Как закалялась жесть

      Наверное, она что-то непроизвольно сказала или издала какой-то звук. Сергей повернул голову — и конец уникальному спектаклю. Обломки палочек исчезли в рукавах халата. В долю секунды повар преобразился: только что был беспощадный воин, и вот перед нами слуга, просто слуга. Он шагнул навстречу и поклонился:
      — Да, хозяйка?
      — А что сегодня к чаю? — нашлась Елена.
      — Венецианское печенье, — учтиво ответил повар.
      Из гостиной в коридор вышла мать.
      — Ты здесь, моя дорогая? Входи на кухню, чего в дверях болтаться.
      — Я лучше к себе. Надо к зачету готовиться.
      Елена ушла. Одна гостья сменила другую.
      — Сергунчик, — сказала Эвглена Теодоровна. — Душа моя. Как освободишься, займись, пожалуйста, операционной.
      — Вечером клиент? — спросил повар.
      — Совершенно верно. Я перенесла время. Ленусик с Бориком, вероятно, после чая в театр отбудут, так что сегодня вечером тебе придется мне помочь.
      — Да, хозяйка, — поклонился Сергей.
      Тень улыбки скользнула по его лицу.

27.

      Новенького привозят после обеда. Он появляется мирно и очень буднично. Никаких истерик и сильных сцен; и никаких вам драк в будуаре. Боже упаси. Не сравнить с предыдущим бешеным животным, которого пришлось обездвиживать при помощи китайской вазы. Наоборот, наш гость демонстрирует веселую покорность судьбе — почти как в моем случае…
       …Так и вижу, как это было. Достаточно глаза закрыть. Первая наша ночь, первая настоящая близость. Удивительная кровать — под балдахином и с роскошными спинками. Жадно меняем позы, пока не останавливаемся на той, которую Купчиха предпочитает всем прочим. Она — сверху, я — под ней. Она любит быть Хозяйкой. Расположив мое тело поудобнее, она позволяет мне кончить… А потом, когда жертва расслаблена, нажат скрытый рычажок, отпущены стопора, освобождены мощные пружины. Спинки кровати падают, обрушиваются, как кара небесная, вдавливая мое тело в матрац. Спинки — это захваты, как здесь их называют. Один прижимает ноги, второй, который в изголовье, фиксирует голову и верхнюю часть торса, включая плечи и руки. Не вырваться. Кто только ей сделал такую машину, в какой мастерской? Средневековье. Фэнтези, черт бы его побрал… Шприц наготове, наркотическая дрянь входит в мое тело. Ночная операция, которую я не помню. Утреннее пробуждение, которое ужасно хочется забыть…
      Сейчас даже шприц не понадобился. Пациент в сознании: прикованный к кровати, он хохочет на всю студию:
      — Эй, тетки! Гитару… где моя гитара, тетки? Хотя бы гитару в живых оставьте…
      Успокаивается, только когда брезентовый чехол характерной формы кладут ему в ноги.
      Чехол…
       Неужели в нем то, о чем я думаю?
       Неужели вот так запросто я получу средство, из-за которого вся тропаревская босот? и гопот? с почтением звала меня Скрипачом…
      — Почему твой новый друг бодрствует? — спрашиваю. — У тебя что, сонное зелье кончилось?
      — Ты же видишь, что это за существо, — отвечает Эвглена. — По-моему, он и так под кайфом, ботаник.
      — Я о другом. Всяк сюда входящий оставляет не только надежду, но часть своей плоти. Почему сей счастливый человек миновал белую комнату с зайчиками на сводчатом потолке?
      — Ой, некогда с ним возиться. Позже займусь, через час-два. Клиент только к вечеру придет, и желательно, чтоб материал был свежим. Саврасов, возьми его пока под свое шефство… хорошо?
      Эвглена и правда торопится. Закрывает голого пленника простыней. Рывком усаживает тетю Тому на стул:
      — Чтоб тут сидела, как гвоздем прибитая! И хватит жрать водку, скотина! Уволю!
      — Подожди, где ты такого нашла? — останавливаю я супругу, прежде чем она исчезает.
      — Такого? Играл на улице, подаяние собирал. От нас неподалеку, на углу.
      — И пел! — вдруг гордо добавляет парень. — Ей, кстати, понравилось, как я пел, — он приподымается и смотрит на меня.
      Мой вид его не только не пугает, но даже не удивляет! Он ненормальный? Или «аномальный», как сейчас выражаются?
      — Увела его для домашнего концерта, — поясняет Эвглена прежде чем пойти на выход.
      — Мне нужен тру-уп, я выбрал ва-ас!.. — выводит он сильным, глубоким голосом. И заливисто хохочет.
      Остаемся одни, если не считать немую санитарку. Некоторое время пленник пытается вытащить руки из браслетов, тихонько ругаясь. Затем окликает меня:
      — Эй, сударь, вы очень странные вещи говорили. Хотя, вы красиво говорили, поэтично. Вы, наверное, поэт? Или писатель? И голос у вас красивый, вам бы тоже петь…
      — Сам ты красивый. Ты, вообще, кто?
      — Д?лби-Дэн, музыкант. А по совместительству — студент Гнесинки.
      — Долби-Дэн… Данила, что ли? ( Он кивает.) Сам откуда?
      — Из-под Зеленограда. Деревенские мы… Вы сказали, оставь надежду всяк сюда входящий. Мы, значит, в аду?
      — Хуже, парень. Мы в художественной студии.
      — Я подумал, это мне наказание за грехи, — произносит он на полном серьезе.
      — И что за грехи у тебя, музыкант?
      — Песни, наверное. Стихи. Когда заигрываешь с инфернальным или споришь с Создателем, будь готов держать ответ. Честно говоря, я всегда ждал, что чем-нибудь таким все и закончится.
      Так. Оказывается, он ждал, чокнутый. Теперь понятно, почему этот ботаник не удивлен.
      — У тебя в чехле правда гитара?
      — «Хохнер», Германия — подтверждает он с гордостью.
      — Разреши посмотреть?
      — Вы разбираетесь в инструментах?
      — Не столько в инструментах, сколько в струнах.
      Я раскрываю молнию зубами, стаскиваю чехол. («Аккуратнее, пожалуйста…», — стонет парень.) Осматриваю вещь. Доли секунды мне хватает, чтобы осознать — повезло. Вот оно! Впервые повезло по-настоящему… Внешний вид и звук инструмента меня не интересуют. Только струны. Я боялся, что в его хваленом «Хохнере» окажутся пластиковые струны — вот это был бы облом! Но нет. Хорошая сталь. То, что надо…
      Новенький рассматривает спящего Алика Егорова:
      — Что с ним?
      Алик подключен к аппарату гемодиализа, еще не отошел от операции. Я объясняю:
      — Сначала от него отсекли малую часть. Затем — много-много малых частей, как внутри тела, так и снаружи. Ты видишь то, что осталось.
      — А какой в этом смысл — отсекать малые части?
      — Самый прямой смысл, парень. Бизнес.
      — Вы же сказали, здесь художественная студия.
      — Изделия из человечины пользуются в некоторых салонах большим спросом.
      — Спасибо, что не соврали. Я, правда, ничего не понял, но любопытство удовлетворил… О, как эротично выразился! — он широко улыбается, словно предлагая и мне повеселиться.
      Улыбка его вымучена. Губы дрожат. Разыгрывать из себя героя ему все труднее.
      — Мне руки когда-нибудь отстегнут?
      — Полагаю, к вечеру, — не вру я.
      Объяснять ему, что произойдет ДО ТОГО, мне не хочется.
      С минуту парень о чем-то размышляет, а потом начинает петь, отстукивая ритм босой ногой по корпусу гитары:
 
Искать смысл глупо,
Найти смысл нельзя,
Его нет, есть трупы,
С названьем «друзья»…
 
      Интересно, я-то сам за какие грехи страдаю? Ни песен, ни стихов за мной вроде не числится…

28.

      Елена попыталась перехватить карандаши, не выпуская их из руки, и уронила на пол. Оба.
      — Черт!
      Карандаши играли роль китайских палочек. Они были совсем новые, не заточенные, с тупыми концами.
      — Толстоваты, — сказал Борис Борисович. — Почему бы тебе не попросить у Сергея настоящие?
      Она и сама не очень понимала, что за блажь ей взбрела в голову с этими палочками. В принципе, она знала, как надо их правильно держать, китаец не один раз показывал. Но… Подсмотренная на кухне сцена все стояла перед глазами, рождая ощущение чего-то важного и упущенного. А еще Елена вспомнила, как повар, разложив во время обедов-ужинов еду по тарелкам и блюдам — палочками, не ложкой! — затем умело их перехватывал и прятал в рукаве широкого халата. Она даже удивилась однажды: зачем он так делает? Тот любезно объяснил: по привычке, мол. Китайские повара никогда не расстаются с палочками, держат их наготове. А еще Елена не раз видела, как Сергей, когда был в хорошем настроении, виртуозно вертел свои палочки в руках… В общем, захотелось вдруг и самой изобразить что-то подобное, повторить хоть один из этих трюков. Ну, чистая блажь… или все-таки — нет?
      — Похоже, вы твердо решили стать воительницей, моя валькирия, — сказал Борис Борисович. Он поднялся с диванчика и шагнул к Елене. — Смотрите, как еще делают. Зажимаете палочки крестом… ( он особым образом вложил карандаши ей в пальцы) …и получается оружие. Можно вот так ударить ( встав позади, он взял ее за запястье и двинул рукой). Можно вот так. Можно перехватить чужую руку, поймать на ударе. Можно ударить по глазам… ( каждую фразу он сопровождал показом). Так что вы правильно начали, с основ. Прежде всего нужно овладеть разными хватками и научиться мгновенно их менять.
      — Ого! — искренне восхитилась Елена. — Ты крутой? Я думала, ты простой аспирант.
      — На службе Ее Величества! — щелкнул тот каблуками.
      — Давай, давай, показывай дальше!
      — Я теоретик, а не практик. А если серьезно, то в боевых искусствах есть бой короткими палочками, зажатыми в пальцах. Палочки — серьезное оружие, не для воспитанных барышень вроде вас. — Борис Борисович обнял ее, притянул к себе и прошептал: — Так что не вернуться ли нам к учебникам?
      …К учебникам они не вернулись. И дверь на сей раз закрывать не стали. Пусть их всех! Целовались, кружа по комнате, натыкаясь то на стул, то на стол; при этом гувернер медленно, но целенаправленно метил в сторону диванчика.
      — Подожди! — Елена внезапно высвободилась и метнулась к письменному столу.
      В стаканчике стояли заточенные карандаши — грифелями кверху. Она взяла один, вложила себе в пальцы. Здорово заточен, идеально. Грифель на конце — как игла.
      Игла шприца…
      — Вы чего? — спросил Борис Борисович. — Боитесь меня?
      Он был несколько разочарован.
      — Есть вещи, которых я боюсь, — задумчиво произнесла Елена, рассматривая предмет в своих пальцах. — Ты не входишь в их число…
      Удар палочкой — это укол, мыслила она. Не палочками надо уметь драться, фиг с ними, с палочками. Шприцем!
      А лучше — шприцами. Двумя…
      Она испытывала сильное возбуждение.
      — Я могу тебя и пальцем убить, если захочу. Показать, как?
      — Показать-то и я могу, — сказал Борис Борисович. — Ну и шуточки у вас, валькирия. Тоже мне, дева битв.
      Неужели я готовлюсь защищаться, изумилась Елена, не обращая внимания на дурака рядом с собой. И ведь готовлюсь! — только сейчас она осознала это. Но от кого? Если от Сергея — никакая тренировка не поможет. От матери? Неужели наши дела так плохи?..
      Кстати, о самозащите я задумалась не сегодня, вспомнила Елена. Вчера, например, с пристрастием расспрашивала Бориса Борисовича о «фармакологическом связывании», и тот, простая душа, раскрыл жутковатый рецепт… Назначила Вадиму встречу, о чем мать, разумеется, не догадывается, — тоже забота о безопасности.
      Девочка продолжала внимательно смотреть на остро заточенный карандаш в своей руке.
      Мало иметь специальные препараты, их еще доставить надо. Куда доставить? В тело врага. Причем, мгновенно, ведь второй попытки никто не даст. Потому и шприц держать — только особым образом, иначе вылетит из руки. Надо представить, что держишь не шприц, а китайскую палочку… Ох, как вовремя Елена увидела тренировку господина Лю! Как вовремя она поняла, чему ей надо срочно научиться!
      — Вот возьму и напомню, что сегодня у нас с вами «английский вечер»! — пригрозил обиженный гувернер.
      — Еще не вечер, — машинально откликнулась она.
      Дева битв… Почему бы нет?

29.

      — Знаете, что такое «первач»? — спросил Борис Борисович, с хитрецой оглядев общество.
      — Самогон, полагаю, — ответила Эвглена Теодоровна, отхлебывая из чашки.
      — Первач — значит, свежезаваренный чай. А вот вопрос посложнее: когда первач весь выпьют и спитую заварку снова заливают кипятком, как этот, с позволенья сказать, напиток называется?
      — Вторяк, — буркнула Елена. — Я тоже иногда хожу в общагу.
      — Неправильно, милая барышня. Вторяк — это когда спитую заварку используют по третьему разу. А второй раз называется «первач свежёванный».
      Гувернер взял печенье и разломил его пополам. По форме оно было похоже на букву «S». Именно такую форму имеет Гранд-канал, если посмотреть на Венецию сверху.
      — Остроумно, — сказала Эвглена Теодоровна, не скрывая зевка.
      Борис Борисович заткнулся…
      Пили чай с бергамотом. Из мейсенского сервиза. Специфический цветочный аромат витал над столом. Печенье было высыпано из пакета в вазу: настоящее венецианское печенье, которое готовят только в Венеции, на островах. Причем продают там же, на островах, даже в материковой части города его не купишь. Доставили эту диковинку самолетом — знакомые матери. По вкусу оно напоминало курабье, только было тверже.
      — Так ты не передумала? — спросила Эвглена Теодоровна у дочери.
      — Пойду, — твердо ответила Елена. — Когда ты меня еще из дому выпустишь, пусть даже на оперу.
      — Завтра в школу выпущу. Силком вытолкаю, если сопротивляться станешь, — мать мило улыбнулась: пошутила. — Но я хочу тебя на всякий случай предупредить, дорогая моя. Наши с тобой вчерашние разговоры не закончены.
      — Сегодняшние тоже, — парировала Елена.
      Эвглена Теодоровна повернулась к гувернеру.
      — И вам я хочу напомнить, уважаемый. Все ограничения, наложенные мной на эту особу, остаются в силе.

30.

      Музыкант Данила пел, вернее, голосил во всю глотку, — наверное, чтобы заглушить страх:
 
…Проклятый мир, жестокий мрак,
он жизнь опутал, как паук,
он враг всего, он лютый враг —
реальный мир, источник мук…
 
      Инъекцию сомбревина делала Эвглена. Повар-китаец крепко держал руку пациента. Прежде чем уйти в отключку, студент Гнесинки успел-таки дошептать куплет из своей странной песни:
 
…Ты знаешь сам, ты испытал
и мерзость слез, и сладость драк.
Семнадцать лет тебя пытал
реальный мир, жестокий мрак…
 
      После чего был благополучно увезен в операционную; там закипела работа.
      А палата — вновь полупуста.
      Алик Егоров тихо произносит:
      — Та сволочь тоже была музыкантом.
      Голос его столь слаб, что я вынужден сползти с кровати и приблизиться.
      — Какая сволочь?
      — Мужик, который мне свой компакт-диск подарил. «Растаманом» себя называл, козел…
      — Ты что, бредишь?
      Долгая пауза. Стою рядом. Он продолжает, собравшись с силами (речь дается ему непросто):
      — Меня недавно из ментовской школы поперли за аморалку… не ту девку хотел трахнуть, которую можно. Средняя школа милиции, знаешь? Город Стрельна, под Питером… а девка — малолетка оказалась. Мамаша у нее — шишка в областном ОВИРе. Брат — песни пишет. Известный дядька, я его потом по ящику видел. Он меня пригласил к себе домой, поговорили по душам. Он сказал, что я нормальный мужик, и что сеструху давно пора кому-нибудь отодрать. Ну а материнский гнев, говорит, это стихия, ты уж пойми нас. Короче, лично он против меня ничего не имел… растаман хренов… и в знак дружбы подарил мне компакт со своими песнями. С дарственной надписью. А я взял да растрепал всем про этот компакт. Говорю, приссал композитор, прощения у меня просил, даже, вот, подарок со страху сделал. До него все это, конечно, дошло… Слышу потом по радио его новую песню. Он там, значит, наяривает нашу с ним историю, в подробностях, как оно все было, а в конце… в последнем куплете… мол, не знал глупый гость, что когда подаренный диск откажется петь, настанет его, гостя, время приссать. Глупый гость — это я, понимаешь?!
      Молчу, не перебиваю и не вмешиваюсь. Пусть парень выговорится, всё полегче станет.
      — Не понимаешь ты… В четверг, когда я в Москву собирался, стопку дисков случайно развалил. Коробки посыпались на хрен. У пары-другой крышки отлетели, а один диск вообще выскочил… тот самый. Трещина на нем появилась, з-зараза. Я проверил — диск не читается… не играет, значит. Отказывается петь… Что это было? Предупреждение?
      Он ждет.
      — Да уж, надо было тебе дома сидеть, — говорю. — Компакты просто так не трескаются.
      — Дурак, вот дурак… — Алик стонет. — Зачем в Москву поперся? А певун этот хренов… накаркал беду… воронья морда…
      — Давай о чем-нибудь другом, — предлагаю я ему. — О футболе. Давай о «Зените».
      — А что «Зенит», — шепчет он. — Москва как всегда не отдаст нам первое место. «Мясо» вытянут, а нам — под зад. Поставят карманных свистунов на последние матчи, каких-нибудь Веселовского, Каюмова, Петтая… и опять Петтая… Может, и хорошо, что я это не увижу, — он закрывает глаза и лежит так с минуту.
      « Мясо»…
      Я не болельщик, но даже я знаю, что добрые питерцы так называют московский «Спартак», — из-за того, что когда-то, еще до войны, он с гордостью носил название «Мясокомбинат». И все-таки от этого обычного, казалось бы, слова меня дрожь пробирает.
      — Слушай, друг, — говорит Егоров. — Вот эта штуковина, которая тут жужжит, чего она делает?
      — Это аппарат «искусственная почка». Отсасывает у тебя кровь небольшими порциями, очищает и возвращает обратно.
      — Я так и думал. Значит, у меня нету почек?
      Не отвечаю. Если парень все понимает, зачем ему мое «да»? Он вдруг успокаивается.
      — У меня нету почек, — произносит он равнодушно. — Их, наверное, уже вшили в какого-нибудь туза. Нету рук. Нету ног. Ту малолетку я не трахнул, на «Зенит» больше никогда не схожу… Настало время приссать.
      — Вот уж — точно.
      — От нас ничего не останется?
      — Разве что зубы и пирсинг.
      — Попались мы, как мухи в паутину… Ты, наверное, многих повидал, таких, как я. Ты тут, смотрю, настоящая Царь-муха. Может, подскажешь чего? Или, пока они там студента режут… поможешь?
      Алик силится поймать меня в поле своего зрения. Наверное, хочет посмотреть мне в глаза.
      – Помочь— не могу. Я не убийца, мой мальчик.
      — А другие, до меня… без рук, без почек… как они? Что делали?
      — Другие? Кто-то плакал сутками, кто-то сходил с ума, кто-то входил в ступор и замолкал. Некоторые держались. Но никто — по крайней мере при мне, — никто не попробовал раскачаться в кровати и выдернуть катетер или иглу из вены.
      — А это что, получится?
      — При определенном упорстве. Раскачиваться можно с боку на бок и вверх-вниз, на кроватных пружинах. Имей в виду, фанат, в этом деле важно, чтобы никого кроме нас на всем втором этаже не было. Ни в операционной, ни в подсобке, нигде. Иначе тебя живо обратно подключат.
      — Я буду первым, — загорается он. — Я сбегу от них… спрыгну… соскочу…

* * *

      …Слова! Всего лишь слова.
      То ли пороху не хватило Алику Егорову, то ли нужной степени отчаяния; во всяком случае, ни одной попытки соскочитьне было. Ни одной. До утра он кое-как дотянул.
      31.
      Бела донна! О, вы статны,
      Как слеза чиста, краси-ивы!..
      И белье ваше опрятно,
      И повадкой не спеси-и-ивы…
      В Большом давали «Казанову». Новые хозяева театра решили идти в ногу со временем. Оперу ставил модный режиссер, либретто писал скандальный куплетист. Лирический тенор (мировая величина!) в жилетке на голое тело и кружевных панталонах «клеил» на глазах сотен зрителей подержанную оперную диву, изображавшую юную красотку.
      Огромный зрительный зал, ритмично опоясанный барьерами лож, внимал.
      …Ах, невинность! Счастья птица!
      В жизни раз всего дана-а-а…
      Зазевалась чуть девица,
      глядь — уж женщина она-а-а-а…
      Елена с Борисом сидели в главной литерной ложе. Это практически на сцене, слева. Напротив, на другом конце сцены, помещалась правительственная ложа, — мать вполне могла заказать туда билеты, но решила не жлобствовать.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.