Во всяком случае, оттого, что Ирина Михайловна не повела себя надменно и заносчиво (все-таки жена главврача!), а наоборот, проявила чуткость и внимательность, Женя прониклась к ней самой настоящей любовью и самой настоящей признательностью, какие только могут быть на белом свете.
Ирина Михайловна рассказала, что для медиков рядом с районным здравотделом строится стандартный домик — три комнаты и кухня. В двух маленьких комнатах будут жить Грачевы, а в третьей, большой — Галя и Женя. Они бегали смотреть этот недостроенный домик на самой окраине поселка, недалеко от аэродрома, почти совсем рядом с мачтой, на которой вздувалась под ветром полосатая, черно-белая кишка. В домике пахло свежей стружкой, свежей краской, чем-то непонятно строительным, уже видны были комнаты и можно было помечтать, прикинуть, где и как расставить мебель.
Настоящая жизнь все еще не началась, все еще была впереди.
...На рассвете привезли обожженного солдата. Он не кричал, не стонал, был говорлив и странно возбужден. Обгорелое обмундирование обнажало красное тело, лохмотья брюк держались на ремне. Левая половина тела, нога, бок, рука, — все было обожжено.
— Привет, красавица, принимай гвардии рядового в свои палаты! — неестественно бодрым голосом прокричал солдат.
Женя ужаснулась его виду и отчаянной, неуместной веселости. Что предпринять? Усадить его? Но он обгорел весь, не сможет сидеть. Ожог третьей степени... Уложить? Но и уложить невозможно.
Женя послала санитарку за хирургом, а пока ввела пострадавшему пантопон для уменьшения боли.
Начинался беспокойный день.
Пострадавший сидел на уголке стула, кособоко привалившись к спинке. Лицо его было бледно, глаза блестели. Старик гипертоник вышел в коридор в одних кальсонах, глянул на обожженного и равнодушно, словно солдата не было здесь, прошамкал:
— Што твой шашлык. Помрет к вешеру.
Женя метнулась к старику, угрожающе зашептала и, подталкивая в спину, выпроводила его в палату. Солдат не пошевелился, все смотрел в окно неподвижным взглядом. Он был совсем молодой, черноглазый, смуглый.
Быстро вошел Леонид Петрович, он всегда так входил, даже как будто легким ветром сопровождалось его появление, мельком глянул на солдата. Тот уже начал постанывать, протяжно, с безразличным мычанием. Двое его товарищей, которые стояли словно в карауле по обеим сторонам стула, уставились на хирурга в ожидании команды. Он подал им знак следовать за ним в ординаторскую. Женя осталась возле пострадавшего.
— Спасти можно только пересадкой здоровой кожи от здоровых людей, — сказал хирург солдатам.
— А сколько человек надо? Одного? Двух? Если что, мы готовы.
— Чем больше, тем лучше, — Грачев говорил отрывисто, словно командовал. — Отправляйтесь, скажите: нужны добровольцы. Только поскорее. Он может погибнуть.
Солдаты бросились на улицу. За стеной взвыл мотор, и вскоре шум его затих в отдалении.
Больной стонал все громче и громче, уже вся больница слышала его стоны. Женя сказала Леониду Петровичу, что вначале он был весел и даже пытался шутить.
— Эйфория, — пояснил хирург. — Плохой признак. Часто при тяжелой травме бывает сильное возбуждение, а потом шок.
Эйфория... Нечто коварное, возможно, смертельное.
Женя не пошла домой, хотя дежурство ее закончилось и на смену уже пришла Галя.
Все ответственные операции Грачев делал с Женей. Сейчас она поставила кипятить большой стерилизатор с инструментами и присела отдохнуть на кушетку перед долгой операцией.
Послышался душераздирающий крик на всю больницу и, наверное, на весь поселок, — это Галя с санитарками пытались снять с обожженного остатки одежды.
Стерилизатор зашумел, инструменты легонько шевельнулись в нем, и вскоре забарабанили по металлическому дну. Через сорок минут можно начинать операцию. Если, разумеется, найдутся добровольцы.
Леонид Петрович в халате с высоко закатанными рукавами ходил по коридору. Ему уже пора бы мыть руки и одеваться в стерильное. Но он пока не торопится, пока подстриг и без того короткие ногти, и все. Ходит, все ходит по короткому коридорчику, зайдет к обожженному, даст указание и снова выходит, снова взад-вперед по короткому коридорчику.
Ждет.
Другого средства лечения нет.
Верит ли он, что добровольцы будут?
Женя несколько раз выбегала на крыльцо. Поселок давно проснулся, начался обычный трудовой день. Люди шли на работу, здороваясь друг с другом бодрыми утренними голосами. Никому нет дела до больничной беспокойной жизни, и, в общем-то, правильно, незачем портить настроение всему поселку. Натужно воя, потряхивая тяжелыми кузовами, прошли машины с пшеницей. Все везут, везут...
Появилась Ирина Михайловна, чуть заспанная, с припухшими веками и оттого еще более милая. Легкая тень скользнула по ее лицу, когда она услышала стоны.
Леонид Петрович встретил жену у входа, и сразу что-то неуловимо изменилось в его облике, он стал как будто еще более уверенным, чем был минуту назад, еще более собранным.
— Что там? — негромко спросила Ирина Михайловна.
— Ожог. Парень спасал хлеб. Я не успел узнать подробности, но сейчас не в них дело. Необходима пересадка кожи. Солдаты поехали. Но... вдруг начальство не разрешит. Армия есть армия. Что тогда будем делать?
— Обратимся в райком комсомола, — сказала Ирина Михайловна.
— Ах да, действительно, я совсем забыл! Они же всегда выручат.
Грачев погладил обнаженные руки жены. Женя догадывалась, какие у нее, должно быть, чудесные руки: в жару, как мрамор, холодные, а в холод горячие, как... сердце.
— Инструменты готовы? — спросил хирург, оборачиваясь к Жене, но не поднимая глаз.
Девушка побежала в операционную.
Оттуда, из-за стекол операционной, она и услышала прерывистые гудки автомашины возле больницы и первой выбежала на зов.
У крыльца, выпрыгивая из машины, выстраивались солдаты.
— Р-рав-вняйсь! Смир-рна-а! — залихватски пропел сержант в замасленной гимнастерке и в пилотке, сдвинутой на ухо. — Товарищ медсестра! Солдаты прибыли для сдачи кожи. Докладывает сержант Петров!
Слушая «...прибыли для сдачи кожи», Женя сдавленно рассмеялась, потому что открыто рассмеяться ей помешали слезы, которые она все-таки скрыла.
Солдаты мгновенно заполнили тесный вестибюльчик. Минуты две-три они уважительно молчали, потом заговорили.
Хирург приказал всем вымыться в маленькой баньке «Заготзерна». Женя выдала сержанту три больших куска мыла и успела заметить, как он тут же крепкой ниткой по-солдатски споро распилил мыло на ломтики.
VI
Прошлой ночью солдат Малинка вел автоколонну с пшеницей. Вечерок он провел у московских студенток и сейчас ехал в самом веселом расположении духа. Изредка Малинка оглядывался назад, на яркие снопы лучей, соединявшие машину с машиной словно буксиром.
Девчонки-москвички ему понравились. Он познакомился с ними неделю назад, а вчера получил приглашение на день рождения одной из них. Девушки были из какого-то неавторитетного института, вроде рыбного, в котором ребят раз-два и обчелся, да и те ни рыба ни мясо. Малинка — симпатичный парень, простяга, шутник, стал душой этой студенческой компании, его приглашали чуть ли не каждый вечер. Так и на этот раз. Имениннице он принес в подарок чистенький блокнот в коричневом дерматиновом переплете. Малинка хранил этот блокнот запакованным в несколько слоев газеты, чтобы не запачкать, все ждал случая записать в него лирические песни, которые пели вне строя друзья-солдаты, а также стихи Сергея Есенина. Он берег дорогой блокнот для себя, но, когда пригласили на день рождения, он понес его в подарок. Вечер прошел очень весело, много говорили, пели «Подмосковные вечера» и вообще сошлись душа в душу, что называется.
Малинка и сейчас за рулем тянул вполголоса мелодию, думал о девушках, о гражданской жизни, которая снова ждет его через год, и лениво посматривал на дорогу, по которой ему приходилось ездить уже не один раз.
Малинка не курил, но представлял, конечно, как это делается. Очень просто закурить за баранкой, с удовольствием затянуться, кто в этом понимает толк, разок-другой-третий, а затем бросить сигарету. Куда бросить? Ну не на пол же, не в кабине же ее оставлять, бросить в сторону, вон выбросить... И вот уже горит у дороги пшеница.
Малинка ясно видит — и впрямь горит, именно от самой дороги полукругом разгорается пламя с острыми языками и уже охватило довольно большую площадь. Сейчас огонь пойдет, как волна под ветром, все дальше от дороги, все гуще дымясь алыми клубами и разбушуется степной пожар, не остановишь ничем, а ведь это не просто степной пожар — это хлеб горит...
Малинка вылез на подножку, прокричал назад: «За мной!» — и повернул машину на огонь. Кузов поднялся, тяжелая струя пшеницы ударила вниз, сбивая языки пламени. Малинка не оглядывался, ему некогда было проверить, едут за ним товарищи или не едут, он газовал, тревожно сигналил, возбуждая себя, Он не видел, что творилось сзади, поднятый кузов закрывал обзор. Ничего не видел, но знал: пшеница должна погасить пламя, как гасит его песок. Будут спасены десятки, сотни гектаров хлеба, будет ликвидировано зло — пожар. Малинка не думал о том, насколько разумен его план, так моментально возникший, много ли, хватит ли пшеницы, чтобы погасить такое пламя, он надеялся на товарищей, он давил пламя колесами. Вдруг что-то металлическое ахнуло, сверкнуло, блеснуло, Малинку отбросило к стенке кабины, он больно ударился спиной и затылком. Удушливо запахло бензином. Вспыхнули брюки, гимнастерка, только теперь горячая боль обожгла тело. Малинка выскочил из машины, упал на обгорелую землю и начал кататься в горьком пепле.
Через полчаса его привезли в Камышный.
Малинка не задумывался над тем, что дороже: выведенная из строя машина, за которую ему, наверное, придется отвечать, его собственная жизнь, которую он поставил под угрозу, или сотни гектаров спасенного хлеба. Пока ему было не до размышлений и не до сопоставлений, что хуже, а что лучше. Но он подсознательно чувствовал, что поступил правильно. Даже если бы он не затушил пожар, все равно обязан был на него броситься...
В больнице он увидел перед собой светловолосую и кареглазую медицинскую сестру, она то приближалась к нему, то удалялась, плыла перед ним, как в тумане. Боль становилась с каждой минутой невыносимее, он ждал от девушки исцеления, но она только плавала и плавала вокруг него, смотрела и смотрела на него, готовая заплакать, а боли не унимала, жуткой, адской боли.
Потом он потерял сознание и в бреду кричал: «За мной! Вперед, братва! Тревога!!!» — и очнулся от боли. Хирург счищал обожженную поверхность кожи, попросту говоря, живьем сдирал шкуру. Рядом стояли полураздетые, в больничном белье друзья по роте. Им тоже делали операцию, и Малинка, приняв это за сон, за бред, опять впал в забытье.
VII
Сергей выехал из поселка рано. Ночью прошел дождь, и сейчас все: трава, пыль, мотоцикл, встречный ветер с пшеничного поля, — пахло дождем и утренней свежестью.
Рассвет был медленный, затянувшийся, серый после дождя, но Сергей мчался по дороге в хорошем настроении. Одинокую фигурку в белом платье он заметил издали. Она была одна, действительно, как былинка в поле. Шла с тяжелой сумкой через плечо.
«Придется подвезти, — подумал Сергей. — Значит, скорость будет в два раза меньше. Хоть бы не по пути оказалось».
Услышав шум мотоцикла, девушка обернулась, приостановилась. Мордашка довольно симпатичная, такую и не по пути подвезешь. Но уж шибко серьезная, похоже, строит из себя.
Сергей решил посмотреть, что будет, если он не обратит на нее никакого внимания. Насвистывая, не глядя на путешественницу, он чуть-чуть притормозил возле нее и проехал мимо.
— Стойте! Одну минутку! Подождите!
Обычный набор слов. Сергей притормозил, небрежно шаркнул подошвами по земле и подождал не оборачиваясь.
— Вы Хлынов, — утвердительно сказала девушка и выставила на Сергея палец пистолетом.
— Допустим. А вы? — он выставил палец пистолетом в ее сторону.
— Отлично, на ловца и зверь бежит, — она улыбнулась. — А я Женя Измайлова. Везите меня в свою бригаду.
— Зачем?
— По заданию секретаря райкома.
— Ого!
Сергей оглядел девушку — светленькая, а глаза карие. Хрупкая, какая-то очень уж городская, нездешняя. Впрочем, все на целине нездешние или почти все.
Девушка не оробела под его взглядом, не опустила глаза, но заметно посуровела. Сергею показалось, что он хватил лишку своим изучающим обзором, и поспешил оправдаться:
— Смотрю на вас и боюсь везти. Сдует ветром, и потом ищи вас свищи по всему полю. Механизаторы любят скорость.
— Это на комбайне-то? — насмешливо спросила Женя.
«Все-таки она из себя строит!» — решил Сергей. Он располагает средством, как проучить ее, но пока повременит. Он еще раз оглядел ее, Из кармана платья виднелся краешек синего блокнота. Через плечо толстая сумка с красным крестом. Держится девчонка так, будто она, по меньшей мере, автоинспектор и все обязаны ее подвозить.
— Мне вообще-то не по пути, — сказал Сергеи в наказание и медленно тронул своего коня, ожидая ее вторичной просьбы или упреков, зная, что в такой ранний час не сразу дождешься попутной машины, да еще до самой дальней второй бригады.
Но Женя на этот раз промолчала, будто в рот воды набрала. Сергей снова затормозил, не оглядываясь подождал, когда она подойдет и станет моститься сзади на сиденье, и порядком удивился, когда девушка молча прошла мимо, за обочиной, оставляя ручьистый след на мокрой траве, прошла не торопясь и совершенно, ну прямо-таки ни капельки, не обращая внимания на мотоциклиста.
— Садись, гордая! — окликнул ее Сергей. — Была не была.
Девушка остановилась, шагнула на дорогу, отвела руки назад и нетерпеливо сказала:
— Подъезжайте, что же вы!
«Ну и ну», — ущемленно отметил Сергей и подъехал.
Женя чуть опустила голову, пряча победную улыбку.
— Была не была! — повторил Сергей, жалея, что подъехал. — К вечеру доберемся!
— Почему к вечеру?
— Ответственность! Посадил небесное создание, изволь его не растрясти по дороге.
— Ах, вон оно что! — с вызовом сказала Женя. — Пустите меня к рулю! —приказала она. — Держите!
Сергей едва успел поймать тяжелую, как свинцовая болванка, сумку и попятился на заднее сиденье.
— Если что — зубами за землю, — посоветовал он, следя за тем, как девушка села сначала боком, потом чуть приподняв подол, перекинула ногу, приподнялась, поправила широкие складки, — и все это спокойно, неторопливо, независимо, будто усаживалась на свою машину, — и только потом отозвалась:
— Вы что-то сказали?
— Зубами за землю, говорю, если что, — неуверенно повторил Сергей, следя за ее руками, — что она будет делать...
— Старо, товарищ знатный механизатор, позорно старо, — ответила Женя и дала газ.
И они не просто поехали — они помчались. Сразу же, через три-четыре секунды помчались, с места в карьер. Сергей повесил сумку себе на шею и ухватился за сиденье.
— Тише, — попросил он на первом ухабе.
— Тише! — прокричал он после канавы, когда мотоцикл, словно с трамплина, оторвался от земли.
Но Женя не обращала внимания на его окрики, легонько, привычно-упруго приподнимаясь на педалях там, где встряхивало.
Они мчались по степной дороге на бешеной скорости, словно были застрахованы от беды. Мчались не только на бензине, но и на самолюбии. Хлынов крепко держался за талию девушки и, выглядывая из-за ее плеча на дорогу, старался приноравливаться на выбоинах так, чтобы машина не потеряла равновесия, и уже молчал, ни о чем не просил, уже не надеялся, что сумасшедшая водительница образумится. Ветер развевал ее волосы, они били Сергея по лицу, не давали смотреть вперед, слепили его.
Минут через двадцать они были на стане.
— Ну ты даешь! — от души похвалил Сергей, довольный прежде всего тем, что добрался до бригады живым и невредимым. — Где научилась-то, когда успела?
— В двадцатом веке каждый должен что-то водить, — отозвалась довольная Женя. — Если не машину, то хотя бы парня за нос.
За длинным дощатым столом завтракала бригада. Когда приехавшие подошли поближе, раздался смех — на белом платье девушки, на самой талии, чернели две пятерни Хлынова. Женя оглядела себя, попробовала даже отряхнуться, нашла в себе силы не сконфузиться и даже рассмеялась вместе со всеми.
— Я же говорила, Хлынов годами не умывается! — послышался задорный девичий голос.
— Факт обжимания налицо! Преступник оставил отпечатки.
Женя узнала Таньку Звон.
— Садитесь с нами завтракать, — приветливо сказала Танька Жене и подвинулась, уступая ей место, Она как будто извинялась за прошлую их встречу. А может быть, что-нибудь задумала, кто ее знает. Женя не стала отказываться, уселась за общий стол.
Подошла Марья Абрамовна, улыбнулась ей, как давней знакомой, и поставила перед Женей миску с вермишелью и тушонкой.
Завтрак подошел к концу, все разошлись, а Женя опять осталась вдвоем с Хлыновым. Он старательно орудовал алюминиевой ложкой в алюминиевой миске.
— Значит, вы и есть тот самый Хлынов, который по сколько-то там гектаров скашивает?
— «По сколько-то», — передразнил Женю Сергей. — А тебе что за дело?
— Я по заданию редакции.
Сергей сделал такое лицо, будто безмерно удивился — кому только не дают заданий эти редакции, каждому встречному и поперечному.
— Какой редакции?
— Редакции газеты «Целинные зори».
— А что это у вас за сидор с красным крестом? — он решил перейти на вы.
— Это не сидор, а бактерийные препараты для вашего совхоза. Я медицинская сестра.
— Как в басне Крылова: пироги печет сапожник.
— Не как в басне, а как в двадцатом веке, я вам уже об этом напоминала. Если медсестра, так она, по-вашему, только банки умеет ставить и все?
Хлынов от души рассмеялся. Нет, она девка с характером, молодец.
— Так что, давайте рассказывайте о себе. Где родились, где крестились, как попали на целину и все прочее.
— Слушай, не сердись на меня, но честное слово, не чего мне рассказывать, да и времени нет. Может, в другой раз? Или с бригадиром, что ли, поговори. А вон, кстати, и сам директор пылит по дороге.
Газик Ткача все заметили издали. Засуетилась повариха, одним движением полотенца смахнула со стола остатки еды, неуклюже переваливаясь утицей, потащила какую-то воду в бадье, чтобы вылить подальше.
— Ткач едет, — пояснил Сергей.
— Боитесь? — поинтересовалась Женя.
— Надо, чтобы боялись, — ответил Сергей многозначительно, и Женя вспомнила слова поварихи, сказанные ею в прошлый раз: «Сергей — парень серьезный...»
Ткач вылез из машины, грузный, широкий в пояснице. в соломенной побурелой шляпе, с открытой, клетчатой от морщин и загорелой шеей. Митрофан Семенович улыбчиво щурил глаза, был доволен, слегка возбужден. Едва вышел из машины, сразу нашел Хлынова и громко позвал:
— Тебя-то мне и надо в первую голову. На минуту, — и медленно махнул, позвал к себе тяжелой рукой.
Сергей не спеша поднялся, не спеша пошел навстречу. Ткач — важная птица, но и Сергей не воробей.
Митрофан Семенович подал ему округлую увесистую ладонь. Сам он уже давно никому не жал руку, только подавал свою для пожатия.
— Вот что, Сергей. Приехало руководство. Сегодня будут у нас, мне позвонили. Должен и Николаев подъехать с ними. Пожалуем к тебе на загонку. Как ты?
— А что я, мне-то что?
— А то, чтобы сам не опозорился и меня не подвел, «Мне-то что», — передразнил Ткач. — Смотреть будут, спрашивать, прикидывать. Как у нас, да как у других, да у кого лучше. Тут тебе не шаляй-валяй — целина, одна из главных забот на сегодняшний день, понял? Об этом весь мир знает. Ну, парень ты грамотный, политически образованный, читать тебе лекции я не буду. Одним словом, начнут спрашивать про работу, — не стесняйся, не будь красной девицей. Говори, что за вчерашнюю смену скосил девяносто гектаров. А я поддержу.
— Семьдесят, значит, уже пустяк, обиженно проворчал Сергей.
— Под семьдесят дал вчера Галаган из «Первомайского», а у нас должно быть больше! На «Изобильный» весь район равняется, вся область смотрит.
— Ясно, Митрофан Семенович, но...
— Хватит, Хлынов! — начал сердиться Ткач. — Знаю, что говорю, не стал бы попусту языком молоть. Парень ты неглупый и должен понимать обстановку. Техника у нас передовая и методы скоростные, прогрессивные, понял?
Хлынов сплюнул сквозь зубы в сторону, сказал мрачно-весело:
— Ладно, мне-то что. Хвастать — не косить, спина не болит.
— Ну и добро... А что там за краля за столом? — Ткач будто сразу заметил лишний рот в семье.
— Да вроде из газеты.
— Во-во, значит, по тому же самому делу. Ну давай, Хлынов, действуй, как договорились.
Ткач пожал руку Сергею и, словно отработав его, направился к Жене.
— Марья Абрамовна! — зычно крикнул он на ходу. — Накормили товарища корреспондента? — Видно было, что накормили, но Ткач не мог удержаться от искушения позаботиться. — Мы сегодня ждем высоких гостей, товарищ корреспондент. Можете такое дело в своей газете осветить, это важно и нужно. Вот, прошу познакомиться — Сергей Хлынов, наш лучший комбайнер, скашивает за смену по девяносто гектаров.
— Это хорошо, поздравляю, только я не корреспондент, — смущенно оправдалась Женя.
Ткач гмыкнул, недовольно глянул на Хлынова.
— Я привезла вам бактерийные препараты из райбольницы. А в газете я на общественных началах. Николаев посоветовал мне написать о вашем совхозе, конкретно о Хлынове.
— Вот и добро, дочка, добро, надо написать. Сначала хлеб должен быть, хлеб всему голова, а потом уже твои препараты-аппараты.
До центральной усадьбы Ткач вез ее на своем газике и всю дорогу, не стесняясь, нахваливал свой совхоз. Да и чего стесняться — ведь не себя же он хвалил, а своих честных тружеников, своих хлеборобов.
VIII
В больницу к Малинке каждый день кто-нибудь наведывался, либо товарищи по службе, либо студентки из того самого рыбного института. Со стороны все эти визиты выглядели хорошо, человека в беде не забывали, заботились о нем, но персоналу посетители доставляли немало хлопот. Студентки вели себя скромно и тихо, их появление не вызывало столько шума, как появление солдат. Эти же приезжали с грохотом машин, ставили свои самосвалы под самыми окнами, ни пройти, ни проехать, и лезли скопом в вестибюль. Юные санитарки не сразу впускали их, довольно долго и не без удовольствия пререкались с ними. На всю ораву выделяли по два халата, солдаты надевали их поочередно, забегали на пару минут к Малинке, как будто долг свой солдатский отдать, постоять минуту-другую на посту возле его больничной койки, выбегали, на ходу стягивая халаты, чтобы передать другим. Ясно, что после таких свиданий халаты тут же отправлялись в стирку.
Кроме довольно однообразных новостей, посетители ничего интересного не приносили. Но они все-таки отвлекали от мрачных мыслей, а мысли такие приходили, и довольно часто, что поделаешь. Молодой солдат, здоровый, как оказалось, не трусливого десятка, а вот временами как накатит-накатит... Он часто представлял себя маленьким и беззащитным, думал много о матери, думал и о том, что вот умрет тут, и неизвестно, где его похоронят: прямо здесь, в степи, или повезут домой, в родную Алма-Ату? Страх смерти навещал его часто — оттого, что временами сдавало сердце, как объяснил Малинке врач. Он не чувствовал своего сердца, он вообще ничего не чувствовал, кроме невыносимой боли, особенно в первые дни. Вот тогда он и думал о смерти, только она и способна была спасти его от боли, ничто другое, никакие уколы не спасали.
Но когда отходила боль, развеивалась тоска, ему становилось стыдно за те минуты слабости, которые он себе позволял, мысли о смерти и само это слово казались теперь отвратительными, унизительными, недостойными солдата, который не побоялся огня, принял огонь на себя... В этом его убедили друзья, об этом знали студентки и смотрели на него, как на героя, об этом знала вся больница и наверняка весь поселок. Такое на целине не забывается.
И Малинка поверил, что не умрет, что не дадут ему люди погибнуть. «Стыдно киснуть! — сказал он себе. — Позорно тосковать и предаваться унынию. Будь солдатом!»
С первыми бедами он кое-как справился, но вскоре пришли новые терзания: ему надоело лежать на койке почти в одном и том же положении.
В первые дни была угроза гангрены, поговаривали, что, возможно, придется отнимать ногу. Потом такая угроза миновала. Теперь Малинке хотелось скорее подняться с постели, сесть за руль, газануть как следует и, высунувшись из кабины, ощутить всей кожей, как бьет в лицо густой степной воздух!
Неизвестно пока, будет ли действовать нога после заживления? «Как бы не было анкилоза, — сказал хирург, и Малинка разузнал, что это такое, анкилоз — неподвижность сустава. Вместо шарнирного соединения будет у него прямой стык.
— Нет, анкилозы пусть будут у наших врагов, — сказал Малинка Жене и поклялся при любой боли шевелить обожженной ногой во всех больших и малых суставах. — А то своя кожа пропала, не так жалко, да еще и чужая, приживная, пропадет.
Он выздоравливал, много болтал, и Женя не считала за грех рассмеяться в ответ на его шутку. Малинка смотрел на нее прямо-таки с сыновней благодарностью. Со дня его поступления в больницу она еще ни разу не улыбнулась, наверное, не хотела своим беспечным довольством, весельем раздражать больного. Малинка дивился: такая юная и такая мрачная. Медичек, говорят, специально учат не улыбаться на работе, во время исполнения службы, вроде как монашек.
А знает ли Женя о том, что случилось ночью на степном пожаре? Или полагает, что Малинка где-нибудь на кухне от примуса загорелся? Знает, конечно, здесь все знают и про больных и про здоровых, но все-таки поговорить о себе, о своей жизни, поговорить по душам, пооткровенничать очень хочется. Но не с кем попало, а только с некоторыми...
Когда Жени в больнице не было, Малинка раскисал и готов был хныкать от боли, как малое дитя. Появлялась Галя, строго приказывала ему взять себя в руки, но Малинка от ее приказов расстраивался еще больше. Он отказывался от перевязок, когда дежурила Галя, рычал от боли в ответ на ее прикосновения и требовал хирурга. Но при Жене Малинка не стонал и даже не морщился. Пока она готовила стерильные салфетки, погружая их в лоток с мазью Вишневского (а мазь пахла рыбой), он умудрялся рассказать ей что-нибудь из солдатской жизни, бывальщину какую-нибудь нехитрую или анекдот. Любил вспоминать Алма-Ату:
— Ты там не была ни разу? Как же так, и живешь себе спокойно! Там такие горы, такие цветы. «Отец яблок» — само название города о чем говорит. Идешь по улице — сады направо, сады налево, спереди и сзади. Хочешь — сорвал яблоко, съел, хочешь — выбросил, никто и слова не скажет. Сядешь у арыка отдохнуть, смотришь — плывут! Апорт, кандиль, золотой налив, все сорта, бери не хочу.
Он заметно привирал не только потому, что хотел развлечь Женю, но еще и от тоски по родному городу, хотелось Малинке наделить его и красотой небывалой и изобилием невиданным.
Жене, конечно же, было приятно работать с таким больным. Любому медику должно быть приятно, когда встречают его с великой радостью, а после перевязок, после процедур вздыхают с таким превеликим облегчением и так благодарно смотрят на тебя, что всерьез начинаешь верить: именно твои руки и приносят этому человеку исцеление.
IX
Через неделю в «Целинных зорях» был напечатан очерк «Золотые руки» — о знатном механизаторе совхоза «Изобильный» Сергее Хлынове. Вверху дали крупно его портрет, дальше шел очерк крупным массивом, а внизу стояла подпись:
Е. Измайлова.
Женя читала очерк, и перечитывала, и самой себе удивлялась — надо же так суметь! Если уж быть до конца честной, ей хотелось бы, чтобы внизу была не только подпись, но и маленькая ее фотография. На память. Ничего в этом нет зазорного. В ее подписи содержится нуль информации для читателя, потому что Измайловых — тыща. А вот лицо ее, как и всякое лицо человека, — уникально, неповторимо. В будущем, Женя уверена, все газеты до этого додумаются. А пока она вполне удовлетворена и такой формой своей славы. Запечатала газету в конверт и отправила папе с мамой «авиа», пусть порадуются, а то они все дрожали, как тут Женя жить будет, не знает, как манную кашу варить, то ли молоко в крупу, то ли крупу в молоко.
Когда Женя принесла свою рукопись в школьной тетрадке в редакцию, ответственный секретарь Удалой прочитал ее тут же и сказал: «Ничего материал, пойдет». Женя ожидала большего, ничего — это, как говорится, пустое место. Но слово «пойдет» ее обнадежило. Так почему бы этому Удалому не сказать прямо, что, дескать, ты молодец, Измайлова, нашла время написать, старалась, ездила на полевой стан, собирала материал, изучала жизнь. Почему бы все это не отметить, не принять во внимание? «Ничего материал...» — кисло так произнес, прямо хоть забирай тетрадку и гордо покидай редакцию. Если плохо, то так и говори, руби со всего плеча, но если хорошо, так тоже говори прямо, труби на весь мир!..
Все это, однако, так, сопутствующие мелочи. Главное — результат, а он получился неплохим. И про Ткача сказано, прославленного хлебороба, опытного руководителя, воспитателя молодых кадров, и про Марью Абрамовну трогательные строки — мать погибшего тракториста, которая тоже считает себя целинницей, потому что нашла свое место в жизни, именно здесь обрела себя, и конечно же, про Сергея Хлынова, подлинного передовика, человека честного, для которого вопросы нравственные так же важны, как и вопросы хозяйственные, производственные.
И Женя не удивилась, а обрадовалась, как высшей справедливости, когда через несколько дней увидела свой очерк в областной газете. Удалой сам позвонил ей в больницу и сказал: «Ты посмотри сегодня газету, там нас перепечатали». Она посмотрела — это ее перепечатали, а не нас, товарищ Удалой, не вас. Не мог похвалить вовремя, а теперь спохватился, так тебе и надо! Женя понимала, что нехорошо, нескромно заноситься, но сейчас ей было не до самокритики.
