Чужестранец

На месте захоронения путники насыпали небольшую горку из камней: вдруг окажешься здесь, да не один, а — не приведи судьба, конечно, — с матерью, сестрой или женой кого-нибудь из убитых, тогда сможешь хоть указать им скорбную примету.

— Ну, вот и все, — сказал Мирко. — Больше вряд мы сможем для них что-то сделать. Добрые были воины. Теперь помыться бы как следует — негоже после таких дел разговоры о родне затевать.

Хиитола призадумался:

— Знаю одно место. Здесь неподалеку озерцо есть. Мы, деревенские, часто в нем купаемся. Там даже банька на берегу стоит. Старая, правда. Ее уж давно забросили.

— Что так? Пар плохой?

— Да нет. От деревни далековато, ну и… В общем, не шибко хорошее место, — помявшись, отвечал Ахти.

— С чего бы? — поинтересовался Мирко, пока они отмывали с рук костровую гарь, укладывали вещи да готовили лошадей.

— Видишь ли, — начал хиитола, когда копыта коней уже глухо ступали по мягкой опавшей хвое, — старики сказывают, жил раньше в нашей деревне колдун. Сильно он баню уважал. По его настоянию баньку ту и поставили, и сам он немало поработал. А как выстроили, повадился он туда ходить. И другие мужики тоже были не прочь, конечно, уж больно вода в том озере мягкая и приятная. Только колдун чуть не каждый день там парился.

— А банник как? Добрый? — спросил Мирко со знанием дела.

— Да, банник добрый попался. Да о нем не забывали. Видать, не худо ему жилось у колдуна. Только раз явились поутру мужики на озеро — зашли туда по случаю, на охоту отправились, — и видят: баня не топится, дверь — настежь, а сам колдун в траве на берегу лежит, голый весь, и не двигается.

— Помер?

— Нет, — усмехнулся Ахти. — Живой был, только без чувств. Ну, мужики его водой облили, ноги-руки растерли — ожил. А как в себя пришел, поведал, что, как обычно, истопил баню под вечер, попарился, вышел в воду окунуться-охладиться. А ночь лунная была, ясная, светло — что днем. Выходит он, значит, на берег и видит: навстречу ему из воды руки поднялись, потом волосы длинные, лицо показалось. Русалка, одним словом! Он так и обмер — время-то вовсе не русалочье, осень уж зачиналась, вода остылая. А она вышла на берег — красивая, глаз не отвести, кожа при луне блестит, серебрится даже, как чешуя. Вышла — и к нему. А он, даром что колдун, нет бы заклятие сотворить — бежать бросился. Да тут и грянулся без чувств.

— Занятно, — перебил Мирко. — Знаешь, Ахти, я бы не прочь был на месте того колдуна очутиться.

— Занятно, — согласился парень. — Но через три Дня умер колдун, а ведь крепкий еще был, и пятидесяти годов не прожил. И — не знаешь разве? — русалки не просто так объявляются: утопилась, значит, дева в озере этом когда-то. А раз так, нечистое там место. Вот с тех пор и забросили баню.

«Да уж, — мелькнула у Мирко мысль, — ну и село: одна — в колодец, другая — в озеро». Вслух же спросил:

— А сам говорил, купались там. Это как же?

— Купался. Известное дело, с ребятами друг дружку подзадорили да и пошли, и ночью даже. Ничего, правду сказать, страшного не видали, но в одиночку туда никто не наведывался. А уж по осени об этом и вовсе речи нет.

Мирко знал, как жгуче холодна водица по осени, в листопаде-месяце, и по весне, когда сойдет лед, доводилось окунуться. Знал, как жутко бывает плыть безликой ночью в новолуние, когда не видно ни верха, ни низа, будто в непроглядной пустоте висишь. Но, видно, плохо чтил он дедовскую веру — не мерещились ему ни русалки, ни духи лесные, тем паче не являлись. То есть они были, конечно, — как иначе? — но будто где-то в другом воздухе, другой воде, другом лесу, недоступном глазу и чувству человека, и являлись в мир только по крайней надобности. Приключившееся с ним в последние два дня еще раз напомнило, что лешие да водяные есть, и нет в том ничего удивительного. Но ум Мирко все равно всему искал обыкновенное, людское истолкование, и ничего нельзя было с этим поделать. Или дядя его так воспитал?

— Только у нас случай иной, — продолжал разговорившийся Ахти. — Нельзя, думаю, два дня, не очистившись, ходить.

— Нельзя. А далече ли озеро?

— До заката часок останется, как дойдем. Потому работать быстро придется.

— В бане, поди, все паутиной заросло за столько лет?

— Нет, — отвечал Ахти. — Деревня за баней ухаживает. Колдун пусть и помер, но банник-то живет там, негоже его сердить.

Мирко кивнул.

Они продолжили путь по лесу. Изредка встречались кусты можжевельника и бересклета, краснели кисти толокнянки, лиловел вереск да болтались по ветру метелки колоска и тимофеевки. Рядом с ними шли красавцы-кони. Тонконогого белого скакуна оседлал Мирко. За ним выступал вороной — коренастый, злой, но выносливый конек степняка. Ахти ехал на стройном вороном жеребце из-под белогорца и вел в поводу могучего гнедого, носившего воина в тяжелых доспехах. Остальные кони были не хуже и послушно шли следом за новыми хозяевами.

Мирко же нашел себе новый предмет для раздумий — смерть колдуна на озере. Он готов был принять, что причиной смерти стали русалочьи чары, но колдовство, по его понятиям, никак не могло явиться сюда, в четские леса, вот так, запросто. Какое дело было колдуну-хиитола до невесть когда утопившейся в озере девицы? Что было утопленнице до колдуна, почти старика? Русалки, насколько разумел Мирко, должны интересоваться молодыми, пригожими парнями. Выходит, колдун — хоть и был простецким своим мужиком, что не слишком обычно для колдуна, совершил в жизни что-то такое, от чего будто окошко открылось в невидимой стене, разделяющей, разводящей людей и нелюдей, обитающих пусть и на одном месте, а обособленно. Вот как раз в такое окошко и скользнула серебрящаяся в лунных лучах соблазнительница-русалка. И захлопнула окно только смерть колдуна!

Эта мысль ожгла Мирко тяжкой плетью. Это что ж получается? Значит, и он, Мирко, как-то, чем-то, может, и не ведая того, невзначай, распахнул свое окно! И как! — четырнадцать оружных на конях без труда в него проскакали. Но когда? Когда нашел бусину? Когда заглянул в нее? Когда не отдал Антеро? Или когда целовал в уста каменную богиню? Или когда подростком подглядывал за колдунами хиитола на холме? Или, может статься, когда еще в детстве услышал, как старый Веральден обронил то странное и темное слово — «Рота»?

Лишь минет летняя жара,

Я встану ото сна.

Лишь серебром зальет холмы

Охотничья луна,

Лишь только ветер унесет

На юг последний лист,

Пока не слышен за окном

Злой зимней бури свист,

Покуда зелена трава,

Хоть иней по утрам,

И ночь приходит на ночлег

К пастушеским кострам,

И шерсть овечья на плечах

Не заменяет плед, —

Кто понял нечто о холмах,

Отыщет здесь мой след.

На белый известняк камней

Коль сможешь ты взглянуть

Так, чтобы вспомнить в небесах

Молочный звездный путь,

Коль вереска лиловый плащ

Напомнит вдруг привет,

Которым красит горизонт

Закраинный рассвет,

Коль трещин прихотливых вязь

На каменных столбах

Навеет памяти слова

О давних временах,

И не страшит тебя ничуть

Тоскливый волчий вой, —

В холмах услышишь иногда

Далекий голос мой.

Когда не вспыхнет твой клинок,

Услышав слово «враг»,

Когда не сможет отогреть

И дать покой очаг,

Когда журчание ручья

И дикий мох камней,

Узорный папоротника лист

Окажутся милей,

Чем песня девичья, и смех,

И пряжа тонких рук,

Дыханья легкого тепло,

Шагов летящих звук,

Когда нет радости надеть

На палец ей кольцо, —

Придя в холмы, ты, может быть,

Узришь мое лицо.

Я старше кланов, и мечей,

И боевых знамен,

Я старше слов, хотя теперь

Моих не счесть имен,

Моим годам неведом счет,

И все ж я краше тех,

Кому лета и красота

Беспечный дарят смех,

И я светлей любви твоей,

Хотя и свет она,

И, как ни бело полотно,

Я чище полотна.

Меня увидев только раз,

Ты снова станешь петь,

Любить и жить, чтоб этим дом

И сердце отогреть.

Но каждый год, едва взойдет

Охотничья луна,

Ты вновь придешь бродить в холмах

Без отдыха и сна.

Искать того, о чем один

Мечтал в ночи весной —

Тот самый холм, тот самый лог

Где встретился со мной.

И, может быть, в конце концов

В бессонном этом сне,

Раскрыв все хитрости холмов,

Ты путь найдешь ко мне.

Кто знает, вдруг средь всех, кому

Нельзя меня забыть,

Ты обретешь меня навек.

Кто знает? Может быть…

V. РИИТА

Никто не знает, как было брошено в пустоту первозданности первое слово. Никто не знает, каким оно было. Никто и не хочет знать — зачем? После были другие, и мир, прежде безымянный, стал говорить: рокотал прибой, глухо бормотали холмы, звенело поле, пели грозные скалы. Потом пришли деревья, птицы, люди и дали всему новые имена и новый язык. Слова врастали в землю, приживались, как молодые побеги, накрывали друг друга, как новая опавшая листва ложится на прошлогоднюю, сплетались, как корни и ветви.

Но куда ушло то, первое, — ведь ему, одинокому в пустоте, и прилепиться было не к чему? Летело оно, как пущенная стрела, не встретившая цели, не знающая цели, туда, где нет ничего. Но, пронзенное стрелой ничто переставало быть ничем и обращалось в путь стрелы, в черту, следуя которой шествует мир вещей и имен.

Но что есть черта? Абстракция, символ, знак. Никто не хочет знать, каким было первое слово, никто не знает, каков начерченный им знак. А жаль, ибо тот, кому этот знак откроется, пойдет путем изначального слова, одной дорогой с миром и богом.

Банька вышла на славу. Казалось, вся скверна человекоубийства, приставшая к душе, утекла вместе с грязной водой и развеялась с паром. Какое наслаждение — смыть пыль и пот нескольких дней далекого пути и отстирать полотняные вещи, испачканные дорогой в лесу и битвой. Баннику они оставили веник и лохань с чистой водой, прибрав как следует за собой, — пусть старик порадуется.

Сложив наскоро шалаш, искупав и стреножив коней, путники устроились наконец на ночлег.

— А колдун-то ваш толк в бане знал, — уважительно молвил Мирко, потягиваясь на рогоже, брошенной поверх толстой подстилки из лапника.

— Да, славный пар, — согласился Ахти.

— И вода в озере хороша. То-то русалке там приглянулось, — засмеялся Мирко, всем телом ощущая блаженство от чистоты.

— Хороша вода, — кивнул Ахти. — Ты о русалке все же поменее говорил бы. А то ведь не ровен час пожалует на огонек.

Костер почти что прогорел, но угли давали щедрый жар, и в них пеклись съедобные луковицы озерных растений.

— Жаль, ежевика уже отошла, — вздохнул Ахти. — Ее бы сейчас.

Они посидели еще, глядя на угли, и каждому виделись в них разные, странные и величественные картины остывающего красного мира.

Ахти представлялись бескрайние дикие чащобы, где на фоне пылающего заревом неба стояли темно-багровые причудливые деревья. Блестящей слюдой лежали непроглядной глубины озёра, и золотисто-огненные трясины открывали жадный зев. Бродили по тем лесам и вовсе уж диковинные огромные звери, а по ветвям мелькали рыжие белки да перелетали пышные огнехвостые куры. И древние красные скалы вздымались над кровавого цвета рекой.

Мирко же виделось что-то совсем дикое — будто на огромном черном скакуне едет по малиновой траве пламенеющий всадник-великан, а за ним целое войско подобных великанов ростом пониже, но все равно со скалу вышиной каждый. А сзади, за огненным этим воинством, встают злые и острые черные вершины, и одна, двурогая, тянется к самому небосводу. А движется великанская конница ко крутому холму, поросшему красным сосняком. Навстречу великанам на золотистых конях уже выступали прекрасные воины в алмазных чешуях, сверкая шлемами и мечами в лучах солнца. Близилась великая сеча, и сердце грустило, оттого что великанам суждено было победить, а светлым воинам пасть под тяжелыми палицами и молотами.

Мирко встряхнулся, отгоняя тревожное видение.

— Давай, что ли, вечерять станем, — предложил Ахти. Ему, видно, тоже показалось напоследок что-то смутное.

— И стану я тебе сказывать, зачем это мне Антеро понадобился.

— Время ли? — усомнился Мирко.

— Время, — отвечал Ахти. — Теперь можно.

— Что ж, сказывай.

Кряхтя, как старый дед, Мирко подсел к костру и обломанной веткой стал разгребать золу, выкатывая наружу печеные клубни и корни рогоза.

— Начну вот с чего, — неторопливо повел речь хиитола. — Антеро я помню, сколь и себя. Дома у нас через один стоят. Он меня на пять годов постарше. На улице вместе играли. На озеро это тоже вместе ходили, и в лес. Только на болото меня не брали. Антеро, может, и взял бы, а вот дед его, Тойво, и отец, Йорма, ни в какую. Секрет такой у них был родовой — болотные тропы да травы. От болота вся их странность, верно, и взялась — откуда ж еще? А как он ту бусину нашел — и вовсе как не от мира сего стал. Холмы, говорит, дескать, вижу, сосны, людей — туда жить подамся. И деда Тойво туда ж потянуло — что молодой, что старый, а два сапога — пара. Деду все тростники какие-то мерещились да камни огромные.

«Значит, правду молвил Антеро», — подумал Мирко.

— А это верно, что с дедом Тойво мудрец один из полянинов — лекарь вроде — на острова хаживал да и пропал там?

— Деды говорят, правда. Меня тогда еще на свете не было. Только кто его знает: может, и ушел тот лекарь, а может, и в трясине канул — кто ж проверял?

— А сам ты в бусину глядел?

— Глядел, а то как же, — хмыкнул Ахти. — Антеро, даром что молчун, полдеревне уши прожужжал со своей игрушкой. Что и говорить, занятная вещь, и сделана из чего-то диковинного. На ушко для стрелы такой камешек добыть бы — в самый раз. Тени какие-то видел невнятные, видения будто всякие. Только если на огонь долго смотреть, поинтереснее будет. А там… Ну, считай, лежишь на сене, голову задравши, и в небо плюешь. Но это ладно. Антеро после этого и вовсе умом тронулся. В том понятии, конечно, что ко всем деревенским да прохожим-проезжим приставать стал: дескать, где же земля такая, что ему в бусине кажется? Ну и втолковал ему, наконец, один странник, из ругиев, — он с Вольных Полей за Камень возвращался, — что это не иначе, как твои Мякищи будут, что на севере от Чети. Антеро, чудак, и засобирался.

— Ну так что? — не понимал Мирко. — И что такого?

— Погоди, — остановил его хиитола. — Я вот как раз до дела дошел. Хилка мне и вправду сестра. Вернее сказать, как сестра. У матери моей брат есть — дядя мой. А жена у него хворать сильно стала, слегла и умерла, молодая совсем. От чего — никто, даже колдуны, уразуметь не смог. Дядька, как год миновал, опять женился, тяжело бобылем бытовать. Взял вдову — у нее мужа волки зимой в лесу загрызли. Голодный зверь, известное дело, лютый. Может, и наш соратник там был — теперь не спросишь. А та уж непраздная была. Дядя и рассудил: коли дитя способна выносить — хороша жена будет. В общем сказать, не прогадал. Так Хилка мне сестрой и стала. Вернее, я ей братом стал через год.

Ахти перевел дух, глотнул воды.

— А дальше? — спросил внимательно слушавший Мирко.

— Дальше просто, — вздохнул хиитола. — Антеро — он такой, за словом в карман не полезет, истории знает всякие занятные, побасенки, да и собой пригож. И руки у него дело знают. Точно приворожил ее. Он как на дядин двор приходил, она аж дышать не могла. А как ушел он…

— Постой, — осадил Мирко. — Ишь, заторопился! Ты мне вот что скажи: сам Антеро про то знал? Да и тебе откуда все ведомо? А коли знал, он что, ей обещался в чем? И что тебя за ним понесло?

— Что-что! — огрызнулся потерявший на мгновение свою невозмутимость Ахти. — Знал, как не знать. Да про то вся деревня говорила! Обещал ли что, того не ведаю, врать не буду. Только в деревне такого не утаишь. Последнее лето они частенько вместе ночью гуляли. Антеро ее и в поле водил, и в лес, и на болото даже — все истории свои рассказывал. И в дорогу она его собирала. Ни слезинки не пролила. И ушел он. Тихо ушел, никому не сказавшись. Все равно все знали, что уходит. Чего хоронился? День, другой — все спокойно, только Хилка как в воду опущенная ходила. А на третий чуть свет прибегает на двор дядька. Бледный, от злости трясется и кричит: «Хилка на себя руки наложить хотела!» Оказалось, вышел он поутру на двор и слышит, вроде скрипнуло что у колодца. «Что это, — думает, — в такую-то рань?» И туда. Глядит: Хилка на срубе стоит, прямая — в струну вытянулась, белая как смерть, и на север смотрит, да так, будто прощается с кем. Он скорее к ней, а она услыхала и — боги, знать, уберегли — растерялась: не сразу шаг в колодец сделала — ей крыша над срубом помешала, — а приседать стала. Тут дядя ее и ухватил. А она и не вырывалась, пала без чувств.

Потом матери, моя да ее, прибежали, отходили Хилку. «Зачем, — спрашивают, — такое творишь?» А она в ответ: «Не знаю, — дескать, — худо стало, словно что внутри оборвалось, да так, что жить стало невмочь». Она и пошла к колодцу. Женщины, понятное дело, ей верить не больно стали, а сразу про Антеро подумали: что он там тебе перед уходом сказал? Что обещал? Она молчит, одно твердит: худо стало, черно стало. Вот.

Я ведь про то не зря сказал, что у Антеро вся семья чудная. Иные их вовсе за колдунов держат. Вот женщины и пошли судить-рядить, что этот Антеро сперва Хилку приворожил, а после, как уходил, заклятие наслал, чтобы мертвячку из нее сделать, а потом пользоваться.

— А ты так и поверил? — насмешливо спросил мякша.

— Поверил, не поверил, — передразнил его Ахти. — У тебя бы такое приключилось, еще не в то поверил бы! — Он опять отхлебнул воды. — Не поверил, конечно. Однако, знамо дело, женщин разумным словом не уймешь. Знай, заладили свое: сглазил, сглазил. Вот дядька с отцом ко мне и подступили: собирайся, догони и назад приведи. А коли не пойдет, всю правду из него вытряси, что это он там накануне девке натрепал.

— Ну, ты и пошел, — подытожил Мирко.

— Ты не больно-то смейся, — погрустнел Ахти. — Пошел. А кому еще идти? Да и не в том дело…

— А в чем еще? — допытывался упрямый мякша, желая услышать от парня — почитай, ровесника себе — то, что стало ему почти ясно. Допытывался, будто был ему старшим братом.

— По сердцу она мне, — выдавил наконец Ахти. — И ничего с собой поделать не могу. Вижу, что мне возле нее делать нечего, покуда Антеро жив. И сказаться не могу.

— Так что ж ты за ним отправился? — удивился Мирко. — Ну, ушел он и ладно. А ты бы возле Хилки оставался. Антеро-то ведь навсегда на север подался. Ну, прошел бы месяц, зима, ну, год — развеялось бы у нее все, словно дым. Да и что бы ты смог сделать, когда догнал бы его? Назад воротить? Или наговор снять?

— Нет, — покачал головой Ахти.

— А что ж тогда? Или, может, на словах от него передать, чтобы Хилка его забыла и к тебе пошла? А может, стрелу приготовил? Лук-то у тебя знатный был!

— Нет! — вспыхнул Ахти. — Вот уж что нет, то нет! Такую беду я переживу — не помирать же! Антеро меня только доброму научил, он мне как наставник был. Один раз из болота вытащил: мы клюкву пошли собирать, так я по глупости чуть не сгинул. Хорошо, Антеро рядом был. По кочкам, без тропки до меня добрался.

— Хорошо. Верю, — примирительно сказал мякша. — Только зачем ты пошел-то за ним? Мог ведь так, побродить денька три вокруг деревни, а потом вернуться. Нашел, дескать, и наговор он снял. А то и вовсе соврал бы, что его медведь заломал, а Хилке бы на ушко шепнул, как дело обернулось, чтобы с горя не убивалась.

— Вернуть я его хотел, — буркнул Ахти. — Ты бы видел, какая у нее тоска в глазах — глядеть больно! Я, конечно, парень простой — куда мне с Антеро или вот с тобой тягаться. Думаю, понял бы он, когда б такое узнал. Да бусину свою колдовскую подальше в топь зашвырнул, чтобы навеки канула. Как тот, в бронях железных.

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Мирко. — За бусину не волнуйся, нет ее более у Антеро, полгода уж, почитай, как нет. Потерял он ее на островине. А мне вот судьба была подобрать. Гляди. Эта? — Он вытащил твердый голубой шарик с золотым, сверкающим в темноте знаком.

— Она! — подтвердил Ахти. — А он знает, что ты…

— Знает. — Мирко спрятал бусину обратно. — Мы как раз на той островине встретились. Там два холма, один чуть выше другого будет.

— Есть такая, был там, — закивал Ахти.

— Вот там мы прошлой ночью сидели и утром. Я-то смекнул, что у него на сердце неспокойно, да говорить он ничего не захотел. — И Мирко рассказал все про ночную встречу. — Так что не хотел Антеро, чтобы отыскали его. Видно, он посильнее погоню ждал — следы скрывал кабаньим копытом..

— Да-а… — Хиитола почесал лоб. — Теперь на кабана с оглядкой идти надо: не ровен час, кого из своих подстрелишь.

— Без справной собаки тебе его не догнать, — отсоветовал Мирко. — А на лошади ты по воздуху летать не умеешь. Не пройдет всадник через все болото, есть там на тропе места зыбкие. Так что зря ты за ним пустился. Антеро от тебя все равно ушел бы.

— Ну так уж и зря? — улыбнулся наконец Ахти. — А кто бы в тех стрелял?

— Это так, еще раз благодарствуй, — опять поклонился мякша. — Давай я Хилке про Антеро расскажу, а матушкам сердитым скажем, что вот человек — я то есть, который колдуна извел и силу его волшебную — бусину — отнял.

— Ну это мы посмотрим! — засмеялся Ахти. — Наших не всех так просто в обман ввести. Только вот что… — Ахти покраснел. — Ты-то мне не сразу поверил. А я тебе почему на слово верить должен? А если ты и впрямь у Антеро силой бусину отнял? Из лука ты и сам не худо бьешь.

— Верно говоришь. — Мирко задумался. — Чем доказать, что у нас с ним дело миром вышло? Пожалуй, хоть и надобно мне поспешать, могу вернуться с тобою до той островины. Я тебе все следы покажу. Дождей не было. За два дня ни кострище, ни кабаний след не закроются. Идем?

— Нет, не идем, — успокоился хиитола. — Это я так. Я тебе, Мирко, верю. Но вот завтра ты на Хилку посмотришь и пожалеешь, что отсоветовал мне Антеро догонять.

— Посмотрим, — ответил Мирко и зевнул. — Спать, однако ж, пора. Денек-то непростой выдался. Дозор нести будем, чтобы русалка кого из нас в озеро не утащила?

— Да нет, — отмахнулся Ахти, подпихивая в костер корягу для жара. — Здесь бояться нечего. А если нечисть какая, кони тебе мигом подскажут: они это за версту чуют.

— Да. Только всадников заколдованных они же несли, — возразил мякша, забираясь в шалаш.

— Это заклятие с них уж снято, — уверенно ответил Ахти, устраиваясь рядом. — Каленая стрела любые чары разобьет.

— Ну и ладно. — Глаза у Мирко закрылись, и он провалился в сон.

Разбудило его испуганное ржание коня, порвавшего путы и кинувшегося без оглядки от страшного чудища, вылезшего из темноты. Нож всегда висел у мякши на поясе, да и без крепкой дубинки рядом в лесу он спать не мог, как дитя без материнской колыбельной.

Через мгновение он был уже снаружи, но Ахти опередил его на десять шагов.

Луна зашла, и в кромешной темноте не видно было ни зги. Испуганно ржали кони, слышался топот умчавшегося берегом озера жеребца. А по хвое кто-то крался, мягко и осторожно, и звук этот Мирко уловил на самой грани слуха. Что-то еще чернее, чем ночь, без всякого разбега метнулось с земли на спину белому коню. Тот взбрыкнул, встал на дыбы, замотал мордой отчаянно и безумно. Боль, видать, была нестерпимой.

Мякша рванулся к коню, рискуя попасть под удар копыта ослепленного болью животного, но тут прямо над головой просвистел какой-то брошенный предмет, послышался удар о что-то несомненно живое, и низкий яростный рык огласил ночное озеро. Снова мелькнуло во тьме гибкое тело хищника, сверкнули два свирепых желтых глаза, и только трава прошелестела едва слышно — зверь ушел.

Мирко стоял растерянно, опустив уже ненужную дубину, а в лесу тем временем поднялся такой переполох и гвалт, хоть уши затыкай. В озере оглушительно ударила хвостом по воде большущая рыбина, загорланили лягушки, заухал в чаще встревоженный филин, встрепенулись и бестолково закричали, захлопали крыльями птицы, и где-то уж совсем далече, возле самого болота, протрубил сохатый.

— Мирко, посмотри других коней, а я того догоню! — крикнул появившийся из-за спины Ахти и, не дожидаясь ответа, побежал вдоль берега туда, где испуганно ржал жеребец.

Лошади, хвала богам, путы не порвали, а белый конь, когда Мирко взял его под уздцы, перестал бесноваться, только дрожал мелко и всхрапывал. На его спине остались рваные, но не очень глубокие следы от когтей ночного гостя. Мякша повел коня к озеру, омыл кровь чистой водой, достал из короба лечебное снадобье и, смазывая раны, стал шептать заговор, останавливающий кровотечение:

Кровь, бегущая по жилам,

Брага тела молодого,

Не стремись его покинуть,

Не сочись из ран наружу,

Не питай без толку землю,

Не беги за когтем хищным,

Что твое нарушил русло.

Не спеши за ним, проклятым,

Жгущим травы смертным следом, —

Он найдет свою погибель

Без тебя на буреломах,

В топях черных на болоте,

В мерзлом ветре стужи зимней,

Под охотничьей стрелою

Или в хватке пасти песьей,

Или бурый сторож леса

Лапе тяжкой даст потеху.

Ты ж уйди теперь обратно,

Затвори свои потоки

И теки себе безвидно,

И питай без порчи тело.

Заслышались шаги и перестук копыт — это Ахти вел сбежавшего серого коня.

— Вот шуму наделал! — возбужденно произнес запыхавшийся хиитола, хотя лес потихоньку умолкал, только лягушки продолжали орать надрывно. — Что ж это за зверь такой?

— Ты мне вот что скажи сначала, — отвечал неприветливо Мирко. — Чем это ты кидаться в темноте удумал? А уж после я тебе скажу, кто это был.

— Да дубинку свою я в него запустил, — пожал плечами Ахти. — А что?

— Ничего. Только если б ты ее чуть ниже метнул, не сносить бы мне головы. Так и помер бы молодой.

— Ну прости. Только я камнем птицу бью влет, когда повезет, а уж в такую тушу не промахнусь и подавно. Ты не томи, скажи, кто это. Не волк, не медведь, не рысь — а кто?

— Есть такой зверь, — смилостивился мякша. — На рысь похож, но побольше. Вроде кота, только кот этот чуть поменьше волка будет. — И Мирко описал удивленному Ахти того самого зверя, который стрелой летел впереди вожака недавней охоты. Он так и пропал неизвестно куда во время боя, и после Мирко о нем не вспомнил. Да и про убитого им на болоте кота он тоже запамятовал: так, видно, и осталось лежать в осоке его тело. Огромный зверь за день проголодался и, оставшись без хозяина, позволил себе нарушить запрет и напал на стреноженных лошадей, посчитав их самой легкой добычей. Уважение к человеку и известная боязнь не позволили ему бросится на Мирко. Парень поежился, представив себе удар этой мягкой с виду лапы: серого волка теперь рядом не было!

— Диковинный зверь, — задумчиво проговорил хиитола. — Вот еще напасть теперь: поди поймай такого! Убивать-то жалко, в клетку сажать — толку нет. Вот поохотиться бы с таким!

— Это уж сами решайте, — отвечал Мирко. — А я спать хочу. Кот этот вряд ли снова явится. А ты, коли хочешь еще с ним повстречаться, в дозор становись.

— Вот уж была охота, — заупрямился Ахти. — Я тоже поспать не прочь.

Мирко вспылил было, но тут же одумался, так как понял: спать ему расхотелось.

— Не хватало нам еще повздорить, — сказал он примирительно. — Иди спать, а я тебя разбужу, как притомлюсь. Погоди только, хвороста наберу.

Он притащил охапку хвороста, выгреб из шалаша свою травяную подстилку и устроился у костерка, а хиитола отправился почивать.

Ночь тем временем прояснилась. Звездная пороша присыпала черный небесный лед. И только нескончаемый шум говорил о том, что море там, в вышине, течет и движется. На самом-то деле шумели сосны, но сегодня Мирко хотелось, чтобы прав оказался старый Веральден со своими баснями про северную небесную жизнь.

Тяжелый, наполненный удивительными событиями день не дал ему вспомнить про каменную богиню, но теперь дума о ней снова завладела всем его существом, и прекрасный ее лик виделся где-то между небом и землей, а сквозь него мерцали драгоценными украшениями небесные светила. Мирко померещилось даже, что он слышит чей-то далекий зачарованный голос, приходящий ниоткуда и отовсюду, но, как ни вслушивался, не мог разобрать ни словечка. Вот так же ясно, ощутимо, но недоступно говорили с морем старые башни на утесе, увиденные им в бусине.

«А что ежели взглянуть сейчас в бусину? Что там будет?» — подумал Мирко.

И вот уже засиял, подсветив темно-голубой контур вокруг себя, тайный знак. Но глубины открываться не спешили. Вился млечный туман, где-то далеко внизу, в разрывах, катились черные морские волны, и до слуха Мирко долетал их суровый рокот. Потом взгляд поймал серебряный отблеск на темной маслянистой воде, и он понял: там, в бусине, тоже была ночь, и бледная луна едва прорывалась сквозь плотные облака, и знак не был виден в тех небесах, а светил поверх пелены.

Мякша огорченно вздохнул, но бусину не убрал: вдруг облака еще разок разойдутся, а луна выхватит хоть на миг скалы и башни. И он смотрел не отрываясь.

— И что ж там такого занятного? — прозвучал вдруг прямо над ним насмешливый, серебром звенящий девичий голос.

Мирко вздрогнул и оглянулся. Перед ним стояла красивая девушка в венке из одуванчиков. Густые черные волосы падали ей на плечи и небольшую высокую грудь. Серебряный крученый венчик охватывал волосы чуть выше цветочного венка, и серебро поблескивало, как звезды на бархате ночи. Никаких украшений, кроме нитки бус, — цвет в темноте был неразличим — не было на белой шее. Вышивка на льняной рубахе, завязанной тесемками на рукавах, не была ни богатой, ни праздничной, но зато узорной, точно лист папоротника, — видеть такую еще не доводилось. Стан ее охватывал шерстяной, вязаный затейливо пояс. На незнакомке была надета синяя понева в бело-красную клетку с разрезом сбоку, а на ногах — аккуратные остроносые черевики, стянутые у щиколотки плетеным шнурком.