Избранная лирика

      Закономерность или причуда
      Формула под названием "я"?
      Разве рожденье мое - это чудо,
      Неповторимое для бытия?
      Не слишком ли много, моя дорогая,
      Люди думают о себе?
      Пройдут века - и ты, не другая,
      Задышишь, не помня о прежней судьбе,
      И снова умрешь, и появишься снова,
      Год ли спустя, миллион ли годов
      Частный случай на вечной основе,
      Который мгновенно возникнуть готов.
      Да, я родился, проживу до ста,
      Чтобы затем навсегда умереть.
      Но я - электронов случайная доза,
      А эта случайность возможна и впредь.
      Вечность - это не только время.
      Это возможность у нас на Земле
      Любой структуры любого явленья,
      Структуры Алисы в том числе.
      Еще ты не раз повторишься, Алиса.
      Сойдутся в грядущем пути ваших дней.
      Всем
      чутьем
      материалиста
      Я чувствую правду догадки моей.
      И снова, как прежде, в мученьях, с боем
      Найду я тебя на своем пути!
      Но только пускай нам будет обоим,
      Хочешь? обоим по двадцати...
      Не будет во мне этой душной глуби,
      Не омрачит она твой покой...
      Но вряд ли
      таким
      ты меня полюбишь,
      И вряд ли тебя полюблю я такой.
      1951
      ВЛЮБЛЕННЫЕ НЕ УМИРАЮТ
      Да будет славен тот, кто выдумал любовь
      И приподнял ее над страстью:
      Он мужество продолжил старостью,
      Он лилию выводит среди льдов.
      Я понимаю: скажете - мираж?
      Но в мире стало больше нежности,
      Мы вскоре станем меньше умирать:
      Ведь умираем мы от безнадежности.
      1961
      * * *
      Когда я впервые увидел Эльбрус,
      Эту двуглавую вспышку магния,
      Был я мальчишкой. Совсем бутуз.
      Но мной овладела мания,
      И я шептал себе: "Ничего!
      Вырасту - завоюю его".
      Когда ж я впервые увидел вулкан
      С кровавой тучей над кратером,
      Меня не смутил ключевской великан.
      Быть может, в кочевье неоднократном
      Я знал его сотни лет назад,
      И тундру эту, и это становье...
      Вот только чей-то убогий сад
      Являл для меня что-то новое.
      Когда я, родная, увидел тебя.
      Недосягаемую такую,
      Кровь моя не вскипела, знобя,
      Как если бы встретил другую:
      Я сразу понял - ты мне суждена.
      В Древнем Риме (чутье порукой!)
      Была ты, матрона, моей супругой,
      И вот узнал я тебя, Жена!
      1966
      * * *
      Нет, любовь не эротика!
      Это отдача себя другому,
      Это жажда
      Чужое сердце
      Сделать собственной драгоценностью.
      Это не просто ловушка
      Для продолжения рода
      Это стремление человека
      Душу отмыть от будней.
      Это стремление человечества
      Лаской срубить злодейство,
      Мир поднять над войной.
      1967
      ИЗ ЗАГРАНИЧНЫХ СТИХОВ
      СВЕРЧОК
      В бумажной хижине японца
      Висит сушеный запах солнца.
      Здесь чистота и пустота,
      Здесь ни одной ненужной вещи
      Одни улыбки человечьи
      Да детских глазок пестрота.
      Но в потолке у них крючок
      Свисает крошечная клетка.
      На клетке марлевая сетка,
      За сеткой рыженький сверчок.
      Японцу ничего не надо
      Ни молока, ни шоколада.
      Встают за океаном зори,
      Виденья ходят вдалеке,
      А он сидит и клеит "дзори" 1
      В своем пустынном уголке.
      Ты скажешь: "Быт его убог..."
      Ну, да. Башмачник не микадо.
      Но с ним сверчок - домашний бог,
      И больше ничего не надо.
      Сидит в бумажном он листе
      С улыбкой страшной на лице.
      Ему не надо ничего.
      Стрекочут ножницы его,
      Трещат-поскрипывают кожи,
      На стрекот рыжего похожи...
      И показалось мне, я помню.
      Что и у хижины крючок,
      А этот сгорбленный японец
      Все тот же (но большой!) сверчок.
      1. Дзори - савдалии.
      Хакодате
      1932
      * * *
      Вот предлагает девочка цветы.
      Но я советской не менял монеты.
      Меж тем язык вселенской бедноты
      Отказ мой перевел понятьем: "Нету",
      И девочка мне дарит в простоте
      Большую астру, желтую, как солнце.
      Нельзя без цветов!
      Любовь к красоте
      Живет в душе любого японца.
      Хакодате
      1932
      К. МОНЕ. "ЖЕНЩИНА С ЗОНТИКОМ"
      Эта кисть - из пламенно-мягких.
      Не красками писано - огнями!
      Поле в яростных маках,
      Небо лазурное над нами.
      В лазури - маковый зонтик,
      А в маках - лазоревое платье,
      Как зной голубой на горизонте,
      Зыблется оно и пылает.
      Здесь небо босыми ногами
      По макам трепетно ходит,
      Земля же в небо над нами
      Кровавым пятном уходит.
      И ясно, что все земное
      К идеальному кровно стремится!
      Само же небо
      от зноя,
      От земного зноя томится.
      Париж
      1935
      АНРИ ДЕ РУССО
      Да существует на земле всякий утконос!
      (Детенышей рождают все, а он... яйцо снес.)
      Все мыслят через красоту
      достичь иных высот,
      А он, Руссо,
      на холсте
      всему ведет
      счет:
      Уж если дуб, то все листы у дуба сочтены,
      Уж если парк, сомненья нет - все пары учтены,
      Уж если даже ягуар, то, в сущности, ковер,
      Поэт - и тот с гусиным пером
      чуть-чуть не крючкотвор.
      А муза его - типичная мамаша лет сорока,
      Которая знает свой тариф:
      пятьдесят сантимов строка.
      Висят картины под стеклом. На каждой номерок.
      Подходит критик. Говорит:
      "Какой нам в этом прок?
      Я понимаю левизну. Вот, например, Гоген.
      А это бог убожества! Бездарность в степени "эн".
      Ах, что за судьбы у людей кисти или пера!
      Руссо погиб. Но осознать его давно пора.
      Вы припечатали его под маркой "примитив".
      А что, как вдруг страданием
      пронизан каждый мотив?
      А что, как вдруг Анри Руссо
      плюет на мир буржуа
      На музу вашу продажную, без паруса, как баржа,
      На вашу романтику дохлую, без ярости и когтей,
      На вашу любовь, где парочки и нет совсем детей,
      На ваши пейзажи дражайшие,
      где в штемпеле каждый лист.
      А что, как вдруг Анри Руссо
      великий карикатурист?
      Схвативши цивилизацию, он с маху ее - в гроб.
      Палитрой своей,
      как выстрелом,
      пальнувши в собственный лоб?
      Париж
      1935
      РАЗГОВОР С ДЬЯВОЛОМ ПАРИЖА
      Я стою над костлявостью крыш
      У химеры "Дьявол Парижа".
      Внизу подо мной Париж
      Бурый и рыжий.
      Что влечет к Парижу людей?
      Почему так легко в Париже?
      Не видал я в Европе нигде
      Столицы родней, ближе.
      И сказал мне Дьявол, хрипя
      Смешком своим бесноватым:
      - Здесь амуры не хуже репья
      Обращаются с вашим братом.
      А отсюда историй - тьма!
      Драматичнее всякой сцены.
      Потрудился я, fratre 1, весьма
      В атом смысле для Сены.
      А уж кстати мой чуткий клюв
      Стал от нюханья возмужалым...
      И химера, мне подмигнув,
      Облизнулась раздвоенным жалом.
      - Видишь улицу Риволй?
      Возьми от нее направо.
      Там на дальнем холме развели
      Садик с бронзовою оправой.
      Да не этот! Этот не мой.
      А вон тот: длинноватый да узкий.
      Там король Эдуард VIII
      Развлекался вполне по-французски,
      Это было - хе-хе - лишь раз...
      Он уехал, оправив брыжжи,
      Но с тех пор не смыкал глаз
      В мечте о Париже.
      Я принес, дорогой, сюда
      Чарованье особой культуры,
      И слетели со мной навсегда
      На метле мои милые дуры.
      И столица навек пленена!
      Ничего ей больше не надо...
      Ведь Манон Леско и Нана
      Девочки с нашего ада.
      А ты, чувствую, говоришь:
      "Это город с каким-то секретом".
      Дьяволички - вот он, Париж!
      Секрет в этом.
      Я гляжу с Нотр-Дам на Париж
      В серо-сизой синеющей гамме...
      И почудилось, будто паришь
      Вместе с его кругами,
      И от этой его синевы
      Неожиданно мыслью окольной
      Стал я грезить кругами Москвы
      С Ивановой колокольни...
      Но за внешним сходством его,
      Если сердцем с историей слиться,
      Удивительное сродство
      Меж французской и русской столицей.
      - Нет, не в этом Парижа секрет!
      Отвечаю гнусавой химере.
      Пусть король ведьмовкой согрет,
      Да что мне в этом примере?
      Разве дева редкой красы.
      Что колпак фригийский надела
      И, зажегши в пушках басы,
      Начала великое дело,
      Разве эта была из твоих?
      Разве эта твоя креатура?
      А меж тем революции вихрь
      Поднял знамя новой культуры,
      И тогда-то в робких умах,
      Не умевших за бомбы браться,
      Раскатились ввысь на громах:
      "Свобода! Равенство! Братство!"
      Отвергая твою кутерьму,
      Тут большие зрели кануны.
      Здесь однажды грянул в дыму
      Пророческий голос Коммуны,
      Здесь впервые, хоть и на миг,
      Стал человек человеком,
      И с тех пор мечта напрямик
      По коммунным движется вехам.
      Оттого ароматов родней
      Пыльный воздух на вашем бульваре,
      Видно, пламенность тех изумительных
      дней
      Золотится в парижском загаре.
      1 Брат (лат.). - Ред.
      Париж
      1936
      HOTEL "ISTRI A"
      Лредо мной отель "Istria".
      Вспоминаю: здесь жил Маяковский.
      И снова тоски застарелой струя
      Пропитала извилины мозга.
      Бывает: живет с тобой человек,
      Ты ссоришься с ним да спорить,
      А умер - и ты сиротеешь навек,
      Вино твое - вечная горечь...
      Направо отсюда бульвар Монпарнас,
      Бульвар Распай налево.
      Вот тут в потоках парижских масс
      Шагал предводитель ЛЕФа.
      Ночью глаза у нас широки,
      Ухо особенно гулко.
      Чудятся
      мне
      его
      шаги
      В пустоте переулка,
      Видится мне его серая тень,
      Переходящая улицу,
      Даже когда огни в темноте
      Всюду роятся и ульятся.
      И ноги сами за ним идут,
      Хоть млеют от странной дрожи...
      И оттого, что жил он тут,
      Париж мне вдвое дороже.
      Ведь здесь душа его, кровью сочась,
      Звучала в сумерках сизых!
      Может быть, рифмы еще и сейчас,
      Как голуби, спят на карнизах,
      И я люблю парижскую тьму.
      Где чую его паренье,
      Немалым я был обязан ему,
      Хоть разного мы направленья.
      И сколько сплетен ни городя,
      Как путь мой ни обернется,
      Я рад,
      что есть
      в моей
      груди
      Две-три маяковские нотцы.
      Вы рано, Владимир, покинули нас.
      Тоска? Но ведь это бывало.
      И вряд ли пальнули бы вы напоказ,
      Как юнкер после бала.
      Любовь? Но на то ведь вам и дано
      Стиха колдовское слово,
      Чтобы, сорвавшись куда-то на дно,
      К солнцу взмывать снова.
      Критики? О! Уж эти смогли б
      Любого загнать в фанабериях!
      Ведь даже кит от зубастых рыб
      Выбрасывается на берег.
      А впрочем - пускай зонлишка врет:
      Секунда эпохи - он вымер.
      Но пулей своей обнажили вы фронт,
      Фронт
      обнажили,
      Владимир!
      И вот спекулянты да шибера
      Лезут низом да верхом,
      А штыковая культура пера
      Служит у них карьеркам.
      Конечно, поэты не перевелись,
      Конечно, не переведутся:
      Стихи ведь не просто поющий лист,
      Это сама революция!
      Но за поэтами с давних лет
      Рифмач пролезает фальшивый
      И зашагал деревянный куплет,
      Пленяясь легкой наживой.
      С виду все в нем крайне опрятно:
      Попробуй его раскулачь!
      Капитализма родимые пятна
      Одеты в защитный кумач;
      Мыслей нет, но слова-то святые:
      Вся в цитатах душа!
      Анархией кажется рядом стихия
      Нашего карандаша.
      В поэзии мамонт, подъявший бивни,
      С автобусом рядом идет;
      В поэзии с мудростью дышит наивность
      У этого ж только расчет.
      В поэзии - небо, но и трясина,
      В стихе струна, но и гул,
      А этот? Одна и та же осина
      Пошла на него и на стул.
      И, занеся свой занозистый лик,
      Твердит он одно и то же:
      "Большие связи - поэт велик,
      Ничтожные связи - ничтожен,
      Связи, связи! Главное - связи!
      Связи решают все!"
      Подальше, муза, от этой грязи.
      Пусть копошится крысье.
      А мы, брат, с тобой - наивные люди.
      Стих для нас - головня!
      Хоть коршуном печень мою расклюйте,
      Не отрекусь от огня.
      Слово для нас - это искра солнца.
      Пальцы в вулканной пыли...
      За него
      наши предки-огнепоклонцы
      В гробовое молчание шли.
      Но что мне в печальной этой отраде?
      Редеют наши ряды.
      Вот вы.
      Ведь вы же искорки ради
      Вздымали тонны руды.
      А здесь?
      Ну и пусть им легко живется
      Не вижу опасности тут.
      Веда, что взамен золотого червонца
      В искусство бумажки суют.
      Пока на бумажках проставлена сотня,
      Но завтра, глядишь, - миллион!
      И то, что богатством зовется сегодня,
      Опять превратится в "лимон".
      И после пулей, подхалимски воспетых,
      Придется идти с сумой.
      Но мы обнищаем не только в поэтах
      В нравственности самой!
      Да... Рановато, Владим Владимыч,
      Из жизни в бессмертье ушли...
      Так нужно миру средь горьких дымищ
      Видение чистой души.
      Так важно, чтоб чистое развивалось,
      Чтоб солнышком пахнул дом,
      Чтоб золото золотом называлось,
      Дерьмо, извините, - дерьмом.
      А ждать суда грядущих столетий...
      Да и к чему эта месть?
      Но есть еще люди на белом свете!
      Главное: партия есть!
      Париж
      1935-1954
      ВОЙНА
      Я ЭТО ВИДЕЛ!
      Можно не слушать народных сказаний,
      Не верить газетным столбцам,
      Но я это видел. Своими глазами.
      Понимаете? Видел. Сам.
      Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
      Меж ними
      вот этак
      ров.
      Из этого рва подымается горе.
      Горе - без берегов.
      Нет! Об этом нельзя словами...
      Тут надо рычать! Рыдать!
      Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
      Заржавленной, как руда.
      Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
      Может быть, партизаны? Нет.
      Вот лежит лопоухий Колька
      Ему одиннадцать лет.
      Тут вся родня его. Хутор Веселый.
      Весь "самострой" - сто двадцать дворов.
      Ближние станции, ближние села
      Все как заложники брошены в ров.
      Лежат, сидят, сползают на бруствер.
      У каждого жест. Удивительно свой!
      Зима в мертвеце заморозила чувство,
      С которым смерть принимал живой,
      И трупы бредят, грозят, ненавидят...
      Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
      В каком бы их ни свалило виде
      Глазами, оскалом, шеей, плечами
      Они пререкаются с палачами,
      Они восклицают: "Не победишь!"
      Парень. Он совсем налегке.
      Грудь распахнута из протеста.
      Одна нога в худом сапоге,
      Другая сияет лаком протеза.
      Легкий снежок валит и валит...
      Грудь распахнул молодой инвалид.
      Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!"
      Поперхнулся. Упал. Застыл.
      Но часовым над лежбищем смерти
      Торчит воткнутый в землю костыль.
      И ярость мертвого не застыла:
      Она фронтовых окликает из тыла,
      Она водрузила костыль, как древко,
      И веха ее видна далеко.
      Бабка. Эта погибла стоя.
      Встала меж трупов и так умерла.
      Лицо ее, славное и простое,
      Черная судорога свела.
      Ветер колышет ее отрепье...
      В левой орбите застыл сургуч,
      Но правое око глубоко в небе
      Между разрывами туч.
      И в этом упреке деве пречистой
      Рушевье веры дремучих лет:
      "Коли на свете живут фашисты.
      Стало быть, бога нет".
      Рядом истерзанная еврейка.
      При вей ребенок. Совсем как во сне.
      С какой заботой детская шейка
      Повязана маминым серым кашне...
      Матери сердцу не изменили:
      Идя на расстрел, под пулю идя.
      За час, за полчаса до могилы
      Мйть от простуды спасала дитя.
      Но даже и смерть для них не разлука:
      Не властны теперь над ними враги
      И рыжая струйка
      из детского уха
      Стекает
      в горсть
      материнской
      руки.
      Как страшно об этом писать. Как жутко.
      Но надо. Надо! Пиши!
      Фашизму теперь не отделаться шуткой:
      Ты вымерил низость фашистской души,
      Ты осознал во всей ее фальши
      "Сентиментальность" пруссацких грез,
      Так пусть же
      сквозь их
      голубые
      вальсы
      Горит материнская эта горсть.
      Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней.
      Ты за руку их поймал - уличи!
      Ты видишь, как пулею бронебойной
      Дробили нас палачи,
      Так загреми же, как Дант, как Овидий,
      Пусть зарыдает природа сама,
      Если
      все это
      сам ты
      видел
      И не сошел с ума.
      Но молча стою над страшной могилой.
      Что слова? Истлели слова.
      Было время - писал я о милой,
      О щелканье соловья.
      Казалось бы, что в этой теме такого?
      Правда? А между тем
      Попробуй найти настоящее слово
      Даже для этих тем.
      А тут? Да ведь тут же нервы как луки,
      Но строчки... глуше вареных вязиг.
      Нет, товарищи: этой муки
      Не выразит язык.
      Он слишком привычен, поэтому беден,
      Слишком изящен, поэтому скуп,
      К неумолимой грамматике сведен
      Каждый крик, слетающий с губ.
      Здесь нужно бы... Нужно создать бы вече
      Из всех племен от древка до древка
      И взять от каждого все человечье,
      Все прорвавшееся сквозь века
      Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
      Отгул нашествий, эхо резни...
      Не это ль
      наречье
      муки бездонной
      Словам искомым сродни?
      Но есть у нас и такая речь,
      Которая всяких слов горячее:
      Врагов осыпает проклятьем картечь,
      Глаголом пророков гремят батареи.
      Вы слышите трубы на рубежах?
      Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
      Бегут! Но некуда им убежать
      От вашей кровавой могилы.
      Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
      Травою взойдите у этих высот.
      Кто вас увидел, отныне навеки
      Все ваши раны в душе унесет.
      Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
      Семь тысяч трупов.
      Семиты... Славяне...
      Да! Об этом нельзя словами:
      Огнем! Только огнем!
      Керчь
      1942
      БАЛЛАДА О ЛЕНИНИЗМЕ
      В скверике, на море,
      Там, где вокзал,
      Бронзой на мраморе
      Ленин стоял.
      Вытянув правую
      Руку вперед,
      В даль величавую
      Звал он народ.
      Массы, идущие
      К свету из тьмы,
      Знали: "Грядущее - Это мы!"
      Помнится сизое
      Утро в пыли.
      Вражьи дивизии
      С моря пришли.
      Чистеньких, грамотных
      Дикарей
      Встретил памятник
      Грудью своей!
      Странная статуя...
      Жест - как сверло,
      Брови крылатые
      Гневом свело.
      - Тонко сработано!
      Кто ж это тут?
      "ЛЕНИН".
      Ах, вот оно?
      Аб!
      - Гут!
      Дико из цоколя
      Высится шест.
      Грохнулся около
      Бронзовый жест.
      Кони хвостатые
      Взяли в карьер.
      Нет
      статуи,
      Гол
      сквер.
      Кончено! Свержено!
      Далее - в круг
      Введен задержанный
      Политрук.
      Был он молоденький,
      Двадцать всего,
      Штатский в котике
      Выдал его.
      Люди заохали...
      ("Эх, маета!")
      Вот он на цоколе,
      Подле шеста;
      Вот ему на плечи
      Брошен канат.
      Мыльные каплищи
      Землю кропят...
      - Пусть покачается
      На шесте.
      Пусть он отчается
      В красной звезде!
      Всплачется, взмолится
      Хоть на момент.
      Здесь, у околицы,
      Где монумент,
      Так, чтобы жители,
      Ждущие тут,
      Поняли. Видели.
      Ауф!
      - Гут!
      Желтым до зелени
      Стал политрук.
      Смотрит...
      О Ленине вспомнил...
      И вдруг
      Он над оравою
      Вражеских рот
      Вытянул правую
      Руку вперед - И над оковами,
      Бронзе вослед,
      Вырос
      кованый
      Силуэт.
      Этим движением
      От плеча,
      Милым видением
      Ильича
      Смертник молоденький
      В этот миг
      Кровною родинкой
      К душам приник...
      Будто о собственном
      Сыне - навзрыд
      Бухтою об стену
      Море гремит!
      Плачет, волнуется,
      Стонет народ,
      Глядя на улицу
      Из ворот.
      Мигом у цоколя
      Каски сверк!
      Вот его, сокола,
      Вздернули вверх;
      Вот уж у сонного
      Очи зашлись...
      Все же ладонь его
      Тянется ввысь
      Бронзовой лепкою,
      Назло зверью,
      Ясною, крепкою
      Верой в зарю!
      Керчь
      1942
      РОССИИ
      Взлетел расщепленный вагон!
      Пожары... Беженцы босые...
      И снова по уши в огонь
      Вплываем мы с тобой, Россия.
      Опять судьба из боя в бой
      Дымком затянется, как тайна,
      Но в час большого испытанья
      Мне крикнуть хочется: "Я твой!"
      Я твой. Я вижу сны твои,
      Я жизнью за тебя в ответе!
      Твоя волна в моей крови,
      В моей груди не твой ли ветер?
      Гордясь тобой или скорбя,
      Полуседой, но с чувством ранним.
      Люблю тебя, люблю тебя
      Всем пламенем и всем дыханьем.
      Люблю, Россия, твой пейзаж:
      Твои курганы печенежьи,
      Станухи белых побережий,
      Оранжевый на синем пляж,
      Кровавый мех лесной зари,
      Олений бой, тюленьи игры,
      И в кедраче над Уссури
      Шаманскую личину тигра.
      Люблю твое речное дно
      В ершах, и раках, и русалках;
      Моря, где в горизонтах валких,
      Едва меж волнами видно,
      Рыбачье судно ладит парус,
      И пряно в небо из воды
      Дредноут в космах бороды
      Выносит театральный ярус.
      Люблю, Россия, птиц твоих:
      Военный строй в гусином стане.
      Под небом сокола стоянье
      В размахе крыльев боевых,
      И писк луня среди жнивья
      В очарованье лунной ночи,
      И на невероятной ноте,
      Самоубийство соловья 1.
      Ну, а красавицы твои?
      А женщины твои, Россия?
      Какая песня в них взрастила
      Самозабвение любви?
      О, их любовь не полубыт:
      Всегда событье! Вечно мета!
      Россия... За одно за это
      Тебя нельзя не полюбить.
      Люблю великий русский стих,
      Не всеми понятый, однако,
      И всех учителей своих
      От Пушкина до Пастернака.
      Здесь та большая высота,
      Что и не пахнет трын-травою,
      Недаром русское всегда
      Звучало в них как мировое.
      Люблю стихию наших масс:
      Крестьянство с философской хваткой,
      Станину нашего порядка
      Передовой рабочий класс
      И выношенную в бою
      Интеллигенцию мою
      Все общество, где мир впервые
      Решил вопросы вековые.
      Люблю великий наш простор,
      Что отражен не только в поле,
      Но в революционной воле
      Себя по-русски распростер:
      От декабриста в эполетах
      До коммуниста Октября
      Россия значилась в поэтах,
      Планету заново творя.
      И стал вождем огромный край
      От Колымы и до Непрядвы.
      Так пусть галдит над нами грай,
      Черня привычною неправдой,
      Но мы мостим прямую гать
      Через всемирную трясину,
      И ныне восприять Россию
      Не человечество ль принять?
      Какие ж трусы и врали
      О нашей гибели судачат?
      Убить Россию - это значит
      Отнять надежду у Земли.
      В удушье денежного века,
      Где низость смотрит свысока.
      Мы окрыляем человека,
      Открыв грядущие века.
      1. У соловьев во время пения иногда разрывается сердце
      1942
      АДЖИ МУШКАЙ
      Кто всхлипывает тут? Слеза мужская
      Здесь может прозвучать кощунством.
      Встать!
      Страна велит нам почести воздать
      Великим мертвецам Аджи-Мушкая.
      Воспрянь же, в мертвый погруженный сон.
      Подземной цитадели гарнизон!
      Здесь был военный госпиталь. Сюда
      Спустились пехотинцы в два ряда,
      Прикрыв движенье армии из Крыма.
      В пещерах этих ожидал их тлен.
      Один бы шаг, одно движенье мимо
      И пред тобой неведомое: плен!
      Но, клятву всем дыханием запомня,
      Бойцы, как в бой, ушли в каменоломни.
      И вот они лежат по всем углам,
      Где тьма нависла тяжело и хмуро,
      Нет, не скелеты, а скорей скульптура,
      С породой смешанная пополам.
      Они белы, как гипс. Глухие своды
      Их щедро осыпали в непогоды
      Порошей своего известняка.
      Порошу эту сырость закрепила,
      И, наконец, как молот и зубило,
      По ним прошло ваянье сквозняка.
      Во мглистых коридорах подземелья
      Белеют эти статуи Войны.
      Вон, как ворота, встали валуны,
      За ними чья-то маленькая келья
      Здесь на опрятный автоматец свой
      Осыпался костями часовой.
      А в глубине кровать. Соломы пук.
      Из-под соломы выбежала крыса.
      Полуоткрытый полковой сундук.
      Где сторублевок желтые огрызья,
      И копотью свечи у потолка
      Колонкою записанные числа,
      И монумент хозяина полка
      Окаменелый страж свой отчизны.
      Товарищ! Кто ты? Может быть, с тобой
      Сидели мы во фронтовой столовой?
      Из блиндажа, не говоря ни слова,
      Быть может, вместе наблюдали бой?
      Скитались ли на Южном берегу,
      О Маяковском споря до восхода,
      И я с того печального похода
      Твое рукопожатье берегу?
      Вот здесь он жил. Вел записи потерь.
      А хоронил чуть дальше - на погосте.
      Оттуда в эту каменную дверь
      Заглядывали черепные кости,
      И, отрываясь от текущих дел,
      Печально он в глазницы им глядел
      И узнавал Алешу или Костю.
      А делом у него была вода.
      Воды в пещерах не было. По своду
      Скоплялись капли, брезжа, как слюда,
      И свято собирал он эту воду.
      Часов по десять (падая без сил)
      Сосал он камень, напоенный влагой,
      И в полночь умирающим носил
      Три четверти вот этой плоской фляги,
      Вот так он жил полгода. Чем он жил?
      Надеждой? Да. Конечно, и надеждой.
      Но сквознячок у сердца ворошил
      Какое-то письмо. И запах нежный
      Пахнул на нас дыханием тепла:
      Здесь клякса солнца пролита была.
      И уж не оттого ли в самом деле
      Края бумаги неплом облетели?
      "Папусенька! - лепечет письмецо.
      Зачем ты нам так очень мало пишешь?
      Пиши мне, миленький, большие. Слышишь?
      А то возьму обижуся - и все!
      Наташкин папа пишет аж из Сочи.
      Ну, до свидания. Спокойной ночи".
      "Родной мой! Этот почерк воробья
      Тебе как будто незнаком? Вот то-то
      (За этот год, что не было тебя,
      Проведена немалая работа).
      Ребенок прав. Я также бы просила
      Писать побольше. Ну, хоть иногда...
      Тебе бы это Родина простила.
      Уж как-нибудь простила бы... Да-да!"
      А он не слышит этих голосов.
      Не вспомнит он Саратов или Нижний,
      Средь хлопающих оживленных сов
      Ушедший в камень. Белый. Неподвижный.
      И все-таки коричневые орды
      Не одолели стойкости его.
      Как мощны плечи, поднятые гордо!
      Какое в этом жесте торжество!
      Недаром же, заметные едва
      Средь жуткого учета провианта,
      На камне нацарапаны слова
      Слабеющими пальцами гиганта:
      "Сегодня
      вел
      беседу у костра
      о будущем падении
      Берлина".
      Да! Твой боец у смертного одра
      Держался не одною дисциплиной.
      Но вот к тебе в подземное жилище
      Уже плывут живые голоса,
      И постигают все твое величье
      Металлом заблиставшие глаза.
      Исполнены священного волненья,
      В тебе легенду видя пред собой,
      Шеренгами проходят поколенья,
      Идущие из подземелья - в бой!
      И ты нас учишь доблести военной.
      Любви к Советской Родине своей
      Так показательно, так вдохновенно,
      С такой бессмертной силою страстей,
      Что, покидая известковый свод
      И выступив кавалерийской лавой,
      Мы будто слышим лозунг величавый:
      "Во имя революции - вперед!"
      Аджи-Мушкайские каменоломни
      1 - 12 ноября 1943 г.
      ТАМАНЬ
      Когда в кавказском кавполку я вижу казака
      На белоногом скакуне гнедого косяка,
      В черкеске с красною душой и в каске набекрень.
      Который хату до сих пор еще зовет "курень",
      Меня не надо просвещать, его окликну я:
      - Здорово, конный человек, таманская земля!