Безвыходных положений не бывает

Благоразумие мне подсказывало, что Тане на глаза попадаться нельзя. Каждое утро Николай с упоением рассказывал о все новых последствиях моей диверсии. Кока поставил ультиматум: или его пустят в детсад, где он уже «выбран атаманом», или квартиру постигнет неслыханное разрушение. В качестве аванса он швырнул в мусоропровод Танину пудру и воскликнул при этом буквально следующее: «Ты, мамка, иди работать, нечего тебе лодыря гонять!»

А когда я через Николая передал Коке, что в случае успеха дам ему сломать еще и бинокль, Кока начал истребительную войну. Таня капитулировала, и через неделю Кока был уже признанным вожаком целой армии проказников.

И все сразу стало на свое место. Главный механик, которому мы купили новую шляпу, снова посетил Таню, и теперь она работает на заводе. Девице с ястребиным носом она сказала, что я ее недостоин.

Коку в детском саду обуздали, и страшная жажда разрушения сменилась у него обычной любознательностью.

А мы с Николаем работаем, курим, спорим, станок скоро будет готов. Будильник и бинокль Кока сломал давно. Но, честное слово, мне их не жаль. Совсем не жаль!

ЗНАМЕНИТЫЙ ЗЕМЛЯК

Самая непринужденная, откровенная и содержательная беседа начинается тогда, когда собираются бывшие однокашники. Здесь ни у кого нет отчества, есть только имена — Мишка, Гришка, Витька, Галка. Здесь нет званий, должностей, заслуг и регалий — все равны, как в бане. Упаси бог кому-нибудь в такой компании зазнаться! Засмеют, ударят по носу морально и прижмут его физически.

Итак, собрались однокашники. С того времени как они в последний раз тряслись на экзаменах, прошло всего несколько лет, и сегодня самой солидной должностью может похвастаться Гришка Федоров — он председатель сельсовета; самым большим чином — Женька Буркин, лейтенант милиции, и самой почетной наградой — хирург Петька Захаркин, награжденный медалью «За спасение утопающих» (он спас во время ледохода корову).

— Ребята, — сказал председатель Гришка, — наша честь поставлена на карту. Жителям нашего населенного пункта вообще и нам в частности нанесена увесистая пощечина. Как работник выборного органа, готов заверить свое заявление государственной печатью.

— Кто же это сделал? — подскочив на стуле, воскликнул милиционер Женька.

— Да, да, кто? — возмущенно загалдели остальные.

— Спокойствие, — поднимая руку, сказал председатель Гришка, — сейчас все будет ясно, как говорит наш коновал Петька, вскрывая больного, словно консервную банку. Я не буду томить высокое собрание. Сегодня утром останавливает меня соседка, бывшая учительница Прасковья Ивановна, и просит прочитать ей письмо от племянника, так как она разбила очки. Помните Костю Ежевикина? Так он приезжает.

— Ну и что? — недоуменно спросил милиционер Женька. — Прикажешь по этому поводу организовать почетный караул?

Завклубом Симка-Серафимка пожала плечами, давая понять, что она разделяет недоумение предыдущего оратора. И лишь хирург Петька более или менее живо реагировал на эту новость.

— Будет любопытно взглянуть на его левую руку, — сказал он, морща лоб. — Помнится, лет пять назад у него был прелестный вывих локтевого сустава с ограничением подвижности… Кстати, Костя окончил свое театральное училище, кто знает?

— Да, да, — обрадовалась Симка-Серафимка, — ведь он артист! Он даже снимался, мне кто-то рассказывал. Вот здорово, нужно будет пригласить его в наш клуб!

— Артист? — с уважением переспросил Женька. — О, смотри ты!

— Погодите, — председатель Гришка — поморщился. — Что за восторги? Можно подумать, что в село Кашурино приезжает на гастроли миланский театр «Ла Скала». Могу вас огорчить: миланцев у нас кто-то по дороге перехватил. Кажется, Париж. А приезжает к нам киноартист Костя Ежевикин, известный по картине… По какой картине? Никто не знает? Плохо. Впрочем, я тоже не знаю. Вроде бы в каком-то фильме Костя играл толпу. Однако вот что пишет наш приятель, эту цитату я запомнил дословно: «…поэтому возникла возможность на недельку приехать. Приеду уже не как студент, тетушка Прасковья, а как артист, известный в широких кинокругах, со своим творческим почерком. Впрочем, я не удивлюсь, если в вашей глухомани о моем творчестве никто и не слыхивал: свиноферма, несмотря на свою полезность, очень далека от искусства. Однако устал от столичной суеты и хочу отдохнуть. Боюсь только, что бывшие однокашники уж очень будут досаждать своей компанией: ведь каждому хочется погреться в лучах чужой славы…»

— Ну и дворняга же! — возмутился милиционер Женька. — Всех облаял! Он всегда был хвастун, но чтобы так…

— Прошу занести в протокол, — обратился председатель Гришка к Симке-Серафимке, — что кинозвезда Константин Сидорович Ежевикин, обладающий творческим почерком, квалифицирован как дворняга. Товарищи, прошу понять, нам оказывают честь. Устав от суеты, к нам приезжает гость, известный в кинокругах. Не как Чаплин или Брижит Бардо, но все-таки известный. Он справедливо обеспокоен тем обстоятельством, что хрюканье поросят в нашей деревенской глуши помешало нам как следует изучить его творчество. Дорогого гостя нужно успокоить. Он должен увидеть, что кашуринцы любят киноискусство и ценят лучших его представителей. Костя приезжает послезавтра, и нам необходимо…

Не успел Костя Ежевикин, выйдя из вагона, удивиться небывалой толпе на полустанке, как у него вырвали чемоданы и в освободившиеся руки сунули огромный букет цветов. Затем на Костю обрушилась десятибалльная волна земляков. Его обнимали, тискали, мяли, жали, давили, что-то кричали в уши и дружески били под ребра, причем все Костины попытки освободиться были тщетны. Наконец, задыхающегося и полуживого, его выдернули из клубка встречающих и довольно бесцеремонно втащили на деревянный помост. Здесь ему помогли стащить с головы намертво продавленную шляпу, переправили со спины на грудь галстук, взяли из рук охапку прутьев, пять минут назад бывших цветами, и потрясенный Костя увидел над толпой огромный транспарант:

Оглушенный и ошеломленный оказанной ему честью, Костя все же быстро сориентировался — сказались профессиональные навыки. Он принял позу народного трибуна и только раскрыл рот, чтобы произнести простое и величественное «спасибо, земляки», как подлетел какой-то шустрый пацан и сунул ему в зубы огромный кусок сотового меда, знаменитого кащуринского меда, который по традиции подносили почетным гостям. Костя поперхнулся, задохнулся, вытаращил глаза, и тут его потрясло громоподобное:

— Знаменитому земляку — урра!

Оторвав от зубов мед, Костя оглянулся. Рядом с ним, не сводя с него влюбленных глаз, стояли старые друзья — Гришка, Петька, Женька и Симка-Серафимка. Полным достоинства кивком Костя поздоровался с ними, подумал немного и сказал:

— Подходите сюда, ребята, поближе. Ну, не стесняйтесь!

— Урра! — дурным голосом вдруг завопил Петька. — Урра Константину Ежевикину!

Костя широко улыбнулся и только успел вновь принять позу трибуна, как его неожиданно дернули за ногу и он, взвизгнув, полетел вниз с помоста. Но упасть ему не дали. Десятки рук мгновенно превратились в живую пружину, и под приветственные клики толпы Костя полетел в воздух. Здесь он быстро сообразил, что это древнее выражение человеческой признательности — весьма сомнительное удовольствие. Так, вероятно, может, чувствовала себя одинокая картофелина, попавшая в центрифугу, где ее болтает во все стороны и избивает обо все стенки. Сначала Костя вежливо просил, потом начал умолять, а когда ему показалось, что с него сползают брюки, — завопил. Его спас Женька, который подхватил Костю за ворот пиджака и, как мешок с отрубями, втащил на помост.

— Ребята, — задыхаясь, начал Костя, — я очень благодарен, я счастлив, но…

— Товарищи! — закричал в микрофон Гришка. — Только что наш знаменитый гость сказал, что он счастлив ступить на родную землю! Урра Ежевикину!

— Не надо! — пискнул Костя, но было поздно. Его снова дернули за ногу, и со сдавленным криком он по летел вниз…

Когда дорогого гостя повели домой, он был совершенно выпотрошен и внешне походил не столько на знаменитую кинозвезду, сколько на захудалое воронье пугало. Обеими руками он цепко держался за свои брюки и как-то странно переступал левой ногой.

— Спасибо, товарищи, спасибо, ребята, — бормотал он, — но у меня не осталось ни одной пуговицы!

— Молодежь! — преданно рявкнул Женька. — Оторвали на сувениры!

— А пола пиджака? — огрызнулся артист. — А манжеты брюк? Их тоже оторвали на сувениры? И подошву от туфли оттяпали — тоже на сувенир? Что это такое?

К дому Костиной тетки Прасковьи Ивановны тянулась стометровая очередь мальчишек и девчонок. Несколько дружинников наводили порядок.

— Это за автографами, — разъяснил Гришка. — Сегодня по графику получает только наше село. А с шести утра придут из соседних деревень, все расписано на неделю вперед.

— Но ведь я, — возмутился Костя, — должен буду давать автографы с утра до ночи!

— Ни в коем случае! — возразила Симка-Серафимка. — Мы будем делать перерывы на твои выступления в клубе.

— Они… тоже запланированы?

— А как же! Два выступления в день, воспоминания и впечатления. Весь сбор — в фонд сооружения твоей статуи на школьном дворе, в твою натуральную величину.

— Статуи? — ошеломленно пробормотал Костя. — Это…

— Ну ладно, пора заняться делом, — озабоченно сказал Женька. — Боюсь, давка начнется. Начинай, Константин Сидорыч, давать автографы, чтобы к ночи кончить.

— А какая разница? — возразил Гришка. — Все равно ему сегодня ночью не спать!

— Почему это? — испугался Костя.

— Народное гулянье, — объяснил Гришка. — В твою честь. В знак признания заслуг. Так что будь готов.

— Но ведь я хочу спать! — обозлился Костя.

— Ничего не поделаешь — популярность! — Гришка кротко улыбнулся и почтительно откланялся.

Несколько дней спустя друзья-однокашники собрались вечерком на квартире у председателя Гришки, который в коротком вступительном слове высоко оценил проделанную работу.

— Пока все идет как по маслу, — резюмировал он. — Ты был, Петька, ответственным за встречу в школе. Как прошло?

— Спектакль был по системе Станиславского! — похвастался Петька. — Эх, не пошел я в режиссеры… Ну ладно. Значит, собрание открыл завуч Павел Никитич. Он начал с того, что выразил радость по поводу встречи с бывшим учеником, а кончил несколько неожиданным, но тепло встреченным собравшимися сравнением Кости с Людмилой Гурченко. Ему, Павлу Никитичу, показалось, что это родственные дарования. Затем слово предоставили Косте. Он сказал: «Товарищи!» — и тут же из зала раздался радостный вопль: «Он нас, простых школьников, назвал своими товарищами! Ур-ра!» Отгремело. Костя продолжил: «Я рад, что снова в этом зале», — и снова вопли из зала: «А мы-то как рады! Это праздник для нас!» Дальше Костя уже не смог сказать ни слова. Как только он раскрывал рот — начиналась овация.

— Неплохо, — скупо похвалил Гришка, — хотя до Станиславского далеко, мало выдумки. Ну а как проходит операция «Любовь с первого взгляда»?

— Точно по плану! — доложила Симка-Серафимка. — Увидев Галку, Костя уже через пять минут засыпал ее изящными комплиментами и выпросил свидание в полночь под дубом. Она пришла, он ей рассказывал про свои встречи с Феллини и Элизабет Тейлор, она восхищалась, а он положил руку ей на плечо. Но в это время из-под земли выскочил пацанчик и потребовал автограф. Костя с досадой расписался на каком-то клочке и увел Галку в сквер. Здесь он уже собирался было поцеловать ей ручку, но поднял глаза и увидел очередь из двух десятков мальчишек с блокнотами в руках. Он взбесился и послал коллекционеров ко всем чертям. Галка сделала вид, что шокирована такой грубостью, и убежала домой.

— Отлично, — констатировал Гришка. — Чувствуется взлет фантазии. Главное, чтобы у Кости не осталось сомнений в своей заслуженной популярности. А с автографами пора кончать, школьники воют, у каждого по десять штук. Серафимка, посоветуй Галке, чтобы она сегодня познакомила Костю со своим мужем и предложила гулять в полночь втроем. Нельзя допустить, чтобы дорогой гость скучал. Женька, может быть, в субботу устроить еще одно гулянье вокруг его дома, а?

— А не лучше ли шествие с факелами? — подумав, предложил Женька. — С факелами и с Костиными портретами! Витька-фотограф обещал штук десять сделать в нерабочее время.

— Я сегодня его встретила, — вздохнув, сказала Симка-Серафимка, — и мне даже стало как-то жалко.

Я, конечно, сразу изобразила на лице восторг и почи тание, а он грустно мне шепнул: «Знаешь, Серафимка, скажу тебе по правде, совсем не такой я знаменитый, как все думают».

Это сообщение было встречено с большим интересом.

— Мы — на верном пути! — торжественно провозгласил Гришка. — Еще немного усилий и… Да, войдите!

На пороге стоял Костя. Он весело улыбался, но по его напряженной позе и полным ожидания глазам было видно, что чувствует он себя не очень-то уверенно.

— Привет, ребята! — принужденно сказал он. — Как делишки?

— Товарищи, — разволновался Гришка, — нам оказана такая честь! Вы бы предупредили, Константин Сидорович, как-никак вы наша гордость!

— Да, да, гордость! — восторженно подхватили Женька и Петька.

— Ну, ребята, — взмолился Костя, — ради бога…

— Урра знаменитому земляку! — провозгласил Гришка.

— Урра!

— Ребята! — в отчаянье закричал Костя. — Хватил я, идиот, признаю! Будьте же людьми!

Однокашники переглянулись.

— Может, простим? — умоляюще предложила Симка-Серафимка.

— Конечно! — заскулил Костя. — А то жизни нет. Сейчас в кино чуть до бешенства не довели, посреди сеанса штук тридцать автографов дал! Я еще вчера понял, что это вы…

— А ты уверен, что уже перевоспитался? — спросил у Кости Гришка.

— Голову на отсечение — уверен! — радостно воскликнул Костя.

— Значит, больше нос к звездам задирать не будешь?

— Да я скорее буду им землю пахать! — пообещал Костя.

— Не стоит, носом лучше пользоваться по назначению, — посоветовал хирург Петька.

Костя свободно и глубоко вздохнул, стер со лба пот и вместе с ним кошмары последних дней. Друзья уселись за стол, и началась самая непринужденная, откровенная и содержательная беседа, какая бывает тогда, когда собираются бывшие однокашники.

БАРОН

Я не собираюсь навязывать вам историю из жизни великосветского общества. Сиятельная особа, титул которой дал название рассказу, — самая обыкновенная лошадь, и по сей день живущая в отведенной для лошадей резиденции. Впрочем, «обыкновенная» — это совсем не то слово. Я выразился бы куда более точно, если бы сказал так: никогда еще благородный облик лошади не принимал столь вероломный, эгоистичный и нахальный субъект, как сивый мерин по кличке Барон.

Первопричиной нашей встречи явился телефонный звонок, раздавшийся в кабинете главного редактора моей газеты. Редактор удовлетворенно хрюкал и чесал лысину колпачком от авторучки — верный признак сенсационной новости. Затем положил трубку, обвел глазами собравшееся в кабинете изысканное общество — полдюжины одуревших от папиросного дыма, кефира и бутербродов сотрудников — и ткнул пальцем в мою сторону.

— Колхозница Вера Шишкина из села Комарова принята в консерваторию без экзаменов. Вся профессура посходила с ума: «Растет новая Нежданова!» К утру сдашь сто пятьдесят строк. И учти — если тебя опередят из других газет…

Полюбовавшись легкой свалкой, вызванной дележом моего билета на футбол, я выскочил из редакции. Два часа спустя шофер Вася лихо остановил редакционный «Москвич» у правления колхоза, и я бросился к крыльцу, на котором сидели два старика.

— Шишкина? — переспросил один из них. — Ишь, знаменитая наша Верка становится! Еще один только что звонил, из вашего брата… Вон на той окраине работает Верка!

— Иди своим ходом, — посоветовал второй. — Мост через ручей там ремонтируют.

— Или бери лошадь, — предложил первый.

— Мерин свободный, — заглянув в книжечку, уточнил второй.

— Хорошо, запрягайте! — нетерпеливо воскликнул я и гоголем прошелся вокруг Васи.

— Не забудь главному сказать, что я разыскивал Шишкину на всех видах транспорта!

Вася хмыкнул и произнес голосом конферансье, объявляющего очередной номер:

— Разрешите представить — персональный мерин!

Я обернулся — и мне стало нехорошо. Вместо ожидаемой коляски или, на худой конец, телеги ко мне подводили старую, тощую и вдобавок одноглазую лошадь, на спине которой вместо седла лежало ветхое одеяло.

— Лихой конь! — сообщил старик, всовывая в мою руку уздечку. — Барон звать. Садись на иху светлость и езжай к Верке на участок. Через часок вернешь.

Мне сильнейшим образом захотелось вернуть Барона немедленно, но вокруг, предвкушая редкое зрелище, собралась целая толпа любопытных. Было бы несправедливо разочаровывать этих людей. К тому же мерин казался самой смирной и покорной лошадью на свете. Он был настолько жалок, что я подумал: отказаться от его услуг — значит обидеть славное животное, лишить его последнего шанса послужить человеку.

— Где вы разыскали это полезное ископаемое? — пошутил я, похлопывая Барона по тощей шее. — Судя по внешнему виду, этот рысак — современник Тита Флавия Веспасиана. Вы не откроете тайну, как он передвигается без инвалидной коляски?

Барон, который до сих пор уныло стоял, перебирая ногами, вдруг скосил на меня единственный глаз, и столько было в нем неожиданной хитрости и ехидства, что я внутренне ахнул. «Эге, — подумал я про себя, — здесь нужно держать ухо востро. Кажется, штучка с секретом».

— Ну пока, — сказал я Васе и лихо подпрыгнул, как это делали герои ковбойских кинофильмов, но Барон отодвинулся ровно настолько, чтобы сделать мой прыжок самой бесполезной на свете затратой сил. Так повторилось несколько раз, к большому удовольствию местных зевак. Особенно развеселилась эта компания, когда кто-то принес для меня лестницу-стремянку. Тогда за честь редакционного мундира вступился Вася, который схватил меня в охапку и рывком забросил на лошадиную спину. Едва успел я принять гордое вертикальное положение, как Барон встряхнул меня — думаю, для того, чтобы насладиться лязгом моих челюстей, — и отправился в путь со скоростью, которая вызвала бы презрительную усмешку у разморенной на солнце черепахи.

— Дядя, не превышай шестидесяти километров в час! — радостно завопил какой-то рыжий мальчишка.

Другие тоже что-то кричали, но я обращал на них такое же внимание, как утопающий на горный пейзаж. Мои глаза полезли на лоб. Дело в том, что хребет у Барона оказался столь острым, что о него можно было точить карандаши, и на каждом шагу я испытывал такое ощущение, будто сейчас распадусь на две равные половины. А чтобы не возникало никаких иллюзий, Барон два-три раза в минуту меня встряхивал, чутко прислушиваясь к исторгаемым мною воплям. Поражаясь собственной ловкости, я на ходу снял куртку и подсунул ее под себя. Стало легче. Настолько, что я нашел в себе силы оглянуться и убедиться в том, что мы едем в противоположную сторону. Я пробовал указать их светлости на ошибку и подергал уздечку, но добился лишь того, что Барон чуть не куснул меня за ногу. Потом покосился на меня, и в его хитрющем глазу было недвусмысленно написано: «Сиди-ка ты лучше спокойно, дружок. И не вздумай с меня соскочить. Предупреждаю честно: сбегу. Неделю будешь искать!»

Высказав эту мысль, Барон стал на краю дороги и начал делать вид, что любуется закатом. Я горько рассмеялся, настолько неслыханно глупой была ситуация. Я, корреспондент областной газеты, добрую сотню километров трясся по проселочным дорогам только для того, чтобы угождать прихотям старого одноглазого самодура!

— Эй, приятель! — обратился я к проходившему мимо парню. — Не хочешь ли прокатиться до правления? Я не эгоист!

Юноша прыснул и посмотрел на меня с оскорбительным сомнением.

— Не хочешь — не надо, — уныло произнес я. — Тогда скажи хотя бы, как развернуть их светлость на сто восемьдесят градусов?

— Вот это другое дело, — понимающе проговорил парень. — Эй, Барон! — крикнул он. — В сельпо привезли свежее пиво!

Нужно было видеть, как ожила эта старая кляча! Барон развернулся, по-молодому взбрыкнул копытом и галопом помчался вперед, так помчался, что лишь пыль да куры разлетались в разные стороны! Я вцепился руками в нечесаную гриву и трясся, как горох в погремушке. Не сбавляя пары, Барон пролетел мимо правления колхоза, обдал брызгами из лужи редакционный «Москвич», проскакал еще метров двести и как вкопанный остановился у палатки сельпо.

Очевидцы потом долго спорили, как оценить мой акробатический этюд. Одни утверждали, что это было двойное сальто средней сложности, а другие — что минимум тройное, с поворотом и кульбитами. Все были очень довольны эффектным зрелищем и особенно тем, что во время последнего кульбита я свернул шею злющему козлу (за которого до сих пор плачу из каждой получки).

Разумеется, никакая сила в мире не заставила бы меня вновь сесть на гнусного пропойцу, который променял своего седока на смоченную в пиве корку хлеба. Проклиная телефонный звонок, главного редактора и всех сивых меринов на свете, я, прихрамывая, побрел к машине.

И здесь произошли две встречи, которые с лихвой вознаградили меня за все мучения.

Во-первых, из хохочущей публики выбежала тоненькая девушка и сказала, что она и есть Вера Шишкина. Она очень извиняется, что так получилось, но ее дядя-конюх боится, что корреспонденты с их статьями вскружат ей, Вере, голову. А она хорошо понимает, что настоящей певицей станет только через много лет, если будет очень и очень много работать.

Короче, интервью получилось отличное. Вторая встреча произошла тогда, когда я уже открывал дверцы «Москвича». Подлетела «Победа», и из нее выпрыгнул Петя Никулькин, репортер молодежной газеты.

— Приветик, — небрежно бросил он. — Где здесь эта местная знаменитость? Старик заказал подвал — триста строк! Недурно?

Я сделал Вере знак молчать, подмигнул конюху, и тот отправился за Бароном.

— Туда можно добраться только на лошади, мост ремонтируется, — сказал я проникновенным голосом. — Прогулка — сплошное удовольствие! Надолго запомнишь. Хочешь, чтобы лошадка бежала резвее, скажи ей слова: «Свежее пиво». Ладно, чего там, благодарить будешь потом.

Благодарности от Пети я не получил и по сей день. Более того, он почему-то перестал со мной раскланиваться. Вот и оказывай людям услуги после этого!

Я ЗНАКОМЛЮ МИШУ С МОСКВОЙ

— Привет, дружище, — сказал я приятелю, сдергивая его с подножки вагона. — Нечего оглядываться, отсюда все равно не увидишь кремлевские куранты.

С Мишей я познакомился на отдыхе. Этот долговязый челябинский электрик оказался отличным парнем. Мы вместе нарушали санаторный режим, сбегая в пять утра на рыбалку, часами бродили по лесу, болтая на всякие темы, — одним словом, были неразлучны. Единственное, что меня возмущало в этом человеке, — это чудовищная любознательность. Миша был до предела напичкан самыми неожиданными сведениями и не терял ни малейшей возможности пополнить свои запасы каким-нибудь фактом или цифрой. В две недели он выудил из отдыхающих все их знания, а меня выпотрошил столь основательно, что я, казалось, должен был потерять для него всякий интерес. Но перед отъездом Миша признался, что я могу оказать ему огромную услугу: он страстно мечтает побывать в Москве и надеется, что я буду его проводником. И вот Мишина мечта осуществилась: он стоял на перроне вокзала и жадно впитывал в себя первые московские впечатления.

— Не отставай, — посоветовал я, — упаси тебя бог потеряться. Однажды один приезжий заблудился на московских улицах, и его нашли только через десять дней.

Миша кивнул и пошел за мной, как теленок.

— Это, между прочим, Казанский вокзал, — не брежно сообщил я.

— Значит, мы находимся на Комсомольской площади, на которой расположены также Ярославский и Ленинградский вокзалы, — обрадованно забубнил Миша. — Слева должна быть гостиница «Ленинградская», а справа, как всем известно…

— Недурно, — похвалил я, мучительно вспоминая, что же находится справа.

— …Центральный Дом культуры железнодорожника, — закончил Миша. — Так сказано в путеводителе. Может, не теряя времени, поедем в Третьяковскую галерею? Вещи сдадим в камеру хранения.

— Не возражаю. Пошли на троллейбус.

— Зачем? — удивился Миша. — Нужно спуститься в метро, доехать до станции «Библиотека имени Ленина», а там — на 6-м автобусе…

— Это займет больше времени, — сказал я с легким недовольством.

— Почему больше? — заупрямился Миша. — В путеводителе сказано, что это кратчайший путь. Тем более что я еще не видел метро. Поехали.

В Третьяковке я был сравнительно недавно, лет пятнадцать назад, и поэтому уверенно повел Мишу по залам. Но вместо того чтобы благоговейно выслушивать мои пояснения, он начал бойко рассказывать мне про разные картины. Вскоре его окружила целая дюжина посетителей, уважительно называвших его «товарищ экскурсовод». Из нашпигованного сведениями приятеля рвались всякие поучительные подробности про княжну Тараканову, боярыню Морозову и Ивана Грозного, о котором Миша знал наверняка больше, чем Пимен, летописец его величества. Я с трудом выдернул Мишу из Третьяковки и спросил, что он еще хочет посмотреть.

— Сейчас мы выйдем на набережную, — решил Миша, — перейдем через мост и осмотрим Красную площадь. Так рекомендует путеводитель.

На Красной площади Миша рассказал мне и целой толпе экскурсантов историю рубиновых кремлевских звезд, показал, где находилось Лобное место во время казни Пугачева, и объяснил доброму десятку приезжих, как им быстрее всего добраться до гостиниц и стадионов.

Затем мы сели на троллейбус и отправились в Лужники.

— Что это за дом? — спросил он, не отрываясь от окна.

— О, с постройки этого здания началась история одной из крупнейших в мире библиотек, — важно ответил я.

— Чушь, — спокойно заметил Миша. — Сначала в этом доме жил некто Пашков, внук денщика Петра Первого, и лишь потом здесь была создана библиотека. Кстати, знаешь ли ты, что если все полки этого книгохранилища вытянуть в одну линию, то они…

Я обиженно отвернулся, а Миша, с минутку посидев спокойно, затеял отчаянный спор со стариком старожилом, который рассказывал пассажирам, как раньше назывались различные московские улицы. Миша доказал как дважды два, что старик Москвы совершенно не знает, ибо Никольской называлась не нынешняя Кировская, а улица 25 Октября; что же касается Малой Дмитровки, то всякому ребенку известно, что нынче она улица Чехова, а не Пушкинская, как утверждает уважаемый старик. Миша строчил добытыми из книг Гиляровского сведениями и довел старожила до того, что он позорно бежал из троллейбуса под обидный смех пассажиров. О моем существовании Миша забыл. Только однажды он заглянул в путеводитель, толкнул меня в бок и дружелюбно сказал:

— Полюбуйся, Витя, это Парк культуры и отдыха имени Горького.

Это меня взбесило, но я промолчал и решил молча ждать своего часа. Мы посмотрели на стадионе футбольный матч, в течение которого Миша пичкал меня историей московского футбола, и потом я осуществил свой план: по дороге к метро затерялся в толпе. Я видел растерянную Мишину физиономию и ликовал при мысли о том, как он будет искать мой дом в новом квартале Черемушек. Это было жестоко, но адрес у Миши был.

В самом веселом настроении я приехал домой. Когда жена открыла дверь, я увидел Мишу. Он сидел рядом с моим тестем и яростно ему доказывал, что Садовое кольцо имеет форму неправильного эллипса. Увидев меня, Миша радостно вскочил.

— Прости, дружище, я тебя потерял! — воскликнул он. — Как ты ехал домой? Я уже начал беспокоиться, забыл тебе сказать, что кратчайший путь — это 108-м автобусом до Ленинского проспекта, а потом…

Я не дослушал и сбежал на кухню.

ДВА ВЕДРА НА КОРОМЫСЛЕ

— Уже тогда, когда библейский Давид сразил из пращи великана Голиафа, стало ясно, что мысль более могущественна, чем сила, — высокопарно изрек Гриша, длинный, сутулый и невероятно самоуверенный парень.

Меня всегда сильно раздражала манера этого типа хвастать своей начитанностью, но что поделаешь, если Вика слушала его развесив уши. Она сидела на скамье, грызла лимонные дольки и время от времени подбрасывала сучья в огонь, разгоревшийся от ее излюбленного вопроса:

— Мальчики, так что же все-таки в жизни важнее — сила или ум?

Между мной и Гришей была разница в десять килограммов мускулов и в пятьсот прочитанных книг. Причем мускулы принадлежали мне, а книги были прочитаны Гришей. Стоило ему раскрыть рот, как на вас низвергался водопад имен, цифр, дат и названий, водопад, который подминал вас, швырял, как щепку, и выбрасывал на берег жалким и ничтожным. И этой энциклопедии на двух тощих ногах я мог противопоставить лишь постоянную подписку на спортивную газету и второй разряд по боксу. Я самокритично сознавал, что это не бог весть что, но был весьма далек от непротивленчества и смирения гордыни.

— Послушайте, вы, мыслитель, — прорычал я, — любопытно было бы узнать, как вам помогут все эти Вольтеры и Свифты, скажем, перенести через лужу девушку? Учтите, девушка так устроена, что ей интереснее, если на руках носят ее, а не справку об освобождении от физкультуры.

Посверлив близорукими буравами Вику, Гриша ядовито ответил:

— Если бы Альберт Эйнштейн занимался только тем, что носил на руках девушек, то у нас было бы два Геракла и ни одной теории относительности.

Я заметил, что Альберт Эйнштейн при всей его гениальности не продержался бы против Геракла и трех раундов по три минуты, на что Гриша немедленно ответил, что Геракл и за тысячу лет не вывел бы знаменитую формулу о том, что энергия равняется массе, помноженной на скорость в квадрате.