Снега метельные

      — Легче, чем у всех других. И это вывело его из числа живых еще до смерти.
      — А в общем-то, умрет каждый, — грустно сказала Женя.
      — Куда денешься, — усмехнулся Николаев. — Но настоящему человеку при мысли о такой неизбежности хочется жить без мелочей.
      — Интересно, а вы любите мечтать?
      — Конечно. Мечтаю хорошо исполнять свое дело. Оно сложное и очень интересное. У нас с вами в принципе одна задача: вы заботитесь о здоровье физическом, а я — о деловом и нравственном, и в конечном счете вместе мы с вами печемся о прогрессе рода человеческого.
      — Значит, у вас тоже призвание? А я думала, вас просто назначили, и вы, как человек дисциплинированный, все честно выполняете.
      — На одной дисциплине, Женя, далеко не уедешь. В любой профессии. Нужна инициатива, нужно желание, одним словом, любовь к своему делу. Или призвание, если хотите.
      — А как вы считаете, стать хорошей матерью — это призвание или обязанность?
      Николаев рассмеялся.
      — Наверное, и то и другое.
      — Стать хорошим медиком я мечтаю иногда, а вот хорошей матерью — всегда, — призналась Женя. — Я знаю, об этом не принято говорить вслух, но мне так хочется, чтобы были сыновья, дочки. Маленькие, потом большие. Одевать их всяко, подгонять им бельишко, шлепать их. Не сейчас, конечно, а когда-нибудь потом, попозже.
      — Я понимаю, понимаю, — серьезно сказал Николаев.
      — Чтобы они шумели, росли. Сыновья мои, как подрастут, станут суровыми, неразговорчивыми, а дочери — наоборот, нежными и говорливыми.
      Возле своего дома Николаев сказал:
      — Может быть, зайдете ко мне?
      — Прямо сейчас? Ладно, — не раздумывая, согласилась Женя. — Посмотрим, как живет начальство.
      Вошли в комнату. Николаев скоренько, на ходу обил валенки у порога и нашарил выключатель.
      Женя, привыкая к яркому свету, сощурилась и нагнулась в поисках веника.
      — Проходите, проходите, — Николаев легонько коснулся ее локтя. — Снимайте пальто, у меня тепло.
      В комнате, довольно просторной и, как Жене показалось, не слишком уютной, было все необходимое для жилья: койка с синим одеялом в крупную клетку (почему-то оно бросилось сразу в глаза Жени), просторный, не новый, а, видно, привезенный или купленный у кого-то здесь письменный стол, с которого Николаев, прикрываясь спиной, начал поспешно убирать звякающие стаканы и чайник, крашенный желтой краской стеллаж с пестрыми корешками книг. Здесь, как подумала Женя, теоретически было все, даже тюлевые занавески на окнах, но практически...
      — Женской руки не хватает, — простодушно сказала она и деловито осмотрелась, будто готовясь засучить рукава и тут же приступить к исправлению невидимых мужскому глазу недочетов, которые вредят домашнему уюту, приложить эту самую женскую руку.
      Николаев выдвинул из-под стола табуретку, и Женя присела на краешек, держась обеими руками за горящие от мороза щеки.
      — Отсутствие женской руки я не особенно чувствую, — преувеличенно твердо сказал Николаев. — И вообще, к домашнему, так называемому, женскому труду у меня свое отношение. Оно не оригинально, но... во всяком случае, стиркой и кухней моя жена заниматься не будет.
      — Слыхали мы такое! — с ласковой насмешливостью отозвалась Женя.
      Николаев не переча только повел бровями.
      — Представьте себе такую картину. К весне у нас открывается прачечная с машинной стиркой. По утрам машина будет объезжать поселок и забирать белье в стирку, а вечером развозить выстиранное и отутюженное. Детские ясли уж есть, будет и детский сад...
      Он говорил обычные, знакомые слова, повторял знакомые обещания, но Жене почему-то не было скучно.
      — К осени откроем большую столовую, фундамент уже заложен по типовому проекту. Цена обеда — три, четыре рубля. Можно заказывать на дом... Я говорю все время о будущем, но ведь мы всего два года живем на целине, а в старых, передовых совхозах все это давно заведено, там жить легче. Прежде я рассуждал о женском труде отвлеченно, а сейчас все прелести быта испытал на собственной шее. Все будет, Женя, все сделаем! — Он даже слегка пристукнул рукой по столу, но тут же вспомнил о своей роли хозяина.
      «Что полагается делать в таком случае? — подумал он. — Надо включить приемник, поймать легкую музыку. А главное, угостить чаем».
      Однако ставить чайник он не спешил, заколебался, не зная сам, почему, может, побоялся насмешки Жени, и — будь что будет! — отверг чаепитие.
      Спасительно зазвонил телефон, даже удивительно, что он так долго молчал.
      — Слушаю!
      Не отрываясь от трубки, на ощупь, как слепой, Николаев нашарил рукой табуретку, неловко придвинул ее поближе, сел на край и чуть не упал вместе с табуреткой. Женя отвернулась, плечи ее задрожали от смеха. Ей понравилось, что телефонный звонок моментально отключил его от забот о гостье, как будто ее здесь и не было. Вот он за это и поплатился, чуть не упал в наказание. Интересно было видеть его таким неловким, смешным. Слабости у мужчин почему-то всегда привлекали Женю. Проявление слабости казалось ей более человечным свойством, чем проявление силы. Но это уже практически, а теоретически — совсем наоборот...
      Разговор шел о том, сколько прибыло в совхоз шоферов и рабочих, как их разместили, а главное, сколько вывезено зерна на сегодня.
      Женя терпеливо ждала, соображая, что после того, как он положит трубку, неловко будет занимать его деловое время. Сейчас, наверное, начнут звонить без передышки, а она будет сидеть истуканом, забытая и никому здесь ненужная.
      Дождавшись, когда Николаев закончил разговор, Женя с улыбкой поднялась. Она сама не знала, что означала ее улыбка, но в том, что она должна быть, Женя не сомневалась. Быть может, многозначительную усмешку? Месть за перерыв в его внимании к ней? Или же: «Нет, товарищ Николаев, никакими стиральными машинами и типовыми столовыми женщину в доме не заменить во веки веков, хотя вы и ответственный руководитель!..» Она улыбалась непроизвольно, как будто все предыдущие женские поколения передали ей в наследство это действенное оружие, эту необъяснимую тактику. А он теперь как хочет, пусть так и думает, пусть разгадывает.
      Николаев вскочил, извиняясь, бормоча, что ей, конечно, скучно. Подал Жене пальто и платок. Помедлил и... пошел ее провожать.
      На улице Николаев долго молчал. Женя подумала, что он занят обдумыванием телефонного разговора, и,. продолжая воображать себя какой-то собирательной женщиной, которая все знает и все может, она решила высказать свои деловые соображения. Почему райком не интересуется делами автобазы? Она хотела еще упомянуть про столовую, но вовремя вспомнила, что там теперь заведует женщина, повар со стажем, и, наверное, сама наведет порядок.
      — Хорошо, что вы обратили внимание на автобазу, — рассеянно отозвался Николаев. — Подскажите, что им надо сделать на первых порах. Жакипов — человек исполнительный и толковый. Скоро они будут жить лучше. Автобаза создана всего-навсего три месяца тому назад. Полторы тысячи машин пришли на пустырь. Бывали дни, когда в палатках шоферам не хватало места, спали в кабинках. Вы, наверное, помните, как ходили на воскресники всем поселком, строили шоферам землянки. — Он вздохнул. — Конечно, лучше было бы приехать сразу в теплые благоустроенные квартиры, но это уже совсем другой вопрос. Где-нибудь на Западе вряд ли нашлось бы столько добровольцев ехать на пустое место. Там другая психология, другое воспитание, все другое, это вы понимаете. А вот у нас поднялась вся страна на призыв. Вот почему слово «целинник» стало синонимом слова «героизм». А героизм — это, можно сказать, нарушение. Нарушение привычных норм, привычных представлений о человеческих возможностях. Я вам прописные истины говорю, Женя, но это потому, что вы так свой вопрос поставили, можно обидеться. Райком, выходит, ничего не знает. Медики знают, шоферы знают, а райком нет, толстокожий какой! Да, к вашему сведению, у нас на каждом заседании вопрос о быте. И вот здесь, среди фундаментов, мимо которых вы каждый день проходите, есть и фундамент общежития для шоферов. Видите, как получилось: еще с жильем не устроились, а уже миллиард пудов выдали! Вы только представьте себе: в одной только Кустанайской области создано девяносто четыре совхоза. Жилые дома, детские сады, клубы, магазины... Попробуйте закрыть глаза и представить мысленно наш край, частицу земного шара... — Николаев прищурился и плавающими движениями развел руки в стороны. — Черная, вспаханная, чуть выпуклая земная поверхность. И на ней поселки. Один, другой, третий... и так до девяносто четырех. Устанешь, пока все это мысленно представишь, пересчитаешь. И все это появилось на голой земле за какие-то два года! Все-таки, еще раз скажу: целина — это героизм, как бы громко и выспренно это вам ни показалось. Коллективный героизм, наиболее массовый в наши дни. И мы с вами, Женя, — здесь, вместе со всеми.
      Он разговорился оттого, что она внимательно, неравнодушно его слушала, часто поднося пушистую рукавичку ко рту, словно боясь перебить Николаева и сказать что-нибудь не так, невпопад.
      Когда переходили накатанную дорогу, Женя поскользнулась и ухватилась за Николаева. Он согнул свою руку в локте, чтобы ей удобнее было опереться. Но, выйдя на тропинку, Женя отпустила его, словно не желая связывать прежнюю его свободу.
      Они говорили о любимых книгах, о знакомых людях, говорили так, будто были давно знакомы, потом расстались, соскучились друг без друга и сейчас не могут наговориться.
      — Вам еще спать не хочется? — Женя не стала ждать ответа, тут же предложила:— Давайте еще побродим, выйдем на простор, на аэродром, давайте?
      — На простор так на простор, — согласился Николаев.
      На белом поле едва темнела сторожка. К ней вела узкая тропинка и две еле заметных полосы санного следа. Николаев старался идти сбоку, уступая Жене тропинку. Плотный наст под его шагами часто обрушивался, он оступался и взмахивал руками.
      Сразу по-степному потянуло ветром, зазнобило, по ногам заструилась поземка. Они добрались до «аэропорта» — утлой темной саманушки — и спрятались от холода у стены на подветренной стороне. С крыши сугробом свисал снег, Николаев нечаянно задел его шапкой, и снег густо посыпался им на головы и плечи.
      — Нарочно?! —вскричала Женя. — Ах так! — И, подпрыгнув, сбила другую снежную губу с крыши.
      — Да я нечаянно, — оправдывался Николаев, отфыркиваясь и пытаясь отряхнуть Женю от снега. — Извините, больше не буду.
      — Тогда ладно, — миролюбиво согласилась Женя. — Тогда давайте и я вас отряхну.
      Ему было смешно от ее детской игры, но странно, он и сам поддался этой игре.
      В саманушке гудела труба. На исхлестанной дождями стене глянцевито поблескивали прожилки соломы. С обеих сторон подсвистывал ветер, не проникая, однако, в тот затишок, где они стояли. Тактичный, милосердный ветер...
      — В детстве я очень любил прятаться от дождя в шалаше. И как только заберусь в шалаш, в любую погоду, так сразу мечтаю: вот бы дождь пошел! Здесь сухо, тепло, а рядом шуршат и звучно так стучат капли по сухому сену и по листве. В дождь по-особенному пахнет сено, из него выбивается удивительно ароматный запах! Уютно становится в шалаше, хорошо. А вот почему — и не скажешь.
      — Понимаю, понимаю! — обрадованно подхватила Женя. — У меня так тоже бывало, только в городе, где-нибудь в сквере. Но там ведь тоже трава, и тоже бывает дождь. — Она говорила так, будто ей не хотелось отдавать преимущество селу перед городом.
      — И сейчас вот... ветер, степь, холод, а мы в затишье, возле какого-то подобия человечьего гнезда. И нам тоже хорошо, а от чего, не выразишь, правда?
      Помолчали, потоптались на месте.
      — Я заметила, что вы за весь вечер не сказали ни разу слова «некогда».
      — Вон как! — удивился Николаев. — Впрочем, я не люблю это слово. Можете ли вы с Грачевым сказать, что вам некогда операцию делать?
      Женя только усмехнулась.
      За саманушкой шуршала поземка, в трех шагах перед ними наметала полукруглый, как подкова, сугроб.
      — Давайте зайдем в саманушку, разожжем огонь, и получится еще интереснее, чем в вашем шалаше. Там наверняка есть котелок, наберем снегу и вскипятим чаю. Вот будет здорово. Чай из снега и с запахом дыма, давайте?
      Николаев решительно взмахнул рукой.
      — Давайте!
      Они снова боком вышли на ветер, к двери и увидели на ней висячий заиндевелый замок.
      — Ну заче-ем, — разочарованно протянула Женя.
      — Взломаем? — задорно спросил Николаев, сбивая варежкой иней с замка.
      — Нет, нет, в другой раз! — забеспокоилась Женя, сразу поверив, что ему ничего не стоит взломать замок. А ведь кто-то его повесил, значит, он кому-то нужен. — Будут завтра искать, кто это здесь хулиганил ночью, милицию позовут.
      Николаев рассмеялся, но согласился с доводами Жени.
      Они пошли обратно в поселок, ступая как будто не по снегу, а по тугому ветру.
      Возле дома Женя сняла рукавичку, подала руку.
      — До свидания.
      Он торопливо стянул варежку, коротко пожал ее руку и сказал:
      — Наденьте рукавичку, пальцы замерзнут.
      — Какой заботливый!
      Он улыбнулся, — что тут особенного, — не нашел, что ответить.
      — Вы заходите к нам, — без всякой связи сказала Женя. — Что передать Леониду Петровичу?
      — Спасибо, ничего не передавайте. Я просто так зашел, развеяться.
      — Ну и как, развеялись?
      — Медицина и здесь оказала свое благотворное воздействие.
      — В таком случае, заходите почаще. У медицины тоже бывает желание развеяться...
      Домой Николаев шагал стремительным, пружинистым шагом, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. И совсем не потому, что ему надо было спешить, нет. Вспомнился Омск, студенчество, весенние ночи, когда он догонял последний трамвай, пробегая порой за ним целый прогон. Прошло уже с той поры восемь лет, немало, но ему кажется, что он совсем не изменился, меняется только жизнь вокруг, а он — прежний, молодой и резвый. Иду, бегу, дышу, надеюсь!
      Однако почему она сказала вскользь, что он старше ее лет на десять-двенадцать. Для чего она эту разницу отметила?
      — Постой, постой, пошевели извилинами, — проговорил он себе и замедлил шаг, готовый снять шапку, остудить голову и поразмыслить. Лучше поздно, чем никогда.
      А поразмыслив, прийти к выводу, что весь вечер она относилась к нему, как к старшему, как школьники относятся к учителю. Прежде всего, она не особенно смутилась при его появлении: смело положила руку на его рукав и, кажется, тут же у порога напомнила ему о разнице в возрасте, чтобы он, боже упаси, не вздумал за ней ухаживать. Значит, ты, Николаев, хлюст, если девушке понадобилась такая мера предосторожности. Затем последовало самое убийственное: без всякого стеснения она сказала, что мечтает стать матерью, сказала так, как говорят только старшим, отцу или матери, или, к примеру, бабушке. Вот такие дела. А он-то замок вздумал срывать, голова садовая!..
      Николаев сердито пнул ногой дверь, в комнате распахнул форточку, сбросил пальто, пиджак, стянул галстук.
      «Черт побери, да неужели я такой солидный, степенный, архисерьезный?!»
      Может быть, вся беда в том, что он слишком скован сознанием своей значимости? Не своей, вернее, а должностной.
      Какая все же она непосредственная, по-детски откровенная, открытая. Неужели все это только потому, что у них такая большая разница в возрасте? В простосердечии своем даже не подумала, что могут сказать в поселке: пошла на квартиру к одинокому мужчине.
      Впрочем, к одинокому мужчине нельзя, предосудительно, а к секретарю райкома можно, какой он мужчина. Хотя и одинокий...
      А может быть, зря он о ней всякую чепуху выдумывает. Просто она такая по натуре своей, непосредственная. Она не скрывала своей радости, ей хотелось бродить с ним хоть до рассвета. Тоже ведь одинокая, в сущности.
      На глаза попалось письмо Сони Соколовой. Это она его растревожила своим признанием, словами о личной жизни. Что ей ответить?..
      Женя, войдя в дом, задержалась в кромешно темных сенях. Она ничего не запомнила из сегодняшней встречи, ни слов, ни жестов, осталось только общее чувство радости, даже восторга. Ей хотелось добра и счастья себе, другим, всем на свете! Она закрыла глаза и в непроглядной тьме представила свое лицо с улыбкой и увидела будущее, неизвестное и огромное, как звездный космос.
      К утру поземка усилилась, зашевелились сугробы, меняя свои очертания. Женя проснулась в сумерках, глянула на часы и ахнула: уже половина девятого! За окном синел полумрак и было удивительно тихо. Женя подбежала к занавеске, откинула ее — окно до самого верха было закрыто сугробом. Отточенный ветром край его на вершок не доставал до шиферной кровли.
 

XXIX

 
      Третьи сутки мела непроглядная вьюга. Начались декабрьские метели, а будут еще и февральские... Опустели степные дороги. По Тобольскому тракту густо неслась поземка, заполняя неровности белыми клиньями, убегая за обочину, навевая сугробы. Не летали самолеты, молчали тракторы, до поры бездействовали снегоочистители. Шагнув за порог, люди тонули в снежной коловерти. Казалось, не просто снег и ветер, а колючие тугие сугробы обрушиваются на человека со всех сторон, бледная морозная мгла колышется спереди, сзади, сбоку...
      И тут же вместе с бураном — предостережения и примеры.
      Рассказывали, будто в «Изобильном» едва не замерзла повариха. Вышла из столовой за продуктами, добралась до кладовой, а обратно уже не вернулась. Пошли ее искать, обвязавшись веревкой, как альпинисты, и нашли в стороне от поселка, обессиленную, перепуганную до смерти, с обмороженными руками. В такую погоду не мудрено заблудиться и возле своего дома, собственной варежки не видно на вытянутой руке.
      В другом совхозе парень на тракторе расчищал снег и не заметил, как снес угол своего дома. Где-то застрял вагончик с людьми, и вертолет ждал погоды, чтобы отправиться на розыски и сбросить им хлеба и дров.
      Замерла жизнь в Камышном, стали машины, и только дизельная электростанция не выключалась: в домах заметало окна, и люди днем сидели при лампочке.
      На четвертый день в поселке стало известно, что метель захватила в кольцо бригадный стан неподалеку от Камышного. Оторванные от мира сто двадцать человек сбились в тесных землянках. У них была кухня — вмазанный в глину котел с лета, были дрова и уголь, но не было продуктов, их едва хватило на первые два дня. На третий съели все, что собрали из личных запасов — ломоть сала, краюху хлеба, пачку сахара, консервы. Но брюхо — злодей, старого добра не помнит. Стали варить пшеницу и ели ее из кружек, из солдатских котелков и прямо из котла. Утешали себя байками и анекдотами. На четвертый день снова варили пшеницу, проклинали погоду и ждали примет ее улучшения.
      Их было сто двадцать душ, и никто всерьез не думал о гибели, хотя уже появились больные, несколько человек мучились животами. Они терпеливо ждали спасения, верили, что про них помнят и придут на помощь любой ценой. Тем не менее, жевать пшеницу и томиться в землянках с промерзшими стенами было не сладко.
      В Камышном на автобазе борт к борту стояли промерзшие бесполезные сейчас машины. Шоферы, слесари, ремонтники сидели в тихом гараже у костра и курили, когда вошел Николаев с двумя парнями из райкома комсомола. Они сняли шапки, выбили снег о колено, шапками отряхнули валенки. Возле костра не спеша расступились, примолкли. Пахло гарью, жженой резиной и дустом.
      — Товарищи, на втором стане сидят наши рабочие, сто двадцать человек, — сказал Николаев. — У них нет продуктов, нечего курить, появились больные.
      Эти трое, Николаев с двумя комсомольцами, совершили в сущности подвиг — прошли от поселка до автобазы. Почти километр в пургу. Они обошлись без посыльных, явились лично, чтобы показать, насколько важна задача.
      — Там нелегко, — негромко продолжал Николаев. — Хотим с вами посоветоваться, товарищи, как оказать помощь второму стану.
      ...Может быть, потом, спустя годы, когда жизнь на целине устроится, секретарь райкома не будет принимать личного участия в подобном деле, найдет другой, может быть, даже более оперативный способ убеждения и связи. Но сейчас, когда целинная жизнь только налаживалась, всем и каждому хотелось в любом важном деле принимать участие лично...
      Шоферы пока молчали. Николаев не приказывал, не доказывал, не взывал к совести. Шоферы молчали из чувства собственного достоинства.
      — Газик райпотребсоюза пробивался целые сутки, — сказал комсомольский секретарь белорус Гулькевич. — Не мог пробиться. Шофер передал по рации из совхоза имени Горького, что застрял, заблудился.
      — Надо было ДТ-54 послать, — сказал один из шоферов.
      — На газике только на охоту ездить, зайцев гонять, — отозвался другой. — При ясной погоде.
      — Мы не можем оставить в беде наших товарищей, — продолжал Николаев. — Надо пробиться к ним и как можно скорее. Давайте вместе прикинем, кому из самых смелых и надежных ребят мы поручим этот ответственный рейс.
      — А чего тут прикидывать, — несколько вызывающе проговорил Сергей Хлынов. — Лично я не прочь размяться. Думаю, братва со мной по мелочам торговаться не станет.
      — Спасение людей — не мелочь, — холодно осадил его Николаев.
      — Я это так, к слову, — хмуро оправдался Хлынов. — Короче, я готов поехать.
      Он шагнул вперед. Вслед за ним, как привязанный, шагнул и Курман Ахметов.
      — Вдвоем поедем. Для страховки.
      Курман с лета перебрался в Камышный вместе с Оксаной и уже тремя детьми, тремя всадниками. Именно из-за них они сюда и переехали. Тот памятный день — первые роды Оксаны — оставил глубокий след в сердце Курмана, и он все ждал случая, чтобы перевезти семью поближе к хорошим медикам. Так будет всем спокойнее — и Курману, и Оксане, и самим медикам.
      — Медлить нельзя, товарищи, дорога каждая минута. Кто может поехать немедленно? — спросил Николаев, будто не слыша ни Хлынова, ни Курмана.
      — Да и я могу, только тулупчик дайте! — послышался голое.
      За ним другие:
      — Тулупчик без возврата...
      — И полбанки.
      — Для компресса...
      — Но мы же первые вызвались, — повысил голос Сергей. — А-а, не доверя-яете, — злорадно протянул он, догадываясь. — А штрафных, между прочим, посылали на передовую, да еще в самое пекло.
      — Штрафных посылали, — негромко повторил его слова Николаев, пристально глядя на Хлынова, видимо, колеблясь.
      — Значит, договорились! — Сергей притворно сладостно потянулся над костром, даже зевнул слегка. — Едем, Курман. Только трактор давайте, Юрий Иванович, вернее будет.
      Не прошло и часа, как друзья на тракторе ДТ-54 с прицепом подъехали к складу райпотребсоюза. Они легко выпросили пол-литра водки на дорогу — оттирать конечности на случай обморожения, — тут же хватили по глотку-другому, нагрузили в прицеп мешки с продуктами, укутали их брезентом и затянули веревками.
      Возле больницы Курман попросил друга остановиться.
      — Живот скрутило, Сергей, зря я водки хлебнул. Минуту подожди, проглочу пару таблеток бесалола, и тронемся, — бормотал Курман, становясь на гусеницу и стараясь не корчиться, но Сергей видел, что ему больно. Летом Курман два раза бросал курить из-за обострений гастрита, но так и не бросил.
      Сергей несколько мгновений сидел неподвижно, бездумно, потом глянул на больничную дверь, давным-давно знакомую ему, еще с той поры. Вывеску со змеей и чашей занесло снегом, косо, как плиту на кладбище, и только остались на виду четыре буквы «Боль...»
      Сергей посидел, посидел, вздохнул, выжал конус и повернул трактор на дорогу.
      — Прости, Курман, не обижайся, — сказал он вслух. — Нельзя больному ехать в такой рейс. — И еще раз вздохнул с облегчением, ему хотелось побыть одному, ехать, ехать и ехать...
      Последнее время Сергей полюбил одиночество. Самолюбие не позволяло ему скисать на виду у всех, поддаваться тоске. Брось, скажут, пропадать из-за бабы (причину-то знали все, не утаишь), будут еще их десятки в твоей жизни, молодой и веселой. И Сергей бодрился, старался не подавать виду, работал так же, как работал прежде, и жил вроде бы так же, балагурил, посмеивался над растяпами. Но тоска мучила, клонила голову к земле.
      Ирина упрямо его сторонилась, А он терпеливо ждал от нее вестей, надеялся на ее решение. Он, конечно, знал, что она ушла от мужа (да и кто этого не знал!), но не знал, как теперь все это понимать — то ли она ушла, чтобы сойтись наконец с ним, то ли он просто-напросто стал причиной скандала, развода, причиной ее страданий, в конечном счете. Там ведь еще и сын остался. Говорят же, когда горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно. В таком положении он не мог требовать свидания, как прежде, настаивать, надоедать ей, самолюбие мешало ему стать приставалой. Он ждал. А она не давала о себе знать.
      Курман видел, что Сергей не в себе и переживал за друга. Он и сочувствовал ему, и злился оттого, что ничем не может помочь. Злился на хирурга, на Ирину, на самого себя. Взрослые, серьезные люди, а не могут найти выхода.
      — Женщина, как заноза: влезет незаметно, а вытащить больно, — говорил Курман с чужих слов. Сергей только кивал в ответ и молчал.
      — Пойду к твоему хирургу, скажу — человек пропадает! — грозился Курман.
      — Не вздумай, — цедил Сергей.
      — Пусть уезжает отсюда, нечего ему здесь делать, — искал Курман выхода. — Или давай мы уедем, целина большая.
      — Уедем... — рассеянно соглашался Сергей.
      И вот он едет. Один...
      Ни одна живая душа не повстречалась Сергею, пока он проезжал поселком. Белая тьма шевелилась перед ним, то застилая дорогу, то приоткрывая ее, будто заманивая. Он попробовал включить свет, но через минуту выключил: бестолку, снег плотно залепил фары.
      За поселком стало как будто просторнее, метель казалась не такой густой и яростной. Сразу же за обочиной местами лезла из-под снега щетинистая стерня. Сергей косился на нее, как на ориентир, и почти вслепую, наугад вел трактор.
      Временами налетал шквальный ветер и завывал в щелях кабины. Мотор работал надежно, урчал ровно, то набирая обороты, то сбавляя их без чиханий и перебоев, будто резвился молодой, уверенный в себе медведь. Сергей знал дорогу, точнее сказать, знал местность. Если где и собьется, не заблудится. Двадцать километров до стана, если учесть задержки и пробуксовки, он пройдет часа за два, за три. Однако на часы Сергей не смотрел, целинные дороги приучили его верить в приметы.
      «Вот братва заликует!..»
      Когда-то в такой же метельный день он вез Ирину принимать роды у жены Курмана. Давно это было и — совсем недавно. Он как будто всю жизнь ждал того буранного дня, свиста вихрей, тревоги и рядом — теплого ее дыхания. Она была тогда спокойна, ничего не боялась, верила в него. А Сергея лихорадила опасность, будоражила ее вера, ее надежда на его силы, и вся эта коловерть внешняя и внутренняя вызывала у Сергея чувство восторга.
      А теперь вот, перед самым праздником, она сказала Сергею, пусть эта встреча станет у них последней. Она устала прятаться и переживать, издергалась от такой жизни. Поговорив с одним человеком, она решила порвать с Сергеем, чего бы это ей ни стоило. Одумалась...
      Что это за человек, такой правильный и такой мудрый?
      — Если ты начнешь домогаться встречи со мной, я тебя никогда добром не вспомню, — заявила она.
      — Ну и катись к чертовой матери! — не задумываясь ответил Сергей.
      А потом пожалел, что сказал так, но именно потом, а не сразу, потому что она не оскорбилась, не ушла сразу же, а стояла напротив него и укоризненно качала головой и смотрела так, что впору самому Сергею надо бы катиться подальше.
      — Как ты все-таки груб и жесток, — говорила она. — Не пора ли тебе тоже одуматься, бросить свое дурное лихачество, иначе ведь добром не кончишь...
      Она оскорбляла его, сама того не желая, видела, как он сжимал кулаки, но не умолкала, похоже напрашивалась сама на какую-то его хамскую выходку, чтобы им легче было расстаться.
      А ему не оскорблений хотелось, не грубости и не жестокости.
      Все это, растравляя свою тоску, вспомнил Сергей сейчас, сидя за рычагами и неподвижно глядя в заснеженное стекло.
      Метель не редела. В щели кабины все ощутимей проникал морозный воздух, он то сочился, как бы дышал в лицо, то бил струями.
      Километров через пятнадцать, когда до стана осталось уже совсем немного, трактор нырнул в небольшой лог и окунулся в снег почти до самой трубы.
      «Врюхался, как поросенок!»
      Ходу вперед не было. Сергей подал назад, медленно выполз обратно наверх. Колеи не осталось. Сухой невесомый снег не уминался, а только проламывался под гусеницами, как песок.
      Сергей снова спустился, вовремя переключив скорость, продвинулся по низине чуть дальше прежнего и опять вылез обратно. Так он несколько раз то спускался, то поднимался, тараня снег терпеливо, спокойно, думая не только о том, чтобы проложить дорогу, но и о том, чтобы не опрокинуть прицеп с продуктами.
      Тихий лог метель замела доверху. Снег шуршал по ветровому стеклу, полз на крышу кабины, накрывая с головой, будто трактор не стремился вылезть на поверхность, а наоборот, лез под землю.
      Медленно раздвигая снег, неся белую гору на капоте и крыше, оглушительно тарахтя, трактор выполз наконец из лога, и Сергей с облегчением выругался. Что ни говори, а он верил в свою везучую шоферскую звезду. Нет на земле препятствия и не будет, перед которым бы отступил, спасовал Сергей Хлынов!
      Трактор сбавил обороты, желая отдохнуть после долгих усилий. Сергей вытер вспотевший лоб. Спеть бы сейчас, сплясать! Достал пол-литру, сделал три глотка, вытер губы и запел, забормотал под рокот двигателя:
 
 
Ой ты, зима морозная,
Ноченька яснозвездная!
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю?..
 
 
      Оглянулся — и крякнул от злой досады: прицепа не было! Пока елозил по снегу, выбирался из лога, серьга перетерла надломленную шейку болта, державшего прицеп шкворня, и он выпал. Сергей еще там, когда собирались, подумал, что шкворень дерьмовый, но другого под рукой не оказалось. Да и собирались они вдвоем с Курманом, вдвоем им и черт не брат. Когда собираешься один в дорогу, то и сам не замечаешь, как проявляешь больше предусмотрительности, опаски.