Новеллы

      Тогда Гирелло сказал: «Мне сказали, что когда ты удовлетворишь свою нужду, то ты. наверное, не можешь подтереться».
      Услышав это, Дуччина принялась выговаривать мужу: «Чтоб вам плохой год да плохая пасха! Вы только и знаете, что говорить о других дурные вещи».
      И в порыве гнева она, как была, в рубашке, присела вдруг посреди пола и сказала мужу: «Смотри, могу ли я наклоняться», и протянув руку к…, словно собиралась подтереться, издала столь громкий звук, что он напомнил бомбарду.
      Увидев сперва позу жены, а затем услышав звук, Гирелло сказал: «На это я тебе ничего не отвечу, раз здесь нет сера Наддо».
      А Дуччина, собираясь прикрыться, сказала: «Только сера Наддо и не хватало. Чтоб ему столько плохих лет, сколько никогда никто не проживал! Старый хрыч! Если я его увижу, я изругаю его как осла».
      Гирелло ответил на это: «Ты дала доказательство, а еще сердишься. Что же наговорила бы ты, если бы ты этого не сделала?»
      Жена сказала тогда: «Какое доказательство, черт возьми? Все вы хуже трех тузов!»
      Гирелло заметил на это: «Жена, спи-ка теперь, ладно. Завтра я приведу сюда сера Наддо, и мы увидим, что выйдет из этого дела и кто прав».
      Тогда Дуччина сказала: «Как прав? Это у вас-то правота! Клянусь крестом господним: если ты приведешь его сюда, я запущу ему в голову ступкой. Знаешь ты как дело было, Гирелло? Ты увидел сера Наддо и рассказал ему. Ведь если бы ты был тем, чем должен был бы быть, так он не осмелился бы сказать худого слова о твоей жене, где бы ты ни был. Хороши ваши разговоры! Оставьте в покое меня и других женщин и говорите лучше о себе, негодные люди, в которых ничего нет путного! Я бы очень хотела, чтобы сер Наддо и прочая дрянь были вот здесь, как ты: я бы им прямо в лицо устроила то доказательство, которое дала тебе, потому что ничего другого вы не стоите».
      И после этого Дуччина улеглась в постель, продолжая ворчать, пока не заснула. Поутру Гирелло встал и, походив некоторое время по улице, встретил сера Наддо и остальных; обсудив данное Дуччиной доказательство, они заявили, что она права и что в случае надобности она произвела бы не то, что обыкновенный…, а и выстрел из арбалета.
      Любопытно, что делают часто бесчестные мужья: в кругу товарищей они частенько рассказывают непристойные вещи о своих женах, и еще чаще о чужих. А если хорошенько вникнуть в дело, то женщины могли бы, пожалуй, больше рассказать такого о мужчинах; но они столь рассудительны, что не делают этого. Мужчины же, в которых должно было бы быть больше добродетели и благорасположения, менее рассудительны, нежели они. Ведь Гирелло не довольно было слышать дурное о Дуччине и, может быть, самому злословить о ней; он еще, кроме того, повторил эти речи так, чтобы и она о них знала.

Новелла 60

Брат Таддео Дини показывает в Болонье после проповеди в день св. Екатерины ее руку, обронив при этом перед собравшимися забавное словцо

      Много раз случается, что с мощами сильно обманывают, как это и случилось не так давно во Флоренции. Флорентийцы получили из Апулии руку, которую им выдали за руку св. Репараты. Когда она с большими церемониями была доставлена в город, ее в течение нескольких лет торжественно показывали в день праздника святой. Но, в конце концов, было установлено, что рука деревянная.
      Итак, в день св. Екатерины в Болонье находился брат Таддео Дини, доминиканец, человек почтеннейший. Случилось так, что он произносил на праздник утром проповедь в монастыре св. Екатерины. И вот, когда он закончил проповедь, но не успел еще сойти с кафедры, чтобы начать исповедь, к нему подошли люди с зажженными свечами и передали ему покрытый тканями стеклянный ящик, говоря: «Покажите собравшимся эту руку св. Екатерины».
      Брат Таддео, у которого была хорошая память, сказал: «Как так руку св. Екатерины! Я был на Синайской горе и видел преславное тело ее; оно было целым; у него были две руки и все прочие члены!»
      На это священники ответили: «Пусть так. Мы считаем, что это действительно ее рука».
      С помощью ясных доводов брат Таддео убеждал, что ее не следует показывать. Но, услышав это, настоятельница послала просить его показать руку, говоря, что если бы он не показал ее, то монастырь стал бы привлекать меньше богомольцев. Видя, что ему приходится так или иначе показать мощи, брат Таддео открыл ящик, взял руку и сказал: «Синьоры и дамы, руку, которую вы видите, сестры этого монастыря считают рукой св. Екатерины. Я был на Синайской горе и видел там тело св. Екатерины целиком, и, замечу особенно, с двумя руками. Если у нее их было три, тоэто третья рука», и он стал благословлять ею, как это делается, всех собравшихся.
      Те, кто поняли его, смеялись, говоря между собой; многие же мужчины и простые женщины набожно крестились, ибо они не поняли брата Таддео, и никогда не уразумели того, что он говорил.
      Вера – дело доброе и спасает каждого, у кого она есть. Но нужно сказать, что порок алчности приводит с мощами ко многим обманам. Скажем хотя бы, что нет такой часовни, в которой не выставляли бы молока девы Марии! Если бы это было подлинное молоко, не было бы более драгоценной реликвии, так как ведь на земле не осталось ничего от ее преславного тела. А между тем молока, которое выдается за ее молоко, выставляется на свете столько, что нужен был бы источник, который бы источал его в течение нескольких дней. Если бы можно было доказать подлинность молока так, как это брат Таддео сделал относительно руки, то подлинность эта не оправдалась бы. Так вот: вера наша спасает нас; если же кто занимается подделками в таких вещах, он несет за это наказание и на этом, и на том свете.

Новелла 61

Мессер Гульельмо да Кастельбарко отнимает у одного служившего у него человека все, что тот заработал у него за многие годы, потому что он ел макароны с хлебом

      В области Тренто был некогда синьор, прозывавшийся мессером Гульельмо да Кастельбарко. И был при нем на жалованье (как я когда-то слышал) некий человек по имени Бонифацио да Понтриемоли, которого он очень любил, потому что тот, будучи достойным человеком и заведуя его пошлинами и налогами, заслуживал этого. От жалованья и пользы от службы, поступая, однако, вполне честно, он разбогател и имел денег, пожалуй, шесть тысяч лир в болоньинах. И вот однажды в пятницу, когда Бонифацио сидел за столом с синьором и другими его приближенными и были поданы макароны и разложены по тарелкам перед каждым, синьор, увидев, что названный Бонифацио ест макароны с хлебом (а в названных краях был голод) рассердился и тотчас же приказал своим людям схватить его. Те тотчас же подошли к нему и взяли его. Тогда изумленный Бонифацио спросил синьора: «Синьор мой, что побуждает вас так гневно приказать взять меня?»
      Синьор ответил на это: «Ты это отлично знаешь: ты ешь хлеб с хлебом. А между тем ты видишь, что люди голодают и что во всем большая дороговизна. Так что же ты думаешь – что я дурак и этого не вижу?»
      Услышав о таком обстоятельстве, Бонифацио решил, что синьор развлекается и начал было улыбаться.
      Тогда синьор сказал ему: «Ты смеешься, а? Я заставлю тебя смеяться иначе. Отведите его в тюрьму, и смотрите, чтобы он не убежал».
      Бонифаций увели и посадили в тюрьму. Через несколько дней его присудили к уплате шести тысяч лир в болоньинах за то, что он хотел смутить покой не только синьора, но и всей провинции, тем более, что дело происходило во время голода. И пришлось Бонифацию вернуть то, что он когда-либо приобрел на службе у синьора, а также то, что у него было в доме; и уплатил он названные деньги, причем синьор бросил ему такие слова, что он оказал, мол, ему величайшую милость, оставив ему жизнь.
      Пусть поэтому служит синьорам всеми силами кто хочет. Ведь несомненно, что, кто не умеет расстаться с ними и служит им всеми силами, редко кончает хорошо, как это видно на судьбе многих, о которых можно было бы рассказать. Названный мессер Гульельмо отнял также все, что тот имел, у одного из своих слуг или подчиненных за то, что тот велел сунуть его оружие на каминную плиту, поставленную для того, чтобы задерживать дым. Виновник получил затем по заслугам… его уморили в тюрьме.

Новелла 62

У мессера Мастино служил некий человек, который управлял его делами; когда Мастино заметил, что тот обогатился, он требует от него предъявления счетов; но управитель пускает в ход тонкую хитрость, так что Мастино предпочитает не просматривать счетов

      В те времена, когда мессер Мастино правил Вероной, попал ему в руки некий человек, который служил пехотинцем и был взят в плен, и стал он служить у Мастино. Будучи человеком опытным и сведущим, он прослужил у него целых двадцать лет, очень хорошо распоряжаясь при этом делами синьора, и разбогател. Пришло в голову мессеру Мастино то же самое желание, что и мессеру Гульельмо в предыдущей новелле, и задумал он потребовать у своего управителя для просмотра счета, и так и сделал. Однажды утром он позвал его и сказал: «Пойди-ка сюда, приведи в порядок все свои счета по моим делам, которые проходили через твои руки с тех пор, как ты служишь при моем дворе».
      Тот почувствовал себя очутившимся в затруднительном положении, так как сообразил, что он никогда не сможет показать синьору то, чего тот требует, но тем не менее ответил: «Дайте мне срок, и я постараюсь исполнить ваше приказание».
      А Мастино сказал ему: «Ступай, и когда все будет у тебя готово, приходи; я распоряжусь насчет того, кто вместо меня просмотрит вместе с тобой упомянутые счета».
      Управитель ответил: «Все будет сделано, синьор мой».
      Он возвращается к себе домой и не видится некоторое время с синьором; но когда он принялся раздумывать над делом, то чем больше он размышлял над ним, тем более затруднительным казалось ему положение, в котором он очутился. Осматривая свой дом, он увидел круглый щит, шлем, дротик, камзол с ножом на поясе – вещи, с которыми он некогда явился к вышеназванному синьору, когда устроился у него на службе И вот, одевшись так, как он был одет, когда пришел к нему, и захватив с собой все свое старое оружие он, не откладывая дела, на следующее же утро предстал в таком виде перед мессером Мастино.
      Увидев его, Мастино изумился и сказал: «Что это значит, что ты так вооружился?».
      – «Синьор мой, – отвечал тот, – вы приказали мне отчитаться в том что сделано мною в ваших делах с тех пор, как я стал слугой вашей милости. Так вот, синьор мой, я не вижу никакого другого лучшего способа сделать это вам, чем тот, какой вы видите. Вы знаете, синьор мой, что, когда я поступил к вам на службу, я был жалким солдатом; вот все, что было тогда на мне и все то жалкое оружьишко, которое вы видите сейчас со мною. Тем самым я отчитался. Я не унесу отсюда ничего другого, кроме того, что принес с собой; я уйду бедняком, каким сюда пришел; все остальное добро, так же как дом со всем тем, что в нем находится, я оставляю вашей милости».
      Мессер Мастино, как мудрый синьор, взвесив предусмотрительный и тонкий ответ слуги, сказал: «Да не будет угодно богу, чтобы я отнял у тебя то, что ты заработал у меня. Ступай, делай честно мои дела и впредь не сомневайся в тем, что я сдержу слово».
      Управитель поблагодарил синьора, и показалось ему, что он отчитался вполне хорошо. И до конца своей жизни он оставался при дворе мессера Мастино, и был синьору дороже всех других служивших у него.
      Так вот, читатель, подумай, насколько неразумен тот, кто остается долго при дворе какого-нибудь синьора, и как легко синьоры в один миг отворачиваются от человека и лишают его имения. И смотри, не опасно ли это, ибо, вообразив, что слуга собирается убить его, он начинает верить этому и разделывается с ним. А потому, кто хочет кончить игру, когда у него карман' полон, пусть не остается до конца боя; ибо большинство, как это можно ясно видеть на многих, лишаются и того, что имеют.

Новелла 63

Великому художнику Джотто передан человеком низкого происхождения для росписи павийский щит. Джотто, чтобы высмеять заказчика, расписывает щит так, что заказчик приходит в смущение

      Каждый слышал, вероятно, кем был Джотто и насколько великим художником он был по сравнению со всяким другим. Прослышав о его славе и желая, может быть ввиду намерения своего сделаться кастеляном, расписать свой павийский щит, один ремесленник, человек грубый, отправился тотчас же в мастерскую Джотто в сопровождении слуги, несшего за ним щит, и, застав там Джотто, сказал ему: «Спаси тебя боже, мастер! Мне хотелось бы, чтобы ты написал мне на этом щите мой герб».
      Видя, что за человек перед ним и как он себя держит, Джотто сказал только: «К какому времени нужно сделать работу?» Тот объяснил ему.
      Тогда Джотто сказал: «Хорошо, я сделаю».
      И заказчик ушел. Оставшись один, Джотто начинает рассуждать сам с собой: «Что это значит? Уж не послали ли его, чтобы посмеяться надо иной? Все равно. Никогда еще не приносили мне для росписи щита. Принесший его – простой человек, а хочет, чтобы я написал ему его герб, словно он из французских королевичей. Нужно сделать ему непременно совершенно особый герб». Рассуждая так сам с собой, он стал перед упомянутым щитом и нарисовал на нем то, что ему пришло в голову, а затем сказал одному из своих учеников, чтобы тот закончил работу в красках. Ученик так и сделал. На щите были написаны: шлем, нашейник, пара нарукавников, пара железных перчаток, пара нагрудников, пара набедренников и поножей, меч, нож и копье.
      Когда доблестный человек, не знавший сам, что он такое, явился, он прошел к Джотто и говорит: «Ну, что, мастер, расписан мой щит?»
      Джотто ответил: «Да. Принеси-ка его сюда».
      Когда щит явился, воображавший себя дворянином стал рассматривать его и говорит Джотто: «Что это за пачкотню ты мне здесь изобразил?»
      Джотто ответил: «А вот при уплате это покажется тебе настоящей пачкотней».
      Заказчик возразил: «Я не заплачу за это и четырех динариев».
      Джотто спросил: «Что же ты просил меня написать?»
      Тот ответил: «Мой герб».
      Тогда Джотто спросил: «А разве его здесь нет? Разве здесь чего-нибудь не хватает?»
      Тот ответил: «Все на месте».
      Джотто сказал тогда: «Пусть бог тебя накажет; ты, должно быть, большая скотина; ведь если бы кто спросил тебя, кто ты такой, так ты едва ли бы сумел ответить, а ты являешься сюда и говоришь: „Изобрази мне мой герб". Если бы ты был из Барди, то этого было бы достаточно. Какой у тебя герб? Из каких ты? Кто были твои предки? Как тебе не стыдно! Едва ты показался на свет, а уже рассуждаешь о гербах, словно ты Дуснам баварский. Я изобразил на твоем щите все твое вооружение; если чего-нибудь не хватает, скажи, и я напишу недостающее».
      Заказчик ответил: «Ты говоришь мне грубости; ты испортил мне щит».
      После этого он уходит, отправляется в Граша и требует, чтобы Джотто вызвали на суд. Джотто является, требует вызова истца и уплаты за роспись двух флоринов; а тот требует уплаты двух флоринов ему. Выслушав доводы, судьи ввиду того, что объяснения Джотто были более вескими, постановили, чтобы заказчик взял свой расписанный, как он есть, щит и уплатил Джотто шесть лир, так как Джотто был прав. Так и при шлось ему взять щит и уплатить деньги, после чего его отпустили. Таким образом, тому, кто сам не знал своего места, его указали другие. Ведь каждый ничтожный человек хочет иметь герб и быть родовитым; а среди подобных людей есть такие, что отцы их были подобраны и помещены в убе жищах для брошенных детей.

Новелла 64

Аньоло ди сер Герардо отправляется на турнир в Перетолу, будучи семидесяти лет от роду. Лошади его под хвост кладут репей чертополоха, почему она несется, не останавливаясь, до самой Флоренции, а всадник подпрыгивает все время на ней со шлемом на голове

      Не так давно жил во Флоренции чудак, которого звали Аньоло ди сер Герардо, человек вроде шута, который передразнивал любого. Так как он водился с некоторыми гражданами, которые находили в этом общении удовольствие, и в то время была мода на турниры, то Аньоло отправился кое с кем из своих знакомых в Перетолу, куда они направились на турнир, и принял также участие в состязаниях. С этой целью он выпросил у жителей Красилен в Борго Оньиссанти лошаденку, настоящую клячу, высокую и тощую настолько, что она представлялась воплощением голода. Прибыв в Перетолу, наш молодец приказал надеть на себя вооружение и стал в той стороне площади, откуда ему приходилось скакать в направлении Флоренции. Приятели Аньоло в один миг надели ему на голову шлем, дали в. руки копье и подложили под хвост лошади репей чертополоха. Седло было очень высоким, так что от Аньоло виден был один только шлем, и он напоминал в таком виде человека, о котором неоднократно сам рассказывал в обществе друзей.
      Кляча, снявшись с сидевшим на ней Аньоло с места и почувствовав чертополох, принимается делать скачки; Аньоло болтается в седле между луками во все стороны и роняет свое копье на землю, а лошадь бросается из стороны в сторону, лягается и, наконец, пускается вскачь по направлению к Флоренции. Все стоявшие кругом разразились смехом, Аньоло было не до смеха, так как он самым жестоким образом ударялся об обе луки, и в таком виде, терзаемый при каждом шаге и толчке, достиг ворот Прато. В бешеной скачке влетел он в ворота, так что таможенная стража совершенно растерялась, и, пронесшись вниз через Прато, где каждый мужчина и женщина спрашивали в изумлении: «Что это значит?», доскакал до Борго Оньиссанти.
      И здесь-то лошадь начала носиться, и бросаться вперед, и бить задом, так что каждый убегал и кричал: «Кто это такой? Что это значит?»
      А лошадь продолжала свое, пока не достигла Красилен, где находился ее двор. Здесь ее схватили за поводья и ввели во двор.
      Когда Аньоло спросили: «Кто ты такой?», то он только вздыхал и жаловался; когда ему развязали шлем, он кричит и жалуется: «Бедный я! Делайте потихоньку».
      После того как с Аньоло сняли шлем, голова его походила больше на череп или на голову человека, умершего несколько дней тому назад.
      Его стянули с седла, что стоило усилий другим и боли ему самому. Все время продолжая жаловаться, он никак не мог держаться на ногах, поэтому его положили на кровать. Когда вошел тот, кому принадлежали дом и лошадь, и он узнал, в чем дело, то разразился смехом, и, пройдя туда, где находился Аньоло, сказал: «Я не думал, Аньоло, чтобы ты был Джаном ди Грана и принял участие в турнире. По крайней мере, когда ты просил у меня лошадь, то тебе, наверное, нужна была не эта, а другая, ибо эта не для турнира, и ты ее испортил.
      Аньоло отвечал: «Испортила она меня, потому что она, видимо, с норовом. Если бы у меня была хорошая лошадь, то я нанес бы противнику хороший сокрушающий удар и заслужил бы честь, тогда как теперь я опозорен. Прошу тебя, пошли теперь, ради бога, за моим платьем в Перетолу, да вели передать тем молодым людям, что я не пострадал нисколько, потому что доброе вооружение спасло меня».
      Тогда послали за его платьем, вслед за которым явились и те, кто устроили себе из этого дела развлечение. Войдя к Аньоло, они спрашивают его: «Боже мой! Жив ли ты, сер Бенги (таково было его прозвище)?»
      – «Ах, братцы, – отвечал он, – я и не думал, что увижу вас когда-нибудь: я весь истерзан. Эта проклятая лошадь уморила меня. Никогда еще я не садился на худшее животное. Очутившись на нем, я почувствовал себя словно в чане красильщика. Наверное, все седло и латы поломаны. Я уже не говорю о шлеме: он иногда так ударялся о седло, что, должно быть, совсем сломан».
      Само собой разумеется, что все собравшиеся смеялись. В конце концов, поздно вечером они одели его и отвели под руки в его дом. Здесь жена его выбежала к дверям и стала плакать, словно он уже умер, говоря: «Боже мой! кто это так изранил тебя, муженек?»
      Аньоло не отвечал ничего; жена же его продолжала спрашивать: «Что это такое?»
      Товарищи Аньоло, сказав, что не о чем тут плакать, оставили его и ушли с богом. Тогда жена Аньоло, обняв мужа, принялась спрашивать его: «Скажи мне, муженек, что с тобой?»
      Аньоло попросил, чтобы его положили на кровать, и жена, раздев его и увидя, что он весь в кровоподтеках, сказала: «Кто это так отколотил тебя палкой?»
      Тело Аньоло от толчков казалось сделанным из порфира или из мрамора.
      Наконец, когда дыхание вернулось к нему, он промолвил: «Я отправился вместе с несколькими приятелями е Перетолу, где каждому пришлось принять участие в турнире. Так как я нисколько не хуже других, то, вспомнив о своих предках из Череттомаджо, и я захотел выступить на турнире! И если бы лошадь, которая оказалась с норовом и изукрасила меня, как ты видишь, оказалась хорошей, то сегодня я удостоился бы большей чести, чем кто-либо когда-либо, державший в руках копье за последние несколько лет». Жена, которая была женщиной рассудительной и знала вздорные выходки Аньоло, стала говорить: «Право, ты вовсе обезрассудил, либо ты беспутный старик. Пусть будет проклят тот день, когда меня выдали за тебя. Ведь я, не покладая рук, работаю, чтобы прокормить твоих детей, а ты, жалкий человек, в семьдесят лет выступаешь на турнире. Что мог бы ты сделать, когда не весишь и десяти унций? Ладно, ладно, теперь ты попадешь в мешок, из которого тянут жребий, кому быть приором. И хуже того еще, что, так как тебя называют сер Бенги, ты станешь говорить, что имеешь на это право как нотарий. Ах, ты, жалкий человек! Разве ты не узнаешь себя? Да если бы и было так, многих ли нотариев видел ты участвующими в турнире? Или ты рассудка лишился? Разве ты несоображаешь, что ты суконщик, что у тебя нет ничего, кроме твоего заработка? Что ты с ума сошел? Ах ты, несчастный! Твое место – постель; лежи, а то ребята станут бросать тебе вслед камнями».
      Мягким голосом Аньоло сказал: «Жена, ты велишь мне переселяться в постель; так как я страдаю, то мне приходится лежать. Успокойся, пожалуйста, если не хочешь, чтобы я совсем умер».
      А та и говорит: «Лучше бы тебе умереть, чем жить в таком позоре».
      Аньоло отвечает: «Первый я, что ли, с кем случается беда в боевых подвигах?»
      – «Пропади ты, боже мой, – сказала жена; – ступай бить шерсть, займись своим делом и предоставь военное дело тем, кто с ним знаком».
      Спор продолжался до ночи, и только к ночи они поуспокоились, как могли. Аньоло больше уже не выступал на турнирах.
      Жена оказалась гораздо рассудительнее мужа: она знала, что такое она сама и ее муж; он же не знал и самого себя. И только жена повела с ним такие речи, что они помогли делу.

Новелла 65

Мессер Лодовико Мантуанский из-за простого словца, сказанного ради забавы одним из его служащих, отнимает у него то, что тот имел

      Мне припоминается еще, как небольшое обстоятельство побудило одного синьора причинить несчастье одному человеку.
      В бытность мессера Лодовико ди Гонзага синьором Мантуи один из его служащих сказал однажды в беседе с некоторыми лицами, больше ради забавы, чем ради другой цели: «синьор – что вино в бутылке: утром оно хорошо, а вечером испорчено».
      О сказанном слове было донесено синьору. Как это часто бывает, чтобы снискать милость синьора, у него всегда имеются доносчики. Услышав это, мессер Лодовико приказал позвать к себе своего служащего и сказал ему: «Скажи-ка мне: говорил ли ты такие-то слова?»
      Тот ответил: «Да, синьор мой. Но слова мои были сказаны только как острота, потому что я слышал их некогда от одного достойного человека».
      На это синьор сказал ему: «Так ты, значит, утверждаешь, что сказал их как остроту, и тебе они не кажутся дурными. А между тем ведь ты назвал меня и сравнил меня с бутылкой вина. Клянусь богом, мне хочется пошутить над тобой так, чтобы от этой шутки ты постоянно ощущал бы зловоние. Но чтобы ты мог сказать, что над тобой пошутили поделом, разденься до куртки и останься в таком виде, в каком явился служить ко мне, а потом ступай с богом».
      Человек тот исчез в тот же час и никогда больше не появлялся в Мантуе. И оставил он денег две тысячи лир в болоньинах, каковые синьор целиком отнял у него. Так и случилось, что синьор оказался вином в бутылке: было вино вином, да испортилось.

Новелла 66

Флорентиец Коппо ди Боргезе Доменики, читая об одном событии у Тита Ливия, так рассердился, что, когда к нему пришли за деньгами рабочие, он не стал их слушать, не понял их и выгнал вон

      Во Флоренции был некогда гражданин, человек и умный, и весьма состоятельный, по имени Коппо ди Боргезе Доменики, и жил он напротив того места, где теперь живут Леони. В доме у себя он приказал сделать некоторые каменные работы. Однажды в субботу, читая после трех часов дня Тита Ливия, он напал на рассказ о том, как римские женщины, вскоре после издания закона против их украшений, побежали на Капитолий, желая и требуя отмены этого закона.
      Коппо при всем своем уме был человеком сердитым и отчасти капризным; он начал гневаться, как будто дело, рассказанное в истории, произошло на его глазах, и стал ударять книгой и руками по столу, а иногда рукой об руку, со словами: «Ох, римляне! Неужели вы допустите это? Вы, которые не допустили, чтобы какие-нибудь цари или императоры стояли выше вас?»
      И он бушевал так, словно его служанка хотела его в ту пору выгнать из своего дома.
      В то время, когда названный Коппо так неистовствовал, являются вдруг мастера и рабочие, прекратившие работу, и, приветствуя Коппо, просят у него денег, хотя они и видели, что он разгневан. Коппо бросается на них, как змея, и говорит им: «Вы приветствуете меня, а мне хотелось бы лучше быть в доме дьявола. Вы просите у меня денег за то, что вы мне устроили, а я хотел бы лучше, чтобы все это тотчас же рухнуло и упало на меня».
      Рабочие переглянулись и с изумлением сказали один другому: «Чего же ему нужно?»
      А затем, обращаясь к Коппо, проговорили: «Коппо, если вам что-нибудь не нравится в работе, очень жаль. Если мы можем сделать что-нибудь, что устранит огорчение, которое вы испытываете, то скажите нам, и мы охотно сделаем это».
      Коппо ответил им: «Ах! Уходите вы сегодня с богом во имя дьявола. Я хотел бы лучше никогда не родиться на свет, когда я только подумаю, что у этих нахалок, у этих распутниц, у этих негодяек хватает дерзости бежать в Капитолий, так как они хотят вернуть свои украшения. Что сделают с ними римляне? Коппо, Коппо, стоящий здесь, не может успокоиться. Если бы я только мог, я их приказал бы сжечь всех, чтобы те, кто останутся в живых, всегда помнили бы об этом. Ступайте вон и оставьте меня в покое!»
      Рабочие ушли, боясь, как бы не было хуже, говоря друг другу: «Какой черт с ним? Он говорит что-то о римлянах: может быть, о римских весах?»
      А другой прибавил: «Он рассказывает не весть что о распутницах: уж не согрешила ли его жена?»
      Тогда третий рабочий заметил: «А мне показалось, что он сказал, про Кап-ми-дольо; вероятно у него голова болит».
      На что четвертый сказал: «А мне так показалось, что он жалуется на то, что пролил кувшин масла».
      «Что бы там ни было, – сказали затем все, – а нам нужны наши деньги, а там пусть себе у него будет, что угодно».
      Итак, они решили не ходить к Коппо больше в тот день, а вернуться к нему в воскресенье утром. Коппо же продолжал оставаться охваченным боевым пылом, который остыл у него только на следующее утро. И когда рабочие пришли вторично, он выдал им то, что им причиталось, говоря, что накануне вечером у него были свои печали.
      Умный это был человек, хотя и пришла ему в голову странная фантазия; но если взвесить все, так фантазия эта проистекала из справедливого и доблестного рвения.

Новелла 67

Мессер Валоре де Буондельмонти побежден и остается осмеянным благодаря слову, сказанному ему ребенком в бытность его в Романье

      Многие уже видели и слышали мессера Валоре и знают, насколько он был дурным и лукавым человеком. Мало было вещей, в которых он не разбирался и о которых судил бы с видом почти глупца. Однажды, когда он, явившись вечером в какую-то синьорию в Романье, распространялся о чем-то в присутствии синьоров и знатных людей, вошел (потому ли что Валоре хотели испытать или так вышло само собой) мальчик в возрасте около четырнадцати лет и, подойдя к мессеру Валоре, стал смотреть ему в лицо и сказал: «Вы большой насмешник».
      Оттолкнув его рукой от себя, мессер Валоре сказал ему: «Ну-ка, читай».
      Тот остался, и мессер Валоре, чтобы развлечь присутствующих, спросил: «Какой по-вашему из существующих камней самый драгоценный?»
      Один сказал: балас, другой – рубин, третий – каландринский гелиотроп; кто называл один камень, кто – другой.
      Мессер Валоре отвечал: «Ничего вы в этом не понимаете. Самый драгоценный из существующих камней – тот, что идет на жернова. Если бы его можно было вставить в оправу и носить в кольце, то он превзошел бы всякий другой камень.
      Тогда мальчик дернул мессера Валоре за платье и сказал: «Чего бы вы больше хотели и что дороже – балас или жернов?»
      Мессер Валоре посмотрел на него, отстранил от себя его руку и сказал: <Ступай домой, писун».
      Тот остался. Присутствующие стали смеяться как по поводу камня для жернова, так и по поводу слов мальчика. Мессер Валоре сказал тогда: «Вы смеетесь? Я скажу вам только, что по-моему в маленьком камне обретается большая сила, чем в целом жернове, сила, какую я не нашел ни в драгоценных камнях, ни в словах, ни в травах; однажды я убедился в этом. Вы знаете, что, как говорят, бог сообщил силу этим трем вещам. Послушайте теперь, как это произошло, и вы сами признаете. На смоковницу мою забрался однажды юноша и причинил мне ущерб, сорвав с нее фиги. Я стал испытывать тогда силу слова и сказал юноше: „Сойди с дерева и уходи". Наконец, я стал угрожать, как мог; в ответ на мои слова он не двигался с места. Видя, что слова не помогают, я принялся рвать траву, и наделав из нее пучков, стал бросать их; иногда я попадал ими в него. Это было настолько необыкновенно, что он не сошел с дерева. Видя, что и трава не помогает, я взялся за камни и начал бросать ими в него, приговаривая: „Сходи". Когда он увидел, однако, что, бросив первый каменья, я берусь за второй, он тотчас же слез со смоковницы на землю и ушел с богом. Этого не сделали бы никогда никакие рубины, никакие баласы, сколько бы их ни было».