились». Я хочу отметить, что такое возможно только в нашем государстве Ведь реабилитацию закончили только в 1990 году. Некоторые говорили: «Вы с ним осторожнее, знаете, реабилитировали из КГБ». Не умеем мы ценить людей. Ведь не секрет, что он участвовал в подготовке ликвидации Троцкого. Но ведь это был приказ. Интересно, кто бы осмелился не выполнить приказ Сталина?!

Узнали мы об этом значительно позже, когда приехал Рамон Меркадер и спросил: «А где комерадо Леонидос?» Он перед нами стоял со звездой Героя Советского Союза, а комерадо Леонидос в это время почему-то сидел в тюрьме?! Ему тоже это было непонятно. Это все история. К ней надо подходить очень осторожно. Рамон Меркадер похоронен на одном из московских кладбищ под фамилией Романа Ивановича Лопаса. Я езжу к нему на могилу. Ну, это неважно. Когда у Леонида была беседа со Сталиным на эту тему, тот сказал: «Партия всегда вам будет благодарна, ваше имя будет вписано в историю золотыми буквами. И ваше имя будут помнить не только ваши дети, но и ваши внуки». Имя действительно будет вписано в историю, но в 1951 году он его посадил, а Хрущев сделал то же самое в 1953-м. И все припозднились оправдать его.

ГЕОРГИЙ ИВАНОВИЧ МОРДВИНОВ

«Яродился 23.04.1896 года в деревне Бурнашово Верхне-Удинского уезда Тарбагатайской волости. Отец мой, Иван Ильич, имел бедняцкое хозяйство, которое бросил и поступил рабочим на Николаевский винокуренный завод А.К. Кобылкина. Свою мать я не помню, она умерла, когда мне было 2—3 года. После смерти отца мне было 7 лет.

Трудовую жизнь я начал очень рано, с 5-классным образованием, работая с детства то на заводе, приучаясь к ремеслу, то мальчиком-учеником в магазине, а затем в фирме «Духай» в Чите. Урывками я пополнял самообразование, но мне не удалось осуществить свою мечту — поступить в городское или ремесленное училище, т.к. приходилось работать, чтобы существовать, и еще помогать младшей сестре.

В 1915 году досрочно я был призван в армию и после двухмесячной муштры с маршевой пластунской ротой попал на Юго-Западный фронт в 75-й Сибирский стрелковый полк в команду конных разведчиков, т.к. с детства был хорошим наездником.

В дни Великой Октябрьской революции я, как фронтовик, был за большевиков и с оружием в руках принимал активное участие в борьбе за Советы, участвовал в ликвидации контрреволюционной верховной ставки генерала Духонина в Могилеве и борьбе с контрреволюционными корниловскими войсками, охранявшими ставку, «дикой» дивизией и прочее.

В декабре 1918 года я участвовал в подавлении юнкерского восстания в Иркутске.

С апреля 1918 года я был привлечен к оперативной работе в Забайкальской областной Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем (ЧК). Здесь я был принят в июне 1917 года в члены партии.

Выполняя задание руководства ЧК, я со своим помощником Митей Ждановым в августе 1918 года, когда чехи наступали с запада, а японцы с востока, проник в стан врага и, выполняя роль связного между отрядами., анархистов и штабом белогвардейского подполья в Чите, вскрыл заговор анархистов и подготовленное белогвардейское восстание.

Заговор и восстание были ликвидированы, что обеспечило эвакуацию советских организаций, припасов и наших войск на Амур.

После падения советской власти на Дальнем Востоке я с основной группой работников Читинской ЧК, возглавляемой Григорием Трофимовичем Перевозчиковым, ушел в тайгу в районе ст. Гондати (ныне Шимановская). Здесь по заданию партии я налаживал связи в казачьих хуторах по Амуру и с китайской стороной.

В декабре 1918 года мною был сформирован партизанский отряд, которым я командовал. Дрался с японцами и белогвардейцами до 1920 года.

В 1920 году на Восточно-Забайкальском и Амурском фронтах я командовал 1-й Амурской кавалерийской бригадой и одновременно по заданию командования организовал и руководил разведкой фронта. Здесь мною были выполнены два спецзадания командования. У меня до сих пор осталась книжка полевых донесений, в которой сохранились копии донесений в штаб фронта. В них сообщалось о том, что японцы меня расстреляли. Выполнение этих заданий имело важное политическое значение, обеспечивало успешное начало переговоров и последующее заключение перемирия с японцами.

…В дальнейшем перемирие было заключено.

Выполнение второго задания было связано с тем, что, проникнув глубоко в тыл врага, я подчинил себе белогвардейский гарнизон Нерчинска. Это обеспечило успех ликвидации «читинской пробки», семеновцы были отсюда выбиты, и учредительное собрание ДВР собиралось не в семеновской Чите, как хотели японцы, а в городе, занятом нашими амурскими и забайкальскими партизанами.

После ликвидации «читинской пробки» я был начальником транспортного отдела Госполитохраны ДРВ (ЧК).

В конце 1921 года на Восточном фронте под Хабаровском я был комиссаром Особого Амурского полка, сведенного из третьей Амурской дивизии. С этим полком я участвовал в знаменитых имском и волочаевских боях и в «босом» походе полка через ситухимскую тайгу в апрельскую распутицу 1922 года.

В конце лета 1922 года по особому заданию фронта я был послан в тыл врага, где успешно сформировал китайский и корейский партизанские отряды, командуя которыми я подчинил нашему влиянию до 3 тысяч хунхузов в Маньчжурии и обеспечивал во время наступления на Владивосток наших войск охрану наших границ и железнодорожных коммуникаций нашей армии от белогвардейских диверсий со стороны Маньчжурии, где Чжан Цзолинь всегда оказывал белогвардейцам всяческое содействие.

В 1923—1924 гг. я учился на вечернем рабфаке в Чите и был секретарем партийной ячейки.

Летом 1924 г. меня направили на ликвидацию белых банд в пограничный район на р. Аргунь. Я был назначен начальником 19-го, а затем 54-го Нерчинско-заводского пограничного отряда ОГПУ. Здесь я проработал до весны 1926 года — до ликвидации крупного бандитизма, связанного с «Трехгорьем» в Маньчжурии.

В 1926—1929 годах я был комендантом Отдельной погранкомендатуры войск ОГПУ и начальником Феодосийско-Судакского отдела ОГПУ. Участвовал в ликвидации «великброгимовщины» и лично руководил операцией, в результате которой в открытом море на пути в Сипон мною захвачен Омер Хайсеров, являвшийся душой националистической организации «милифирка», державший в своих руках все нити этой организации. Оперативное значение этой операции выходило далеко за пределы Крыма. Дело Хайсерова велось непосредственно Москвой.

В 1929 году учился на курсах усовершенствования Высшей пограничной школы ОГПУ.

В том же году был зачислен студентом Института востоковедения на китайское отделение.

В 1930 году по линии иностранного отдела ОГПУ был послан на разведывательную работу за кордон: сначала в МНР, а затем в Китай. По возвращении из Китая в 1935 году сдал экзамены в Институте востоковедения и по линии ЦК партии был послан на учебу в Институт красной профессуры по факультету истории на китайское отделение. На время учебы был в действующем резерве ОГПУ — НКВД.

С 1938 по конец 1940 года я работал сначала старшим референтом, а затем руководителем восточного сектора «группы» в аппарате Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала (ИККИ).

В конце 1940 года я перешел на лекционную работу по международным вопросам и одновременно заочно учился в аспирантуре исторического факультета МГУ имени Ломоносова. Я уже был готов защитить диссертацию по теме «Единый национальный фронт в Китае», но началась война.

В начале Отечественной войны я был призван в НКГБ и с июля по октябрь 1941 года руководил сектором Четвертого управления по партизанским формированиям и созданием баз в тылу врага.

В октябре 1941 года был послан на выполнение задания, с которого вернулся лишь в сентябре 1944 года».

В октябре 1941 года Георгий Иванович был послан в качестве вице-консула советского консульства в Стамбул, но весной следующего года попал в провокацию.

…К началу 1942 года нейтральная позиция Турции все больше не удовлетворяла гитлеровскую Германию, несмотря на то что политика этого государства обеспечивала безопасность балканских позиций немцев и облегчала таким образом операции германских войск на Восточном фронте. Немцы стремились, чтобы Турция пошла дальше по пути германо-турецкого договора о дружбе, заключенного за четыре дня до нападения Германии на Советский Союз. В этой связи они организовали в Анкаре провокацию — инсценировали покушение на посла Германии в Анкаре фон Папена, чтобы склонить турецкое правительство к открытому вооруженному выступлению против Советского Союза.

Из официального правительственного сообщения Турции:

«24 февраля 1942 года. В 10 часов утра на бульваре Ататюрка в Анкаре взорвалась бомба, разорвав на части одного человека, который в этот момент проходил в указанном месте, неся что-то завернутое в руках. Полагают, что этот завернутый предмет был бомбой, которая разорвалась. Германский посол Папен и его жена, которые шли с противоположной стороны, находились на расстоянии 17 метров от места, где разорвалась бомба. От удара взрывной волны они упали на землю, но затем поднялись невредимыми и достигли здания посольства. Начато расследование обстоятельств взрыва. Министр внутренних дел и прокурор немедленно направились на место происшествия. Президент республики и глава правительства послали в германское посольство своих начальников кабинетов, а министр иностранных дел и генеральный секретарь министерства иностранных дел лично посетили фон Папена. Тот факт, что взрыв произошел поблизости от фон Папена, побуждает прокурора серьезно обратить внимание следствия на возможность того, что злонамеренный акт был направлен против немецкого посла».

Через 24 часа после взрыва полиция арестовала двоих турецких подданных — студента Абдурахмана и парикмахера Сулеймана, а также двух советских граждан: сотрудника советского торгпредства в Турции Корнилова и сотрудника советского консульства в Стамбуле Павлова.