Чужестранец

— Спасибо и тебе, Кулан, что правду по совести исполняешь, — ответил хозяин. — И за слова твои сердечное спасибо. — Они раскланялись.

Потом Йорма и Кюлликки ушли, а Кулан, задержавшись у порога, сказал напоследок:

— Ты, Мирко, я вижу, не худо мечом владеешь. Тебе бы с Рейо старым перемолвиться, прежде чем уходить. Ну да, может, встретитесь еще.

С тем Кулан ушел.

— Что ж, Юкка Антич, — сказал Мирко. — И с тобой мне пора распрощаться — загостился. Только есть еще у меня вещь одна. Показать тебе хочу.

С теми словами он взял заранее положенный на лавку кожаный мех, в котором покоились добытые им гусли. Мирко извлек их на свет и подал хозяину. С великим почтением взял Юкка гусли. Видно было, как он даже побледнел от волнения, как напряглись его ловкие пальцы.

— Вот это диво… — только и мог вымолвить Юкка. Тиина и Крета тоже приблизились, посмотреть, что же заставило так измениться в лице Юкку. Только Ахти не пришлось удивляться — он-то видел гусли еще вчера.

— Откуда у тебя такое? — спросил Юкка, поглаживая раму и струны, рассматривая каждую мелкую подробность.

Мирко уже приготовился к этому вопросу: правду сказать было невозможно, поэтому опять пришлось придумывать ответ, но такой, чтобы был как можно ближе к правде:

— Дядя мой из походов за Камень привез. А теперь мне отдал. Сказал так: «Возьми, Мирко. Ты песни заклинательные петь способен, а вот игре не обучен. Возьми. Мне эти гусли без надобности, а ты, глядишь, найдешь где мастера, который научит». Я и взял. Тебе ведомо ли, что за гусли?

— Нет, не ведомо, — вздохнул Юкка, не в силах оторваться от сказочной вещи. — И играть на таких не умею. И даже пробовать не стану, не то тоска изгложет. Впрочем… — И он осторожно и ласково провел рукой по струнам. Неслыханной красоты звук раздался в доме. Гусли почувствовали руку если и не хозяина, то мастера, и приветствовали его почтительно. И тотчас Мирко утвердился в своем желании и решении, которое возникло, когда он сам в первый раз коснулся этих струн: постичь эту науку избранных — владение звуком. Все замерли слушая.

— Красиво как, — прошептала Тиина.

— Красиво, — твердо ответил Юкка. — Но не для меня гусли эти. Хоть и красивы, а не краше кантеле. Не мне на них играть. Возьми их, Мирко Вилкович. Коли самому не судьба будет научиться, отдай их тому, кому они больше жизни дороги будут. Только такого они за хозяина признают.

— Я твои слова запомнил, Юкка Антич. Так и сделаю, — отвечал Мирко. «Станут ли они мне дороже жизни? — подумал он, пряча гусли обратно. — Не поспешил ли я обещать такое?»

Теперь уж точно было время уходить. Хозяевам пора было в поле, а Мирко — в путь. Вместе с Юккой и Ахти прошли они в конюшню. Мякша попрощался с конями, которых оставлял у Виипуненов: изольдовым, гороховым, соловым, серым, пегим и сивым. Они приторочили сумы, одели на гнедого и вороного упряжь, а белого Мирко оседлал для себя. Коней вывели во двор.

Куда девать меч, Мирко затруднялся: Кулан подарил ему клинок и ножны, но доброю перевязью не снабдил. А как носить благородное оружие без подходящей ему перевязи? Оставалось и меч уложить в дорожную суму до поры, пока не доберется Мирко до Вольных Полей — уж у тамошних оружейников и перевязь найдется. Все было готово. Оставалось только попрощаться — и за ворота.

— Прощай, Юкка Антич, благодарствуй за все. Прощай, Ахти. — Мирко и Ахти обнялись — каждый из них знал, что расстается с надежным и верным другом. — Во всем тебе удачи. До свидания, Крета, дочь Унтамо, — поклонился он хозяйке. — И тебе, Тиина, до свидания. Спасибо за угощение, за ласковый прием. Не поминайте лихом.

— До свидания, Мирко Вилкович! — отвечала хозяйка. — Доброго тебе пути!

— До свидания, Мирко, — Тиина сделала к нему навстречу шаг, взяла за руку. — Возвращайся скорее, — сказала она тихо, подняла на него свои чистые голубые глаза, в которых стояла печаль и была еще… жалость, что ли? Он посмотрел на нее вопросительно. — Не для себя прошу, — потупилась она. Что мог ей ответить Мирко? Ведь всего не объяснишь! И он, незнамо зачем, сказал неправду еще раз, посчитав, что это поможет победить в конце концов правде.

— Я вернусь, — ответил Мирко.

— Что ж, до свидания, Мирко Вилкович. Гусли береги, а прежде себя. Возвращайся, коли охота придет. Еще споем вместе. — Юкка Виипунен обнял его за плечи, и так они стояли недолго, прощаясь, после чего юноша взял под уздцы белого и повел его к воротам.

Анти и Юсси последними провожали гостя. Он не удержался, остановился погладить, почесать собак за ушами, а потом зашагал по переулку и свернул вниз по улице. Он не оглядывался, зная, что оставляет за спиной друзей.

Быстро дойдя до озера, мякша вскочил в седло и продолжил путь верхом так же, как шли они утром на ручей. В поле было пока что тихо, полдник еще не окончился. Снова гуляла, танцевала по хлебам и травам Полудница. снова отдыхал от беготни Полевик, и старящийся Ярила бродил где-то здесь, совсем рядом, благословляя жито, которое он сполна напитал своей силой.

Мирко миновал озеро, изгибы его волн остались позади. Кони шли ровно, бодро, помахивая хвостами и потряхивая гривами, радуясь движению. Далее дорога шла вдоль берега ручья, ныряя местами в ольховник. Среди деревьев было не так жарко, зато комары донимали, особенно доставалось от них коням.

— Ничего, — говорил им Мирко. — Скоро на холм подниматься станем, там сосна пойдет, сгинут эти твари.

Кони прислушивались, согласно кивали мордами, дергали ушами, но на следующий раз снова сердились и опять мотали недовольно хвостами.

Наконец ольховник стал отступать, и тропа пошла вверх. Это начиналась вододержа, за которой была долгожданная Смолинка. Мысли Мирко пребывали сразу в двух местах. То они птицей летели туда, где бежала Смолинка, а дальше, на юг, шла Хойра, — к Вольным Полям, по грозным степям Радослава и дальше, дальше, за Камень, на берег Закатного моря, к волькам, к Риите; то вдруг находила печаль, смятение — он возвращался в отдаляющиеся с каждым шагом, но пока еще близкие и досягаемые Сааримяки. Снова видел он необыкновенный каменный холм, и озеро в долине, и березовый остров на нем, и серебристые ивы по берегам, черную воду ручья в зарослях, и камень, разрезанный огнем небес. И еще сеновал во дворе у Виипуненов и руку Хилки, которая была ничуть не менее живой и теплой, чем рука Рииты… Мирко встряхнулся, сбросил наваждение. Но серебряная застежка лежала в кармане на поясе и никуда не исчезала.

Тропа меж тем углубилась в заросли черемухи. Внезапно конь под Мирко встал. Носивший прежде воина, он и сам был воином: чуял малейшее изменение, таящее опасность, и действовал по своему конскому разумению. Белый раздувал ноздри, втягивал воздух, насторожил, как собака, уши. Тут из кустов слева раздался звонкий, заливистый лай, и на тропу выскочил довольно крупный серый пес с черной полосой на холке. Морда у собаки была длинная, уши острые, нос черный, большой, а хвост поджатый, волчий — обычная дворняга, одним словом. Зато пасть у зверя была очень зубастой.

Белый заржал и взбрыкнул передними копытами. Он знал, как обороняться от волков и собак. Но на сей раз защищаться не требовалось — пес вовсе не хотел драки. Кусты слева опять затрещали. Мирко рванул из ножен свой длинный нож, который должен был охранять его жизнь, пока меч Кулана путешествовал в суме, и изготовился к бою. Через кустарник ломился всадник — так качались и трещали стволы и ветви. Наконец два деревца, выросшие рядом, раздвинулись, а на тропу выехал на чалой кобыле — кто бы мог подумать! — дед Рейо!

Увидев ощетинившегося ежом Мирко, он не растерялся. Что произошло в следующий миг, Мирко понял только спустя несколько месяцев. Голова кобылы дернулась как-то влево, а с правой стороны, откуда ни возьмись, вылетело что-то твердое, кинжал выскочил из его руки и отлетел в сторону, самому же Мирко достался такой удар в челюсть, что искры из глаз посыпались. К чести мякши, он не вывалился кулем из седла, но удержался и успел одними ногами направить послушного ему Белого влево. Пролетев несколько саженей по тропе обратно под оглушительный лай собаки, Мирко развернул коня и, потирая ушибленный подбородок — хорошо, зубы крепкие, выдержали! — дождался, пока пройдут цветные круги перед глазами. Он отлично понимал, что дед Рейо напал на него не всерьез, а так, проверить, на что парень способен. Ему припомнились последние слова Кулана. Со времени дядиных уроков не получал Мирко такой трепки! Вороной и гнедой моментально поняли маневр вожака и теперь стояли позади.

— Что, воин! — засмеялся, подъехав, дед. В руке его была дубинка. — В седле ты знатно держишься, и конь твой хорош. А вот за меч браться — это, извини, рановато еще. Лангсакс-то свой подбери, пригодится.

Мирко пустил Белого шагом, подъехал к упавшему в пыль клинку, поднял, не сходя с коня. Собака, переставшая заливаться, вертелась вокруг деда.

— Я ж его супротив разбойников, а не воинов, — с некоторой обидой в голосе ответил он деду. Это было правдой: повоевав, даже всего лишь год, с дядей, парень уже сколько-то мог судить, воин перед ним или бахвальщик-головорез. А еще дед сказал заветное слово: «лангсакс». Так же называл его и дядя — все остальные неуверенно произносили кто «меч», кто «нож», а кто и вовсе затруднялся в определении и тыкал на лангсакс пальцем.

— Ничего. С разбойником сладишь, — одобрительно сказал дед. Борода его победно приподнялась, в беспокойных глазах под лохматыми бровями светилась почти детская радость. Щегольская налобная повязка немного съехала набок, чего Рейо и не заметил: в кои-то веки ему опять довелось подраться! И он победил! — Я еще давеча утром обещал с тобой побеседовать, да вот не случилось. Дурь нас всех одолела. Хорошо, ненадолго, — продолжил дед. — Ну да ладно. Ты мне вот что скажи, мил человек: кто это тебя так лангсаксом владеть выучил? И на коне ездить?

— А тебе какая надобность? — довольно резко ответил вопросом на вопрос мякша. Не то что он был в обиде на Рейо за незаслуженно полученный удар: ему почудилось, что сейчас дед начнет хулить его наставника, а этого Мирко слушать не желал.

— Да хорошо выучил! — похвалил неожиданно старик. — Я-то ведь вижу, что срок не долог был: год небось, не более?

— Год, — отвечал Мирко, и рот его невольно растянулся в довольной и благодарной улыбке. — Дядя меня учил, Неупокой Лютович его зовут. Он раньше у князя радославского в гриднях ходил.

— Верно говоришь. Неупокой Лютович, у князя Любомира. Вместе за Камень на урриевского кагана ходили, — проговорил дед, глядя, казалось, сквозь время куда-то в прошлое. — Старик, да славен будет! Ты, значит, Неупокоя Лютовича нетием будешь. Вот уж и не гадал, что снова о нем услышу! Я как на сходе от тебя услыхал про то, кто твой дядя, сразу понял: он! Жив, значит.

Мирко стал понимать, что так обрадовало деда Рейо. Получалось, что Рейо и Неупокой встречались — и не где-нибудь, а вместе воевали за Камнем.

— А долго ли вы вместе прослужили? — спросил он Рейо.

— Долго ли? Да, почитай, восемь лет без малого. Как он пришел, я уж пять лет в гриднях был. И сдружились мы сразу почти, потому оба с севера были. И за Камень ходили, а то как же. А что теперь он? — спохватился дед. — Здрав ли? Я ведь, как денег-то скопил в достатке, домой подался, а он остался еще. Обещался заглянуть на обратном пути, да так и не явился. Я уж думать стал, не убит ли, пал от ворога? Жив, значит?

— Жив, — остановил старика Мирко. — Только вот со здоровьем… Не сладко ему досталось, когда кочевники с восхода пришли: половину рати радославской положили, князь Любомир тоже пал. А дяде глаз стрелой выбило. Левый. Он теперь повязку на нем носит. А еще женился он, — поспешно рассказывал мякша.

— Вот это славно! — порадовался за друга дед. — Давно ли женился-то?

— Как раз после того, как бой тот злосчастный случился. Его одна вдова приютила, у нее тогда же мужа убили. Рубаха вот, она мне сшила. — Мирко потрогал для убедительности рубаху.

— Ага, — на рубаху Рейо внимания, конечно, не обратил. — Погиб, значит, князь старый? Жаль, великий воин был, хоть и крут. А Неупокоя кочевник ока лишил? Ох, худо! Ну, ладно, что не жизни. И со степняками биться привелось: вот где страх так страх! Повязку, говоришь, дядя носит?

— Носит, — подтвердил Мирко. — Синетную такую, с буквицами златыми, шитыми. Что те буквы значат, правда, не ведаю.

— Была, была такая! — опять обрадовался воспоминаниям и совпадениям Рейо. — Тогда ж, когда Ринг осаждали. Огромная крепость — девять валов кольцами, да стены, башни, тын. С нами тогда ругии были и еще одно войско: чудной народ, обликом на Кулана нашего похожи, то ли он на них.

— Да он ведь род от вольков ведет, — исхитрился мякша вставить словечко.

— Ну да, — не останавливаясь на таких мелочах, продолжил дед. — Может, и вольки. Звались они иначе: арверны. Вот у них-то он повязку и выменял. Они не сразу ведь отдали. Старик среди них был, седой весь, в рубище ходил — он свое слово решительное сказал. Только тоже не просто так… — Дед задумался и по привычке пожевал губами. — Веру свою Неупокой по-прежнему соблюдает и чтит?

— Какую веру? — растерялся Мирко. «Да что ж это я? — сразу спохватился он. — Ведь чтит. Ну что с того, что не видел сам ничего?»

— Значит, оставил? — предположил дед Рейо. — Гляди, а так истов был.

— Да не оставил, не оставил! — поспешил возразить Мирко. Ему ведь было интересно узнать, что же это за вера, что дала дяде такую силу духа и твердость. А тут представился случай, какого, может, и не дождешься больше. — Только скрытничает он. Все знают, что вера иная, а какая, никто не ведает. Даже Млава, наверно. А что ж за вера это, может, хоть ты растолкуешь?

— Это жену его так звать? — осведомился дед. — Хорошее имя. А про веру ту я и сам не много знаю. Люди разные ее исповедуют. Одни нарочно и живут для того, чтобы другим ее передавать, как тот старик, что Неупокоя обратил. А другие в сердце ее принимают и тем всему злому противостоят, как дерево под ветром. На Вольных Полях еще такие есть, а с тех пор, глядишь, еще больше стало, коли кудесники их не погнали. За Камнем больше. Те арверны — все в той вере, и ругии тож, а меж собой плохо ладят. Вот и пойми, что да как! Дело там, кажется, вот как было: бог один, он добрый был и людям помочь хотел. Спустился на землю и, как человек, ходить стал. Лечил, чудеса разные творил, ну и слова говорил всякие, злых ругал. А люди взяли, озлились на правдивые слова, да и убили его. Ну, богу что, он обратно вернулся. А добрые люди, как о том узнали, сами теперь по свету ходят и то, что бог им заповедал, делать стараются. Или просто на месте остаются, никуда не ходят: известное дело — дом, семья, дети, но по правде той живут, что бог завещал. Да только правду, сам видишь, каждый ее по-своему, что оглобли, развернуть норовит, — грустно закончил Рейо. — Вот и все, что знаю. Понял что?

— Ага, — кивнул Мирко, где здесь было не понять: добро делай, а зла не делай. Так и надо жить. Действительно, и чего дядя таился?

— А тот старик, — завершал Рейо свой рассказ, — Неупокою еще свиток подарил, в котором много про ту веру написано было, да только по-арголидски. Уж не знаю, как Неупокой свиток тот читал. Видать, языку тому выучился?

— Да, говорит он по-арголидски, — подтвердил Мирко. — А меня вот не научил…

— Надобность настанет — выучишься, — философски заметил Рейо. — Хорошо, что все ж он жив остался да оружие в руках твердо держит. Я ж с тобой не о том говорить думал, — вернулся с небесных высот дед. — Давай-ка с лошадей сойдем да посидим немного. Тебе в седле, смотрю, как на сене, а мне на земле привычнее. Ездить, верно, сам учился?

— Сам, — отвечал правду Мирко. Уж этим-то он мог гордиться.

Они отпустили коней, а сами устроились на лужайке, в тени.

— Я тебя долго не задержу, — сказал Рейо, вытянув ноги в полосатых своих портах. — Я про Неупокоя говорил, что он — как дерево под ветром. Так я вот о чем тебя спросить желаю: про ветер, против которого он встал. Не знаю, в чем там вера его, а его самого знаю — не охотник он легкого да окольного пути искать. Верно ли говорят, будто нечисть на севере встает, от которой люди на юг подались?

— Верно, — отвечал Мирко. — Иные подались, иные остались…

— А иные и вовсе не почесались, — добавил дед. — Так? Так.

— Так, — согласился Мирко. — Я о том с дядей говорил. С того разговора мой путь и начался. Не след мне в Холминках оставаться — дядя так сказал. А уж куда да как идти, что уметь — это все потом решилось.

— А ну, еще расскажи, что это Неупокой говорил тебе? Я вот чую что-то, а высказать не могу. Чую, что худо, а в чем, помочь как — не знаю. Может, он знает? — попросил Рейо.

— Вот и он так же говорил, — отвечал Мирко. — Только он еще мне сказал, когда я пытался было с ним спорить, что лучше мне дома остаться с нечистью воевать, что, дескать, нет толку без разума бороть то, что и богам не всегда под силу.

— Ага, — кивнул дед. — Выходит, наш-то Антеро знал, куда идет?

— Знал, — отвечал Мирко. Теперь был не сход, и запираться было незачем. — И не боялся. Дядя мне еще сказал, что у каждого человека место должно быть, где ему жить подходяще. Антеро говорил, что бусина ему в Мякищах такое место указала. Вот он и решил, что лучше на своем месте с лихом, чем в другом, маяться.

— Бусина! — усмехнулся дед. — Смотрел я туда, ничего не видел, только глаза заслезились. А ты-то сам видел что, коли так бусине веришь?

— Видел, — отвечал Мирко. И он рассказал Рейо Суолайнену о том, что показала ему бусина, когда дважды он в нее заглядывал. Сейчас казалось, что это было очень давно, хотя и двух дней еще не минуло.

Старик выслушал его внимательно, почесал в бороде и сказал:

— Да, тебе-то врать незачем. Пусть уж боги меня простят, а что Тойво, что Йорма, что Антеро — как не от мира сего. Свои родовичи им не больно доверяли, а уж что про других говорить. Выходит, и вправду…

— Рейо Парвович, а ты не знаешь, есть ли где край такой, что в бусине был?

— Вот ты о чем, — понял дед. — Тоже место свое ищешь? Сразу так не скажу, сам таких не видел. Пожалуй, близ западного моря это может быть. Ругии рассказывали. Ежели я их так понял, то там. Да путь туда не близок.

— Знакомец мой один из Мякищей за Камень ушел. А я на юг подался.

— Прямая-то дорога не всегда близкая, — поучительно сказал дед, перестав теребить бороду и гладя теперь собаку, улегшуюся тут же. Пес жмурился и шевелил острыми ушами. — За Камнем места вроде и с нашими схожи, а совсем чужие. И народ другой. Из нашей глухомани в те города каменные не вдруг переберешься. Да и говорить по-нашему не им придется учиться, а тебе по-ихнему. Так что, выходит, Неупокой тебе верно присоветовал: в Радослав, на Вольные Поля придешь, там со всяких стран народ съезжается — посмотришь, себя держать поучишься. А там и решать будешь, что лучше: за Камень топать, невесть чего искать, или наши леса больше по сердцу покажутся. Да это ладно все, — спохватился дед. — Ты мне поведай, что еще Неупокой про лихо скверное говорил?

— Да больше ничего, пожалуй. Еще сказал, что погань лезет из мякищенского человека, какой прежде и не видывали. На разбой сетовал. А еще, хоть и вера у него иная, и с кудесниками он не в ладах, хоть и не в ссоре, говорил, что в том лиха много, что богов отцовских не почитают. А коли и кланяются им и требы носят, так больше криводушно или за выгодой…

— Ну, это он хватил, — перебил дед. — Те, кто веру эту отстаивает, они другие веры не больно уважают, у всех изъян находят. Но что правда, то правда, — вздохнул дед. — Неупокой, видно, решил доброй верой зло побеждать. Не знаю, прав ли он. Его зло не возьмет, а других перекорчит, они же его и убьют, как ни ловок он мечом размахивать, со света сживут. Да, маловато ты мне сказать сумел.

— Еще, Рейо Парвович, к северу от Мякищей люди оленные живут. Знаешь?

— Знаю, как не знать, — оживился дед. — Мы, хиитола, с ними одного корня. Корень тот, однако, потерялся. Сам с ними встречался, когда к Соленой Воде торговать ездил.

— Так вот, — продолжил Мирко. — Любят они басни всякие сказывать, и басни эти иной раз правдивее всякой правды выходят. Есть среди них старик один, Веральденом звать, он однажды обмолвился, будто это всадник какой-то сызнова на севере объявился, и тень его они зимой видят даже. Я, сколь ни смотрел на полночь зимой, ничего не разглядел. Значит, это еще дальше идти надо, чтобы увидеть. А звать всадника того Ротой. Это я только один раз слышал. Сам Веральден про то говорить боится.

— Всадник, говоришь. — Рейо опять принялся теребить бороду. — Нет, не знаю ни про какого всадника, ни про Роту, ни про тень. Видно, по своему разумению жить придется… Ну, да это не впервой. Всегда так жили. А боги, что ж, они тем только способствуют, кто по правде живет, — почти повторил он недавние слова Кулана. — Не буду более держать тебя, молодец, Мирко Вилкович. Спасибо тебе за вести добрые, за почтение, за то, что перед сходом стоять не побоялся, поклепу на Антеро хода не дал. Прощаться станем.

— Станем. — Мирко поднялся. — Я вот тебя, Рейо Парвович, прежде чем идти, попросить хочу. За Хилкой пригляди, коли сможешь. Тревожно мне за нее.

— Что, глянулась девка? — Дед Рейо тоже встал и озорно глянул на Мирко. — Как приглядеть? С парнями гулять не давать или еще что?

— Не на то намекаешь, Рейо Парвович, — осадил деда мякша. — Я о том, чтобы жить ей дали, как человеку свободному, а не как в рабстве. А то, не ровен час, опять на колодезный сруб встанет, и не Антеро тому причиной будет. Да не он и был. А я того не желаю. А глянулась, не глянулась — я ведь сюда вряд ли вернусь.

— Знаю, о чем ты, — сказал старик уже серьезно. — Шила в мешке не утаишь. Ристо с Нежданой девку замаяли, от того и беда. Пригляжу, сколь смогу. А ты, если домой вернешься да Неупокой Лютович жив еще будет, поклон ему передай от Рейо Суолайнена. Сам-то я уж не сподоблюсь куда-либо поехать. Стар стал, да и Сааримяки не оставить ни на день.

Они сели на лошадей, собака вертелась вокруг деда.

— Прощай, Рейо Парвович, — поклонился Мирко. — Спасибо за участие. Не поминай лихом. Поклон, коли сам жив буду, дядюшке непременно передам.

— Прощай и ты, Мирко, — ответно поклонился дед. — Не серчай на нас за сход глупый. А то возвращайся сюда, в Сааримяки. Место у нас, как ни дуй с севера ветер, доброе. И красиво: где еще такой холм с озером отыщешь.

— Красивое, — согласился Мирко. — Может, и вернусь, зарекаться не стану. А теперь ехать надо. Прощай.

Они уже развернули коней и разъехались саженей на полсотни, как вдруг дед Рейо, будто вспомнил что-то, припустил коня обратно.

— Постой, Мирко Вилкович, чуть не запамятовал, дурень старый. Собака вот у меня, — он указал на пса так, будто здесь была целая псарня. — Возьми в дорогу с собой. Кормить его много не надо, он и сам пищу обучен добывать, а сторожа надежней в дороге не бывает. Возьми.

Мирко поглядел на пса. Тот, поняв, что говорят о нем, и не просто так, а решают его судьбу, сел, поводя мордой то в сторону деда, то к Мирко, блестя умными большими глазами.

«А что, — подумал парень, — собака — не дите малое, прокормить нетрудно. А сторож в местах незнакомых и правда пригодится. Это пока безлюдно было, а дальше, за Хойрой, все по-иному. Возьму».

— Уговорил, Рейо Парвович, — улыбнулся Мирко. — Беру пса. Как кличут его, скажи. А то спросить надо, пойдет ли за мной.

— Пойдет, — успокоил дед. — Он пес благовоспитанный. А за тобой кони вон как по струнке ходят. И собака пойдет — завсегда за человеком ходила. Пори его звать. Покличь попробуй. Да он уж и сам чует, что его впереди ждет.

— Пори, ко мне! — приказал Мирко.

Пес поднялся на все четыре лапы, наклонил недоверчиво свою большую голову и, не дожидаясь повторной команды, сначала нехотя, а потом уже по-настоящему, на совесть исполняя приказ, затрусил к Мирко и занял место супротив него, ничуть не смущаясь неприветливым фырканьем Белого.

— Ну и славно! — заулыбался дед. — Вот тебе и спутник неразлучный. Что ж, теперь прощай, Мирко.

И, не выслушав даже ответа, дед развернул свою чалую и помчался галопом вниз по тропе не оглядываясь. Вскоре стук копыт затих в ольховнике.

Мирко остался один.

Натягивать звенящий лук,

Мечом сверкающим играть,

На башне у окна стоять

И ждать грозу, в ночную мглу

Скакать в дозор не довелось,

Но древним лукам удалось

Без промаха послать стрелу…

Стрелу, горящую огнем

Пожаров взятых городов,

Последних клятв, проклятых слов,

Что мы назад уж не возьмем…

Но вновь прожить я осужден

Всю боль и зло былых времен,

За мертвый день зеленым днем

Платить, не требуя взамен…

Лишь черный след лесных дорог

На липком снеге зябко лег

Ползти змеей до теплых стен,

Где пусть не ждут, один огонь

Мне равной долей даст в ладонь

Тепла… И меты перемен,

Ослепнув сумраком каверн,

Сквозь копоть стен прочтя, узнать:

Всегда сводила счеты знать

И красоту топтала чернь,

А равно и наоборот…

Лишь память — горький дым — плывет

И жалит совесть — в новый день…

VIII. РЕКЛОЗНАТЕЦ

Дорога, лошадь, собака. Лошадь, собака, дорога. А верна ли твоя дорога? Лошадь и собака не ведают сомнений в том, что путь их верен. Они служат тебе, их дорога в их служении. А ты? Знаешь ли, куда идешь? Кто дал тебе право идти этой дорогой? Есть дорога, значит, было и пристанище. Хотя бы одно, первое. У птиц есть гнезда, у зверей — норы, и только сын человечий не знает, где преклонить голову. Правдивы старые слова, а коли правдивы, то так и должно быть. И это не хорошо и не худо — это так. Но нет радости в вечном пути. Сменяют друг друга лица, народы и страны. Не оскудевает земная красота. Но что тебе красота, когда нет радости. А радость бывает, когда каждый сделанный шаг приближает тебя к тому, что ты избрал. Или хотя бы к тому, что тебе назначено. Неизвестность прекрасна и чудесна, недосказанность манит, туман скрывает полные тайн вершины и долы, но это может обернуться обманной пустотой. Только приближение к концу радует человека в пути. Пусть за этим концом тянутся одна за другой еще многие тысячи верст, радость достижения приносит отдых, вдыхает новые силы. А кто даст тебе знание конца пути, кто поставит цель? Вот для того и нужно пристанище. Не в одном месте, так в другом найдется тот, кто укажет дорогу, которая станет верной. Потому уже верной, что она — твоя. Но чтобы она стала твоей, нужен тот, кто подарит тебе право на нее.

Подарит и передаст, потому что когда-то не смог одолеть ее сам.

Отступила ольха, сошли на нет черемуховые стены, и снова сосна и можжевельник, выросшие на красноземе, провожали зелеными своими взглядами редкого здесь человека. Но теперь под седлом Мирко резвой и ровной рысью шел красавец Белый, а сзади, потряхивая шелковистыми гривами, следовали гнедой и вороной. Рядом, то обгоняя всадника, то отставая зачем-то, скрываясь за деревьями и кустами то слева, то справа, бежал серый с черной холкой пес, лаем предупреждая нового хозяина о всякой встречной мелочи: белке на ветке, малиновке в кустах, зайце, затаившемся в траве, — вдруг не заметят. В сосновом бору цвел лилово-розовый тимьян, а также желтоватая полынь, и привычный ее горьковатый, навевающий воспоминания запах перебивал даже смоляной аромат сосны. Но Мирко пока не вспоминались ни Юкка Виипунен, ни Ахти, ни Хилка, ни песни над Черным ручьем — не пришло еще время. Он думал о дальнем береге западного моря, каменной богине древнего святилища и Риите, не пытаясь даже понять, что их связывало. Кроме таинственного знака в бусине, у них не было ничего общего. Приходилось рассчитывать только на удачу да на то, что, может, остались где-то на западе те люди из вольков, или, как сказал дед Рейо, авернов, которые хоть расскажут, что ему делать с этим знаком, к чему он станет ключом и есть ли еще та дверь, которую этот ключ может отомкнуть.

Местность то стелилась ровно, поднимаясь незаметно, то ощутимо забиралась на крутой взгорок. Где-то слева, совсем недалеко, бежал-разговаривал Черный ручей в зарослях ракиты и ежевики. К закату Мирко добрался до очередного подъема и, осилив его, понял, что сегодня ему на гребне не стоять. «Небольшой», по словам дяди, холм карабкался и карабкался в небо, как хорошая гора. «Идти лучше повдоль Черного ручья, — советовал ему Юкка. — К самому берегу не лезь с конями — там, бывает, после дождей земля оседает. В овраг сорвешься — не обрадуешься. Как к истоку выйдешь, там скала будет красная. От скалы прямиком до гребня один взгорок. А от гребня к Смолинке дорога приметная, не заблудишься», — усмехнулся под конец старший Виипунен. Он так и не объяснил, что же должно было послужить такой надежной приметой, и теперь Мирко размышлял: какое же еще диво ему предстоит увидеть? Большой мир, величие которого впервые он почувствовал еще в детстве, когда отец взял его с собой в ночное, вновь распахнулся перед ним, едва он покинул Сааримяки. И вот что интересно: стоило ненадолго остановиться в селе, как вся земля, лежащая за горизонтом, что виден с вершины каменного холма Сааримяки, словно перестала существовать. Мир съежился до размеров деревни и озера. Только Мирко вышел за околицу, тут же опять вернулись к нему и заняли свое место в душе и сознании Снежное Поле, Мякищи, Великая Четь, Вольные Поля, Камень, Соленая Вода и даже бесконечно далекие западное море и Арголида.

И все эти земли будто оживали, говорили по-своему и звали к себе. И он тянулся к ним, как тянулся в детстве в освещенный луной и звездами ночной простор. Как манили тогда своим загадочным сиянием вершины холмов, облитые серебром! Потом Мирко побывал, конечно, на этих вершинах и не нашел там ничего, кроме пыльной выгоревшей травы и белесых от лишайника камней. Но траву щипали кони, а на камни любили садиться пересмешные птицы, и с ними было спокойно и весело. А дальше вставали все новые гребни, и каждый из них казался не в пример лучше и замечательнее того, на котором он находился в это время. Мирко знал, что и там, скорее всего, не найдет ничего приметного, но эта жадность к обретению новизны, стремление заглянуть за край земли никогда не проходила в нем, а наоборот, росла с годами. И он верил, что когда-нибудь за холмом, за поворотом, на следующем гребне увала, в очередной ложбинке откроется ему то самое заветное, то иное место, о котором он грезил наяву. И он готов был идти к нему в любой миг. И сейчас шел, и уже одним этим был немного счастливее прежнего.