Сан-Антонио (№10) - Улица жмуров

В его бумажнике я нахожу пачку денег… Двести “штук” без какой-то мелочи… Документы, удостоверяющие личность-Тут дребезжит дверной звонок.

Иду открывать. На половике стоят два блюстителя порядка, а жильцы этого и соседних домов ведут осаду этажа. Один из двух ажанов узнает меня.

— О! Это вы, господин комиссар! — И шепчет своему напарнику:

— Это Сан-Антонио.

Тот с воодушевлением отдает мне честь.

— Что-то случилось? — спрашивает первый.

— Несчастный случай до доказательства обратного… Сообщите в криминальную полицию, ребята, и скажите, чтобы немедленно прислали судмедэксперта.

— Смерть от удушья, — уверяет эскулап.

— Никаких подозрительных следов?

— Никаких…

Этот врач — мой старый знакомый. Он поднимает очки на лоб, что придает ему смутное сходство с мотоциклистом.

— Вы думаете, эта смерть может быть не случайной?

— По правде говоря, я в этом глубоко убежден… Он знает, что я не шучу.

— А-а! — задумчиво тянет он.

Он смотрит на меня, на труп… Он озабочен.

— Да, — добавляю я, — это убийство… Этот человек был убит очень живописным способом: пол-литром молока… Кто-то поставил кастрюльку с молоком на конфорку плиты… Этот кто-то знал, что, закипев, молоко убежит и погасит огонь… Но этот кто-то должен был быть уверен, что Парьо не выключит газ. Поэтому он нейтрализовал Парьо тем или иным способом: усыпил, связал, оглушил… Поэтому я спрашиваю вас, все ли О'кей со жмуром.

Доктор снова начинает тщательный осмотр жертвы.

— Он не был ни связан, — говорит он, — ни оглушен… Он заглядывает в полуоткрытый рот мертвеца, освещая его фонариком.

— Отравлен он тоже не был. Что касается снотворного, на этот вопрос может ответить только вскрытие…

— Тогда сделайте его поскорее. Док, я хочу получить ответ сегодня во второй половине дня. Хорошо?

— Хорошо.

Я выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу… Все эти лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах.

— Вам чего, делать не хрена? — спрашиваю я их. Мне отвечает протестующий шепот.

— Мы имеет право знать! — отвечает мне матрона, усатая, как ушастый тюлень. — В конце концов, это наш дом. Еще немного, и она добавит: “И наш мертвец!” Странная смерть… Убийство с помощью кастрюльки молока!

Официально — естественная смерть… Точно так же, как в случае с Бальменом. В этой истории все слишком естественно. Это ненормально!

Глава 7

В моей черепушке сидит чертенок, не больше волоса в носу, который нашептывает мне странные вещи.

«Почему ты видишь во всем тайну? — говорит мне чертенок. — Почему эти двое людей не могли умереть естественной смертью? Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?»

Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам.

«Да, — продолжает чертенок, — как хороший полицейский, каковым ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке! Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу…»

У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент.

Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом…

"Да ладно, чего ты! — смеется чертенок. — Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель… А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?

Все люди связаны между собой… Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что…"

Я стукаю себя по лбу.

— Заткнись! — ворчу я.

Чертик сразу затыкается.

Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.

А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.

А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.

Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.

Мое появление вызывает тишину.

— Привет компании, — говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:

— Полиция.

По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!

Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!

— У Жана Парьо была подружка, — говорю я. — Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель… Кто мне может сказать, где она обретается?

— Я не знаю, где она живет, — заявляет консьержка, — но они часто обедают в ресторане “Сен-Марку” напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.

— О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.

— Я даже не знаю.

— Вчера вечером девушка приходила?

— Они вернулись вместе.

— В котором часу?

— Около половины десятого.

— Значит, они поужинали?

— Этого я не знаю.

— Во сколько она ушла?

— Где-то через час…

— Вы ее видели?

— Да.

— Как она выглядела?

— Как обычно.

— Возбужденная?

— Нет, не думаю… Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: “Ну что, продвинулся?” И ржет…

— Ладно, — говорю, — спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.

Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:

— Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?

— Нет, нет… — уверяю я. — Самый обыкновенный несчастный случай.

Просто надо известить семью, понимаете?

Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.

— Мадам!

И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.

Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.

За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.

Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.

— Вы пришли из-за случая в доме напротив? — спрашивает он меня.

— Вы уже знаете?

Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.

— Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив… Это месье Парьо умер? Хороший малый…

— Вы его близко знали?

— Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи…

— Что он был за человек?

— Серьезный, умный…

— Он ведь часто заходил к вам?

— По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.

— А часто он уезжал?

— Время от времени.

— Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?

— Мадемуазель Изабель?

— Вы знаете ее фамилию?

— Подождите… Однажды Парьо представлял ее другу… Я только помню, что она дочь врача… Врача с площади Терн!

Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.

Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.

Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.

— Дайте-ка мне большой стакан белого! — велю я. Эти слова звучат для него как песня.

Он повторяет с благоговением:

— Большой белого!

Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку — Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, — говорит он. — Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.

— Повторите, босс!

Его рот кривится в подобии улыбки.

— Повторим! — объявляет он.

На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.

— Да, — говорит он, возвращаясь к теме, — грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь… Газ — штука опасная…

Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.

— Фамилия папаши малышки, — спрашиваю, — случайно не Бужон?

Он утвердительно кивает.

— Верно. Вы его знаете?

— Немного…

Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.

— Забавно, комиссар, — говорит он, — а нос — штука немалая.

Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.

— Вы знаете, — продолжает хозяин ресторана, — когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие… Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы…

Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.

— Да, — соглашаюсь, — это его машина.

Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки… Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице…

— Он ел здесь вчера вечером?

— Да.

— Со своей киской?

— Да.

— А потом?

Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.

— Чего дальше? — ворчит он. — Он пошел к себе…

— Спасибо.

Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.

— Вы мне должны только за один, — решает он наконец. — Второй за мой счет.

— Вы безумствуете! — смеюсь я.

Он пожимает плечами с определенным величием.

— Да нет, нет, — протестует человек-гора с видом, опровергающим его слова.

А вот и солнышко выглянуло. Клевое такое понедельничное солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок.

Я снова делаю глубокий вдох… Два стаканчика белого очистили мои мозги от запаха газа. Хорошо… Жизнь вполне съедобна.

Я подхожу к тачке Парьо. Это “мерседес” старой модели, но заново покрашенный, с хромированными деталями… Должно быть, покойничек ухаживал за ней, как за часами!

Открываю дверцу. Раз она не закрыта на ключ, значит, Парьо собирался спуститься… Или даже снова воспользоваться… Ну да! Выйдя из ресторана, он бы отогнал машину в гараж, находящийся в сотне метров, чтобы не спускаться позднее…

Я осматриваю машину. Она многое знает. Вот если бы еще умела говорить!

Но машина мне ничего не говорит. Маленький чертик тоже помалкивает. Он начинает понимать, что дело нечисто.

Салон машины обит кожей. Все чисто, ухоженно… Я изучаю содержимое карманов дверей, но нахожу только полный набор дорожных карт, электрический фонарик, моток веревки, нож…

В общем, одна ерунда!

Я собираюсь оставить машину, но тут мой взгляд падает на электрический провод с оголенным концом, привязанный к металлической ручке со стороны пассажира… Провод проходит за сиденье и возвращается по полу в сторону мотора…

Я поднимаю капот и нахожу мой провод возле аккумулятора… Он не подключен, по крайней мере сейчас, но по его расщепленному концу я заключаю, что он был вырван.

Я смотрю и вижу следы подсоединения к выходному проводу.

Я прикручиваю его… Возвращаюсь к дверце и хватаю ее всей ладонью. Ее дергает удар тока, поднимающийся по ручке.

Я ощупываю себя, не понимая причины установки этого устройства.

И тут мой маленький чертик, увлекшийся делом, говорит мне, что если напряжение слишком маленькое, чтобы убить током здорового человека, то его должно быть достаточно для сердечника!

Глава 8

Последний взгляд на машину с подвохом, прощальный на то, что журналистишки назовут “трагическим домом”, и я поворачиваюсь ко всему этому спиной…

Я направляюсь к свету, то есть в сторону правды, потому что мой старый нос меня не обманул: есть правда, которую предстоит открыть.

Настоящая правда! Это будет непросто, но я не поеду к америкашкам, не осветив лучом прожектора эту мутную воду…

Согласен, тут много напутано, странно — все, что хотите, но в этом просматривается какая-то логика: Бальмен, сердечник, убит — теперь я могу с полной уверенностью употреблять это слово! — в машине Парьо, который, принимая во внимание проводок на ручке дверцы его машины, не мог не знать, что замышляется… Самому Парьо угрожала опасность, и он написал: “На помощь”. Он действительно наткнулся на хитреца, придумавшего ему небанальную смерть.., по крайней мере в том, что касается подготовки… Любовница Парьо, предполагаемая соучастница первого убийства, кажется, замешана и во второе… Она дочка врача, лечившего Бальмена и знавшего, что того может убить даже малейшее волнение.

Как видите, тут есть над чем подумать… Я подхожу к гаражу, вхожу в широкие ворота и оказываюсь нос к носу с типом, измазанным машинным маслом.

— Вы заправиться? — спрашивает он.

— Нет, просветиться.

Он смотрит на меня так, как вы сами смотрели бы на идиота, предложившего вам купить атомную пушку, чтобы сделать из нее печную трубу.

— Полиция! — добавляю я.

Он вытирает руки о синие штаны и с серьезностью, заставляющей меня улыбнуться, говорит:

— А!

— Месье Парьо, живущий на этой улице, паркует машину у вас?

— Да, когда он в Париже…

— Он не просил вас установить в его машине какое-нибудь особенное устройство?

— Нет…

— Пойдемте посмотрим.

Я веду его к машине и показываю необычный провод.

— Нет, — уверяет он меня, — мы никогда не делали этого… Не понимаю, зачем он нужен…

— Для шутки, — отвечаю я. — Когда берешься за ручку, чтобы закрыть дверцу, получаешь удар током. Согласен, это не шедевр остроумия, но не хуже кнопки на стуле или подмены сахара солью!

— Ага, — соглашается он.

Он готов согласиться с чем угодно, если это сказал полицейский.

— Случалось, чтобы он оставлял машину на ночь на улице?

— Нет, никогда. Но он пользовался ей этой ночью, вернулся поздно и не решился будить меня.

Парень говорит с уверенностью, заставляющей меня нахмуриться.

— Откуда вы знаете, что этой ночью он пользовался своей тачкой?

— Об этом нетрудно догадаться. Увидев ее, я еще подумал: “Скоро приедет месье Парьо…” А потом забыл об этом думать… Мы с женой ходили в кино, а когда вернулись, машины на месте уже не было… Я решил, что он ее загнал в гараж, а ворота ему открыл сторож. Но нет…

Сегодня утром, когда мы открылись, она снова стояла на улице…

Вот…

Я задумчиво повторяю: “Вот…о Так, значит, машиной пользовались этой ночью? Кто? Парьо?.. Или кто-то другой?

— Спасибо, вы очень любезны. Поставьте эту машину в гараж и до нового приказа не прикасайтесь к ней, понятно?

— Ладно…

Я пожимаю ему клешню, чтобы показать, что рука честного труженика никогда не вызывала у меня отвращения, и сажусь в свою машину.

— Это опять я, доктор…

У него по-прежнему лишенное всяких красок лицо, всклокоченные волосы, резкий взгляд…

По его бледной физии пробегает вежливое недовольство.

— Добрый день, — говорит он мне. Он снова ведет меня в свою унылую гостиную, в которой пахнет забвением.

— Чем еще могу быть вам полезен? — спрашивает он, старательно подчеркнув “еще”.

По-моему, он не страдает от избытка пациентов. Странный врач…

Врач, который сам открывает дверь, остается весь день в домашней куртке и живет в обществе малопривлекательного пса.

— Скажите мне, доктор…

Я говорю мягко, тщательно взвешивая слова, потому что этот тип малый решительный…

— Скажите мне, доктор, вы знаете некоего Жана Парьо?

Я ожидал какой угодно реакции, только не этой.

— Я прошу вас! — сухо произносит он. Я жду продолжения, глядя на него вопрошающим взглядом.

— Почему вы говорите мне об этом субъекте? — спрашивает он, поняв, что я не собираюсь нарушать установившееся молчание.

— Может быть, потому, что пришло время поговорить о нем… Судя по вашей реакции, я вижу, что вы его знаете?

— Не будем хитрить, — сухо заявляет он. — Раз вы интересуетесь им, то должны знать, что он любовник моей дочери.

— Мне это известно, — говорю я, глядя ему прямо в глаза. — Скажите, доктор, а почему бы нам не поговорить о нем в прошедшем времени?

— То есть?

— Да просто он умер!

Он ошарашен или очень хорошо изображает изумление.

Он садится, потому что у него подгибаются ноги.

— Умер…

— Мертвее быть не может…

— Когда?

— Этой ночью.

Вдруг лицо доктора изменяется: искажается, покрывается морщинами, становится почти патетическим.

— Как?

Я читаю в его глазах панику. Это паника отца, опасающегося, что у его ребенка могут быть неприятности.

— Отравление газом, — отвечаю. — Но обстоятельства этого… несчастного случая мне кажутся.., ну, скажем, странными.

— Странными?..

— Да. Ваша дочь здесь? Я бы хотел ее до.., поговорить с ней.

— Моя дочь здесь больше не живет, — грустно говорит он. — С тех пор как она спуталась с этим типом, мы расстались, и она живет в пригороде Руана, где у меня есть дом…

Я останавливаю его жестом, потому что мне нужно подумать…

Пригород Руана… Где я это уже слышал? Ах да… Вчера, в квартире Бальмена. Парьо… Он утверждал, что оставил антиквара в своей машине, а сам пошел звонить клиенту, живущему в пригороде Руана…

— Название места? — спрашиваю.

— Гуссанвиль.

— Как давно ваша дочь поддерживала отношения с Парьо?

— Пять или шесть месяцев…

— Как она с ним познакомилась?

— Как раз у Бальмена, в его магазине. Моя дочь собирает старинные монеты…

— Ах так?

— Да… Вас это удивляет?

Я едва заметно пожимаю плечами. Мне кажется, в этом деле слишком много говорят о старинных монетах.

— Продолжайте.

— Поскольку Бальмен был моим пациентом, я посоветовал дочери сходить к нему в магазин. Он и познакомил ее с Парьо… А… Короче, Парьо ее соблазнил!

Я смотрю на него:

— Вы жили один с дочерью?

— Моя жена умерла при родах дочери, и я воспитал ее один… Я…

Понятно: отцовская ревность!

— Сколько лет вашей дочери?

— Двадцать шесть.

— Могу я вам задать один.., гм.., деликатный вопрос?

— Задавайте!

— Вы, доктор, более чем кто-либо другой должны понимать, что молодой женщине нужен.., друг…

— Согласен!

Его лицо нейтрально, как Швейцария.

— Но вы ссоритесь с любимой дочерью только из-за того, что она завела себе любовника?

— Я поругался с ней не из-за того, что она завела любовника.., к тому же я полагаю, он у нее не первый. Мы поссорились, потому что этим любовником был Парьо…

— Правда?

— Правда!

Он очень четок!

— В чем вы его упрекаете?

— У него криминальное прошлое, вот и все. В этом вопросе порядочный человек не может пойти на компромисс!

— Криминальное прошлое…

Я вдруг становлюсь похожим на лопуха. А я-то, наивняк, приперся сюда, даже не зная, что у Парьо были судимости…

— И богатое у него это самое прошлое? — спрашиваю.

— Слишком богатое, чтобы входить в число моих знакомых.

— Как вы это узнали?

— Это вы, комиссар, задаете мне такой вопрос? Вам разве неизвестно о существовании частных сыскных агентств, в которые можно обратиться, когда хочешь получить информацию об интересующем вас человеке?

— Совершенно справедливо, — соглашаюсь я. И добавляю:

— Вы ведь не очень любили Парьо? Пожалуй, даже совсем не любили…

— Скажу прямо: я его ненавидел.

— Эта откровенность делает вам честь, доктор…

И, произнося эти слова, я думаю, что все актеры этой драмы откровенны… За исключением Джо Педика.

Да, они откровенны: Парьо был откровенен, слишком откровенен… Он сразу же рассказал историю своих отношений с Бальменом… Эскулап откровенен…

Скажу вам начистоту: я начинаю плавать и никак не могу составить себе четкое мнение о деле…

— И последний вопрос, доктор: вы не убивали Парьо, не так ли?

— Нет… — отвечает он. — И поверьте мне, комиссар, очень об этом жалею.

Глава 9

Я всегда испытывал слабость к почтаршам и никогда не упускал возможность прокомпостировать одну из них, когда такая возможность представлялась…

Однако эта отбила бы охоту даже у обезьяны… Длинная, высохшая, как Сахара, и никакого намека на груди. Выступающие передние зубы препятствуют любым попыткам поцеловать ее, если у кого-то даже возникло бы такое желание.

Это она занимает окошко междугородных переговоров.

— Привет, красавица, — говорю я ей с неотразимо прекрасной улыбкой.

— Повежливее! — ворчит она. — Кто вам дал право разговаривать со мной таким тоном? Я вместе с вами коров не пасла!

— Я не думаю, что факт охраны эти милых жвачных предрасполагает к любезности, — уверяю я. — Вы напрасно обижаетесь, мадам, мои намерения чисты, как стакан дистиллированной воды.

— Какой номер вы заказываете? — перебивает она.

— Номер стриптиза, — смеюсь я.

— Вы хотите, чтобы я позвала директора? — вопит девица.

— Не стоит. Меня вполне устроит ваше исполнение… Поскольку я вижу, что она сейчас взорвется, то показываю ей удостоверение. Это ее не успокаивает, наоборот, вгоняет в черное бешенство.

— Ну и что! — кричит она. — Вы думаете, на кого-то произведет впечатление, что вы из полиции?! Знайте, что честные люди полиции не боятся, а моя совесть чиста!

— Ну и прекрасно, — любезно замечаю я. — Хотя она и в чистом виде никому не нужна, даже по сниженной цене…

— Вы хам!

— Не надо повторяться! — говорю я. — Слово “полицейский” включает в себя все эпитеты, которые вы можете найти…

Кажется, финиш.

Воспользовавшись затишьем, я заявляю:

— Ну хватит болтать, Мисс Эбонит, речь идет об убийстве.

Она поднимает на меня свою физию и переспрашивает:

— Об убийстве?

— Даже о двух.

— Не может быть.

— Может. А вы можете мне помочь.

— Я?

— Вы!

Мы ведем диалог двух клоунов. Наконец милашка смягчается.

— В субботу, — говорю я, — незадолго до полудня высокий мужчина с костлявым лицом, одетый в кожаное пальто, заказывал междугородный разговор…

Она размышляет.

— В кожаном пальто, — шепчет она. — Да, помню… В кожаном пальто…

— Какой номер он заказывал? Она изумленно раскрывает глаза.

— Как я могу это запомнить? Каждый день заказывают сотни номеров!

Я признаю, что надо обладать необыкновенной памятью, чтобы это запомнить.

— Но ведь у вас должны сохраняться карточки, — говорю. — По крайней мере листки, на которых вы записываете заказанные номера и время заказа.

— Это верно.

— Где ваши субботние карточки?

— Надо обратиться к господину директору.

— А где он?

И я иду стучать в маленькую стеклянную дверь, на которую мне указывает эта доска.

— Входите!

Меня встречает симпатичный малый. Я представляюсь и излагаю свою просьбу.

— Это просто, — говорит он, открывая картотеку.

Он протягивает мне стопку карточек. Я отбираю те, что за субботу, а среди них те, на которых записаны звонки, сделанные между одиннадцатью и полуднем.

Мой взгляд быстро пробегает по странице.

Вдруг я вздрагиваю.

Гуссанвиль, четырнадцать. Одиннадцать часов пятьдесят минут.

Гуссанвиль! Место, где обретается докторская дочка… Ну конечно, Парьо звонил своей милашке!

— Четырнадцать — это номер телефона, да? — спрашиваю я директора.

— Да…

— Могут ваши службы установить имя владельца телефона с номером четырнадцать в Гуссанвиле?

— О, запросто!

Я угощаю его сигаретой, пока одна из служащих занимается поисками.

Едва мы успеваем прикурить, как я получаю подтверждение: телефон с номером четырнадцать установлен в доме, принадлежащем доктору Бужону.

При нынешнем положении вещей, как любит выражаться босс, поездка в Гуссанвиль становится просто необходимой. Однако перед отъездом мне нужно уладить кучу мелких дел.

Прежде всего мне надо пожевать, потому что желудок у меня завывает от голода, потом я хочу услышать заключение судмедэксперта.

Я останавливаюсь перед итальянским рестораном и заказываю спагетти и эскалоп с шалфеем.

Еда — это залог успеха. Тот, кто умеет есть, умеет жить, а тот, кто умеет жить, всегда обставит тех, кто сидит на минеральной водичке и морковке.

Проглотив плотный обед, я звоню врачу, чтобы спросить, что показало вскрытие.

— Я его только что закончил, — говорит он. — Ваши предположения не подтвердились. Этот человек не проглотил никакого снотворного и умер от отравления газом… Смерть наступила около десяти часов вечера.

— Ладно, спасибо.

Я вешаю трубку на рычаг, думая, что вечером машиной пользовался не Парьо… Тогда кто? Малышка Изабель?

Мне все больше и больше хочется с ней познакомиться. Звоню в картотеку.

— Орлан?

— Да.

— Как поживаешь, крысиная задница?

— Это вы, комиссар?

— А то! Можешь посмотреть, есть ли в твоих ящиках что-нибудь на фамилию Парьо?

— Могу. Вы подождете?

— Да, но пошевеливай задницей!

Я начинаю насвистывать, говоря себе, что на предмет наличия мозгов между мной и табуреткой нет практически никакой разницы… Это ж каким придурком надо быть, чтобы портить себе кровь из-за дела, которое тебя не касается, хотя через несколько часов вылетаешь в США?

И все это за просто так! Я трачу свое время, а в некоторой степени и деньги, хотя мог бы находиться в объятиях смазливой куколки и учить ее влажному поцелую.

— Алло!

Я удивленно повторяю “алло!”, потому что за размышлениями совсем забыл про Орлана.

— Слушаю!

— У нас кое-что есть на Парьо…

— Давай, херувимчик…

— Парьо Жан-Огюст, осужден в тридцать шестом году на три месяца тюрьмы за попытку шантажа…

— Однако! И кого же шантажировал этот субчик?

— Некоего Бальмена, антиквара, проживающего на бульваре Курсель…

Ну, ребята, это уже полный улет! Есть от чего разрезать себя на кусочки и упаковать в фольгу.

Парьо, ближайший друг Бальмена, был осужден за попытку шантажа вследствие заявления последнего!

Надо иметь черепок из дюраля, чтобы он выдерживал все эти удары.

Попытка шантажа!

И несмотря на это, они более пятнадцати лет поддерживали тесные дружеские отношения!

Шантаж…

Чтобы кого-то шантажировать, надо, с одной стороны, не иметь совести.., а с другой — знать о ком-то нечто такое, что не подлежит огласке…

Я впервые слышу, чтобы потерпевший и осужденный остались добрыми друзьями, особенно в таком преступлении!

Хорошо, что я звоню из бистро… Чтобы вернуться к стойке, нужно совсем мало времени.

— Гарсон! Рому!

Он вытаскивает стакан размером не больше молочного зуба.

— Я же не просил у вас наперсток…

— Вам угодно большой стакан? — насмехается этот разливальщик спиртного.

— Нет… Кастрюлю!

Насупившись, он наливает мне порцию “негрита”.

Я ее проглатываю.

— Еще одну! Я против одиночества…

Я гоню по Западной автостраде в направлении Руана — столицы Нормандии.

В голове я перебираю пять персонажей истории, вроде как раскладываю полицейский пасьянс.

Один угол моего котелка занимает Бальмен, маленький аккуратный старичок с больным сердцем — загадочная личность… В другом — его доктор со всклокоченными волосами и верным боксером. В третьем Парьо, уравновешенный, хорошо владеющий собой человек, умерший от отравления газом, как жалкий лопух из мелких рантье… В четвертый я помещаю Джо Педика.

А посередине персонаж, которого я еще не знаю, — Изабель…

Да, все пятеро на первый взгляд кажутся совершенно нормальными, но на второй замечаешь, что в каждом есть какая-то тайна…

Глава 10

Взглянув на домушку доктора Бужона, я говорю себе две вещи: первая, что она богато выглядит; вторая, что пуста…

Все двери, ставни, отдушины наглухо закрыты…

Владение находится в стороне от дороги. Дом стоит посреди большого сада, который тип с претензиями мог бы назвать парком, не вызывая у вас протестов.

Я подзываю мальчонку, пытающегося прокатиться на отцовском велосипеде, сидя на раме.

— Скажи, малыш, тут кто-нибудь есть?

— Нет, месье, — отвечает он. — Мадемуазель уехала вчера утром.

— На машине?

— Да, на машине.

— На своей?

— У мадемуазель Бужон нет своей машины… Она была с другом…

— Друг одет в кожаное пальто?

— Ага, точно.

— Хорошо.

Он смотрит на меня с интересом, как поезд на пасущуюся корову.

— Па говорил ма, что они приезжали этой ночью, — продолжает пацан. Он слышал машину. А утром, еще до рассвета, они снова уехали.

Я навостряю уши.

— Что ты говоришь?

— Они вернулись и снова уехали, — уверяет мальчик. Мой портативный чертик начинает гнусавить мне в ухо:

«Ну что, доволен? Машина Парьо разъезжала этой ночью, а он тем временем помирал в своей постели…»

— Твой отец ничего не видел?

— Нет, но слышал…

— А может быть, это была другая машина?

— Нет, та самая. Это немецкая машина. Она шумит громче других…

"Куй железо, пока горячо!” — советует мне мерзавец чертенок.

Я даю мальцу пятьдесят франков.

— Ты молодец, — говорю я ему. — Беги купи себе конфет и заработай несварение желудка.