Легкий бред в формате дзен

.. А потом я метался по квартире, не зная, что делать, выскочил на лестницу и начал ломиться к соседям. А потом были врачи, носилки, твои душераздирающие крики... и лицо, которое снилось мне много ночей подряд... и мой собственный нескончаемый крик: "Я же говорил ему накрыться тазом, говорил!.." Алюминиевая трубка воткнулась в потолок, и куски огня полетели вниз. Стеклянная банка с бензином, стоявшая на стиральной машине, взорвалась практически одновременно с пуском ракеты. Сжимая в руках штепсель шнура зажигания, ты прятался на четвереньках за чугунным бортом, но любопытство - оно ведь бывает сильнее даже инстинкта самосохранения. Вот и высунул ты свою кудрявую головушку. Ах, эти пикантные кудряшки, где они? Объект восторженного девчоночьего интереса... На голове твоей с тех пор не было больше волос. Вообще. Ни бровей, ни, ясное дело, усов. Не росли-с... А родители твои наконец спохватились и на корню подрубили наше с тобой плодотворное сотрудничество. Ты отстал на один класс, перешел в другую школу. Меня не подпускали к тебе столько лет, что мы успели забыть прошлое. Хотя можно ли забыть ТАКОЕ прошлое? Для тебя, как видно, это стало непосильной задачей. А для меня?
      5. Коан в коане. (Сиамские близнецы делят между собой имущество подлеца)
      Если Барский не виноват, почему он не взывает к справедливости, думаю я, присев на край разложенного двуспального дивана - поверх постельного белья. Почему не просит хотя бы о том, чтобы его из петли на минуточку вытащили, дали отдых измученным ногам? Он что, герой? Жить трусом, а умереть героем - как же это пошло... Я размышляю, сражаясь с распухающей в сознании дурнотой. Чтобы вскрыть гнойник, приходится воспользоваться записной книжкой - самым отточенным из всех режущих инструментов. - Если просят - делай, - читаю я сам себе. - Не просят - не делай, но пойми, почему не просят. В этом - независимость от Реальности, а не в глупом барахтанье в болоте причинно-следственных отношений. - Это о ком? - неожиданно интересуется Щюрик. - О тебе, конечно. Почему, черт возьми, ты ни о чем меня не просишь? - Потому что я - номер один, - он пытается засмеяться. - А ты - номер два. Тратить силы на отражение этого выпада? Нелепость. - Есть новая версия, - говорю я пленнику. - Минут пять назад появилась. Там, в детской комнате. Надеюсь, ты не против моих методов дознания? Вот послушай и подумай... Предположим, отравил меня не ты. Оно и правда - не справиться тебе с такой хитрой работой, как начинка конфеты спорами ботулизма. Тогда кому я помешал? С какой стати свет клином на мне сошелся, да так остро, что кому-то пришлось радикальные меры принимать? Не забывай, что конфету я принял не из чьих-то, а из твоих рук... Объяснить эти странности можно только тем, что дело, собственно, не во мне. Объектом атаки был вовсе не я. А кто? Давай зададим несколько вопросов. Кто из твоих знакомых, ныне покойных, был раньше опытным инфекционистом - еще до того, как принял отделение гинекологии? Чья рука, кроме твоей, могла подложить отраву в упаковку, которая мирно лежала в твоем кармане? Наконец, чьему тайному счастью мешал спятивший, больной ревнивец вроде тебя, Щюрик? - Это неправда, - говорит Идея Шакировна так, что стекла в секретере дребезжат. - Не верь ему, умоляю. Про меня и Гаврилыча - неправда. - Любой сговор, пока он не выплыл наружу - неправда, - спокойно парирую я. - Профессор и медсестра - как же это пошло. Одна таблетка - и нет проблемы. Любовники хотят избавиться от незадачливого мужа, а страдает посторонний человек. Пошло, господа. Куриная кожа на лице Щюрика натягивается так, что, кажется, вот-вот лопнет. - Ложь! - гремит Идея Шакировна. - Какая ложь! Да я, если захочу, супом его отравлю, и сто вскрытий не подтвердят мою причастность. С подвешенным к люстре человеком что-то происходит. Я наблюдаю за ним. Он, скосив взгляд, смотрит на свою жену; прерывисто моргая, он смотрит только на нее, только на нее... Работа его мысли почти вещественна. Красота фигур, рождаемых его сознанием, изумительна. - Логично, - говорит он вечность спустя. - В твоей новой версии, Димaс, почти нет противоречий, но есть один серьезный изъян: на самом деле все было не так. - Докажи, - требую я. - Зачем? Просто я знаю, как оно было и кто во всем виноват. Опять молчание. Вечность минует за вечностью. - Хорошо, я расскажу, - произносит Щюрик, как в прорубь ныряет. Я встаю. Неведомая сила поднимает меня с дивана, расправляет мне спину. - Это я тебя убил, - прыгает, бьется об лед его голос... Он сдался! Всё прежнее - забыто. Все версии на свалку. Краткий миг триумфа. Тот, чей мозг был орудием Кармы, тот, чья жизнь была всего лишь звеном, малой частью сковавшей меня цепи - сдался. Слабое звено надорвано... - Что же ты делаешь, дурак? - стучит руками об пол бывшая моя навязчивая Идея. - Димочка, умоляю вас, не верьте ему! - Я тебе всегда завидовал, - говорит Щюрик. - Я - лысик, юродивый. А ты вон каким супером стал. - Может, ты не мог мне простить, что в ванной был не я? - подсказываю я ему. - Думал, я тебя подставил? - И это тоже, - легко соглашается он. - Пусть. - Ты думал, я послал тебя в ванную, а сам струсил. Но ведь, вспомни, я вообще предлагал никому туда не ходить, а шнур зажигания продеть под дверью. Плюс к тому - я же приказывал тебе тазом накрыться! Приказывал? - Ты прав, все так и было, - соглашается он. Голос его трепещет. Вероятно, от стыда. - Ты думал, что я виноват в провале испытаний, - помогаю я ему. - Взрыв на моей совести, правда? - С бензином - да, твоя была придумка, - говорит он с вызовом. - Мне бы никогда в голову не пришло - ракета на бензине. - А пострадал почему-то ты один, - заканчиваю я его мысль. - Величайшая несправедливость. - С того дня - всё у меня наперекосяк! - кричит Щюрик. - Зато у тебя сплошное везенье! Чувство удовлетворения переполняет меня. Я словно шар, наполненный водородом. Можно к полотку взмыть, но можно и сгореть, если кто-то чиркнет сдуру спичкой. Я разрезаю ножницами бинты на его ногах. Я ослабляю натяг удавки, вытравив около метра шнура с крюка. Затем - усаживаю своего палача на диван и сажусь рядом, обняв его за плечи. Руки ему освобождать не рискую - не справлюсь с двоими, если они дружно взбесятся. Силы мои не те, нацеленность моя - уже не та... - Ну отчего же всё наперекосяк, - возражаю я. - Такую жену сумел отхватить! Жил бы и радовался. - Спасибо тебе за Русских, - вдруг говорит он. И плачет. И я вдруг тоже плaчу... Откуда только слезы взялись в смертельно обезвоженном организме? Священные капли влаги орошают мои стекленеющие глаза. Ком в горле пропускает несколько всхлипываний. Какое блаженство, какой подарок - перед самым Уходом. Мы сидим, сцепившись телами, как сиамские близнецы, и плачем каждый о своем... "Спасибо за Русских..." Ради этих слов стоило сделать все, что я сделал! - Твоя Идея, хоть и пишется с прописной буквы, готова осчастливить не только философов, - бросаю я в воздух жестокие слова. - Я знаю, Димaс, знаю. А у тебя какая идея? Дзен? - Дзен - не идея. Это состояние души. Это отрицание всего и одновременно утверждение всего. - Запомню. Спасибо тебе, Димaс. - Откуда у тебя брали кожу для пластической операции? - спрашиваю его, как брата. - Почему не с задницы? - С поясницы, - легко и естественно отвечает он. - И еще с боков, где ребра. Задница у меня тогда в прыщах была, да и родители почему-то воспротивились. - А конфету как ты исхитрился изготовить? - Конфета - ерунда, - дергает он плечом, словно отмахивается от глупого вопроса. - Я же из семьи врачей, если помнишь... Да и с женой ума поднабрался, она ведь тоже... из этих... Я очень виноват перед тобой, Димaс. - Не надо, Щюр. Ей-богу, не надо, я же тебя простил. Ты - всего лишь орудие, рукоять которого так далека от наконечника, что вообразить это расстояние страшно. - А ведь я наврал тебе, - усмехается он, ворочая затекшей шеей. - Помнишь, когда сказал, что раньше ты не был подлецом? Ох, каким же подлецом ты был, Димaс... Мне рассказывали, как один твой коллега, учитель истории, попросил тебя отредактировать новый, еще не изданный учебник истории, который он сам написал. Дал тебе рукопись строго конфиденциально и даже деньги за работу готов был заплатить. Ну, и что в результате вышло? А что такого вышло, с трудом припоминаю я. Тот бойкий карьерист, если не ошибаюсь, в главе о Древнем Китае позволил себе выставить императора Ву в недостойном, карикатурном виде. Вдобавок он не отразил влияния чань-буддизма и шаолиньских монастырей на культуру народов Китая да и всего Дальнего Востока. Возмутительный непрофессионализм. Делом моей чести было уведомить об этом казусе вышестоящих товарищей... - ...Ты ведь не просто переправил рукопись в ГорОНО и сделал это не то что без разрешения, даже без уведомления автора! - продолжает Щюрик, увлекаясь. - Ты ведь дал ее почитать именно тому чиновнику, который, как ты достоверно знал, был личным врагом твоего историка. Славная получилась интрига. - Зато всякие глупости в печать не попали, - не могу я не возразить. - Да, и человека пинком под зад на очередной аттестации... Ты совершаешь подлости, Димaс, в полной уверенности, что сражаешься за правду. О чем он, удивляюсь я. О себе, о своей ситуации? К чему была эта притча этот, с позволенья сказать, коан? - Моралист Барский, - морщусь я. - Думаешь, не знаю, как ты звал меня "шибздиком"? За глаза, конечно. Я это знаю и совершенно по этому поводу не волнуюсь, как не волнуюсь, например, когда соседский таракан приползает ко мне в гости. Я просто снимаю с ноги тапок... А ведь он о том, догадываюсь я, что, по его мнению, кое у кого полностью атрофировалось чувство вины. Не будем тыкать пальцем, у кого... Вот это да! Тайная ненависть ко мне, которую Барский столько лет вынашивал в уродливом сердце, оказывается, приняла не только форму отравленной конфеты, но и расплющила его здравый смысл. Оно и понятно, должен же он как-то оправдать свой поступок? Вот скрытый комплекс и подсказывает: Клочков - подлец, Клочков не способен увидеть содеянного им зла. Плевать. Оставим в покое психоанализ, оставим в покое проблему относительности зла и добра. Как же мне их всех жаль! Как же не хочется мне лишать этих трех существ той единственной вещи, которую они еще не потеряли - их собственной Реальности. Щюрик Барский, его жена Ида, их ребенок Леонид... Но! Сказать, что я - без чувства вины? Да жил ли я хоть одну минуту без этого чувства! Без этой воронки, которая утащила мой разум на самое дно Мудрости. И за что бы, спрашивается, Мiр так страшно казнил меня, будь я невинен? - Мне больше нечего рассказать, честное слово, - опасливо напоминает о себе Щюрик. - Ты что-нибудь решил? Я снимаю руку с его плеча, отодвигаюсь и отвечаю по возможности спокойно: - Сейчас позвоню Коле. Затем поставлю точку в этой затянувшейся истории, добавляю мысленно. Точку познания Истины...
      В центре воронки {КАТАРСИС}
      ...Вечное чувство вины - это палач, искусство которого превосходит даже умельцев из Древнего Китая. Казнь, растянувшаяся почти на два десятка лет - что может быть изощреннее? Но всякая казнь когда-нибудь кончается. Радуйся этому, смертник... И ты, Щюрик, и твоя жена, и твой сын уже покаялись. Моя очередь. Сдохнуть без покаяния - дурной тон, братья и сестры. Тем более, если Причина Всего - настолько проста. Начало нынешних суток, которые так скоро для нас закончатся, лежит далеко в прошлом. Помню, я болел и никак не мог поправиться... В классе, кажется, девятом. Всю четверть пропустил, в школу не ходил. Точные даты по молодости да по глупости забываются, когда не придаешь им должного значения. Мы с тобой снова тогда сдружились, изредка встречались - подальше от родительских глаз. Сидели, помнится, в каком-то уличном кафе и поедали одну сосиску на двоих. Макали в солонку и откусывали с разных концов. В тот же вечер - вот совпадение! - я слег с пищевым отравлением. А тебе - хоть бы хны... Отравление - ладно, прошло через день, зато неожиданно началась ангина. И закрутилось-завертелось! Болезнь оказалась затяжной и плавно перетекала из одной формы в другую: ангина, тяжелый бронхит, снова ангина, снова бронхит. Конца-края моей немощи было не видно: неистребимые микробы закатывали в ослабевшем организме пир за пиром. Теперь-то ясно, что корень тех неприятностей - в бездумном применении антибиотиков, кои я пожирал килограммами по указке участкового педиатра (жлоба по повадкам и двоечника по сути). И начались эти неприятности несколькими месяцами раньше, в период борьбы с фурункулами, но мне-то, девятикласснику, откуда знать о таких вещах? Черт, думал я, полный отчаяния, неужели это ты, Щюрик... ведь лучший друг! Почему я слег, а ты - нет? Подсыпал что-нибудь в солонку, пока я девчонок проходящих разглядывал... подшутить, наверное, хотел... нет, думал я, не может быть, не бывает такого... Никогда я не спрашивал тебя ни о той злосчастной сосиске, ни о солонке. И не спрошу, потому что понимаю - ерунда все это... впрочем, я отвлекся. Мать моя тогда работала по сменам: трое суток - утро, трое суток - день, трое суток - ночь. Уставала невероятно, сон разрушила, сама полубольная стала. А тут вдобавок - сын из постели не вылезает... Я все это видел, как бы она ни бодрилась. И усталость ее, и растерянность, и депрессию. Что касается моей депрессии, глубина которой увеличивалась с каждой неделей, то она требовала, очевидно, отдельного лечения, только кто же заметит и забьет тревогу по поводу эмоционального состояния подростка? Не участковый же педиатр? Я лежал, смотрел бесконечный телевизор, иногда пытался читать, когда температура позволяла, а в голове моей таяла надежда на то, что финал этого лежания будет счастливым... Я был для матери обузой. Страшной тяжестью я был, которая незаслуженно легла на ее сгорбленные плечи. С каждой неделей я понимал это все более отчетливо. И вдруг я подумал... только подумал, всего лишь предположил! Никаких подозрений, ничего конкретного! Язык не поворачивается сказать... что, если маме надоест за мной ухаживать? Что, если ей УЖЕ надоело? Но тогда... что тогда? Как ей избавиться от ребенка, который никогда, понимаете НИКОГДА не поправится?! Вспоминалась почему-то бледная поганка, которую я скормил простодушному алкоголику. Это воспоминание, казалось бы, никак не было связано с моими бронхитами и ангинами и, тем более, с внезапно возникшими страхами... и все-таки было как-то связано. Страхи мои... Я возвращался мыслями к тебе, Щюрик, и недоверие, возникшее столь внезапно (к кому? к лучшему другу!), тянуло рассудок в бездну. Совершенно нелепые подозрения - да, уже подозрения! - сводились к тому, что моя собственная мама решила меня... отравить. Лежа в комнате, я старался контролировать, что происходит в кухне, когда она готовит еду. Во-первых, с помощью слуха, во-вторых, с помощью внезапных выходов в туалет. Не может быть, непрерывно уговаривал я себя, что за чушь? "Мудь, легкий бред", - как выражался впоследствии Кожух... Для начала я категорически отказался от супов. От любых, от всех без разбора. Далее, когда мама приносила мне в постель еду, чего только не придумывал я, как только не изощрялся, чтобы она первой попробовала из моей тарелки! Не попахивает ли картошка плесенью, не кислая ли сметана? А почему опять яичница "глазунья"? Не желаю "глазунью"! (В жидком желтке, как мне казалось, особенно легко было спрятать отраву.) "Ты же всегда любил яичницу", - огорчалась мама моим капризам, однако уносила забракованную тарелку обратно... Особенно трудно было с жидкостями. Чай слишком горячий, заявлял я. Проверь сама!.. И мама послушно отпивала из чашки. Морс холодный! - и она прикладывалась к лечебному питью губами... Ужасающая раздвоенность требовала колоссального напряжения творческих сил. С одной стороны - сам же не веришь своим страхам, с другой - боишься, и все тут! С одной стороны - не можешь никому признаться и даже вида подать стыдишься, с другой - каждый прием пищи превращается в страшный спектакль, где игра в жизнь и смерть идет всерьез. Разум против подсознания... Вспоминать эти недели - невыносимо. - Мама, - однажды не выдержал я. - Ты хочешь меня отравить? - Что? - не поняла она. - Каша не нравится? Якобы не поняла... Я слышал потом, как она плакала. И с работы трехсменной на той же неделе ушла. Раза в два потеряла в зарплате. Начала звать меня на кухню, когда едой занималась - дескать, ей в одиночестве скучно. Я видел весь процесс приготовления пищи своими глазами, а потом ел - с полузабытым чувством удовольствия. Я к тому времени уже ходячим был, организм брал свое. Вероятно, та самая психическая раздвоенность мобилизовала защитные силы на борьбу с реальным противником. Страх смерти, даже такой нелепый, подтолкнул волю к жизни - и болезни были побеждены. И "мудь" была побеждена. Нескольких дней после моего безумного вопроса не прошло, как я искренне удивлялся: неужели я мог такое подумать о матери?! "Мама, ты хочешь меня отравить?.." Настоящий, взрослый стыд пришел позже. Столько лет минуло, а я до сих пор не могу простить себе того позорного вопроса. За все надо платить. Сегодня - счет прислали мне... Прости меня, мама. Именно после трех месяцев обескураживающей слабости и появилось у меня желание заняться боевыми искусствами. Во-первых, чтобы никогда в жизни больше не болеть, но в главных - чтобы научиться владеть своим страхом. Наивное, детское желание, однако... Я сделал первый шаг. Затем второй, занявшись поисками Равновесия. Я поднялся на уровень, с которого только и возможно очертить границы своей Реальности - чтобы управлять ею. Потом было осознание Кармы и Ее цепей, смирение и счастье каждодневных тренировок. Были ученики и была великая цель - вылепить из них совершенных людей, способных объединить в себе сразу три сущности: воина, ученого и поэта... И вдруг выясняется, что самый первый шаг - овладение своим страхом, - я так и не сделал! Тогда, много лет назад - не сделал... А сегодня, пометавшись по городу, который быстро растворяется в моем сознании; сегодня, познав тайну собственной смерти, - сумел ли я сделать этот шаг? В великую ночь с пятницы на субботу...
      6. ДЗ-ЗЕНН! ДЗ-ЗЕНН! (Звонок с урока)
      10:35, - машинально отмечаю я, вставая. Точное время правды. Прежде чем взяться за телефон, я возвращаю Щюрика в прежнее вертикальное положение и натягиваю шнур - как оно все и должно быть. Ноги у него, правда, свободны, однако надежд ему это не добавляет, потому что ресурс надежд исчерпан полностью. - Всем смирно, - командую. - Спинной мозг бдит. Переносная телефонная трубка лежит там, где я оставил ее - на тумбочке в коридоре. Люблю порядок, особенно в мелочах. Здесь, в коридоре, и состоится решающий разговор, итогом которого будет... будет... Страха - нет. Ни единой молекулы страха, как и воздуха. Совершенно нечем дышать. Прихожая тесновата для моей головы. Хватаюсь за пульс - и не могу найти. Неужели не успею... - Майора Кожуха, пожалуйста, - посылаю я в мировой эфир. Я позвонил Коле на службу. В девять у них "летучка", которой пора бы уже закончиться. А служба у них, как известно, начинается с того, что кого-нибудь из стажеров посылают с бидончиком в пивной бар на улице Чайковского... Позвали! - Здравия желаю, - говорю. - Есть новости? Телефон взрывается. - Ты где мудями машешь, супермен? С семи утра тебя разыскиваю! - Я звоню от Барских... - Новости ему! - кипятится Кожух. - Ты держишься за что-нибудь? Новости такие, что держись! Я пытаюсь держаться за зонтик, висящий на оленьих рогах. Обрывается и то, и другое. Телефонная трубка медленно-медленно падает на пол, кувыркаясь в полете. Всё вокруг - медленное и торжественное, как видео-повтор решающего гола. Квартира искажается, комнаты наслаиваются одна на другую. "Всем стоять!" - хриплю я и бросаюсь в щель между комнатами, которая вот-вот сомкнется, но изображение вдруг сворачивается в кровавую кляксу, и, споткнувшись обо что-то (телефонную трубку?), я слышу собственное трагическое: "А-а!.." Звук остается. - По-моему, лучше его не трогать, - звучит с неба роскошное контральто. Идея Шакировна. Идочка. - Что с ним? - доносится из-за горизонта еле слышный крик Щюрика. - Ничего хорошего. Может, спазм коронарных сосудов... не знаю. Ты видел, как он дышал? - Как? - Как марафонец, добежавший до Афин. - Он жив? - Слушай, мне страшно до него дотрагиваться... Космическим холодом веет от слов женщины. Абсолютный ноль сочувствия. Кровавая клякса растворяется, и к звуку прибавляется картинка. Вероятно, я лежу на кухне: ножки табуретов и ножки стола, как стволы колдовского леса, окружают мое погибшее тело. В недосягаемой выси плывет белоснежным облаком кухонная стенка, уставленная бокалами, вазочками, рюмками, увешанная ковшиками, ситечками и прочей утварью. Где-то сигналит телефон. Никто не обращает на него внимания. Щюрик, по-видимому, до сих пор связан. - Он жив, - с абсолютным хладнокровием сообщает Ида. - Смотрит на меня. - Твой нож, - говорю я ей. - Который вместо зеркала. Где он? - Зачем тебе нож? Я хочу привстать и осмотреться. С первого раза не получается, но я упрям. Словно ниоткуда возникает надо мной женщина с искривленным от ненависти лицом. В ее руке пляшет кухонный тесак. У ножа - наборная рукоятка, какие в тюрьмах делают. Неужели тот самый? И впрямь - необычная вещь. В отполированном лезвии отражается майское солнце. - Зачем тебе нож? - повторяет Ида вопрос. - Кулаков мало? Свободной рукой она придерживает простынку между ног. Какие, право, мы стеснительные, женщины Востока... - Я должен не дышать, иначе я совру, - отвечаю максимально честно. - Дай мне нож. - Псих!!! Ее чувственный рот застывает в спазме. Линия губ изломана. Когда она замахивается - обеими руками, - стыдливую простыню срывает с бедер, открывая взгляду мертвеца живой родник. Когда она бьет, то беспомощная, казалось бы, жертва принимает разящую сталь плечом, а не грудью... Кое-какие рефлексы у меня еще работают! Поймав женщину за шею, решаю, что с этой героиней делать. На долю секунды она цепенеет. Сломать? Легко... Нет, пусть посмотрит, как уходят из Реальности истинные дзены! Пшла вон! Падает опрокинутая ею микроволновая печь. Она сама падает, и больше я ее не вижу... Тесак вошел мне в плечо сантиметра на полтора. Чепуха. Поднимаю упавшее оружие, обнаруживаю в холеном лезвии свое одухотворенное лицо. "Зеркало без подставки не замутится", - примерно так написал на стене шаолиньского монастыря одиннадцатилетний пацан, ставший впоследствии Шестым Патриархом. Под зеркалом он подразумевал сознание, которое не может загрязниться контактом с повседневностью. Изначальная чистота лишена возможности загрязниться. Нужно только найти его, свое сознание. Я нашел, что искал. Хочешь освободиться сам - освободи вместе с собой других, даже если тебя об этом не просят. Я освободил бездомного кота от вечной его помойки. Проблемный мальчик Леня патологически зависел от родителей? Теперь он свободен - на всю оставшуюся жизнь! Я освободил Щюрика от иллюзий и заодно научил этого горе-отца не перекладывать воспитание ребенка на чужие плечи. Идею Шакировну - избавил от самого себя. Даже профессора Русских освободил от явных проблем в его сексуальной жизни. Наконец, главное. Каждого из обитателей этой квартиры я научил никому не доверять - в точности, как сам я однажды посмел не верить собственной матери... Я роздал им всю мою Карму. Я очистился. Значит, можно уходить. "Дураки вы все! - говорил Шестой Патриарх своим ученикам, горюющим о скорой кончине учителя. - Если б знали вы, куда я ухожу, вы бы смеялись и плясали от радости!" Я пока еще в сознании. Правда, весь в холодном поту, и волны странной дрожи прокатываются по телу, и грудь стянута, словно ремнями, и прямая кишка тщетно пытается выдавить наружу хоть что-нибудь. Мне плохо... Это сердечный приступ. И это - вовсе не та смерть, которой достоин учитель! Какой дорогой уходят из жизни великие? Увы, не успел я договорить с Колей Кожухом, не услышал окончательный диагноз, но ведь и без того ясно, что он собирался сказать... и без того - все предельно ясно... Истинные дзены уходят, останавливая дыхание. Вызываемая ими гипоксия должна быть так глубока и необратима, что гибель физического тела превращается в естественный и совершенно безболезненный ритуал. Разумеется, никакие препараты не применяются. Нужно подрезать уздечку своего языка, затем - одно легкое усилие - и язык проглатывается, полностью перекрывая гортань... По легенде именно так ушел Будда. Вот для чего мне нужен нож, идиотка ты малограмотная. Будда - не бог, а состояние души, так говорят великие. Степень святости, степень открытости сознания у великих не замутнена страхом... В последний раз я смотрю на себя в зеркало. Еще смотрю, еще. Никак не оторвать взгляд... Пора в путь. Записная книжка с цитатами? Тоже здесь, под рукой. Жаль, нельзя взять ее с собой. Знаешь ли ты, загадочный Во Го, не ответивший ни на одно из моих писем, что я тебя все-таки выследил - и настоящую фамилию знаю, и адрес. Когда-нибудь мы с тобой встретимся, если тебе, как и мне, удастся прервать цепь своих перерождений. Ты писал: "Для мысли нет временной тверди - она вечна. Поэтому первым шагом к разрушению цепей является признание вечности мысли..." Но если мысль вечна, то животный страх умирающей плоти просто смешон! Оставим всё животное животным... Ритуал естественен и прекрасен. Превращаю зеркало обратно в нож. Открываю рот пошире, упираю язык в нёбо и чиркаю по уздечке лезвием. Рот наполняется кровью. Странное ощущение: язык словно теряет связь со мной, обретая собственную волю и разум. Словно некое животное заползло в теплую пещеру и укладывается на ночлег, выбирая позу поудобнее. Что теперь? Как проглотить ЭТО - не теоретически, а практически? Наверное, на вдохе... Одно хорошее усилие... Не получается. Нужно состояние души, равное достижению Нирваны. Пусть я не оставил после себя следов: учений, писаний, достойных учеников, монастырей, произведений искусства... не это важно. Один глоток - и гортань закупорена. Легко и беззаботно, как птичка зернышко склевала. Не получается... Рвотный рефлекс. Упрямый язык, пользуясь свободой воли, стоит горбом - или это я сам его выплевываю?.. Нужно расслабиться. Нужно качественно иное расслабление, до окаменения - почти паралич. Когда энергия из человеческого тела возвращается к истокам - в Небо, в Землю, к Предкам, ты становишься статуей. Как это сделал Будда. Идеал. Ну же! Один хороший глоток... Я переворачиваюсь на живот и запихиваю упирающуюся тварь себе в горло. Язык рвется назад, но я держу его сильную тушу обеими руками. Не получилось красиво - получится некрасиво. Для истинного дзена не важен ни результат, ни, тем более, процесс. Восемь пальцев в рот, локти под себя. Не вырваться. Прощай, дыхание, изучению которого я подарил столько лет. Значение имеет только миг, когда понимаешь, что смысла нет ни в чем, даже в самом этом миге понимания... Становится нестерпимо жарко. Язык Вергилия, язык Рабле... Язык телячий в сметане... Прости меня, мама! Лопается гигантский пузырь; яичный желток растекается по тарелке; захлопываются двери метро; сверло вгрызается в пенопласт... Стремительный выпад противника, и я пропускаю прямой удар в солнечное сплетение. Лучезарный кулак! Золотой его блеск слепит глаза. Кто противник? Не видно. Я рефлекторно приседаю в позе гунбу, собираю остатки Ци, чтобы достойно принять новый удар... но все это не нужно. Реальность начинает движение, как перрон вокзала, назад - в прошлое, в прошлое, в прошлое, в прошлое...
      {КОНЕЦ КУРСИВА ВРЕМЕНИ} Зеркальная гладь замутилась
      7. Может ли учитель с копытами - наравне с другими животными - иметь природу Будды? (Зачетный коан)
      ...Идея Шакировна, хватаясь руками за дверцу холодильника, с трудом встала. Человек, расположившийся в проходе между столом и буфетом, уже не дергался, не корчился, вообще не шевелился. Агония длилась недолго. Тело лежало, поджав колени к животу, соединив локти на груди, запихав в рот едва ли не все пальцы рук. Окровавленные плечо и подбородок, синюшный цвет лица... Мое тело. Телефон сигналил и сигналил, однако женщина прежде всего набросила на себя халат. Потом вошла в спальню и сорвала с сына пустой бак. Потом освободила мужа. Тот упал на диван, попытался вскочить, снова упал и снова попытался встать. Жена принесла из прихожей вопящую телефонную трубку и подала ее мужу. Звонил Коля Кожух. - Что за финты! - зарычал мировой эфир голосом майора. - Димaс у тебя? Сюда его, живо! - Где Клочков? - спросил Щюрик у супруги. - Умер, - констатировала та. - Подойти не может, - громко и прямо в трубку, чтобы всем слышно было. - Умер? - задохнулся от ярости офицер. - Приколы прикалываете? Да я вас урою за такие шутки! - Он и правда отравился! - закричал в ответ Щюрик. - Взял и откинул копыта! Сразу, как тебе звонить начал! Кожух ненадолго заткнулся. - Из-за этого отравления Клочкову башню совсем свернуло! - докричал свое Щюрик. - Рассказать - невозможно! - Кто бы говорил про его башню... - произнес майор совершенно другим тоном. - Знаешь, зачем я вам названивал? Хотел успокоить этого психа. Результаты всех исследований - отрицательные. И пусть он дурака не валяет. Какое, в жопу, отравление... Откинул, значит, копыта? - Похоже на то. - Что за бред! - сказал Кожух с отвращением. Он поразмыслил секунду-другую и вдруг уточнил: - Ты ведь шутил насчет своей конфетки? Или нет? - А ты что, НЕ шутил? Кожух миролюбиво хмыкнул: - Пиво за мной, убогий. Согласен, я проспорил. - Из-за твоего пива он чуть всех нас не уложил! Ты где был, трепло?! Кожух зевнул. - Трупом твоего профессора занимался. Давай колись, это ты его... под шумок, да? Собеседник чуть слюной не подавился, пытаясь что-то ответить. - Не бзди, не бзди, - успокоил его майор. - Нунчаки - с отпечатками пальцев, плюс к тому свидетели есть. Зато профессора - нет. Что и требовалось доказать. Гениальная комбинация, я в восторге. - Это я в восторге! (Голос Щюрика задребезжал, как дюралевый бак.) Кому он больше мешал, мне или твоему генералу с его сыночком-аспирантом? И кому из нас с тобой лишние звезды на погонах понадобились? - Хватит ветры пускать, - злобно сказал Кожух. - Ты, вообще, думай, когда свой рот опорожняешь. Он выразительно постучал пальцем по микрофону. - А тебе что, так трудно было догадаться, где Клочкова искать?! - напомнил Щюрик. Офицер нехорошо усмехнулся. - Зачем искать? Может, ты тоже кому-нибудь сильно помешал, звездочет. Друзья долго молчали. - Опять шутка? - бросил Щюрик в пустоту. На том конце, зажав трубку ладонью, неразборчиво общались. Наконец пустота откликнулась: - Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Еще Чехов сказал. Мне тут подсказывают, что это не я тебе, а ты мне должен пиво проставить. - С какой стати? - На всякий случай. Я, вот, с Клочковым полночи нянчился и почти поверил, что ему каюк настает. Чуть у самого башня не рухнула. Ё-моё, думаю, как же так... А потом эксперт позвонил, мозги мне поправил. Так что есть вопрос. Клиент точно сам по себе откинулся? Твердым предметом к его голове не прикладывались?