Тайны сталинской дипломатии. 1939-1941

В 1940–1941 гг. в Прибалтийских республиках были репрессированы многие известные государственные, политические и общественные деятели, военные, чиновники, активная часть интеллигенции. Жертвами массового террора стали самые энергичные и активные, творческие и трудолюбивые представители народов этих стран. Так, 22 июля 1940 г. из Рижского замка по указанию Вышинского, при непосредственном участии посла Деревянского обманным путем с обещанием отправить в Швейцарию был вывезен в Советский Союз президент Латвии К. Ульманис. После войны стало известно, что он отбывал административную ссылку в Ставрополе и проживал по улице им. Молотова. Затем 4 июля 1941 г. он был арестован и до начала августа 1942 г. содержался в местной тюрьме. А сообщение о его смерти поступило уже из Красноводска, куда он был эвакуирован в связи с продвижением германских войск к Северному Кавказу[712].

В Литве были арестованы и тайно вывезены в глубь Советского Союза министр внутренних дел генерал К. Скучас, начальник департамента безопасности МВД А. Повилайтис и многие другие политические и государственные деятели вместе с их женами и детьми[713]. Ряд видных государственных к деятелей Латвии также были депортированы.

Трагедия народов Прибалтики станет еще более впечатляющей, если вспомнить, что 140 тыс. человек подверглись депортации в 1945–1949 гг. (в том числе 81 158 литовцев, 39 279 латышей и 19 520 эстонцев). Было также выселено 18 104 так называемых кулаков из Литвы и тысячи иеговистов из всей Прибалтики в 1951 г.[714]

Кстати, опыт депортации, приобретенный органами НКВД и НКГБ в Прибалтике, был использован позже, в годы Великой Отечественной войны, когда совершались массовые выселения целых народов – немцев Поволжья, калмыков, крымских татар и других[715]. Все эти факты неопровержимо свидетельствовали, что народы Прибалтийских республик в полной мере ощутили на себе жестокие сталинские репрессии.

Более чем странная оценка этой преступной акции со стороны советских органов безопасности давалась осенью 1990 г. Центром общественных связей КГБ СССР: «Обострившаяся подпольная борьба и нараставшая угроза военного нападения Германии на СССР привели к решению о массовой депортации «неблагонадежных элементов», которая была проведена 13–14 июня 1941 г. Депортация хотя и диктовалась объективно требованиями самообороны Советской власти, была осуществлена с типично сталинско-бериевскими извращениями и нарушениями законности».

Отдав весьма скромную дань разоблачению этих извращений, в последующем изложении авторы начисто их игнорируют и стремятся все же обосновать правомерность этих акций. Между тем именно этими акциями, как и всей своей деятельностью, советские органы госбезопасности в обстановке сталинского террористического режима несут главную ответственность за сложившуюся как до, так и после войны напряженную обстановку в Прибалтике. Ее отголоски сказываются и в наше время, полвека спустя. Авторам приведенных материалов так и не удалось доказать, что «вооруженное националистическое подполье» в Прибалтике стремилось «под маской независимости» ввергнуть свои страны в ярмо каких-то других государств[716].

К лету 1941 г. напряженность во внутриполитической обстановке в Прибалтийских республиках продолжала сохраняться. Из-за невыполнения ряда предвыборных обещаний депутатами государственных органов, применения насилия и методов террора в осуществлении промышленного развития и проведении коллективизации, массовых депортаций населения советскими органами госбезопасности идея социализма и Советский Союз теряли среди трудящихся свою былую привлекательность.

Многие из тех, кто требовал установления советской власти по образцу Советского Союза, знали, по выражению академика А. Никонова, «лишь фасад советской действительности, искренне веря написанному и сказанному»[717].

С конца 1940 г. началось объединение внутренних и эмигрантских сил для борьбы против новой власти, укреплялись их контакты с немецкими разведывательными органами. Спасшиеся от депортации бежали в леса и создавали отряды так называемых «лесных братьев». Накануне фашистской агрессии они развернули против СССР вооруженную борьбу, устраивали диверсии и поджоги предприятий и советских учреждений.

Утверждения историков-марксистов из Прибалтийских республик о том, что их народы в период острого предвоенного политического кризиса связывали с вхождением в СССР свои надежды на лучшую жизнь, на мир и на сохранение своих наций перед лицом нашествия гитлеровской Германии, соответствует действительности. Эти надежды еще теплились в течение нескольких месяцев после вступления на их территории советских войск осенью 1939 г. Но позже они постепенно стали рассеиваться и летом 1941 г. исчезли совсем. Лучшей жизни – ни материальной, ни духовной – они не получили. Их мирное развитие также не было обеспечено – в течение нескольких недель после начала Великой Отечественной войны советские войска вынуждены были оставить территорию Прибалтики, на которую вступили войска вермахта. Установлением немецко-фашистской оккупации в Литве, Латвии и Эстонии начался новый акт трагической драмы в их новейшей истории.

Изложенные выше события 1939–1941 гг. в Прибалтийских странах независимо от того, проходили ли они эволюционным или революционным путем, действительно имели неординарный характер и заслуживают того, чтобы попытаться дать им политическую и правовую оценку.

Нарушение сталинским руководством норм международного права, элементарных прав человека, репрессии и особенно массовые депортации нанесли тяжелый урон народам Прибалтики. Эти действия советского руководства в те годы не ускорили построение социалистического общества в Литве, Латвии и Эстонии, а, наоборот, прервали естественные процессы прогрессивных социальных преобразований, скомпрометировали идею социализма.

Не подходят ли к сложившейся тогда в Прибалтийских республиках ситуации слова, сказанные президентом ЧСФР В. Гавелом, о том, что Чехословакии была навязана «тоталитарная власть, которая навела бюрократический «порядок» в живом беспорядке истории», в результате чего «история была забальзамирована»?[718]

В Прибалтийских республиках с лета 1940 г. начала действовать новая политическая власть. Констатация этого факта требует выяснения по крайней мере двух вопросов: во-первых, имела ли провозглашенная советская власть подлинно социалистический характер или она была копией той деформированной Сталиным модели «социализма», которая существовала тогда в Советском Союзе, и во-вторых, явилась ли эта власть результатом социалистической революции низов, возникшей на местной почве, или же следствием экспорта революции извне и выполнением директив сталинского руководства СССР.

На вопрос, как можно оценить обстановку в Латвии в 1940 г., бывший известный государственный деятель Латвии видный представитель латышской социал-демократии Б. Калниньш ответил: «Никакой революции не было. Коммунисты в большинстве своем были либо расстреляны в России, либо сидели в центральной тюрьме в Латвии. Когда меня назначили политическим руководителем армии, они сразу взбудоражились: Калниньша нельзя, он – меньшевик. Больше у них ничего не спрашивали. Все устроили Деревянский и Вышинский». Далее он заявил, что в 1918 г. была подлинная революция. В ульмановский период имели место и определенные положительные моменты, но от свободы Латвии и от того, что прокламировали в 1918 г., при Ульманисе мало что осталось[719].

Если события 1939–1941 гг. и признавать революцией, то следовало бы непременно уточнить, что это была революция, экспортированная советским руководством.

Довольно жесткую оценку событий лета 1940 г. в Литве дал секретарь ЦК компартии Литвы В. Балтрунас. На научной конференции, состоявшейся в Вильнюсе в июне 1989 г., он сказал: «…С научной точки зрения не соответствует исторической правде утвердившаяся в прежние годы трактовка событий, начавшихся в Литве, Латвии и Эстонии в середине июня 1940 г., как чисто местных социалистических революций. На самом деле решающее воздействие на дальнейший ход политических событий оказывали директивы сталинского руководства, которые усердно претворялись в жизнь чрезвычайными уполномоченными – В. Деканозовым, В. Вышинским и А. Ждановым. Они не только определяли состав народных правительств, но и наметили в неимоверно сжатые сроки характер выборов в парламенты трех республик, механизм включения трех государств в состав Советского Союза в качестве союзных республик»[720].

Иное мнение об этих событиях высказал руководитель бывшей коммунистической партии Литвы М. М. Бурокявичюс. Он заявил в середине 1990 г., что с 1935 г. в стране начала складываться революционная ситуация. В первой половине 1940 г. она полностью созрела. Когда в середине июня 1940 г. было создано Народное правительство во главе с Ю. Палецкисом, мирным путем началась политическая революция. Бурокявичюс считает, что она была социалистической по содержанию и одновременно антифашистской, антигитлеровской, а по форме – народной[721].

М. М. Бурокявичюс также считает «странными» упреки в том, что выборы в июле 1940 г. «в Литве проводились в то время, когда в ней были дислоцированы по договору части Красной Армии». И далее он приводит пример с ФРГ, где после войны выборы проводились в условиях, когда на ее территории были размещены войска США, Великобритании и Франции. «Но мы не говорим, что выборы там недействительны, – утверждает автор. – Так почему такое негативное отношение к выборам в Народный сейм Литвы в 1940 году?»[722]

Из приведенного высказывания следует, что М. М. Бурокявичюс не отрицает, что выборы проходили в условиях пребывания Красной Армии в республике. Он лишь считает «странным» утверждение об их недемократическом характере. Конечно, вывод М. М. Бурокявичюса выглядел бы более убедительно, если бы он использовал фактические аргументы о положении в своей республике, а не метод сравнения с выборами, проводившимися в оккупированной Западной Германии. К сведению М. М. Бурокявичюса, власти как западных союзников, так и Советского Союза на основе Потсдамских решений довольно активно вмешивались в политическую жизнь оккупированной Германии, включая и организацию выборов. Это делалось с целью воспрепятствовать профашистским элементам прийти к власти.

А какую же цель преследовали органы советской власти, непосредственно или косвенно вмешиваясь в избирательную кампанию неоккупированной, как считает М. М. Бурокявичюс, Литвы?

Наибольшую сложность вызывает оценка вхождения Прибалтийских республик в состав СССР. Литвинов в ноте, переданной Шуленбургу, о потере самостоятельности малыми государствами, имея в виду Чехословакию, писал: «Трудно допустить, чтобы какой-либо народ добровольно соглашался на уничтожение своей самостоятельности и свое включение в состав другого государства, а тем более такой народ, который сотни лет боролся за свою независимость и уже двадцать лет сохранял свое самостоятельное существование»[723]. Эти слова, сказанные применительно к Чехословакии, могут относиться и к странам Прибалтики, присоединение которых к СССР было осуществлено почти одновременно с вхождением в состав Советского Союза Западной Украины и Западной Белоруссии. Однако следует учитывать и принципиальное различие при этом: вышеназванные территории являлись как бы частями Украины и Белоруссии, поэтому их присоединение к единокровным братьям в Советском Союзе по замыслу, но не по методам осуществления воспринималось в сложившихся условиях как естественное. Статус Латвии, Литвы и Эстонии был совершенно иной – они являлись суверенными государствами, хотя и входившими в свое время в состав царской России, и потеря своей независимости была воспринята ими весьма болезненно.

Первый секретарь ЦК КПЗ В. Вяляс имел основание на XVI пленуме ЦК компартии Эстонии 7 декабря 1989 г. заявить: «Давайте называть вещи своими именами. Верховный Совет ЭССР заявил 12 ноября, что вступление Эстонии в состав СССР в 1940 году не отражало свободного волеизъявления эстонского народа. И эстонский народ всегда осознавал это, знали это и члены Государственной думы, принявшие в 1940 году решение… То, что каждый народ желает жить в условиях своей государственности, является столь неоспоримой, элементарной истиной, что для ее выяснения бессмысленно проводить съезды и референдумы»[724].

С правовой точки зрения такое судьбоносное для народов решение, как вступление их республик в состав СССР, должен был принимать сам народ путем референдума, а не парламенты, к тому же сформированные путем выборов с грубыми нарушениями демократии.

Было ли решение о вхождении Прибалтийских республик в состав СССР оптимальным в тех сложных условиях? Видимо, существовало иное, альтернативное решение. В частности, в этих странах по желанию их народов мог бы быть установлен народно-демократический строй при сохранении их государственного суверенитета. Они могли бы установить конфедеративные отношения с СССР, располагая при этом широкой автономией. При таком развитии событий был бы сохранен их государственный суверенитет, одновременно обеспечивались бы политические и военные интересы Советского Союза, так как на основе соответствующих договоров в Прибалтике дислоцировались бы крупные вооруженные силы.

В своем докладе на VII сессии Верховного Совета СССР 1 августа 1940 г. Молотов, конечно, высоко оценил «стремление» Эстонии, Латвии и Литвы войти в состав Советского Союза. Он заявил, что их вхождение в СССР обеспечит им быстрый экономический подъем и всесторонний расцвет национальной культуры, будет укреплена их безопасность[725]. Но все же главное внимание Молотов обратил на военно-стратегические выгоды для Советского Союза. Вхождение Прибалтийских стран в СССР дало прибавку населения в 6 млн. человек (Литва – 2 880 тыс. человек, Латвия – 1 950 тыс. и Эстония 1 120 тыс.). «Первостепенное значение для нашей страны, – говорил Молотов, – имеет тот факт, что отныне границы Советского Союза будут перенесены на побережье Балтийского моря. Вместе с этим у нашей страны появляются свои незамерзающие порты в Балтийском море, в которых у нас такая большая нужда»[726].

Конечно же, вхождение Прибалтийских республик в состав СССР следует рассматривать в контексте общей ситуации в восточноевропейском регионе, сложившейся в конце 30-х – начале 40-х годов. Но было бы неправомерно оправдывать таким образом те противоправные методы, которыми осуществлялась политика советского руководства в Прибалтийских республиках, включая и их вхождение в состав Советского Союза. Трудно согласиться с утверждением, что решение о вхождении в СССР получило поддержку Прибалтийских стран, потому что в этом они якобы видели надежную гарантию от угрозы фашистского порабощения. Народы Прибалтики видели определенную защиту от агрессии со стороны Германии только во вступлении советских войск в их страны осенью 1939 г., но никак не в событиях лета 1940 г.

Уместно поставить вопрос, действительно ли народы Прибалтики предпочли социалистический выбор существовавшему тогда буржуазно-демократическому строю? Видимо, большинство населения Прибалтийских республик не считали этот вариант самым оптимальным в сложившейся обстановке. Народы Прибалтики верили, что их нейтральный статус может обеспечить им возможность избежать как немецкой, так и советской оккупации. Они хорошо знали террористический характер оккупационного режима гитлеровцев. Что же касается общественно-политического строя в СССР, то народы были достаточно информированы о нем, чтобы иметь реальное представление о том, какой «социализм» там построен или строится.

Оценивая политический характер тех процессов, которые происходили в Прибалтийских республиках летом 1940 г., нельзя признать убедительным тезис, будто «в рамках СССР в республиках сохранялась национальная государственность балтийских народов, хотя принципы этой государственности были серьезно деформированы под воздействием сталинской командно-административной системы»[727]. Но ведь никакая «национальная государственность» не может «сохраняться», если она «серьезно деформирована». К тому же сам Советский Союз не был правовым государством.

Своими действиями в Прибалтике СССР в одностороннем порядке нарушил всю систему договоров 1920–1939 гг., которая вытекала из права народов на свободное самоопределение и регулировала отношения между СССР и каждой из республик этого региона. В постановлении Верховного Совета ЭССР «Об историко-правовой оценке событий, имевших место в Эстонии в 1940 году», принятом 12 ноября 1989 г., отмечается что «внешнеполитические и военные акции, предпринятые сталинским руководством Советского Союза против Эстонской республики в 1940 году, квалифицируются как агрессия, военная оккупация и аннексия Эстонской республики», и делается вывод, что «включение Эстонии в 1940 году в состав Советского Союза не было правомерным»[728].

Не в полной мере выясненным остается вопрос, существовал ли в Прибалтике с 1939 г. статус оккупированных стран. По этому вопросу имеется три точки зрения. Сторонники первой считают оккупацией весь период пребывания в этом регионе советских войск начиная с сентября – октября 1939 г. Другие исследователи усматривают оккупацию с лета 1940 г., т. е. с прибытия крупных контингентов советских войск и последующего незаконного вступления Прибалтийских стран в состав Советского Союза. Наконец, третьи вообще отрицают наличие советской оккупации.

Вот как по этому вопросу высказался секретариат временного ЦК КПЛ (на платформе КПСС) в заявлении «О постановлении Верховного Совета Литовской ССР от 7 февраля 1990 года «О советско-германских договорах от 1939 года и ликвидации их последствий для Литвы»: «Рассуждения об «оккупации» и «аннексии» Литвы летом 1940 года несостоятельны и необоснованны, потому что советские войска были введены в Литву на основе договора и согласия обеих сторон. Советские войска не вмешивались во внутренние дела Литвы и не устанавливали оккупационного режима»[729].

Подобный разнобой мнений объясняется не только различиями в политических взглядах авторов, но и тем, что в международном праве еще не выработаны критерии для определения такой категории, как оккупация. В XVIII – XIX вв. под оккупацией подразумевалось занятие территории, никому прежде не принадлежавшей. Наличие коренного населения при этом в расчет не бралось. Однако события XX в. и особенно первая мировая война, 30-е годы, вторая мировая воина и первый послевоенный период значительно «обогатили» арсенал разнообразных форм господства воевавших стран на занятых ими территориях. К сожалению, эта практика еще не настолько обобщена, чтобы дать научно обоснованную дефиницию понятия «оккупация», ибо до сих пор она отягощена идеологизированными стереотипами.

Нас не может в полной мере удовлетворить определение термина «оккупация», данное, например, в Советской военной энциклопедии. В ней сказано, что военная оккупация «в международном праве – временное занятие вооруженными силами территории противника»[730]. Подобное определение не отвечает на вопрос, как же определить акцию страны, которая своими вооруженными силами заняла территорию соседнего государства не в условиях войны, а в мирное время, и эта акция сопровождалась аннексией.

Не все ясно и в отношении критериев, которыми характеризуется оккупация и в военное время. Возьмем практику немецко-фашистских агрессоров в годы второй мировой войны. Если за основу понятия «оккупация» взять факт ликвидации существовавшего до ее начала общественного и государственного строя в той или иной захваченной стране, то, строго говоря, оккупированной можно назвать лишь часть территории Советского Союза. Во всех остальных странах Европы тип общественного и государственного строя захватчиками был сохранен. Можно ли на этом основании отрицать наличие в них оккупации? Конечно, нет. То же касается и сохранения или ликвидации национальных правительств. Только в Советском Союзе и в Польше гитлеровцы и не пытались создавать марионеточные центральные правительства, хотя национальные местные власти существовали. В других же странах остались различные формы участия национальных органов в управлении. Значит, наличие или отсутствие прежнего строя или правительства не может быть единственным критерием для определения статуса оккупации.

Единственным и универсальным критерием не может служить и господство, установленное победителем путем вооруженной борьбы, военными действиями. При подобном варианте, например, Австрия не подпадает под категорию оккупированных стран. Тем не менее антигитлеровская коалиция признала за ней статус оккупированной страны, оккупация которой была осуществлена путем мирным, хотя и с угрозой применения насилия. Даже инкорпорация Австрии в состав рейха была осуществлена, казалось бы, «демократическим» путем – народным референдумом, но в присутствии войск вермахта.

Диапазон не только форм, но и существа видов оккупации расширится, если учесть, что в последние месяцы второй мировой войны и в послевоенные годы Советский Союз и другие государства антигитлеровской коалиции в побежденных странах: Германии (включая и Австрию), Италии и Японии – также осуществляли свои оккупационные функции, обусловленные решениями ряда международных конференций и находившиеся в полном соответствии с принципами международного права.

Таким образом, если этот исторический опыт экстраполировать на события в Прибалтийских странах, то трудно прийти к какому-то определенному научно обоснованному и международно-правовому заключению. Здесь обязательно следует учитывать политические соображения. Если за «образец» взять австрийский вариант, то можно признать наличие в странах Прибалтики тех или иных элементов оккупации, которые не исчезли и с их включением в состав Советского Союза. Но если иметь в виду более типичный для второй мировой войны немецко-фашистский вариант оккупации, который характеризовался такими признаками, как территориальное расчленение стран, полная ликвидация государственного суверенитета, экономический грабеж, бесправие народа, геноцид, отсутствие избранных свободным волеизъявлением населения демократических органов власти и наличие специфических оккупационных органов управления, то рассматриваемые в совокупности эти признаки к ситуации в Прибалтийских странах в 1939–1941 гг. в полной мере не подходят.

В этой связи в принципе понятен тезис Декларации по вопросу государственной независимости Эстонии, принятой на Республиканском собрании народных депутатов ЭССР всех уровней 2 февраля 1990 г. о том, что «после окончания второй мировой войны в соответствии с общепризнанными принципами Атлантической хартии в качестве самостоятельных государств были восстановлены все государства, оккупированные во время войны воюющими странами, – все, кроме трех членов бывшей Лиги Наций, трех Прибалтийских государств, одним из которых является Эстония». Понятно также и требование Декларации о том, что «никогда больше решения и соглашения великих держав не должны определять судьбу малых народов и государств»[731].

При определении военно-политического характера советской акции в Прибалтике в рассматриваемые годы следует признать, что это была аннексия, осуществленная сталинским руководством СССР в интересах расширения территории страны и получения военно-стратегических преимуществ. Как известно, принятый в ноябре 1917 г. II Всероссийским съездом Советов Декрет о мире дал следующее определение аннексии: «Под аннексией, или захватом чужих земель, правительство понимает, сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности, всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация. Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет»[732].

В условиях современных коренных преобразований в СССР появились реальные возможности того, что народы Литвы, Латвии и Эстонии изберут сами приемлемые для них общественный строй и форму государственной власти. И они воспользовались этой возможностью. После длительной и упорной борьбы этих стран за свою независимость Государственный совет СССР на своем первом заседании 6 сентября 1991 г. вслед за 50 другими государствами мира признал независимость Латвийской Республики, Литовской Республики и Эстонской Республики. Как заявил министр иностранных дел СССР Б. Д. Панкин, «решение было принято единогласно с учетом конкретной исторической обстановки, предшествовавшей вхождению в состав СССР этих республик» (Известия. 1991. 7 сентября)

Напоминание о сложных и противоречивых событиях, происходивших в Прибалтийских республиках в 1939–1940 гг., и далеко не безупречном поведении в них тогдашнего советского руководства, как и любое другое напоминание о трагическом прошлом, должно быть не только его осуждением, но и предостережением о недопустимости повторения чего-либо подобного.

5. Батальоны переходят Днестр

Одновременно с военно-политической акцией на северо-западе – в Прибалтике – была осуществлена такая же акция и на юго-западе – в Бессарабии и Северной Буковине. При этом цель ставилась та же: присоединить эти территории к Советскому Союзу. Но предпосылки, содержание и особенно методы в «прыжке на юго-запад» существенно отличались от тех, что применялись в «прыжке на северо-запад».

Во-первых, если с молодыми Прибалтийскими республиками Советская Россия заключила мирные договоры и признала их полную независимость, то с Бессарабией дело обстояло сложнее. Пользуясь слабостью молодой советской власти в первые месяцы после Октябрьской революции, королевская румынская армия вторглась в Бессарабию. Несмотря на заверения румынского командования о временном пребывании войск в Бессарабии с целью «наведения порядка», румынские власти при поддержке своих сторонников в созданном в Кишиневе органе «Сфатул цэрий» вскоре провели акт о присоединении этой области к королевской Румынии вопреки принятой в Бессарабии декларации о ее вхождении в состав Российской республики.

Поскольку решение румынского правительства было принято без участия правительств РСФСР и УССР, они не признали его, а линию, проходившую по реке Днестр, считали не государственной границей, а демаркационной линией. Румынская оккупация Бессарабии затянулась на два десятилетия. Советское правительство на протяжении всего этого периода считало себя свободным в выборе времени и средств для решения проблемы Бессарабии.

Во-вторых, в отличие от суверенных Прибалтийских республик Бессарабия являлась частью независимого румынского государства. Поэтому правительство СССР вело переговоры с румынским правительством в Бухаресте, а не с региональными властями в Кишиневе. К тому же, как указывают очевидцы, местное молдавское население встретило приход в 1918 г. бухарестских властей в сопровождении армии и жандармерии холодно, а то и просто враждебно. История освободительной борьбы молдаван в эти годы наполнена многими вооруженными выступлениями. Среди них особенно выделяются Хотинское (в 1919 г.) и Татарбунарское (в 1924 г.) крестьянские восстания, жестоко подавленные румынскими властями.

В-третьих, требуя решить советско-румынский конфликт из-за Бессарабии, советское правительство в своих действиях не нуждалось в каких-либо промежуточных этапах, вроде создания военных баз и временной дислокации контингентов Красной Армии. Речь шла о прямом возвращении этой территории Советскому Союзу без каких-либо условий и законодательного оформления.

Тем не менее в 20–30-е годы советское правительство не ставило в категорической форме вопрос о немедленном возвращении Бессарабии. Было ясно, что правящие круги Румынии, лавируя между западными державами и Германией, могли обратиться к ним за помощью и получить ее. Эта проблема могла быть решена только при коренном изменении международной обстановки и при иной расстановке политических сил в Европе. Такая ситуация наступила в 1939–1940 гг., когда ведущие державы Запада были заняты войной друг с другом, а возможные шаги Германии в пользу Румынии были заблокированы секретным протоколом, приложенным к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939 г. В этом документе одна из ведущих капиталистических держав Европы Германия, конечно, не забывая при этом и свои интересы, впервые, по существу, признала право Советского Союза на возвращение отторгнутой от него территории. Правда, в пункте третьем этого протокола было сказано несколько расплывчато: «Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к Бессарабии»[733]. Северная Буковина здесь не упоминалась. Как свидетельствуют документы о переговорах Молотова и Гитлера в Берлине 13 ноября 1940 г., на соответствующие и неоднократные упреки Гитлера и Риббентропа в том, что захват Советским Союзом Северной Буковины является нарушением советско-германских договоренностей, Молотов отвечал, что Буковина стала тем последним звеном, которого не хватало Советскому Союзу для объединения всех украинцев в одно государство. И переходя в контратаку, советский нарком заявил, что год назад в секретном протоколе Советский Союз действительно ограничивал свои требования только Бессарабией. Однако «в нынешней ситуации… Германия должна понять заинтересованность русских и в Южной Буковине. Но Россия не получила ответа и на этот запрос. Вместо этого Германия гарантировала целостность всей территории Румынии, полностью пренебрегая планами России в отношении Южной Буковины»[734].