Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

      Горбунья все еще чувствовала страх перед Роденом, но, когда он раскрыл перед ними ужасное могущество иезуитов, ей и в голову не пришло, что у него хватило дерзости описывать таким образом то самое общество, одним из членов которого был он сам; поэтому она, несмотря на невольный страх, не могла не почувствовать благодарности к этому человеку за те важные сообщения и советы, которые он дал мадемуазель де Кардовилль. Догадавшись об этой перемене в настроении Горбуньи по взгляду изумленной благодарности, какой она на него бросила, Роден, не перестававший внимательно наблюдать за нею, пожелал окончательно уничтожить предубеждение молодой девушки и заодно предупредить открытие, которое рано или поздно должно было произойти. Поэтому иезуит сделал вид, что только сейчас вспомнил об очень важном деле, и, ударив себя по лбу, воскликнул:
      - О чем же я думаю! Знаете ли вы, милая девушка, где ваша сестра? обратился он к Горбунье.
      Смущенная и опечаленная этим неожиданным вопросом, Горбунья, покраснев при воспоминании о последней встрече с блестящей Королевой Вакханок, отвечала чуть слышно:
      - Я не видала ее уже несколько дней.
      - Ну, так я должен вам сообщить, что она неважно поживает, - сказал Роден. - Я обещал послать через ее подругу маленькую помощь и обратился за этим к одной доброй особе; вот что мне для нее дали... - прибавил он, доставая из кармана и подавая Горбунье запечатанный сверток.
      Бедная девушка была тронута и удивлена.
      - У вас сестра в нужде, а я ничего о ней не знаю? - сказала Адриенна. О, как это дурно, дитя мое!
      - Не браните ее, - сказал Роден, - во-первых, она не знала о бедственном положении сестры... а кроме того, не могла просить вас... именно _вас_... принять в ней участие!
      И так как Адриенна взглянула на него с удивлением, Роден обратился к Горбунье и спросил:
      - Не правда ли, милая мадемуазель?
      - Да, месье, - ответила бедняжка, краснея и опуская глаза; затем с живостью и тревогой прибавила: - Но где вы видели мою сестру? где она? что с ней случилось?
      - Рассказывать все будет слишком долго. Идите лучше поскорее на улицу Хлодвига, в дом зеленщицы, и спросите вашу сестру от имени господина Шарлеманя или Родена, как хотите, потому что меня в этом доме знают и по прозвищу и по фамилии... и тогда вы все узнаете... Передайте вашей сестре, что если она будет вести себя хорошо и не изменит своим добрым намерениям, то о ней позаботятся и впредь...
      Горбунья, все более и более удивленная, хотела ответить Родену, как вдруг дверь открылась, и в комнату вошел де Жернанд.
      Его лицо было серьезно и печально.
      - А дочери маршала Симона? - воскликнула Адриенна.
      - К несчастью, я не мог их привести! - отвечал следователь.
      - Где же они? что с ними сделали? Еще третьего дня они были в монастыре! - воскликнул Дагобер, потрясенный тем, что его надежды не оправдались.
      Едва солдат успел заговорить, как Роден, пользуясь тем, что все собрались вокруг следователя, отошел назад, пробрался к двери и исчез, так что никто этого не видал.
      Пока солдат, снова пришедший в полное отчаяние, с тревогой ждал ответа следователя, Адриенна спросила, в свою очередь:
      - Но, когда вы явились в монастырь, что же вам ответила настоятельница на ваше требование по поводу девочек?
      - Она отказалась дать какие бы то ни было объяснения. "Вы предполагаете, месье, что этих девушек задерживают здесь силой, - сказала она, - но раз закон дал вам право проникнуть в этот дом, то, пожалуйста, ищите их". - Прошу вас дать мне точный ответ, - попросил я настоятельницу, - отрицаете ли вы свое участие в насильственном задержании этих девушек или нет? - "Мне нечего ответить по этому вопросу; делайте обыск, если вам дано на это право!" Видя, что объяснений не добьешься, я осмотрел монастырь сверху донизу, все его закоулки и, к несчастью, не нашел даже следов пребывания девочек Симон...
      - Они их переправили куда-нибудь в другое место! - воскликнул Дагобер. - И кто знает? быть может, они больны? Они их убьют!.. убьют! раздирающим душу голосом повторял солдат.
      - Что делать после такого отказа? Что предпринять? Научите нас, посоветуйте: вы ведь наш советчик, наше провидение! - сказала Адриенна, повертываясь к Родену и думая, что он еще в комнате. - Что вы скажете?..
      Но, заметив исчезновение иезуита, она с беспокойством обратилась к Горбунье:
      - Где же господин Роден?
      - Не знаю... - отвечала Горбунья, оглядываясь, - его здесь нет!
      - Как странно, - сказала Адриенна, - что он исчез так неожиданно...
      - Я вам говорил, что это предатель, - с гневом воскликнул Дагобер. Они все сговорились...
      - Нет, нет! не думайте этого, хотя, конечно, очень жаль, что господина Родена здесь нет: он мог бы дать нам полезные объяснения благодаря тому, что долго работал у аббата д'Эгриньи!
      - Говоря по правде, я очень на него рассчитывал, - сказал де Жернанд. Я вернулся сюда, чтобы сообщить печальную новость вам и попросить совета и указаний у этого честного, доброго старика, так храбро открывшего суду гнусные интриги.
      Странное дело! Дагобер уже несколько минут так углубился в размышления, что ничего не слышал из столь важных для него слов следователя. Он не заметил даже ухода последнего, который, прощаясь с Адриенной, обещал употребить все усилия, чтобы докопаться до истины в деле исчезновения сирот.
      Встревоженная молчанием солдата и желая скорее покинуть этот дом и увести с собой Дагобера, Адриенна, обменявшись взором с Горбуньей, подошла к нему, но только что хотела заговорить, как за дверью послышались мужские шаги и мужественный голос, который с нетерпением спрашивал:
      - Где же он?.. Где он?
      При звуках этого голоса Дагобер, казалось, внезапно пробудился и бросился к дверям. Дверь отворилась... и вошел маршал Симон.
      4. ПЬЕР СИМОН
      Маршал Пьер Симон, герцог де Линьи, был человек высокого роста, скромно одетый в синий сюртук, наглухо застегнутый, с красной ленточкой в петлице. Трудно было представить себе более честную, более открытую, более рыцарскую внешность; у него были широкий лоб, орлиный нос, твердо очерченный подбородок и загорелое под солнцем Индии лицо. В коротко остриженных волосах около висков пробивалась седина, но густые брови и пушистые длинные усы были совсем еще черные. Свободная смелая походка и резкие движения свидетельствовали о горячем, воинственном нраве. Открытое и сердечное обращение пылкого, благородного воина, сына народа, невольно возбуждало к нему симпатию; Симон был настолько же просвещен, как и храбр, так же великодушен, как искренен, а главной отличительной его чертой была мужественная гордость плебея. Как другие гордились знатностью, так он гордился своим низким происхождением, облагороженным незаурядными достоинствами его отца, истого республиканца, искусного трудолюбивого рабочего, который свыше сорока лет был честью, примером и славой тружеников. Приняв с благодарностью пожалованный ему императором аристократический титул, Пьер Симон поступил как всякий деликатный человек, который с благодарностью принимает от друга совершенно бесполезный подарок, ценя не сам подарок, а руку дающего. Благоговейное поклонение императору никогда не ослепляло Симона. Насколько его любовь и преданность были бессознательными, можно сказать роковыми, настолько же рассудочным и серьезным было его поклонение. Маршал Симон не имел ничего общего с Бретерами, которые любят войну ради войны; он поклонялся Наполеону как герою, как самому великому полководцу, но потому было особенно высоко это поклонение, что он знал, что император ведет войны с тем, чтобы заставить людей жить в мире. Ведь мир, заключенный силою и славой, является великим, плодотворным и блестящим, а мир, порожденный трусостью и слабостью, гибелен, бесплоден и позорен. Как сын ремесленника Пьер Симон восхищался в императоре-выскочке тем, что тот умел затрагивать благороднейшие чувства народа и, не забывая собственного происхождения, по-братски делился с ним блеском знати и королевской власти.
      Когда маршал Симон вошел в комнату, черты его лица были искажены, но при виде Дагобера луч радости осветил его лицо, и, бросившись в объятия старого товарища, маршал воскликнул:
      - Друг мой! мой старый друг!!!
      Дагобер в немом порыве отвечал на эти дружеские объятия; затем маршал, освободившись из его рук, влажными глазами взглянул на солдата и спросил таким взволнованным голосом, что даже губы его дрожали:
      - Ну что? ты вовремя приехал к 13 февраля?
      - Да... генерал... но все отложено еще на четыре месяца...
      - А... моя жена?.. мое дитя?
      При этом вопросе Дагобер задрожал и молча опустил глаза.
      - Разве их нет здесь? - спрашивал Симон скорее с удивлением, чем с беспокойством. - Мне сказали у тебя дома, что ни моей жены, ни моего ребенка там нет... но что я найду тебя здесь... в этом доме... Я поспешил сюда... Разве их здесь нет?
      - Генерал... - заговорил Дагобер, побледнев, как мертвец. - Генерал...
      Затем он отер рукавом капли холодного пота, выступившего у него на лбу, и не мог ничего больше сказать... У него сдавило горло и отнялся голос.
      - Ты меня пугаешь! - воскликнул маршал, побледнев не менее солдата и схватив его за руку.
      В эту минуту к ним подошла Адриенна. На ее лице выражались грусть и умиление. Видя ужасное замешательство Дагобера, она захотела ему помочь и сказала маршалу ласковым и взволнованным голосом:
      - Господин маршал... я Адриенна де Кардовилль, родственница... ваших... прелестных детей...
      Пьер Симон с живостью обернулся. Ослепительная красота Адриенны не меньше ее слов поразила маршала... Он пробормотал в смущении:
      - Вы... мадемуазель... вы... родственница... _моих детей_?
      Он подчеркнул последние слова, с удивлением глядя на Дагобера.
      - Да... маршал... _ваших детей_, - поспешила заговорить Адриенна, прелестных сестер-близнецов!
      - Сестры-близнецы! - прервал Адриенну Симон с порывом невыразимой радости. - Две девочки вместо одной! Как должна быть счастлива их мать! Затем он прибавил, обращаясь к Адриенне: - Простите меня, мадемуазель, за невежливость... я и не поблагодарил вас за такое известие... Но вы поймете... семнадцать лет я не видал жену... Приехал. Оказывается, моей любви ждут три, а не два дорогих существа... Умоляю вас, мадемуазель, скажите, как я могу отблагодарить вас? Вы наша родственница? Значит, я у вас?.. Моя жена, мои дети тоже здесь?.. Вы боитесь, как бы им не повредило мое неожиданное появление? Да? Это так? Хорошо... я подожду... Но я уверен, что вы так же добры, как и хороши... пощадите же мое нетерпение... Подготовьте их... всех троих... к свиданию со мной!
      Дагобер, все более и более волнуясь, дрожал, как лист, и избегал взоров маршала. Адриенна также опустила глаза, ничего не отвечая. Ее сердце разрывалось при мысли о жестоком ударе, который приходилось нанести маршалу. Тот, наконец, заметил их смущение. Его изумление перешло в тревогу, и он воскликнул:
      - Дагобер! ты что-то от меня скрываешь?
      - Генерал, - бормотал солдат, - я право... я... я...
      - Мадемуазель! - воскликнул Пьер Симон. - Умоляю вас... сжальтесь... скажите мне всю правду... Моя тревога ужасна... Ко мне возвращается прежний страх... Что случилось? Мои дочери... моя жена... здоровы ли они? Не подвергаются ли они какой опасности? Говорите же, говорите!
      - Ваши дочери немножко утомились после долгого путешествия, - сказала Адриенна, - но их состояние не вызывает беспокойства...
      - Боже!.. значит, в опасности моя жена?
      - Соберитесь с мужеством! - печально проговорила мадемуазель де Кардовилль. - Увы! вам приходится искать утешения только в любви двух ангелов, которые у вас остались!
      - Генерал! - тихо и твердо произнес Дагобер. - Я вернулся из Сибири... один... с вашими дочерьми...
      - А их мать? мать? - раздирающим голосом вскрикнул Пьер Симон.
      - Мы выехали в путь с сиротами на другой день после ее смерти! отвечал солдат.
      - Умерла! - с мрачным отчаянием повторил маршал, - умерла!
      Ответом ему было гробовое молчание.
      При этом неожиданном ударе маршал пошатнулся, схватился за спинку кресла и упал на него, закрыв лицо руками. Несколько минут ничего не было слышно, кроме заглушаемых рыданий. Мало того, что Пьер Симон до безумия любил жену, но среди всех тяжелых и ужасных испытаний его всегда поддерживала надежда, что наконец-то он будет вознагражден за все. Пьер Симон был фаталист, как все люди с нежной душой, и твердо верил, что застанет в живых и жену и ребенка, что его ждет двойное счастье, что судьба у него в долгу и уплатит ему с лихвой.
      В отличие от тех людей, которых привычка к несчастью делает менее требовательными, Пьер Симон рассчитывал, что его будущее счастье должно быть по крайней мере равносильно невзгодам, испытанным им до этих пор... А для счастья ему были необходимы жена и ребенок, без которых оно было немыслимо. Если бы жена пережила детей, она бы так же не могла их ему заменить, как не заменяли они свою мать. Что это было - слабость или ненасытная жадность сердца? Мы не можем этого объяснить, но последствия такой неутолимой, горькой печали сильно повлияют в дальнейшем на судьбу маршала Симона.
      Адриенна и Дагобер отнеслись со всем уважением к страшному горю маршала. Облегчив душу потоком горьких слез, он поднял наконец мужественную голову, провел рукой по покрасневшим глазам, встал и, обращаясь к Адриенне, сказал:
      - Простите меня... я не мог справиться с первым порывом отчаяния... Позвольте мне удалиться... Мне надо поговорить со старым другом о горьких подробностях последних минут жены... Будьте добры... проводите меня к дочерям... к моим бедным сиротам!
      И голос маршала снова задрожал от волнения.
      - Господин маршал, - сказала Адриенна, - мы ждали сюда ваших милых девочек... К несчастью, наши ожидания не сбылись...
      Пьер Симон взглянул на молодую девушку молча, как бы не понимая смысла ее слов.
      - Но успокойтесь, - продолжала она, - отчаиваться еще рано...
      - Отчаиваться? - машинально повторил маршал, переводя взоры с мадемуазель де Кардовилль на Дагобера. - Отчаиваться? Но почему?
      - Оттого, что вы не сможете увидеть ваших дочерей, - сказала Адриенна. - Ваше присутствие позволит вам, как отцу... скорее отыскать их.
      - Отыскать? - воскликнул маршал. - Разве моих дочерей здесь нет?
      - Нет, сударь, - призналась наконец м-ль де Кардовилль. - Их похитили у этого преданного, превосходного человека, привезшего их из Сибири, и скрыли в монастыре...
      - Несчастный! - закричал маршал, страшный в своем гневе, угрожающе приближаясь к Дагоберу. - Ты мне ответишь за все...
      - О, не обвиняйте его! - воскликнула Адриенна.
      - Генерал! - твердым голосом, но с грустной покорностью начал солдат. Я заслужил ваш гнев... вина моя: мне пришлось покинуть Париж и поручить детей своей жене. Духовник задурил ей голову, убедив ее, что вашим дочерям будет лучше в монастыре, чем у нас. Она поверила и отпустила их. Теперь в монастыре говорят, что не знают, где они, вот вам вся правда... Делайте со мной, что хотите... мне остается терпеть и молчать.
      - Но это гнусно! - воскликнул Симон, указывая на Дагобера жестом горестного негодования. - Кому же можно довериться... если этот... если и он обманул...
      - Ах! господин маршал! не обвиняйте же его! - воскликнула Адриенна. Не верьте: он рисковал и жизнью и честью, чтобы вырвать ваших детей из монастыря... и не ему одному не удалось ничего сделать. Вот сейчас еще следователь, человек большого ума, облеченный властью... и он ничего не мог сделать. Его твердость в разговоре с настоятельницей, тщательный обыск всего монастыря ничего не дали. До сих пор найти этих бедных девочек не удалось.
      - Но где же этот монастырь? - вскричал маршал, побледневший от гнева и горя. - Где он? Эти люди, вероятно, не знают, что такое отец, у которого отняли детей?
      В то время как маршал произносил эти слова, повернувшись к Дагоберу, в дверь, оставшуюся открытой, вошел Роден. Он вел за руки Розу и Бланш. Услыхав восклицание маршала, иезуит вздрогнул от изумления: он совсем не рассчитывал так кстати явиться перед маршалом Симоном, и дьявольская радость осветила его мрачное лицо.
      Мадемуазель де Кардовилль первая увидала пришедших. Она бросилась к Родену, воскликнув:
      - Ах, я не ошиблась!.. вы наше провидение... всегда... всегда...
      - Бедняжки! - шепнул Роден сиротам, указывая им на Пьера Симона. - Вот ваш отец!
      - Господин Симон! - воскликнула Адриенна. - Вот они... вот ваши дочки...
      При этом возгласе маршал быстро повернулся, и девочки бросились в его объятия. Все смолкли. Слышны были только поцелуи, прерываемые всхлипываниями и восклицаниями радости.
      - Идите же, полюбуйтесь по крайней мере на радость, какую вы доставили... - сказала Адриенна, отирая свои глаза, Родену, который стоял в стороне и с умилением смотрел на эту сцену.
      Дагобер, сначала окаменевший от изумления при виде Родена, который привел девочек, не двигался с места. Но слова Адриенны позволили ему опомниться; уступая порыву безумной благодарности, солдат бросился на колени перед иезуитом и, сложив руки, как для молитвы, прерывающимся голосом воскликнул:
      - Вы меня спасли... возвратив нам этих детей...
      - Да благословит вас небо! - воскликнула и Горбунья, уступая общему порыву.
      - Друзья мои... это уж слишком, - говорил Роден, как бы изнемогая от волнения, - право, слишком... уж извинитесь за меня перед г-ном маршалом... я не могу... Скажите ему, что его радость была мне лучшей наградой...
      - Позвольте... подождите, умоляю вас! - воскликнула Адриенна. - Дайте же маршалу познакомиться с вами... По крайней мере увидеть вас.
      - О! останьтесь... наш общий спаситель! - умолял Дагобер, стараясь силой удержать Родена.
      - _Провидение_ занимается не тем добром, которое ему удалось сделать, а тем, которое остается еще не сделанным, моя дорогая мадемуазель, - с доброй и в то же время тонкой улыбкой возразил Роден. - Не пора ли подумать о принце Джальме? Мое дело еще не окончено, а минуты дороги. Ну, ну, - прибавил он, ласково освобождаясь из объятий Дагобера. - Ладно! Денек выдался сегодня хороший! С аббата д'Эгриньи личина сорвана; вы освобождены, моя дорогая мадемуазель; вы получили ваш крест обратно, друг мой; Горбунья нашла себе покровительницу, а господин маршал обнимает дочерей... и я понемножку участвую во всех этих радостях... Моя участь прекрасна... сердце радуется... До свидания, друзья мои... до свиданья.
      Говоря это, Роден дружеским жестом простился с Адриенной, Дагобером и Горбуньей и исчез, указывая им восхищенным взглядам на маршала Симона, который, горячо лаская своих дочерей и тесно прижав их к себе, заливаясь слезами, казалось, не замечал ничего, что происходило вокруг.
      Через час мадемуазель де Кардовилль, Горбунья, маршал Симон, его дочери и Дагобер покинули дом доктора Балейнье.
      Заканчивая этот эпизод, мы хотим сказать два слова по поводу _домов для умалишенных_ и _монастырей_.
      Мы уже говорили и еще раз повторяем, что нам кажутся недостаточными и неполными условия надзора, которые установлены законом для наблюдения за домами для умалишенных. Множество фактов, ставших известными суду, и других, не менее серьезных, поведанных нам, достаточно, как кажется, доказывает неполноту надзора. Конечно, судьям предоставлена широкая возможность для осмотра подобных заведений. Мало того, им предписывают подобные осмотры; но мы из _достоверного источника знаем_, что многочисленные занятия наших чиновников, число которых весьма часто не соответствует количеству работы, превращают эти осмотры в нечто чрезвычайно редкое, их можно, так сказать, назвать иллюзорными. Нам кажется, что полезнее было бы создать ежемесячную инспекцию специально для наблюдения дважды в месяц за домами для умалишенных, причем она должна состоять из чиновников и докторов, чтобы жалобы можно было разбирать со всех сторон. Конечно, закон всегда является на помощь, когда жалоба достаточно обоснована, но сколько для этого требуется формальностей и хлопот, особенно если несчастный, прибегающий к защите закона, находится под подозрением или в принудительном одиночном заключении и не имеет на свободе друзей, которые подали бы за него жалобу в суд! Мне кажется, что гражданские власти должны бы пойти навстречу этим протестам и организовать постоянный вполне законный надзор за домами для умалишенных.
      То же самое, что нами сказано о домах для умалишенных, применимо, и, пожалуй, еще в большей степени, к женским монастырям, семинариям и к домам, принадлежащим различным монашеским общинам. Недавние и вполне очевидные злоупотребления, которые стали известны всей Франции, к несчастью, доказали, что насилие, лишение свободы, варварское обращение, развращение малолетних, незаконное заключение, пытки являются если не частыми, то, во всяком случае, возможными в религиозных учреждениях... Нужны были единственные в своем роде случайности, исключительно дерзкие и циничные выходки, чтобы отвратительные поступки стали достоянием общественности. А сколько было других жертв, - может быть, и теперь они еще имеются, - сколько их скрыто и погребено в этих тихих, молчаливых домах, куда не проникает глаз непосвященного и которые благодаря привилегиям духовенства ускользают от надзора светских властей! Не грустно ли, что эти жилища также не подвергаются периодическим осмотрам хотя бы смешанных комиссий, составленных из представителей духовенства, прокуратуры и гражданской власти?
      Если все так законно, человечно, милосердно в этих заведениях, которые являются общественными учреждениями, а потому и должны разделять всю лежащую на них ответственность, - откуда тогда это возмущение и гневная ярость клерикальной клики, как только речь заходит о том, чтобы затронуть их вольности и льготы?
      Есть нечто выше законов, принятых и изданных Римом; это закон французский, закон, общий для всех, покровительствующий всем и взамен этого требующий от всех к себе уважения и повиновения.
      5. ИНДУС В ПАРИЖЕ
      Прошло уже дня три с тех пор, как мадемуазель де Кардовилль покинула больницу доктора Балейнье. Следующая сцена происходила в одном из домов на улице Бланш, куда Джальму привезли по указанию неизвестного покровителя.
      Представим себе маленькую круглую залу, обтянутую индийской материей жемчужно-серого тона с рисунками пурпурного цвета, простроченными кое-где золотыми нитками. На середине потолка обивка собрана в розетку, перехваченную толстым шелковым шнуром, на неровных концах которого вместо кисти висела маленькая индийская лампа из филигранного золота чудной работы. Остроумно приспособленные, как и многое в этих варварских странах, такие лампы служат одновременно и курильницами для благовоний. Маленькие кусочки голубого хрусталя, которыми заполнены пустоты, образованные прихотливым размещением арабесков, будучи освещены изнутри, сияют такой прозрачной лазурью так, что золотые лампы кажутся созвездиями прозрачных сапфиров. Ароматы горящих благовоний разносятся по комнате легкими волнами беловатого дыма. Свет проникает в комнату - теперь два часа пополудни только через маленькую теплицу, отделенную прозрачной дверью из целого зеркального стекла, которую можно задвинуть в толщу стены по желобку, сделанному в полу, по которому она бесшумно скользит. Китайский занавес, когда опущен, может заменить стеклянную дверь.
      Несколько карликовых пальм, бананов и других индийских растений с толстыми листьями блестящего зеленого цвета расположены группами в теплице, образуя перспективу и служа фоном для двух огромных клумб пестрых экзотических цветов, разделяемых на две половины дорожкой, вымощенной голубым и желтым японским фаянсом и идущей до самой двери. Дневной свет, проникая через свод зеленых листьев и становясь значительно смягченным, принимает особенно нежный оттенок, когда сливается с голубоватым светом ламп-курильниц и с багровыми отблесками пылающего огня в камина из восточного порфира.
      В полутемной комнате, пропитанной ароматом курений и благоуханным запахом восточного табака, на роскошном турецком ковре стоит коленопреклоненный человек с черными ниспадающими волосами, в темно-зеленом длинном платье, подпоясанном пестрым кушаком, и усердно раздувает огонь в золотой чашечке кальяна; гибкие и длинные кольца трубки извиваются по ковру, подобно красной змее, отливающей серебром, а конец трубки покоится в длинных пальцах принца Джальмы, лежащего в томной позе на диване.
      Голова юного принца ничем не покрыта, черные с синеватым отливом волосы разделены на прямой пробор и мягкими волнистыми прядями ниспадают по обеим сторонам лица и шеи, обладающих чисто античной красотой и теплым, прозрачным, золотистым, как янтарь или топаз, оттенком кожи. Облокотившись на подушку, он опирается подбородком на ладонь правой руки. Широкий рукав спустился до самого сгиба и позволяет видеть на руке, округленной, как у женщины, таинственные знаки, которые когда-то в Индии наколола иголка душителя. В левой руке сын Хаджи-Синга держит янтарный мундштук трубки. Великолепное белое кашемировое платье с разноцветной вышивкой из пальмовых листьев спускается до колен и стянуто широкой оранжевой шалью на гибкой, тонкой талии. Изящный и чистый изгиб ноги этого азиатского Антиноя, видный из-под распахнувшегося платья, вырисовывается под гетрами из пунцового бархата, вышитого серебром; эти гетры с вырезом на щиколотке дополняются маленькими туфлями без задника из белого сафьяна на красном каблуке.
      Нежное и вместе с тем мужественное лицо Джальмы выражало меланхолию и созерцательное спокойствие, свойственные индусам и арабам, счастливо одаренным натурам, которые соединяют задумчивую беспечность мечтателя с бурной энергией деятельного человека; они то деликатны, впечатлительны и нервны, как женщины, то решительны, свирепы и кровожадны, как разбойники. Сравнение с женщинами, подмеченное в духовном облике индусов и арабов, пока их не увлекает пыл битвы или жар резни, может быть применено и к их внешнему облику. У них, как у женщин благородного происхождения, маленькие конечности, гибкие суставы, тонкие, изящные формы, но под нежной и подчас очаровательной оболочкой кроются чисто мужской силы и упругости железные мускулы.
      Продолговатые глаза Джальмы, подобные черным алмазам, вправленным в голубоватый перламутр, лениво блуждают кругом, переходя с потолка на экзотические цветы. Время от времени он подносит ко рту янтарный мундштук кальяна и после долгой затяжки приоткрывает пунцовые губы, четко обрисовывающиеся на ослепительно белой эмали зубов, и выпускает легкую струйку дыма, смягченного розовой водой кальяна, сквозь которую он проходит.
      - Не подложить ли табака в кальян? - спросил стоявший на коленях человек и обратил лицо к Джальме; то было суровое и мрачное лицо Феринджи-Душителя.
      Молодой принц молчал. Происходило ли это от восточного пренебрежения к низшей расе, или, погруженный в раздумье, принц не слыхал вопроса, но он не удостоил метиса ответом.
      Душитель замолчал, сел на ковре, скрестив ноги, облокотился на колени и, опираясь подбородком на руки, не сводил глаз с Джальмы, ожидая ответа или приказаний со стороны того, чей отец назывался Отцом Великодушного.
      Почему Феринджи, кровожадный последователь секты Бохвани, божества убийств, избрал такую смиренную должность? Каким образом мог этот человек, обладающий недюжинным умом, даром страстного красноречия, энергией, которая помогла ему привлечь столько приверженцев доброго дела, - каким образом смирился он с подчиненным положением слуги? Почему этот человек, пользуясь ослеплением молодого принца на его счет и имея возможность принести такую прекрасную жертву Бохвани, - почему он щадил дни сына Хаджи-Синга? Почему он не боялся, наконец, частых встреч с Роденом, который знал столь много о его прошлой жизни?
      Продолжение нашего повествования даст ответ на все эти вопросы. Теперь мы скажем лишь одно, что накануне, после долгой беседы наедине с Роденом, Феринджи вышел от него с опущенным взором и скрытным видом.
      Помолчав еще некоторое время, Джальма, продолжая следить за кольцами беловатого дыма, выпускаемого им в воздух, обратился к Феринджи, не глядя на него и выражаясь образным и сжатым языком жителей Востока:
      - Часы текут... Старик с добрым сердцем не пришел... но он придет... он господин своего слова...
      - Он господин своего слова, - повторил утвердительно Феринджи. - Когда третьего дня он пришел к вам в тот дом, куда вас увлекли злодеи для осуществления страшных замыслов, предательски усыпив и вас и меня, вашего верного и бдительного слугу... он сказал: "Тот неизвестный друг, который посылал за вами в замок Кардовилль, направил и меня к вам, принц. Верьте мне и следуйте за мной: вас ждет достойное жилище. Но не выходите отсюда до моего возвращения. Этого требуют ваши же интересы. Через три дня вы меня снова увидите и тогда будете свободны..." Вы на это согласились, принц, и вот уже три дня, как не покидаете этого жилища.
      - Я с нетерпением жду старика, - сказал Джальма. - Одиночество меня гнетет... В Париже многое достойно восхищения, особенно...
      Джальма не кончил фразы и снова впал в задумчивость. Спустя несколько минут он сказал Феринджи тоном нетерпеливого и праздного султана:
      - Ну, расскажи мне что-нибудь.
      - Что прикажете, принц?
      - Что хочешь! - с беззаботной небрежностью проговорил Джальма, устремив к потолку полузакрытые и томные глаза. - Меня преследует одна мысль... я хочу рассеяться... говори же мне что-нибудь...
      Феринджи проницательно посмотрел на молодого индуса, щеки которого зарумянились.
      - Принц... - сказал метис. - Я, кажется, угадываю вашу мысль...
      Джальма покачал головой, не глядя на душителя. Последний продолжал:
      - Вы мечтаете... о женщинах Парижа...
      - Молчи, раб! - сказал Джальма.
      И он сделал резкое движение на софе, словно слуга прикоснулся к его незажившей ране.
      Феринджи замолчал.
      Спустя несколько минут Джальма заговорил нетерпеливым тоном, отбросив кальян и закрыв глаза руками: