Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

.." - "Хорошо, - говорю, - я оденусь и причешусь". - "Завтра в одиннадцать", - говорят. "Жду", - говорю. "Обрадуете", - говорят. "Очень хотел бы", - говорю. "И губернатор будет сопровождать". - "Чудесно!" говорю. И вот начали с Марьей Гавриловной работать - превращать зал в выставку картин... Так кое-что собрали, этюды старые, то-се... Даже Марью Гавриловну, вечером за швейной машинкой, при лампе с зеленым колпаком. Очень она того портрета своего боится. "Утопшая!" - говорит... Шевелюру свою обкарнал, как видишь, - жду... И вот ровно в одиннадцать приезжают действительно великие от рождения своего - он, она и две девочки (тоже великие)... Встречаю их в своей зале... Губернатор наш новый, генерал, оказался с ними и этот вчерашний... я-то думал он пристав, - полицмейстер целый!.. Выше это или ниже губернатора, - в это я не вникал, но... ты меня знаешь. Можешь представить, как я зубами скрипел!.. Вытерпел все-таки минут двадцать... Подробности пытки опущу... Заметили, что я не так уж радушен, или, может быть, спешили на поезд, - от меня поехали прямо на вокзал, - только не задержали долго, и вот, видишь - час теперь, а я уж у тебя давно... Откуда хлыст этот, тонкий и длинный, великий этот с лошадиными зубами, о моей картине узнал? Не знаю... Но спрашивал: "Говорят, есть у вас?.." - "Нет, - говорю, - ваше высочество, даже и отдаленного нет... стар стал... Через двое очков смотрю, когда работаю..." Даже по этому случаю комплимент от ее высочества удостоился получить: "Помилюте, ста-ар!.. Ви есть такой бохатир!" Простились дружелюбно... Два этюда изволили приобресть... Уехали... А я постоял-постоял, посмотрел им вслед... "Эх, - думаю, - устрою-ка себе праздник!.. Пятьдесят восемь лет протрубил, - "бохатир" остался, картину кончил... Великих проводил... Дай пройдусь, посмотрю на сына... Кстати, он у меня тоже "бохатир"... И хоть крючков у него много в потолке, но... вешаться пока не думает, немку свою пересидел, пишет, и прилично пишет, каналья!.. Не очень тебе помешал мимикой?.. Я ведь только губами шевелил... Теперь молчу.
      - Помолчи минутку, - я сейчас кончу... Так вот почему парад такой!.. Все-таки великому ты показал свою мастерскую, а?..
      - Картину?.. Нет, не показывал... Тебе покажу, если хочешь.
      - Покажи... Спасибо... Когда?
      - А вот, сегодня же, сейчас, когда кончишь, пойдем вместе.
      - Я кончаю.
      Два раза ломался уголь в нетерпеливых пальцах Вани, пока дошел он до плеч; еще три-четыре густых штриха, так что окончательно в труху рассыпался уголь, и он сказал облегченно:
      - Ну вот... Готово.
      Встал старик, потянулся слегка, подошел к подрамнику...
      - Есть рисунок, есть... И быстро... И похож, кажется.
      - Еще бы не был похож с натуры!.. Сто раз тебя на память делал!
      - Гм... Вот как?.. - Отец взял сына за руку. - Ты на меня не серчаешь?
      - Нет, - улыбался Ваня.
      - Где-нибудь там, в глубине, как говорится, души (отец показал пальцем под ложечку) не серчаешь?
      - И в глубине не серчаю, - еще шире улыбнулся Ваня.
      - Ну, хорошо... И не серчай... довольно. Дай поцелую!
      И крест-накрест крепко поцеловал Ваню и отвернулся к окну. Побарабанил несколько по подоконнику и сказал, обернувшись, точно внезапно вспомнил:
      - Что я посылал тебе в Академию, этого мало, конечно, было, мизерабельно, - и я знал это... Но, видишь ли... Это я делал потому, что любил тебя... Да! Если бы не любил, посылал бы гораздо больше... И тогда, - кто знает, - может быть, ты и пропал бы. Сотни мог бы посылать, и поверь, не было бы такого молодца, какой теперь вышел!.. Художнику в молодости нужна бедность, - это знай!.. Да, бедность... Всякому художнику вообще... Так я на это смотрел (я ведь сам от отца получал по девятнадцать с полтиной) и теперь смотрю... Ты думаешь, за мной девицы не увивались, хотя бы из своих, академических?.. У-ви-ва-лись!.. Но я себе воли не давал... Но я себе говорил: "А-ле-шка!.. Смотри! Пока ты еще нуль рано!.. Расточишь - не соберешь!.." Этот ситцевый народ, - он хоть кого утопит!.. Хорошо, что твоя немочка убралась! Пусть теперь тебя ждет "на Орел"!
      - Откуда ты это знаешь? - удивился Ваня.
      - Так вот, пусть тебя ждет "на Орел", а ты... пока не тони, успеешь!.. И не вешайся и не тони... И крючья эти выверни... У тебя достаточно крючков и здесь (он мотнул головой на "Фазанник" и "Мессину"). Жизнь велика, - авось, и эти вынешь... Мне этого в свое время некому было сказать, а я тебе говорю: входишь в жизнь, плюй на нее как хочешь, бичуй, ругай, издевайся... Мерзи ее насколько силы хватит, - она простит... Успеешь еще с ней и помириться... Когда уходить из нее придется, помиришься и... благословишь, пожалуй!.. Ну-с, так передай своей камер-фрау, что обедать ты у меня будешь, - и одевайся, пойдем...
      Вызванной Настасье сказал Ваня, что уходит и обедать не будет, и та не очень удивилась: можно было пожертвовать и обедом ради такого гостя, но когда уже одевались в передней, поднялся снизу и постучал и вошел доктор Худолей, заставивший Сыромолотова-отца сделать очень скорбную мину.
      Однако в разговоре с ним старый художник ни одним словом не выдал своего неудовольствия: он знал от Марьи Гавриловны, что какое-то подобие лечебницы учредилось в нижнем этаже Ванина дома, и, конечно, мог зайти к хозяину, Ване, его квартирант.
      Но, зайдя как будто по делу и даже уединившись для этого с Ваней минуты на две, пока Настасья помогала одеваться старику, Худолей с двух слов узнал от него, куда он идет с отцом, а о посещении мастерской его отца великим князем, едучи сюда, узнал случайно от того самого чиновника особых поручений, который был у Сыромолотова накануне, и вот у него составился мгновенный план доставить развлечение своим больным.
      - Алексей Фомич! - он наклонился почтительно. - У меня к вам огромная просьба, и я надеюсь, вы не откажете!.. Надеюсь!..
      - Что такое? Просьба? - удивился Сыромолотов.
      - Здесь под нами больные... шесть человек... Культурный народ!.. С большим все кругозором!.. Очень любят искусства! Вы хотите показать Ивану Алексеичу свои картины... Что если бы... если бы вы взяли и мой маленький... - "Пансион" он хотел сказать, но сказал: - Мою маленькую лечебницу?
      - Кунсткамеру вашу? - неожиданно и сердито поправил Сыромолотов.
      - Почти... Это было бы такое доброе дело!.. Мы были бы так все благодарны вам, Алексей Фомич!
      Он наклонился в сторону Сыромолотова всей гибкой верхней частью тонкого тела, и глаза его привычно источили свою побеждающую жалость.
      - Что ж... Если они не кусаются... Ты как думаешь? - спросил Ваню отец.
      - Они... конечно, не кусаются, - уклончиво ответил Ваня, а Худолей снова расхвалил свою кунсткамеру:
      - Куль-тур-нейший народ!.. Один - поэт даже!.. Очень чуткие люди!..
      И тут же приложил руку к сердцу:
      - Ах, как жалею я, что сам не могу с вами!.. Мне еще в двадцать мест, в двадцать мест!.. Есть двое очень трудных больных, и я должен спешить... Так разрешите, Алексей Фомич? - Ах, как я вам благодарен!.. И как они будут рады!.. Для них это праздник, - праздник!..
      - Ну что же, а? - обратился Сыромолотов к сыну. - Пусть и "Фазанник" этот... все равно... Их сколько? Шесть? Но за гостей своих их считать не буду и обедать не позову!.. И не пойду с ними вместе по улице, конечно, куда с такой оравой!.. Они могут сейчас же за нами. Тут недалеко, и всякий указать может... А я пойду вот с сыном.
      - Ну, зачем же вам с ними!.. Это совершенно лишнее!.. Они прекрасно найдут и сами... Ах, как я вам благодарен!.. И как жалею, что не могу!
      Иван Васильич спускался по лестнице вместе с ними, и глаза его излучали самое неподдельное счастье.
      В первый раз за последние годы - ровно почти за шесть последних лет по улице города, днем солнечным, во всеувиденье шли двое Сыромолотовых отец и сын, и каждый из них, широкий и прочный, чувствовал себя вдвое шире и вдвое прочнее.
      Отец был положительно весел. Он шутил, он был тороплив в словах и движениях, - Ваня почти не помнил его таким: он был явно трепетно возбужден тем, что вот сейчас другой кто-то, кроме него самого, увидит его работу, и этот первый - другой - его сын. А Ваня, отнюдь не потерявший старого детского преклонения перед отцом как художником, однако боялся за него вместе с тем, боялся того, что ему, может быть, придется солгать и сказать отцу не то, что он почувствует, и было в нем явное нетерпение увидеть то, что так долго скрывалось, и была тайная неловкость.
      Ему хотелось значительно опередить "кунсткамеру", и потому шли они быстро, но и нижний этаж, бывший весь в сборе, не откладывал и не рассуждал, стоит ли идти смотреть картины художника, уже отпетого. Как только Худолей, довольный своей удачей у Сыромолотова и действительно спешивший, уехал, высыпали на улицу и шестеро его больных, и не успел Ваня наедине с отцом осмотреть и половины его этюдов, выставленных в зале для великого князя, как послышались голоса с надворья, заставившие поморщиться и его, а отец горестно протянул: "Э-эх!.. На какой они черт!.." - и сжал кулаки...
      - Он... очень странный какой-то, этот доктор, - бормотал Ваня смущенно.
      - Да!.. Да!.. Походка воробьиная, и кланяется, как китайский болванчик!.. И зачем тебе было говорить с ним об этом?
      - Я думал, ты им откажешь!
      - Ага!.. Хорошо!.. Я им сейчас откажу!
      И отец двинулся уже к двери.
      - Сейчас неудобно... Как же можно сейчас? - остановил его сын.
      Марья Гавриловна появилась в зале с совершенно растерянным бледным лицом.
      - Там какие-то десять человек! - доложила она испуганно.
      - Шесть, - поправил ее Ваня.
      - Что вы, Иван Алексеич!.. Масса!.. Прямо целая масса!.. Орава!..
      Это шепотом, точно явились грабители.
      Ваня быстро вышел в переднюю, где толпились знакомые ему шестеро, и, обращаясь ко всем, но глядя попеременно то на Иртышова, то на Дейнеку, пророкотал:
      - Господа!.. Я знаю, вы - люди... самостоятельных суждений... но, знаете, - неудобно будет, если вы вслух... при моем отце...
      - Что мы, дикари, что ли? - за всех развел руками, очень удивленно, Синеоков.
      - Мы?.. Мы? - за всех сложил перед собою руки, худые и тонкие, о. Леонид.
      И Ваня наклонил голову, извиняясь, и широко распахнул перед ними двери.
      И зал отъединившегося дома во второй раз в этот день наполнился посторонними, чужими людьми, и старый художник, сбычив голову от нескрываемого неудовольствия, нарочно до боли крепко жал руки и Дейнеке, и Иртышову, и Синеокову.
      Но о. Леонид нашел примиряющее слово. Он еще не разжал слипшиеся от пожатия Сыромолотова бледные пальцы, но уже за всех шестерых просил прощения:
      - Простите великодушно, ради Христа, что мы вас тревожим!.. Жаждали провести с вашим творчеством несколько хотя бы минут. Но, если не разрешите, мы уйдем.
      Подвижнически-сквозное лицо и просящая улыбка на нем, голос грудной, неразлучный с такими лицами, негромкий, - это любят иные художники, и вот, так же, как только что Ваня в передней, старый Сыромолотов сделал широкий приглашающий жест, сказавши при этом, однако:
      - Объяснять я вам ничего не берусь, господа!.. Если что вам не будет говорить, - значит, оно и не говорит... А словами не домажешь, нет!.. И развешано все гадко, наспех... И свет не хорош!
      И тут же взял под руку сына и отошел с ним туда, где они остановились перед приходом "кунсткамеры".
      И по этим этюдам и наброскам картин Ваня видел в отце то же, чем был он известен и раньше: холсты были так же смело пестры от резких солнечных пятен, была та же преднамеренная грубость рваного мазка и плотность красок, была та же сыромолотовская сила и энергия в задранных косматых диких лошадиных мордах, в своре борзых, обскакивающих лобатого волка, в упругих деревьях под натиском бури... Даже Христос на небольшом, в аршин, наброске был гневный Христос с нахмуренными бровями, - единственный во всем Евангелии, когда бичом гнал он из храма торгующих.
      Хорошо памятные Ване абрикосы были тоже здесь, и когда придвинулся к ним Ваня, то сказал:
      - До-сад-но!.. Пожухло кое-где сильно!
      - Да-а... Конечно, - присмотрелся отец. - Это сколь - Асфальт?
      - Кобальт с терра ди сиенной... Спешил тогда - и вот... не подошло...
      И покосился недовольно через плечо назад, где в это время ахнул изумленно о. Леонид перед радугой, в которую попали чабан с отарой овец и с карнаухой пегой собакой спереди.
      - Ах, дивно!
      Ахнул громко и тут же стесняющимся шепотом вислоухому Дейнеке, потянув его, как мальчика, за рукав пиджака:
      - Вы посмотрите-ка, Андрей Сергеич!
      Радугу передать пытался Сыромолотов и еще на двух этюдах, и об одном из них, на котором, видимо, из окна, торопился захватить он ее, и в оранжевый яркий луч попал край перистолистого японского клена, а в красный - резьба ворот, Ваня сказал порывисто, так же, как тогда на крыше:
      - Здорово хвачено!
      - Где уж там здорово! - отозвался отец. - Даже губер-на-тор вздумал похвалить... и великая... Явно, что никуда не годится!
      Взволнованный о. Леонид смотрел, старательно зажмуривши левый глаз, через кулак правой руки и шептал Дейнеке:
      - Отделяется, - совсем отделяется от стены!.. Сделайте так вот!.. Отделяется! Я вас уверяю!
      Дейнека пытался смотреть на него снисходительно, но, отвернувшись, все-таки попробовал поднести кулак к правому глазу.
      Студент Хаджи, тщательно избегая Дейнеку, держался около Синеокова и говорил вполголоса, сильно растягивая слова:
      - Конечно, - конечно, с известной точки, - да... Мы с вами так не сделаем... Но ведь это же пе-ред-вижник!.. Это все до не-воз-мож-ности скучно!.. Вы не видели Матиса?.. В Москве, у Щукина...
      - Вот поди же, - вам скучно, а мне эти собачонки, например, очень нравятся, право! - подзуживал его Синеоков. - Вы замечаете, что во рту у них сухо? И даже слышно, как стонут!
      - Почему же "стонут"?
      - Потому что гончие, когда догоняют, стонут, батенька мой, - стонут, а не лают!
      - Вы можете слышать, что вам угодно, но художник в этом не виноват!
      И, говоря это, сильно морщился и пожимал плечами Хаджи.
      А в другом конце зала рыжий Иртышов, захватив локоть Карасека, внушал ему намекающе:
      - За Брест - крест, за Прагу - шпагу... За Прагу - шпагу - это Суворову, а старику этому - за то - часы с высоты трона, за се - булавка с бриллиантами... Небось, великие князья знают, куда им ездить!.. К нам с вами не поедут!..
      - Мы с вами не есть художники... А за что могла быть булавка? полюбопытствовал Карасек.
      - "За "Спуск Паллады" или какой-то "Авроры" в присутствии их величеств"... "В присутствии их величеств" - это самое важное!.. На "Палладе"-то на этой броня из какой-нибудь пробки, но "в присутствии" вот что важно! За этот гражданский подвиг, кроме суммы приличной, бу-ла-воч-ку в галстук!
      - Но откуда же вы-то осведомлёны?
      - Мы!.. Нам известно, - не беспокойтесь!.. От нас не скроются! - И Иртышов сложился перед Карасеком и вновь разогнулся, даже как будто щелкнул при этом в позвоночнике, как новый перочинный ножик.
      Наблюдавший тем временем его искоса Сыромолотов говорил о нем Ване:
      - Рыж!.. Очень огненный!.. Борода - как сера, сера с фосфором... В пожарном отношении опасен!.. Очень опасен!
      Но тут же отвлекался в сторону своих этюдов:
      - Этто... это я, кажется, пересушил немного... Да-а... Конечно, надо бы взять гораз-до сырее!.. гораздо сырее!
      - Зачем же сырее? - рокотал Ваня. - Прекрасно чувствуется, что надо... Взять сырее - будет другой мотив.
      О. Леонид полушептал Дейнеке:
      - Знаете, Андрей Сергеич, - на мне сейчас старые ботинки, и мне теперь очень стыдно, что я не надел новых... Ведь есть же, есть!.. Если бы не было!.. Шел сюда - и забыл надеть!.. Постыдно не догадался!..
      А Дейнека отзывался глухо вполголоса, чуть кивая на Сыромолотова:
      - Он не знает, конечно, что я когда-то в гимназии копировал его картины с гравюр...
      - Вы ему скажите об этом, - непременно скажите, Андрей Сергеич!.. Ему будет приятно!
      - Ну что вы!.. Разве о таких вещах говорят?.. И зачем? отворачивался Дейнека. - Глупости какие!
      - Художник должен давать свое представление о предмете, а не самый предмет, - поняли? - пытался в то же время объяснить Хаджи Синеокову. Допустим, вот - радуга... Это - сюжет для художника?.. Всякий видел радугу и знает радугу...
      - Так что вместо радуги сделать яичницу, это и будет настоящая живопись? - упорно не хотел понять его Синеоков.
      - И чем это свое представление оригинальнее - поняли? - тем выше художник, - договаривал Хаджи. - А это просто пошлость...
      Последнее слово расслышал стоявший близко Иртышов и торжествующе упрекнул Карасека:
      - Ну вот, - слышите, что говорят люди! - Пошлость!.. И я вам то же самое говорю!.. На кого это все готовилось? - На заказчика!.. Кому нужны все эти лошадки, собачки, апельсинные сады? - (Тут он кивнул на абрикосы.)... Рабочим?.. Не про них писано!..
      И не успел Карасек, взявши было его за пуговицу и оглянувшись на художников, ему ответить, как он уже ринулся к Сыромолотову и спросил его, очень учтиво изогнув спину:
      - У вас была знаменитая картина: "Заседание Святейшего синода"... произвела большое впечатление... А вот здесь у вас я не замечаю ни одного к ней этюда!..
      - Здесь?.. Да, здесь нет... и быть не могло, - ответил Сыромолотов, остро вглядываясь в его лицо.
      Обеспокоенный было Ваня рокотнул:
      - Ведь это же были портреты!.. Конечно, они куплены были теми, с кого писались.
      - Оч-чень жаль! - поклонился Иртышов вежливо.
      - Нет, я не жалею, что куплены, - пошутил Сыромолотов, отходя и отводя сына, и даже улыбнулся длинно, а Ваня, заметив в это время две темперы, висящие рядом, сказал удивленно:
      - Темпера!.. Вот как!.. Ты прежде не писал темперой!
      - И больше не буду писать... А вот утопшая...
      Марья Гавриловна при лампе с зеленым абажуром была написана очень тонко, но Ваню удивило не это. Он знал, что отец работал красками только днем, - правда, с утра до вечера, - и Марью Гавриловну мог бы когда угодно написать днем; но когда он спросил об этом, отец ответил почему-то не на вопрос:
      - При таком освещении все лица очень кажутся страшны...
      И ничего к этому не добавил, но, дотянувшись до холста с "утопшей", снял его со стены, и под ним оказалась очень знакомая Ване надпись на картоне готическим шрифтом:
      "Хороший гость необходим хозяину, как воздух для дыхания; но если воздух, войдя, не выходит, то это значит, что человек уже мертв".
      Конечно, все шестеро, бывшие в зале, заметили и все прочитали это арабское изречение, и все его поняли как надо, тем более что Сыромолотов повернулся ко всем лицом, готовый проститься.
      И уже подошел первым Синеоков, и уже щелкнул каблуками, говоря при этом, что все они несказанно рады и благодарны, и подвинувшийся на помощь ему о. Леонид, сложивши перед собою руки, умиленно поддерживал:
      - От души!.. От души благодарим вас! Мы взволнованы!.. Просветлены!..
      - Это есть правильно!.. Просветлены! - поддержал Карасек.
      Дейнека, проводя рукой по висячим усам, слегка кашлял и сочувственно кивал головою; студент Хаджи глядел матово, Иртышов наблюдающе, но уже подавшись корпусом вперед для прощального поклона, когда странная мысль появилась в крутолобой большой голове Сыромолотова, и он заговорил вдруг громко и с некоторым задором:
      - Вы видели сейчас, господа, то, что часа этак за два до вас один из великих князей видел... осматривал... да!.. Довольно недоделанные все вещи... этюды... Но великий князь хотел осмотреть мою мастерскую, - это уж я отклонил... Лестно, не правда ли? Но там у меня - картина, которую... которая не могла быть показана... по тем или иным причинам не могла быть показана никому два часа назад... А теперь я думаю показать ее своему сыну...
      - А нам? - тихо, просительно, совсем по-детски сказал о. Леонид, так тихо и просительно, что даже суровый старик улыбнулся.
      - Ваня!.. Ты как думаешь?.. Не устроить ли вернисаж в самом деле?
      - Мы только взглянем! - поддержал о. Леонида Синеоков.
      И, не дождавшись, что скажет Ваня, Сыромолотов подбросил голову, блеснув бриллиантом булавки, и решил, точно принял вызов:
      - Хорошо... Вернисаж!.. Раз так уже вышло, то-о... Но, господа, предупреждаю: картина моя имеет содержание!.. Это не модно, я знаю, но я ведь старый передвижник, господа! (Бывший, - должен оговориться, бывший!..) Этто... я вам покажу картину, но ни-ка-ких замечаний прошу мне не делать, - да!.. И ни-ка-ких вопросов не задавать!
      - Помилуйте!.. - начал было за всех Синеоков, но старик отвернулся, загремел в дверном замке ключом, вынутым из кармана, отворил дверь срыву, вошел туда, оглядел все бегло, взял с порога за руку Ваню и коротко бросил остальным:
      - Прошу!
      Бывают такие моменты в любой жизни: озарение, смелый подъем и срыв. Они даже у козявок бывают.
      Лезет оса-наездник по гладкой стене дома и тащит парализованного ею паука к себе в гнездо, чтобы положить в него свои яички... Она трудолюбива, эта черненькая, тоненькая оса, она упорна, она знает, что она делает, как делает, зачем делает... И вот она подымается по гладкой стене, все время нервно танцуя и потирая крылышками ножки или ножками крылышки... Паук - жирный, круглый, вполне способный прокормить собою ее потомство. Весом он куда больше самой осы. Откуда у нее силы, чтобы его тащить? Но она тащит. Следите за ней, если есть у вас время... Леток ее там, в полке крыши, в маленькой щели... Раз двадцать она оборвется со своей ношей стена гладкая - и раз десять подлетит к своей щели, - должно быть, проверяет себя: так ли она делает?.. Так, - иначе нельзя. Путь правильный, не по отвесу, а наискось... И все неровности, за которые можно ухватиться по пути, чтобы отдохнуть, осмотрены ею, - и она снова находит свою драгоценность, свое будущее - паука, который неподвижен, но жив (и будет жив все время, пока будут питаться им личинки будущих ос), и черненькая, тоненькая оса-наездник, все время танцуя и обираясь, вновь хватает его с земли и тащит... в двадцатый раз!.. Глядите: она почти у цели! Еще одно усилие, - и паук в гнезде... Но ошибка в движении одной только ножки, одной из шести, - и глыба паука летит снова вниз... Срыв!..
      Много упорства дано осе: чуть отдохнув, она примется снова за то же...
      Но далеко не так упорен и неутомим человек, и срывы его бывают иногда страшны.
      Огромная, во всю стену большой мастерской картина-триптих освещена была верхним светом. В сильных серых старо-сыромолотовских тонах написаны были две первые части триптиха, на третьей, самой большой, почти в половину всей картины, бросалась в глаза радуга, сделанная очень искусно. Даже сияла она переливисто под верхним светом, точно битого стекла подмешал художник к краскам, и даже этим розово-золотистым сиянием радуги затоплена была вся третья часть картины, а отдельные пряди розово-лилово-золотые пробивались вверху из третьей части во вторую, как отблеск далеких зарниц.
      При одном беглом огляде картины, по одной только чуть воспринятой музыке тонов все семеро (и Ваня и Иртышов) почувствовали, что это значительно.
      Это бывает и не с картинами. Открывается что-то вдруг, - еще и не знаешь, что именно, но уже поражен, уже прикован, застыл на месте... и только потом, спустя несколько длинных мгновений, начинаешь всматриваться в то, что поразило и приковало, - различать отдельные пятна и линии, припоминать и сравнивать, находить новому место в себе.
      И первые несколько минут в обширной мастерской было совершенно тихо: все глядели, размещаясь вдоль противоположной картине стены, и все видели, что мастерская, хоть и обширная, была все-таки мала, чтобы можно было вобрать всю огромную картину целиком, и Ваня удивлялся, как мог, хотя бы и в виде триптиха, написать ее здесь отец.
      И еще одно почти непостижимым показалось Ване: как мог человек, хотя и очень крепкий еще, но уже почти шести десятков лет, при ослабевшем, конечно, зрении, справиться так, как он справился, с колоритной задачей трудности величайшей... Однако он справился с нею, отнюдь не прибегая к тем сомнительным приемам, которыми художники, явно слабые, прикрывают именно эту слабость, выдавая их за новое слово в искусстве. Он был прежний по приемам своего письма: сразу чувствовалось, что все, данное на картине, происходит, - именно происходит, - на прежней, прочной, истинно сыромолотовской, дышащей, осязаемой земле.
      Вот что происходило на ней:
      На переднем плане первой части триптиха, в естественную величину, новенький, блестящий, окрашенный в серое, прямо на зрителя мчался торпедо небольшой, на четыре места, с бритым шофером в консервах спереди. Две женщины и двое мужчин в торпедо - одеты по-летнему, и сзади за ними летний русский вид... Горизонт высокий. На самом горизонте в белесоватой полосе деревенская церковка, но очень зловещий вид у этой белесоватой полоски над горизонтом, над которой взмахивает проливным дождем насыщенная туча. И женщины и мужчины в торпедо красивы, - очень красивы, особенно женщины, но показана была какая-то напряженность во всех этих четырех лицах. Дана она была как-то неуловимо: слишком ли широки были глаза, слишком ли подняты головы и брови, слишком ли прикованы были эти лица с полуоткрытыми ртами к тому, что делалось впереди их, - но явная была тревога, и даже шофер сидел пригнувшись, весь сливаясь с бегом своей новенькой машины, как жокей на скачках с бегом лошади.
      Очень беспокойный, последний перед грозою, разлит был в этой части триптиха свет, и если впечатлительный о. Леонид говорил впоследствии, что "автомобиль был совсем, как живой: даже посторониться хотелось - до того живой!" - то Ваня теперь смотрел на этот именно беспокойный трепетный свет, стараясь понять, как это сделал его отец. На панамах мужчин, на белых страусовых перьях шляпок дам, на серой кепке шофера - всюду чувствовался этот неверный беспокойный свет; даже сзади, где стлался широкий русский полевой вид, знакомый всякому: село вдали серело, белела ближе усадьба, полускрытая садом; в стороне краснели крыши какого-то завода с высокою трубою; паслось на выгоне стадо; ветлы тянулись вдоль большака... Обоз мужицких телег вез что-то с завода, и его обогнала и обдала пылью машина, и очень недобрые, очень насмешливые лица были у трех первых - бородатого, безбородого и с солдатскими усами: может быть, кричали они ругательства вслед машине, обдавшей их пылью. Даже у первой в обозе лошади, может быть только что чихнувшей от пыли, был очень враждебный вид.
      И надо всем этим туча, сырая, насыщенная влагой, - туча, про которую говорят: давит, - так она была тяжка и низка. Туча эта сделана была с большой правдой; она одна могла бы быть картиной. Она почти шевелилась, иссиза-темная, набухая, набрякая, зрея. Должно быть, гремел даже гром, потому что четвертый мужик, снявши шапку, задрал голову и крестился.
      Набрякает, бухает, зреет, давит, - вот-вот задавит - одинаково почувствовали именно это все семеро. Топтались, передвигались около стены... О. Леонид не пытался даже глядеть прищурясь в узенькую щелку своего бессильного кулачка: картина и так "отделялась"...
      Она угрожала, - и во второй части триптиха во всей силе гремела гроза. Зигзаг молнии очень был резок, почти ослеплял... Ваня долго глядел на эту молнию, потом на отца и удивленно повел головой на мощной шее...
      Пейзаж был прежний в своих основных не случайных деталях, и обоз был на той же дороге, только уж не двигался, - стоял, - и именно на нем дана была особенно заметно игра двойного света: света дня и блеска молнии; обоз стоял, но возчиков уже не было около обоза: они были все на переднем плане около остановленного торпедо, к которому прижался клетчатый шофер с ужасом на бритом лице. К левому углу откатилась панама, прижатая пыльным сапогом, а в середине лежали убитые.
      Завод горел в одной стороне картины, - слева, - барская усадьба в другой, - справа; в испуге бешено бежало куда-то стадо, задрав хвосты... Блеском молнии, таким мгновенным и жутким среди дня, когда тускнеет другой, постоянный свет, была освещена вся даль этой части триптиха, от чего получилась пугающая трепетность, так что не терялись ни второй, ни даже третий план картины...
      Очень резок был отразивший молнию серый блестящий кузов торпедо, вошедший в эту часть картины только задней своей стороной... И из-за толстого колеса машины чуть показана была свернутая набок голова с перекошенным ртом.
      Третья часть картины вмещала многое, да и по площади своей она была почти вдвое больше каждой из двух первых частей триптиха.
      Как бы с двадцатого этажа вниз заставлял зрителя глядеть художник.
      На переднем плане ярко написана была стена небоскреба, выходящая на улицу. Окна и балконы в восемь только рядов, но чувствовалось, что над этими восемью этажами высятся еще не меньше восьми, так как следующий дом был доведен до двенадцати рядов окон, но тоже не поместился на полотне; и только третий дом, пятнадцатиэтажный, показал свою крышу.
      А за этими, уходя далеко в глубь картины, стояли такие же гиганты, и так как горизонт был высок, и картина широка, то до самого горизонта, как бы не имея конца, разлегся огромный город, - сказка из камня и железа.
      По улице сплошными потоками шли автомобили, причем в самой близкой к зрителю машине нельзя было не узнать той самой, которая была дана в первых двух частях триптиха. Другой поток, людской, двигался по тротуарам.
      Что было лето, всякий мог заметить по пятнам светлых легких костюмов в толпе, а что перед этим только что пролился дождь, видно было и по остаткам тучи в небе и по радуге, щедро озарившей своим семицветьем даль.
      В дали же этой подымались здесь и там высокие и тонкие сравнительно с мощными зданиями переднего плана трубы заводов.
      Эти трубы по-рабочему дымили там, вдали, но вот что отмечал глаз зрителя при внимательном, а не беглом взгляде: очертания и окраску того завода, из которого выехала машина с двумя мужчинами и двумя красивыми, нарядными женщинами, - того завода, который был показан в первых частях триптиха.
      Огромный город, воздвигнутый на пустыре, как бы сохранил, сберег, точно музейные редкости, и завод, некогда здесь стоявший, и даже машину, когда-то принадлежавшую владельцам этого завода.