Рабы ГБ

      Теперь история моей деятельности. В 14 лет я уже имел осознанные политические убеждения. Какие - писать не буду, чтобы не вызвать априорное отношение к ним и предрасположности, обусловленной Вашими политическими пристрастиями. И постарайтесь не гадать о моих убеждениях. Скажу только, что был противником брежневского режима, считая его преступным. Никто не читал комсомольских пропагандистских брошюр, а мне они были очень интересны, я сравнивал то, что там было написано, с тем, что видел в жизни. Однако, кроме комсомола, не было больше поля для активности.
      Параллельно я занимался общественными науками. Что, собственно, и помогло КГБ выйти на меня. Однажды задумал провести социологическое исследование методом включенного наблюдения. Результаты мне показались интересными. Я поделился ими в комитете комсомола и предложил выступить на научно-практической конференции. Меня возмущало, что профессора, читавшие доклады о борьбе идей, понятия не имеют о жизненных реалиях. Комсомольские функционеры ответили мне, что фактов, о которых я хочу сообщить, в советском обществе нет и быть не может. Но когда я вышел из комнаты, комсомольцы набрали номер известного телефона.
      Вскоре мне позвонили, представились и пригласили в номер одной из гостиниц. Там меня встретил начальник отдела КГБ, его заместитель и один сотрудник. Мои социологические изыскания их очень заинтересовали. Они предложили встречаться регулярно, и я согласился. "Нажима обстоятельств" или давления не было. Была оказана определенная помощь в решении некоторых моих проблем, но не более. Они действительно пытались помочь мне, но у них не получилось. Однако наше сотрудничество продолжалось. Мне выплачивалась небольшая сумма денег, которая уходила на транспортные и командировочные расходы. Так что ни принуждения, ни корысти в моем случае не было. По инструкции, действующей в КГБ, сотрудничество может быть только добровольным. Мне все же известно, что добровольность трактуется крайне расширительно и порой граничит с шантажом.
      По правилам, я мог встречаться только с тремя сотрудниками КГБ: начальником отдела, его заместителем и офицером, находящимся со мной на связи. Но бывают перемещения кадров. В общей сложности я контактировал с пятнадцатью сотрудниками, наблюдая их работу, и потому могу судить о ней. Звания у них были - от лейтенанта, стажера Высшей школы КГБ, до генерала. Служебный уровень - от районного управления до центрального аппарата. Кстати, мне известно, что центральный аппарат причастен ко всем делам, выходящим за пределы одного региона. Все пятнадцать сотрудников были с высшим образованием, но интеллигентными из них были только двое.
      Почему я согласился на сотрудничество? Работа эта нелегкая и непростая. Тем более что мое отношение к власти было негативным. Но дело в том, что мое отношение к тем, против кого я работал, было тоже негативным. Политическая истина конкретна, а политические силы, участвующие в борьбе, многообразны. Соглашаясь с одним политическим течением в оппозиции, можно решительно сопротивляться другому. Политических союзников выбирают не по моральным критериям, а по их силе. Это и освобождает от верности им. Так, сотрудничая с КГБ, я организовал втайне от Комитета несколько передач по западному радио, очень нужных мне передач. Моя задача состояла в том, чтобы расшевелить застой политической жизни. А сделать это можно было только нажимая на все клавиши - и черные, и белые. Рассчитывать на революцию снизу не приходилось. Мало у кого была возможность и выступать в печати. Надо было раскачивать власть, надо было воздействовать на зарождающиеся структуры оппозиции, изменять их в нужную, с моей точки зрения, сторону, нужно было рассчитывать на будущее. Мой способ для этого - фильтрация секретной информации для КГБ.
      Оценить общий итог моей работы очень трудно. Получалась (почти по Энгельсу) некая равнодействующая различнонаправленных сил. Я заставлял двух своих противников - КГБ и диссидентов (но лишь одного политического направления) - воевать между собой. Думаю, что это больше раскачивало застой, чем укрепляло одного из них и популяризировало второго.
      Мне можно бросить упрек, что люди страдали в лагерях. С легкостью от этого не отмахнешься. Но я не предавал тех, кого считали диссидентами. Я не считал их диссидентами, а потому я им не изменял. Я с ними боролся, пусть и недемократическими методами.
      Сейчас принято прославлять диссидентов, рисуя их рыцарями чести. Раньше печать охаивала, дискредитировала их. И то, и то - односторонность. Я преклоняюсь перед нравственным подвигом Сахарова. Но я знаю среди диссидентов и других людей. Я знаю общий фон околодиссидентской публики. К сожалению, это растленная богема. Были герои, но были и истероиды, спровоцированные властью на преждевременные выступления. Власть и оппозиция стоили друг друга. И если я самочинно взял на себя роль судьи в этом деле, то только потому, что был уверен в своей правоте.
      Мне можно возразить, что когда сторонник одной части оппозиции борется, посредством КГБ, с другой частью оппозиции, то ослабляется вся оппозиция и выигрывает КГБ. Так рассуждает тот, кто не знает политики. КГБ выигрывал в любом случае просто как более сильный партнер в игре. Но относительный выигрыш оставался и за силами прогресса. Ибо противоположная нам часть оппозиции была намного реакционнее КПСС.
      Можно считать, что я сотрудничал с КГБ по убеждению, но убеждения не были элементарными. И я сейчас не считаю, что все силы - от "Памяти" до анархистов; от либералов до партии "Сталин"; от КПСС до НТС - должны пользоваться одинаковой свободой. Я также не считаю, что демократия дает гарантии от крайностей. В истории всякое бывало. Перестройка и демократизация были необходимы. Но истина остается конкретной. Что хуже: чтобы несколько десятков человек работало на свежем воздухе в лагере или чтобы тысяча человек была растерзана в межнациональной резне?
      Политическими соображениями мои мотивы не исчерпывались. Разведка - это такая сфера, о которой мало что известно тому, кто с ней не соприкасается. Речь не о секретности - это самое простое. Разведка дает уникальный угол зрения на жизнь. Был бы на моем месте писатель или философ - он бы оценил это. Когда ведешь разведывательную работу, начинаешь понимать, сколь же ограничены возможности человеческого познания в самой простой жизненной ситуации. Люди не понимают последствий своего слова, жеста. В упор не видят мотивов собеседника. Поддаются на самые незамысловатые приемы. Почему-то считают, что собеседник может знать никак не больше их самих, видеть не дальше их. Люди образованные, с жизненным опытом, с репутацией хитрецов внезапно открывают поразительно наивную, даже глуповатую сторону своей личности, когда попадают в поле зрения разведки. Это одинаково относится и к диссидентам, и к сотрудникам КГБ.
      Какое же страшное оружие - разведка! Люди не способны к внутренней дисциплине, к целесообразности своей речи. Но проявляется это по-разному. Сотрудники КГБ - люди простоватые, даже примитивные (умный человек самостоятелен, а значит - трудно предсказуем. Умных в КГБ не берут). Приняв тебя за своего, они не особенно скрытничают. Иначе у диссидентов. Их компания - не секретная служба, а просто общественная организация, диссидентская вольница. Она не смогла бы существовать, если бы они говорили между собой, что нужно непосредственно для дела. Говорят, это умели масоны. Но диссиденты это не умеют. В их компании стоит непрерывный и безответственный треп. Чем секретней секрет, тем чаще и громче они его рассказывают. Ерунду же они передают друг другу с большими предосторожностями. Их конспирация - скорее пышный ритуал посвящения, чем неукоснительное и скромное дело. Советский человек способен изощряться в интригах у себя на работе, но перед КГБ он как кролик перед удавом.
      Интересно мне было сравнивать, о чем говорят между собой друг о друге диссиденты и сотрудники КГБ. Темы действительно различны. Сотрудники КГБ говорят о покупке мебельных гарнитуров, "мерседесов" (тогда это была большая редкость), о наличии пива в магазинах, об устройстве синекур для себя и своих знакомых. Диссиденты говорят о судьбе России. У них много метких наблюдений, остроумных замечаний. Но и желчи много, и фантазмов через край, много преувеличенных и несправедливых суждений. Дело все-таки не в оценке суждений, а в психологическом анализе личностей.
      Наблюдая своих противников, я понимал: дорвись они до власти - плохо будет не только кагэбистам, плохо будет стране. Нетерпимости им у КГБ не занимать. Конечно, я сужу только по тем, кого я тогда знал. И только по худшим из них. Но ведь худшие и были во главе групп. Нетерпимы и жестоки они были по отношению к своим соратникам. Так, в одной из групп они периодически устраивали аутодафе над одной жертвой. И все это сопровождалось слащавыми заверениями в дружбе. Такова, видимо, психология замкнутых экзальтированных групп. Бесы ведь были не только среди народников прошлого века.
      Личная жизнь лидеров не отличалась чистотой, и брошюрки под псевдонимами известных мне сотрудников КГБ - при всей их варварской тенденциозности - в этом случае против истины не грешили.
      Дело, опять же, не в личных грехах, а в том, что за собой диссиденты ничего не замечали, считали себя эталоном человека. Я спрашивал себя: кто дальше от народа, сотрудники КГБ или диссиденты? Получалось, что диссиденты. Сотрудники КГБ по внутреннему облику не сильно отличались от членов парткома какого-нибудь завода или НИИ. Отвлеченным размышлениям они не поддавались, рассуждали банально. На политические темы почти не говорили. О диссидентах во внеслужебной обстановке не вспоминали. В служебной ситуации, говоря о них, называли фамильярно, по именам, но и грубили: "Мы им рога пообломаем!" Часто именовали их врагами. Это относится к оперативным работникам, следователи-процессуалисты более сухи и официальны. Сотрудники КГБ не любили милицию, чувствовали превосходство над собой работников партаппарата, сильно боялись ЦК КПСС. Вот почему мы и не имели государственного переворота.
      Партаппарат отбирал для себя другие кадры и по-другому их воспитывал. Там гораздо больше чопорности, нарочитости и двусмысленности. В целом же у меня сложилось впечатление, что люди КГБ не раздумывая выполнят любой приказ сверху, и в этом отношении со сталинских времен ничего не изменилось. С сожалением замечу, что и многим простым людям не свойственно размышлять о нравственности данных им указаний. Правда, инструкции КГБ в мое время были по-брежневски гуманны: меня предупреждали не играть на чувствах тех, против кого я работаю, опасаться самоубийств. Метод провокации, как мне говорили, применяется лишь там, где речь идет об убийствах или терроре. Это были официальные указания. ЦК КПСС ставил задачу перед КГБ путем профилактики правонарушений избегать, по-возможности, арестов. Однако я знаю случаи, когда перед обыском подкладывали компрометирующие материалы, а ни о каком терроре там речи не было. Знаю случай, когда человека по указанию КГБ уволили с работы и посадили за тунеядство. Знаю случай, когда КГБ арестовывал людей, как бы выполняя данную кем-то количественную разнарядку, так сказать, план по валу, а не персонально. Тогда даже со мной советовались, кого я считаю нужным посадить из данной команды. Но не больше такого-то числа. Своего твердого мнения у них в этих случаях, видимо, не было.
      Хотя подразделения 5-го управления КГБ специализировались по определенным идеологическим течениям, меньше всего их сотрудники интересовались идеологией. Это им непонятно. Их интересовало: кто, где, когда встретился с иностранцем и что ему передал. Поэтому они и оказались не в силах предсказать развитие событий после отмены любимых ими статей Уголовного кодекса.
      Эти люди - послушные орудия власти. Любой власти. Власть для них права уже потому, что она власть. Ее фактическое положение и есть доказательство ее правоты.
      Самодеятельности у них и раньше не наблюдалось, но в нынешний острый момент можно было, казалось, отдать дань своей старой идейной присяге. Перекрашиваются они мгновенно, только сейчас не знают, в какой цвет. А ведь совсем недавно тот же человек, который "устал" от официальных демонстраций, собирался во внеслужебном порядке пойти полюбоваться, как будут бить дубинками членов "Демократического союза". Правда, это был единственный случай внеслужебного интереса к неформалам.
      Глупо звучит, что агентов сразу можно различить. На самом же деле все было наоборот. Агенты ни с кем не ссорятся, всем поддакивают, не выступают с инициативами, не добиваются лидерства. Не среди лидеров, а среди их ближайшего окружения КГБ вербует своих информаторов. Есть и еще забавный прием опознать сотрудника КГБ. Назначьте человеку встречу. Если он опоздает на полчаса - это диссидент. Если придет минута в минуту - это кадровый офицер КГБ. Вообще кадровых офицеров, внедренных в диссидентскую среду, опознать гораздо легче, чем завербованных КГБ бывших диссидентов. У них совершенно другое мышление, другая лексика, другой стиль общения. Только очень грубый взгляд может не замечать этого.
      А вот изменник ничем не отличается от своей среды. Впрочем, тонкое различие есть. Дело в том, что устная речь людей по структуре отлична от письменной. В устной речи смысл передается еще и интонацией, паузой, мимикой. На письме это не передается. Если вас спросят, а вы промолчите в ответ, то ответ более-менее ясен, но записать это невозможно. Чтобы составить письменное донесение, собеседник должен добиться от вас ответа членораздельного. Вот это-то и делает секретный сотрудник. Но чаще они выдают себя грубыми ошибками. Например, приводят такие детали вашей биографии, о которых вы и сами не помните. Их может знать только тот, кого накануне ознакомили с вашим досье. Во всяком случае, я научился по заданному вопросу понимать, кто и для кого меня спрашивает. Это мне пригодилось потом, когда мои отношения с КГБ испортились.
      Началось все с того, что мне предложили стать свидетелем на судебном процессе. Ничего особенного в предложении в общем-то не было. На всех подобных судах свидетелями обвинения против диссидентов выступали их же товарищи - диссиденты. А потом их друзья сажали уже их. Когда они выходили из лагеря, то дружба продолжалась. До следующего суда. Такова жизнь. Таковы эти люди.
      Точно так же было и на этом суде. Целая очередь еще не посаженных свидетельствовала против того, чья очередь садиться, по мнению КГБ, уже подошла. Заартачился один я. Доносить на свободного человека я был готов. Я видел в этом соперничество с ним в уме, в силе духа; я видел в этом, если хотите, борьбу наших вер. Конспиратор против конспиратора - разве это не борьба на равных? Но добивать лежачего, расправляться с арестованным - нет! Пусть это делают его единомышленники! В этом тоже борьба наших вер.
      КГБ это не понравилось, и меня решили сбагрить другому отделу. Не будучи людьми идейными, а лишь конформистами, Кагэбешники не сообразили, что у человека могут быть свои политические убеждения, которые не совпадут с профилем отдела. Привлечь меня к новой работе было то же самое, что поручить козлу стеречь капусту. Теперь уже единомышленниками для меня становились те, против кого я работал. Моя политическая позиция обусловила и моральную предателем своих убеждений я стать не мог. Однако свое положение я использовал сполна. Как водится, все свои источники КГБ старается дублировать. Один агент, разумеется, другого не знает. Но не знать - не означает, что и не стараться узнать. Мне были известны косвенные признаки и указатели. Легко было убедиться, что данный человек не стукач. Гораздо труднее - выяснить, кто именно стукач. Но самое трудное - это установить, что список распознанных тобой стукачей исчерпывающий. (Конечно, только применительно к одному кругу лиц, к одной организации). Только это и дает гарантию.
      Мне приятно, что я сумел это сделать. Я обезопасил себя вполне Другим, правда, передать свои знания невозможно, так как потребуется для доказательства назвать источники своего знания. Учитывая обычную ненадежность людей, назвать источники знания - значит потерять этот источник. Все же я отводил для ряда людей возможность ареста, направлял слежку по ложному пути, давал дезинформацию.
      Через некоторое время я, правда, почувствовал, что мое бывшее руководство проявляет ко мне тайный интерес. Со мной знакомились люди навязчивой откровенности, демонстративно недовольные Советской властью. Ну что ж, я знал, как надо поступать в подобных случаях. Я знал, чего боится КГБ больше всего, и поступил соответственно этому. Представляю, как выглядели вызванные на ковер полковники! После этого меня решили попугать. Но это уже было вовсе несерьезно и неинтересно.
      Как оценить уровень профессионализма сотрудников КГБ? Я бы сказал, что этот уровень очень низкий. Знаю примеры такого головотяпства, что диву даешься. И одновременно с этим их работа чрезвычайно эффективна. Секрет этой эффективности прост. Он объясняется духовной слабостью их противников и непропорционально массированным применением ими средств. Результат достигается не тонкостью методов, а чрезвычайно тонким нажимом. Никаких психологических изощренностей на допросах не применяется. Изощренность выдумывают диссиденты-мемуаристы. Просто подследственному говорят: либо ты даешь показания, либо мы накрутим тебе максимальный срок. Очень все просто, а действует почти безотказно.
      Я не имел доступа к досье, но однажды мне все-таки досье на одного человека показали. С точки зрения профессии досье было абсурдным: в нем преимущественно содержалась грязная ложь. В работе такое досье не помогает, но именно по его материалам начальство судит о диссиденте и о сотруднике, составлявшем досье. Прочитав такое досье, вопрос об аресте можно ставить без колебания, а составителя досье - похвалить за "принципиальный" подход. И все это при том, что у диссидентов достаточно реальных грехов и нет необходимости изобретать искусственные.
      В оперативной работе тоже нет особых хитростей: скрытые микрофоны позволяют без хлопот узнать очень многое. О диссидентах КГБ знал практически все, во всяком случае все, что хотел знать. Длительное скрытое существование функционирующей подпольной организации в наше время невозможно. Раскрывается такая организация чаще всего через свои связи, которые она стремится установить с другими (уже инфильтрированными КГБ) организациями. А вот одиночка имеет все шансы не быть раскрытым.
      И все-таки главное оружие КГБ - человеческие слабости, незнание человеком самого себя. Я часто поражался, насколько же люди сами себя не знают. Человек, занимающийся подпольной деятельностью, много раз продумывает то, что его ожидает. Он считает себя морально готовым к тюрьме, к допросу, к тому, чтобы проявить стойкость. Когда он узнает, что кто-то из его знакомых дал на допросе показания, он возмущается, с глубоким чувством заявляет, что он бы так не поступил. Но приходит его час, и он ведет себя еще более низко. Значит, люди полны иллюзий о самих себе, о морально-волевых качествах своей личности. Надо ли понимать это так, что никто не устоит? Нет, конечно. Но лишь исключительные люди доподлинно знают себя.
      Иногда на допросе человек пытается обмануть КГБ. Рассчитывает он на то, что он умнее следователя. Я охотно допускаю, что это так и в обычной обстановке диссидент умнее следователя КГБ. Но в данном случае он обманывает самого себя. Он не учитывает воздействия эмоционального стресса на свой интеллект. Резкое снижение интеллекта в условиях ареста, допроса человеком совершенно не замечается. А со стороны это очень бросается в глаза. Поэтому единственный метод поведения на допросах - это отказ от дачи показаний, категорический отказ от общения со следователем.
      Теперь немного о сексотах. За свою практику я распознал примерно десять человек. Это очень разная публика. И мотивы их, видимо, различны. Псевдоидейные, а точнее сказать - служебные мотивы есть только у кадровых офицеров, находящихся на агентурной работе. В зависимости от широты кругозора и характера, смысл собственной работы более или менее осознается ими. Не надо думать, что их идеей был коммунизм или патриотизм. Скорее власть и корпоративная солидарность друг с другом. Часто КГБ принимает на работу старшекурсников вузов. И пока еще они заканчивают учебу, им поручают в качестве стажировки покрутиться в диссидентской среде.
      Что же касается завербованных, внештатных сексотов, то я представляю себе мотивы только двух из них. Один полуписатель-полууголовник, он поддался на наивный обман, когда КГБ пригрозил посадить пожизненно в психушку его друга графомана, которого он считал гением. Он был склонен попадать под чужое влияние и, несмотря на свое негативное отношение к существующей власти, совершенно искренне воспринял от КГБ философию "Плетью обуха не перешибешь!" Другой - его полная противоположность. Парень из простой семьи, но с сильным и живым умом, с хорошим образованием и сложной биографией.
      Реальность он представлял себе очень ясно, но руководствовался философией Гегеля: "Все действительное - разумно".
      Я лично не считал КГБ верхом разумности. Учреждение это весьма тупое. Однако ему не откажешь в действенности. Это реальность нашего времени. Дело личного выбора, держаться ли от этой реальности подальше, принять ли принцип "неделания" или же взять на себя ответственность за все происходящее при твоей жизни.
      То, что я написал, - это, конечно, лишь некоторые знания. Но я уверен, что эти знания практически бесполезные. Независимо от газетных статей люди поступают так, как они поступают. Сомневаюсь, удастся ли Вам "уберечь будущее", но сделать его более знающим стоит. Хотя совет ценен для того, кто советует, а не для того, кому советуют. Но думаю, что истина имеет некоторый смысл сама по себе, и потому должна быть высказана.
      Что же я могу ответить на Ваш призыв исповедоваться? О своих отношениях с КГБ я рассказал. Выводы я сделаю не такие, каких Вы ждете. Призыв к покаянию я отвергаю. Методы секретных служб не могут быть невинными, потому они и секретные. Секретная работа принадлежит не моральной, а политической оценке. На смену одному КГБ пришло множество таких же КГБ, принадлежащих разным республикам и партиям. Неужели Вы думаете, что они захотят уступать в методах и средствах своим соперникам? Этого не случится. Я знаю что говорю, так как знаю лидеров партий. Партия, уступившая в средствах, проиграет. В отличие от западных стран у нас нет политического центра. Политические структуры поляризованы, и велика опасность столкновений. В России же не было народной революции. В борьбе институтов роль секретных служб весьма велика. Призывом к покаянию с тайной полицией не справиться.
      Иллюзий у меня нет. Но Вы просили написать правду, и я ее написал".
      Сначала мне хотелось прокомментировать это письмо, но думал, думал, а что, в принципе, комментировать? Чужую жизнь? Другие убеждения?
      Эта исповедь - еще один штрих, который характеризует наш странный и жестокий век.
      Часть вторая. СУДЬБЫ
      Однажды я сидел перед столом, заваленным письмами-исповедями. Работа с ними шла к концу. Книга складывалась. И все-таки я чувствовал, что чего-то в ней не хватает. Потом понял: недостает фактов из моей собственной жизни. Жизни журналиста, депутата Верховного Совета СССР, затем Государственной Думы России.
      Сейчас мы слепили мозаику из воспоминаний секретных агентов. Кое-где я добавлял свой комментарий. Но ведь были еще и журналистские расследования, которыми я занимался, особенно в "Литературке" и "Новой газете". Они сводили меня с интереснейшими людьми, сталкивали с судьбами, щедро затронутыми ЗОНОЙ.
      Думаю, это по теме. И это - интересно.
      ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА "МАЛОЙ ЗЕМЛИ"
      Для меня эта история началась со случайной встречи.
      Не окажись я в то утро в редакции, не пробился бы ко мне этот парень сквозь самое мощное, какое только можно придумать, оцепление - редакционных бабушек-вахтеров, готовых лечь даже перед танковым взводом Кантемировской дивизии. Не поверь я, наконец, в фантастическую историю, которую мне тогда пришлось услышать, сидя с этим парнем в редакционном буфете (а шанс на то, что я мог принять его за очередного сумасшедшего, которые, как птицы на постой, слетались обычно в редакции осенью и весной, то есть в период обычного обострения болезни, был велик, ох как велик!), - не ввязался бы я в это дело.
      И тогда не поднял бы среди ночи своего товарища, киевского корреспондента "Литературной газеты" Сергея Киселева, не пришлось бы нам пережить с ним вместе череду замечательных приключений, не прятались бы мы с ним в глубине Карпат, не заметали бы как зайцы следы, то покупая, то сдавая билеты на разные рейсы в разные города. А еще не сидели бы целую ночь в его киевском корпункте, торопясь на бумаге зафиксировать то, что увидели и услышали, и до сих пор, наконец, не мучались бы над простеньким вопросом: как же ОНИ сумели проникнуть потом, уже в Москве, в гостиничный номер Сергея и заменить кассету.
      То есть не случись той утренней нашей встречи, и жизнь лишилась бы одной своей частички, так необходимой для познания происходившего и происходящего.
      Статья "Последняя жертва "Малой земли" в свое время наделала некоторый шум.
      В своем архиве я нашел ее оригинал, и самое любопытное в нем - те вычеркивания редакционных начальников, в которых видно время. В этом времени многое уже "можно", но еще оставалось "нельзя".
      То есть шел 1990 год...
      Ну ладно, к сути происшедшего с Виктором.
      Итак, повторяю, шел 90-й, со всеми присущими тому году реалиями. Вернее, что существенно для этого повествования, год только начинался и пока еще никто не предполагал, как все может измениться после августа того же года.
      А статья начиналась так:
      "По московским приемным ходит парень. С Пушкинской улицы, из Прокуратуры СССР - на ул. Дзержинского, в КГБ, с проспекта Калинина, то есть из приемной Верховного Совета СССР, на Старую площадь, в ЦК КПСС... Один круг, второй, третий...
      Подозреваем, что, увидев его, вновь, как от зубной боли, взвывают хозяева кабинетов: "Опять ты! Но мы же тебе все объяснили! Чего же ты еще хочешь!"
      Но парень все ходит и ходит, чувствуя себя как в чужом городе, как в чужой стране: кто-то идет следом? или показалось? что так пристально смотрит прохожий? или он смотрит мимо?
      Уже полтора года тридцатилетний Виктор Идзьо живет в Москве, грубо нарушая паспортный режим. И если есть форма протеста в виде забастовки или голодовки, то он выбрал себе бездомье, решив, что, пока справедливость не будет восстановлена, домой, в Ивано-Франковск, он не вернется...
      А как же все началось?
      Пытаемся восстановить хронологию.
      ... Днем 13 августа 1986 года к отцу Виктора приехали с обыском, поводом для которого послужило анонимное заявление: в доме хранится ворованный технический спирт.
      Спирт не нашли, но неожиданно из-под шкафа был извлечен пистолет марки "ТТ" и две обоймы к нему с шестью патронами.
      Сотрудники милиции, решив на месте, что оружие не могло принадлежать ни отцу Виктора, ни его младшему брату, ни тем более матери, задержали Виктора, и тот уже к вечеру оказался в тюремной камере.
      Следствие велось семь месяцев, из них четыре Идзьо находился под стражей, дважды суд направлял дело на доследование, трижды менялись следователи, пока, наконец, в марте 1987 года дело не прекратили за недоказанностью вины Виктора, и вслед за этим ему была выплачена денежная компенсация за незаконный арест. Больше того! Не остались безответными и обращения самого Виктора в областные, республиканские и центральные органы власти.
      В июне 1987 года заместитель прокурора Ивано-Франковскои области сообщил ему: "За допущенные в процессе расследования нарушения, связанные с арестом и привлечением Вас к уголовной ответственности, к следователям Тысменицкого РОВД и прокурору района приняты меры реагирования".
      В апреле 88-го прокурор Украинской ССР написал ему: "За необоснованное привлечение Вас к уголовной ответственности работники органов внутренних дел и прокуратуры привлечены к строгой дисциплинарной ответственности". А в феврале 89-го уже заместитель Генерального прокурора СССР уведомил его, что "к лицам, виновным в допущении нарушений, приняты меры".
      Наконец, уже в июле 90-го года заместитель генерального прокурора подробно отчитался секретариату Верховного Совета о мерах, принятых в отношении лиц, виновных в незаконном аресте Виктора.
      Помним, когда мы с Сергеем Киселевым просматривали кипу официальных ответов, то еще поражались настойчивости этого парня: до таких вершин власти дойти! Скольким людям судьбы поломать! И ведь нашли-то у него, в конце концов, не "стреляющего словом" Солженицына, а настоящий пистолет с патронами, которым можно человека не морально изувечить, а физически. И просидел-то всего - подумаешь! - четыре месяца. Что за срок при наших упорно повторяющихся судебных и следственных ошибках! И дело-то прекратили не за отсутствием состава преступления, а по хлипкому поводу - за недоказанностью! Ведь если честно - почти уже начали сочувствовать тем, кто устало писал Виктору:
      "Вновь сообщаем..." или "По другим вопросам Вам ранее давались ответы и разъяснения".
      И мы даже понимали: тем, кто проверял дело Виктора, было отчего устать.
      Ведь четыре года он упорно доказывает, что милиция и прокуратура - лишь исполнители операции, рожденной совсем не в милиции или в прокуратуре, а в недрах КГБ. И потому его не могли убедить ни заверения высших прокурорских чинов страны, ни многочасовые беседы с ним в разных приемных, ни три, повторяем, три (!) комиссии - две из КГБ Украины и одна из КГБ СССР, которые с выездом, как у них говорят, "на место" проверяли доводы Виктора.
      Более того! То ли от отчаяния, то ли от отчаянного озорства он подал на КГБ СССР заявление в суд.
      Представляем себе изумление судей Дзержинского района Москвы, когда они получили заявление Идзьо! И опять - можно лишь поражаться настойчивости Виктора, когда с этим заявлением он дошел до Верховного суда России.
      В январе 91-го начальник управления КГБ СССР написал ему: "Сообщаем, что служебное расследование, документальные материалы, предоставленные в ваше распоряжение органами прокуратуры, внутренних дел и другими организациями, а также беседы с названными Вами и другими лицами, располагающими необходимой информацией, убедительно свидетельствуют о непричастности органов КГБ к ущемлению Ваших законных прав и интересов".