Романовы. Династия в романах (№6) - Петр Великий (Том 2)

Давно уже работные не видели такой ласки, с какой встретили их купчины, мастера и надсмотрщики.

Трифон Иваныч вышел на двор с высоко поднятой иконой.

– Поздорову ли, православные?

– По здорову, благодетель наш, – хлопнул себя ладонью по животу Коваль. – Мы-то по здорову, да вот брюхо мутит.

Купчину покоробило.

– Оно, конечно… Брюхо – оно неразумное.

– А от ласковых глаголов, думаешь, брюхо заспокоится?

Работные сомкнулись плотнее вокруг Коваля:

– Так его, Сенька! Чеши!

Трифон Иваныч шепнул что-то мастеру. Тот послушно шагнул к воротам, но Коваль преградил ему путь:

– Я те покажу за ярыжками бегать!

Толпа загудела и угрожающе подступала к хозяину:

– Пошто ярыжек кличешь, Трифон Иваныч? Иль без них не споручно с работными толковать?

Мастер вырвался от Коваля и побежал. Его озверелое от испуга и ярости лицо ещё больше озлобило работных. Все страшные дни у станков, голод, побои, унижение, беспросветность разом всплыли наружу и затуманили голову. Удар по темени свалил мастера.

– Бей! Бей их, катов! – неистовствовал Коваль.

Из сарая вырвался сноп пламени. Какой-то мальчик выскользнул из двери с полыхающей пряжей и скрылся в соседней мастерской.

Вдалеке, через несколько улиц, к небу взвились столбы чёрного дыма. То по уговору с Ковалем орудовали у себя на фабрике другие работные. Город взбаламутился. По улицам бежал с ослопьем, камнями и молотами народ. Из лесу выскочили станичники. Прежде чем начальные люди успели опомниться, сгорело полгорода.

Разбившись на мелкие отряды, ватажники и убогие громили хоромы и, не принимая боя, уходили с наживой в лес. Генералу, вздумавшему преследовать бунтарей, Памфильев подкинул коротенькое воровское письмо:

«Сунься токмо к нам, всех до единого полоняников перебью».

– Да пропади они пропадом! – выругался генерал, чувствуя своё бессилие. – От них станется! – И отменил приказ «чинить облавы».

Связанных купчин и приказных приволокли в становище атамана.

– А! – расхохотался Фома, увидев Трифона Иваныча. – Вот спасибо, что проведать пришёл!

Купчину трясло. От страху он лишился языка, бессмысленно вращая глазами, что-то мычал.

– Сейчас, ненаглядненькой! – подскочил к нему Коваль. – Ты не трудись говорить. Мы и так разумеем, чего ты просишь у нас. Уважим.

Над головой купчины заболталась прикреплённая к суку осины петля.

К стану с разных концов мчались сторожевые казаки:

– Донцы идут!

Вскоре ватага пополнилась многими сотнями новых бунтарей. Жена Коваля и ещё с десяток семейств, приведённых бежавшими из города работными, были отправлены в один из державших с ватагами связь раскольничьих скитов.

Санкт-Питербурх обрядился в огни, флаги и вензеля. Царь отменил все работы и повелел населению «веселиться». В Летнем дворце, что по Большой Неве и Фонтанке, день и ночь гремела музыка. В Дворцовом саду, у статуй и фонтанов, пировали сановники.

– А всё-таки наша взяла, – уверенно сообщил Головкину Александр Данилович. – Обязательно повенчают их нынче.

Канцлер недоверчиво покачал головой.

– Третий раз уж венчают, а все не поженятся. То митрополит хворает, то Стефан Прибылович[292] каноны какие-то запретительные выискивает, то Яновский плезанте[293] начинает.

– Ну, вот сам увидишь, как нынче Яновский плезанте будет. Так выдолбил, что не читает, а прямо иль Шант[294].

Головкин не зря отнёсся к словам светлейшего с недоверием. Государь и в самом деле дважды назначал день свадьбы племянницы своей Анны Ивановны с герцогом Курляндским Фридрихом-Вильгельмом, и оба раза неудачно. Узнав, что герцог отказывается принять православие, рязанский митрополит на просьбы царя совершить обряд венчания притворился больным и в Санкт-Питербурх не приехал. А Прибылович поступил и того откровеннее:

– Бог воспрещает чадам Израиля сочетаться браком с язычниками и хананеянами, – смело заявил он – И аз, грешный, не преступлю волю Господню.

– Вот уж мне черти сии долгогривые! – убивался Пётр. – Правду сказывают люди: волос долог, а ум короток. Сие без ошибки приложить можно и к пастырям нашим. Ка-но-ны! Да на кой мне каноны, коли род царский отечеству на потребу должен брачиться с европейскими царственными особами?

Однако приневоливать кого-либо из пастырей он не решался, опасаясь гнева иерусалимского патриарха.

– Надо как-нибудь миром, – говорил он ближним. – Ежели б не война с турками, я бы инако с нашими халдеями поговорил. А теперь нельзя патриарха злобить. Он теперь на наши деньги все Балканы противу султана мутит.

Убедившись, что духовенство, несмотря на уговоры, держится крепко и неподкупно, государь попытался «улещить» своего духовника, архимандрита Феодосия Яновского.

– Да оборони меня Бог! – заткнул уши архимандрит. – Да будь я анафема!

Государь долго упрашивал его, сулил богато наградить и приврал даже, что в благодарность восстановит в Москве патриарший стол. Но всё было тщетно. Феодосий оставался глух.

– Ах так! – не выдержал наконец Пётр. – Ладно же. Ты хоть и архимандрит, а встань, сучий сын, и слушай, что тебе Божий помазанник повелевает. Иль позабыл, с кем говоришь?

– За государя ежечасно моления возношу.

– Тогда слушай: ежели не повенчаешь и при венце не изречёшь по-латыни, как то угодно герцогу, обращение к жениху, одночасно возвещу народ, что архимандрит Феодосий волей Божиею преставился.

– В твоей руке жизнь наша, государь.

– А хочешь жить – твори, как велю. Апостол Пётр поважней тебя птица, а и тот во спасение живота трикраты от искупителя отрёкся. Уразумел?

– Уразумел, государь.

– Ну, прощай. Пойду на всякий случай скорбную цидулу писать о новопреставленном Феодосии Яновском.

– Не утруждай себя, государь.

– То-то ж.

Попостясь, Яновский принялся учить наизусть латинское обращение к жениху и вскоре объявил государю, что готов «творить таинство».

У Летнего дворца в зелёных мундирах с красными воротниками и такими же отворотами построились преображенцы. Со стороны Петропавловской крепости под трубные звуки и барабанную трескотню чётко шагали семёновцы. Первые ряды их были обряжены в зелёные мундиры с голубыми воротниками и красными отворотами. На последних – ласкали глаз новенькие, только что из швальни[295], синие шинели. Унтер-офицерские отвороты и воротники поблёскивали узенькими золочёными галунами.

Гости столпились у выхода. Из окон дворца высунулись парики.

– Скачут! – захлебнулась Дарья Михайловна Меншикова[296].

Её сестра, юная, но уже с испитым лицом и синими дужками под глазами, Варвара Арсеньева[297], прыгнула с подоконника и, устроившись перед зеркалом, принялась усердно белить кругленькое, в ямочках на щеках и подбородке лицо.

Из-за угла, все на серых конях, показались гренадёры. Они, чувствуя на себе восторжённые взгляды, держались величественно и недоступно. На их шляпах, смахивавших на шлемы древних римлян, колебались белые и красные перья. Спереди, над козырьками, распластались оловянные у солдат и серебряные у офицеров орлы.

Один из офицеров отдал команду строиться и, поправив на правом плече шарф с серебряным значком, на котором был изображён Андреевский крест с короной наверху и лавровым венком вокруг, застыл монументом.

Варвара Михайловна не выдержала, бросила ему розу. Офицер не шелохнулся. Только покосились на окно глаза и как будто чуть зарумянились матовые щёки.

Меншикова неодобрительно покачала головой:

– Увидит царь, как ты рушишь фронт, попадёт, сестрица, тебе.

– Мне?! Не попадёт! Царь и меня, и Павла Ивановича Ягужинского любит[298]. А что фронт рушу, так все единственно Павлу Ивановичу скоро не быть в гренадёрах.

– Как так?

– Государь в Сенат посадит Павла Ивановича, – нарочно громко, чтоб слышно было Ягужинскому, ответила девушка. – Ему для больших государственных делов большие люди нужны.

Офицер не мог удержаться от довольной улыбки: «И откудова она всё прежде всех знает, сорока-ворона?»

Посажёный отец невесты, Александр Данилович, убедившись, что все сборы окончены, отдал распоряжение трогаться в путь. Ровно в девять утра весь знатный «парадиз» был уже в доме герцога. С большим маршальским жезлом в руке, украшенным розеткой из золотых парчовых лент и кружев, явился маршал свадьбы – Пётр. Перед ним торжественно выступали двенадцать музыкантов, а позади – двадцать четыре шафера: двенадцать моряков и двенадцать преображенцев.

Наскоро закусив, государь усадил жениха в свою шлюп у и под музыку отправился к хоромам светлейшего.

Началось венчание. Яновский, перекрестясь, громко изрёк латинское обращение. Герцог вылупился на архимандрита, тщетно стремясь хоть что-нибудь понять из того, что без зазрения совести нёс Феодосий. Но зато все остальные были вполне удовлетворены бойким стрекотанием царского духовника.

Хорош был и Евстигней, с недавнего времени стараниями Меншикова подвизавшийся в сане протодиакона. Он так вдохновенно и с таким великим чувством читал «Апостола»[299], что даже заставил невесту прослезиться. После венца, прямо из домовой часовни, под грохот пушек гости отправились в трапезную.

Царь налил кубок и залпом опорожнил его.

– Но ведь здесь полтора пэля[300]! – не в силах скрыть удивления, шепнул своему секретарю датский посланник Юст Юль.

– Он же русский, – презрительно покривился секретарь – Они пьют вино, как верблюды воду.

Взгляд Петра нечаянно упал на посланника. Слов он не слышал, но по выражению лица иноземца сообразил, о чём тот говорит, и, перемигнувшись с женой, наполнил ещё два кубка.

– Поелику герцог иноземец и нам друг, – возгласил он, – вместно ныне первую чару поднести иноземцам же.

Екатерина сама протянула кубки датчанам.

Юль ещё за рубежом слышал, что царь ни на что так не гневается, как на отказ выпить предложенный кубок. Чтобы не испортить дипломатических отношений, он выпил вино. Ему тотчас же подлили ещё, и он вновь приник к кубку.

Утром его нашли под столом в поварне, куда он невесть как попал, и, выпарив в бане, снова привели в трапезную. Перепившиеся гости во всё горло орали песни, приставали к хихикавшим, тоже изрядно хмельным женщинам. Ягужинский сидел рядом с Варварой Михайловной. Парик Арсеньевой сполз на ухо, шёлковая кофточка, зашитая и измызганная, оказалась почему-то надетой задом наперёд.

– Не буд… ду больше, – отстраняла она руку Павла Ивановича, но тут же сама тянулась за кубком. – Уйдите… не надо…

Царь тоже упился и распоясался вовсю.

– Ты кто такой будешь? – шагнул он вдруг к тучному и важному боярину, про которого говорили, будто он снюхался с поборниками старины.

– Государев слуга, – икнул вдребезги пьяный боярин.

– Врёшь! Не слуга, а ворог.

– Ей-Богу, слуга!

– А коли слуга, послужи верою мне.

– Вели, государь.

– Пролазь скрозь стул.

– Тоись как?

– Так вот. Сейчас тебя добрые люди поучат.

По знаку царя Ягужинский и Меншиков схватили боярина за руки.

– Протискивай его, милые! – гоготал Пётр. – Я стул держу… Бока дави ему Нажми!

Один из гостей осмелился попенять на «зазорную» шутку. За такую дерзость Пётр приказал сорвать с него все одежды. Женщины с визгом бросились вон из трапезной, но Головкин стал у двери и, корчась от хохота, загородил им дорогу.

Дворянин Мясной, красный от возмущения, вступил с канцлером в спор. Тогда царь бросился на него:

– Сызнова ты? Думаешь, ежели я единожды промолчал, так уж и воля тебе завсегда язык помелом распускать?

Слова эти мгновенно вышибли у дворянина и гнев, и хмель.

– Облыжно, ваше царское величество! Никогда я противу вас не болтал.

– Ежели у тебя память отшибло, мы подмогаем тебе вспомнить. Не так ли, Фёдор Юрьевич? А?

Раскачиваясь и пыхтя, к Мясному вместе со стулом придвинулся Ромодановский.

– Облыжно? А кто говорил, что царь-де сулит возвеличить державу, а сам норовит её немцам продать? Не ты?.. А про то, что царь-де народ надувает, тоже не ты? А ещё не ты ли говорил, что пускай-де народ надувает, а меня не надует?

– Мехи сюда! – так дико заорал царь, что все в ужасе попятились к двери. – Мехи кузнечные!

Пока разыскивали мехи, Мясного под свист шутов раздели и обрядили в скомороший колпак.

– Не надую, сказываешь, скоморох? – гремел Пётр. – Ан врёшь! Ан надую.

Когда принесли мехи, царь сунул трубку между ягодиц обмершего Мясного и начал качать. Дворянин взвыл не своим голосом. Живот вздувался, лицо посинело, как у висельника. Глаза стали огромными, красными и, казалось, готовы были выскочить из орбит. Но Пётр уже ничего не соображал, с жутким упоением безумного продолжал накачивать воздух.

– Помрёт! – не выдержав, крикнул вице – адмирал Крейц.

Царь вздрогнул и тупо огляделся вокруг. Трапезная была пуста.

У его ног лежал недвижно Мясной.

Петру не хотелось новой войны с турками. И военный совет, и даже охочие до прибытка купчины – все сошлись на одном: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Надобно со шведом разделаться перво-наперво, а там поглядеть».

Пётр в ответ печально качал головой:

– Да нешто лез бы я на рожон, коли б не сидел в Порте Карл? Пускай турок прогонит его от себя, и конец: не будет войны. Пока Карл у них, не могу я в спокойствии быть. Будет он чинить мне там каверзы. И Толстой про то же отписывает.

От Петра Андреевича и в самом деле всё чаще приходили недобрые вести. Посол доносил, что «Карл мутит султана елико мочно», и ни в каком случае не советовал уводить войска с южных рубежей к Балтийскому морю.

Вскоре стало известно об участившихся стычках русских солдат с янычарами. Турки с каждым днём смелели всё больше и больше.

– Выходит, и впрямь война? – словно ещё не веря несчастью, спрашивал государь.

– Не инако так, ваше величество.

И войска потянулись к Дунаю. Остерегаясь старинных врагов своих, татар, царь распорядился «отнюдь избегать встречи с турком в Крыму».

Военный совет единодушно одобрил эту мысль.

– Воистину, – заявил от имени всех генералов Репнин, – ежели биться, то только на Балканах. Там как-никак православные, кои всем сердцем ненавидят насильников своих, турок, а к нам льнут как к братьям по вере и крови.

Пётр бросил немало денег в Молдавию, Сербию и Черногорию. Русские вельможи подкупали знатных людей, духовенство и, как могли, сеяли между славянскими народами ненависть к «злым ворогам Иисуса Христа».

У молдавских рубежей под началом князя Михаилы Голицына стали десять драгунских полков. Из Ливонии с двадцатью двумя пехотными полками туда же спешил Шереметев.

Наконец от Шафирова прибыл гонец с донесением об окончательном разрыве Порты с Россией.

– Ах так! – словно бы даже повеселел царь. – По крайности один конец. Все ж лучше, чем сидеть да на мутной воде гадать! – Он привлёк к себе Меншикова и Ягужинского: – А вы, господа, вот чего… Ты, Александр Данилович, в «парадизе» заместо меня останешься, а ты, Павел Иванович, при Сенате сиди. Поучать не хочу – сами знаете, каково действовать. – И перевёл взгляд на Екатерину; подумав немного, хлопнул её по плечу: – А с тобой, Катерина Алексеевна, хочу вдвоём на Молдавию двинуть. Поедешь?

Царица молча приникла к его груди.

– Ну, вот и добро. Теперь можно учинить сидение Сената…

Сидение уже кончалось, когда в терем ворвался бледный и возбуждённый князь-кесарь.

– Лихо! Разбойные ватаги, с проваленным стрельцом беглым Фомкой Памфильевым в коноводах, на Москву идут!

Все растерянно воззрились на него. И тут Фёдор Юрьевич, к великому гневу государя, неожиданно загоготал.

– Ума решился! – воскликнул Пётр. – Обалдел, мымра, от страха.

Ромодановский ещё пуще заржал:

– Чести, Пётр Алексеевич! А токмо мымра твоя не зря тайными делами ведает. Покеле вы тут про военное сословие который год судили-рядили, мымра твоя старым чином, древнерусским маниром полки дворянские собрал.

Государь крепко обнял Федора Юрьевича:

– Чем только благодарить тебя буду!

– Не дразни мымрою…

– Пускай язык мой отсохнет, ежели ещё когда-либо слово сие произнесу.

– Смотри же, Пётр Алексеевич.

Ягужинский, что-то обдумав, поднялся и напыщенно произнёс:

– Господа Сенат! Дружины, иль э врэ[301], дело великое и весьма верное. Не раз показали они службы свои престолу. Но дружины – что? Ныне они на коне, завтра в поместьях. Не годится сие в наше время. Сколь говорилось о сём у нас, а всё дело не двигалось. Сдаётся мне, нужно сословие военное укрепить незамедлительно.

Пётр, одобрительно кивая головой, выслушал «птенца».

– Истинно. Больше некогда ждать. И посему приговариваю: по всему государству, на манир Семёновского и Преображенского, задержать при полках офицеров, кои не вправе до особого приказу службу бросать. Так ли?

– Так! – ответили все в один голос.

– А так, – обратился государь к Самарину, – то вам надлежит, господин генерал, немедля собрать сколько возможно дворян для запасу в офицеры. Кои укроются – нещадно взыскивать при поимке, дабы неповадно было другим. Да не худо бы подкинуть дворянам на подмогу тысячу человек людей боярских, испытанных в верности. Вот и всё покудова.

Пётр взялся за шляпу. Взгляд его упал на отложенную в сторону бумагу. Он склонился над ней. Тотчас же лицо его вытянулось.

– Ка-ак! – заорал он. – Сызнова казнокрадство! – И сунул Ягужинскому в руку перо: – Пиши именной указ! Пропиши им, ворам, что ежели кто и на столько украдёт, что можно купить верёвку, то будет повешен!

– Государь, – скорбно потупился Ягужинский, – неужели вы хотите остаться царём без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем лишь различием, что один больше и приметнее, чем другой.

Такая откровенность вначале ошеломила, а потом рассмешила государя.

– Ладно, ужо поговорим. Теперь некогда, – махнул он рукой и поспешно удалился.

У Якова Игнатьева, духовника царевича Алексея, позднею ночью собрались князья Фёдор Щербатов[302], Василий Долгорукий, Львов, дьяк Фёдор Воронов и Авраам Лопухин[303].

– И в Казани, и в Нижнем, и всюду… Эх, всюду восстал против царя народ, – вдохновенно рассказывал Воронов.

Его слушали затаив дыхание, а когда он клятвенно подтвердил, что «повсеместно токмо и молятся, как бы скорее узреть на царском столе Алексея», Лопухин и Игнатьев даже всхлипнули. Только Долгорукий был всё время сдержан и как будто не разделял общей радости.

– Выходит, – спросил он, – одна голытьба идёт воевать Москву?

– Почитай что так, – подтвердил Воронов. – Споначалу и посадские, и иная мелкота увязалась за бунтарями, а погодя кое-кто из бояр к ватаге гонцов снарядил. Обчее, мол, дело, мы не менее вашего знать Петра не хотим. Всё, дескать, дадим: и воинов, и казну.

– А ватаги что ответствовали?

– Прогнали гонцов. Припомнили им и царевну Софью, и Милославских, и Хованского-князя. Дескать, учёны, не раз обманы терпели боярские.

– Вот так утешил! – сердито буркнул Игнатьев.

– Пусти токмо без узды смердов, – добавил Щербатов, – всех нас изрубят.

Гости ушли точно прибитые. А следующим утром князь Долгорукий отправился к начальнику дворянских полков князю Михаилу Ромодановскому и выложил немалую сумму на борьбу с бунтарями.

Подступы к Москве были заняты сильными отрядами дружинников. Все – и вельможи, и бояре, и купчины, и духовенство, – позабыв о распрях, восстали как один человек против надвигавшихся вольниц. Раскольничьи «пророки», так недавно ещё вещавшие гибель всякому, кто станет на защиту «обасурманившегося» царя, узнав, что ватаги отказались якшаться с боярами, вдруг резко переменились и, бия себя в грудь, клятвенно утверждали, что к Москве «шествуют не станичники, а ряженные под голытьбу турки и шведы».

Каждый день приносил с собой новые слухи. На улицах появились крестьяне, «бежавшие из свейско-турецкого полона». Израненные, в отрепьях, ходили они по городу и рассказывали всякие небылицы. Им верили и не верили. Иные москвичи пытались даже доказывать, что бежавшие из полона не кто иные, как колодники. Но языки бесцеремонно хватали их и волокли в застенки.

Не прошло и десяти дней, как слухи о «нехристях» расползлись далеко по округам, в самые глухие деревни. Лазутчики от станичников недоумевали: на их пути всё чаще встречались пустые селения.

– Ушли, – кланялись ватажникам в ноги ветхие старики. – Одни – басурманов страшась, а иных солдаты куда-то поугоняли.

Всё же ватаги неуклонно продвигались вперёд. Дня за три пути от Москвы атаман приказал остановиться и собрал круг.

– Чего-то больно уж напужались нас люди царёвы, – глухо произнёс Фома. – Не в силок ли идём?

Кисет подхватил:

– Не к добру и крестьянишек из деревень поугоняли! Не инако чтоб нас подспорья решить.

– Уж не на попятный ли пошли? – раздались вокруг злобные голоса.

– Не на попятный, – крикнул гневно Купель, – а лазутчиков поглубже угнать! Пускай они поразведают, а мы покудова здесь посидим.

Поднялся рёв. Замелькали сабли, ножи, топоры. Памфильеву стоило многих трудов урезонить горячие головы, уговорить, чтоб не лезли на рожон.

Взявший начало над лазутчиками Купель через два дня вернулся в стан.

– Был на Москве, – рассказывал он. – Пуста Москва, как кошель у схимника. Ни единого убогого человека не встретил. Бают, Ромодановский облаву учинил и всех их в Кремль да в остроги упрятал. А в городе войска – что тараканов в избе.

Не успел Купель досказать, как в стан прискакал Кисет:

– Измена! В тылу отложилась немалая сила донцов!

– Так я и чуял! – хватил Памфильев шапкою оземь. – Так и Яценко нас упреждал…

– Та невжеж я так соби болтаю! – тотчас же отозвался Яценко. – Та я ж, как побачил Свиридова, враз смерекал, что к нам затесались богатые казаки.

Яценко оказался прав. Когда на Дону прослышали о походе, казацкая старшина, недовольная Москвой, решила присоединиться к бунтарям и выставила в помощь Фоме полк из богатых и середних казаков под началом Свиридова-сотника.

– Ось так чудасия! – узнав Свиридова, поразился Яценко. – Вивк и овца в дружбу зашли.

Свиридов обратил слова его в шутку и сам первый разыскал Памфильева.

– Воля твоя, атаман, я никогда противу казачества не поднимался. Куда весь мир, туда и я хочу.

Круг после долгих споров решил принять новый полк, но, «чтобы не было греха», донцов, по совету Купеля, разбили на мелкие отряды и влили в надёжные части вольницы. Свиридов не перечил, безропотно подчинялся всем приказам. Вскоре, однако, он начал тревожиться. Чем больше прислушивался он к словам станичников, тем яснее становилось ему, что старшина зря вошла в дружбу с ватагами. «Да они, голодранцы, всех, кто мошну имеет, а либо чин носит, уничтожить хотят», – с ненавистью думалось ему. Убедившись, что это так, Свиридов поторопился, пока не поздно, отложиться от вольницы и тайком послал верного человека с цидулою к Ромодановскому.

Фёдор Юрьевич щедро наградил гонца и научил, как действовать дальше.

Выслушав Кисета, круг приговорил «уничтожить до единого весь иудин полк».

Ночью два сильных отряда под командою Купеля и Кисета с разных сторон неслышно двинулись на незаметно сомкнувшихся в один мощный кулак донцов. Из темноты донёсся унылый волчий вой. Откуда-то вынырнул всхрапывающий конь, заметался и кинулся в чащу. Раздался выстрел. Всадник, державшийся за гриву скакуна, нырнул в траву.

Подпустив станичников на фузейный выстрел, Свиридов пронзительно свистнул. Начался бой. Отряд Кисета дрогнул и отступил.

По казачьим рядам прокатился издевательский хохоток.

– Бегим! – крикнул Кисет. – К солнечному заходу держи! Не сворачивай!

Казаки, не подозревая западни, с победными выкриками гнались за отступающими. Они уже настигали ватагу, когда из-за кустарника выскочил неожиданно отряд Купеля. Свиридов заметался промеж двух огней. Он хотел броситься наутёк, но ему преградил путь подоспевший Яценко.

– А-ах, бисова шельма! – ревел Яценко. – Бей их, хлопчики мои, удалое товарищество казацькое! Бей в мою голову!

Где-то в стороне, приближаясь с неслыханной быстротой, загрохотали новые выстрелы. Вспыхнуло пламя, зазвенели литавры.

– Никак наши с царёвой ратью встренулись? – всполошился Кисет. – Так и есть! Войско царёво!..

Покинув недобитых, но уже никому не страшных свиридовцев, станичники бросились навстречу врагу.

Фома возглавлял ватагу. Он первый ринулся в бой, заражая людей своей отвагой. Тот, кто видел его, забывал о себе. Станичники дрались так, что невольно вызывали в царских войсках удивление. Не чувствуя ран, обливаясь кровью, вольница бесстрашно продвигалась вперёд и сдавалась, лишь когда падала из рук сабля.

В воздухе кружилось каркающее вороньё. Коченеющие пальцы убитых судорожно сжимали траву. Пахло дымом, кровью и благодатным духом сосновой смолы.

Много пороху припас Ромодановский для бунтарей, велика была сила дружин, щедра была рука торговых гостей, благолепны были напутствия епископов, крестом благословлявших дворянство на убийство подъяремных людей! Силы вольницы таяли, как таяли в её обозе порох и хлеб.

На десятый день боя по Москве прокатился торжественный благовест. Духовенство, как в Пасху облачённое в светлые ризы, служило торжественные молебствования. В преображенских застенках, не ведая отдыха, под началом самого князя-кесаря приказные и каты чинили пленным станичникам допросы с пристрастием.

Было около пяти часов утра, когда Пётр на излюбленной своей одноколке ехал в Адмиралтейство.

«Парадиз» уже бодрствовал. Неустанно стучали топоры, бухали «бабы», звякали пилы. К станции[304] гнали вновь прибывших закованных в цепи рекрутов. Царь остановил лошадь и деловито, как покупатель осматривает скотину, оглядел новобранцев.

По тому, как он дёрнул носом и сердито хлестнул коня, было видно, что будущие воины ему не очень понравились. Шествие и в самом деле было непривлекательное. Изнурённые долгими переходами, заросшие грязью, оборванные и худые, люди казались скорее выходцами из застенка, чем «вольными» крестьянами. Жутко побрякивавшие кандалы пригибали их к земле, делали жалкими и беспомощными.

На станции ударили барабаны. Рекруты испуганно прижались друг к другу и замедлили шаг.

– Должно, алярм[305] учинили на станции, – вслух подумал государь и повернул к казармам.

На одном конце плаца шло обучение тревоге, на другом офицеры объясняли название различных частей фузей.

Ещё далеко от казармы слух Петра поразил шум, очень напоминавший рукоплесканья. Он вылез из одноколки. Через открытую дверь обдало едким запахом пота, недублёной овчины, кислой капусты. Вдоль стен на нарах лежала слабая команда. Те, которые были ещё в состоянии передвигаться самостоятельно, проходили урок гимнастики.

Когда показался Пётр, офицер прекратил мордобой.

– Молитф! Нашинайт!

Новобранцы выстроились в затылок по пять человек.

– Спаси, Господи, люди твоя, – вразнобой затянули они и, сложив пальцы в щепотку, впились глазами в сержанта, чтобы поспеть перекреститься именно в то самое мгновение, когда он подаст знак.

Петру стало не по себе. Он что-то шепнул поручику. Новобранцы насторожились.

– Хворые они, – уже громче произнёс государь. – Куда таких обучать! Их в гошпиталь надо.

Уловив эти слова, один из рекрутов набрался храбрости и повалился на колени:

– Покажи милость, ваше величество… Пожалей… Умучили нас охвицеры.

– Что-о? – задрожал Пётр. – Из строя выходить самовольно? Жалиться? А не тебя ли обучали, болвана, что ежели стоишь в строю, то и стой гвоздём, хоть в рыло твоё стрелять тебе будут!

Новобранец не поднимался с колен. На теле его выступила испарина, бледные щёки побагровели. Зрачки голубых глаз расширились от ужаса.

– Невмоготу, ваше царское величество… С ног валимся…

– Мольчи! – не стесняясь присутствия царя, ударил поручик жалобщика. – Я тебе на плях отдохну!

«На плаху… плаху сулит, – дошло до мутящегося от слабости сознания новобранца. – Эка ведь, на плаху!» – уже улыбчато шевельнул он губами и почувствовал какое-то странное облегчение. Вспомнилось, как недавно такой же, как он, рекрут будто без всякой причины ударил офицера. Вся станция осуждала тогда неразумного: молодой, впереди ещё много дней, а сам себе накликал смерть. И какую смерть: сквозь град батогов! Так думал тогда и сам попавший теперь в беду челобитчик. Но почему же он не ощущал сейчас ни раскаяния, ни страха? Почему ему казалось, что не казнённый был неразумным бунтарём, а он сам не понимал, где искать таившееся от него счастье? «Господи, токмо двинуть кулаком в лик офицера! И всё. Мигнуть не успеешь, как тяпнет тебя кат секирою по затылку… Ангелы белыми крылами, как ризами, оденут тебя и унесут… к самому престолу Христову…»