Романовы. Династия в романах (№8) - Петр II

Долгорукий ничего не забыл, да и не хотел забыть. Его самолюбивый, злобный характер не мог примириться с удачей соперника. Правда, встречаясь с Василием Матвеевичем, Долгорукий окидывал его равнодушным взглядом, – но это было тогда, когда Барятинский смотрел на него. А вслед ему он бросал такие злобные, полные непримиримой ненависти взоры, что, оглянись Василий Матвеевич и поймай один из таких взоров, – он невольно бы испугался и не стал бы надеяться, что прошлое Алексеем Михайловичем так же забыто, как и им.

Нет, князь Долгорукий ничего не забыл.

Не забыл он и приказания, данного Антропычу, который всё ещё медлил с его исполнением, – и ещё недавно, призвав его к себе, сказал:

– Ну что, старая крыса, долго ты тянуться будешь?

– Погоди, ваше сиятельство… Подходящего случая не выходило… – ответил старик.

– Так его, этого случая-то, может, и до второго пришествия не дождёшься… Уж я ждал-ждал, да и жданки-то потерял.

Антропыч развёл руками.

– Ничего не поделаешь, государь князь. Что касаемо до меня, – у меня всё налажено. Как птичка в силок, – тут ей и щелчок. Да и в силок-то ещё не заманили…

– Да и вовек, может, не заманишь?! – сердито воскликнул Долгорукий.

– Зачем так, ваше сиятельство, говорить… Заманить – бесперечь заманим, – обидчиво возразил Антропыч. – Погодить только надоть.

– Смотри, старый дьявол! Догодишься ты их свадьбы. Петров день-то не за горами.

– Будьте без сумления, ваше сиятельство, – отозвался Антропыч. – Время не упустим. А что годить надо – так сами ж вы изволили так препоручить.

– Я?! Да ты с ума сошёл!

– Ну, вот ещё! Не ваш приказ, чтобы с опаской действовать… Коли бы без опаски да на белу свету – так хоть нонче прикончить можно. Только как бы потом шума не вышло…

– Нет-нет, шуму не надо, – торопливо промолвил Долгорукий.

– Ну, то-то и оно-то, – снисходительно улыбаясь сухими губами, заметил старик. – А сами горячиться изволите. Уж будьте спокойны. Что Антропыч сказал – так и будет. Изведём вашего ворога. Только обождите малость, дайте мне его в ловушку заманить…

– Ну, ладно, старая карга, – после небольшого раздумья согласился Алексей Михайлович. – Но только попомни: коли они обвенчаются да ты время упустишь – не быть тебе живому: своими руками придушу…

И он так гневно сверкнул глазами, что Антропыч вздрогнул всем телом и кубарем выкатился из комнаты.

Старику не было никакого расчёта обманывать своего гневного господина. Прежде всего он хорошо знал его характер и потому был уверен, что Алексей Михайлович не задумается исполнить свою угрозу и без всякой жалости убьёт его, если он не сдержит слова. Кроме того, он рассчитывал ограбить Барятинского, попользоваться немалым, так как он уже пронюхал, что Василий Матвевич носит с собою большие деньги. Откуда он получил эти сведения, – это была его тайна; но это в действительности было так. Барятинский в прежнее время, до знакомства с княжной Рудницкой, был страстным игроком, хотя и не был кутилой. И чтоб иметь при себе свободные деньги для игры, он носил сотни три золотых, зашитыми в поясе под мундиром. Играть он потом бросил, но пояс с золотой начинкой продолжал носить по какой-то странной привычке. Вот на этот-то пояс и рассчитывал Антропыч, как на липшее вознаграждение за исполнение страшного дела, взятого им на себя по поручению Алексея Михайловича. И если до сих пор он ещё не покончил с Барятинским, так только потому, что преступление требовало чистой отделки, что нужно было спрятать все концы в воду, а для этого требовалось непременно заманить Василия Матвеевича в какое-нибудь глухое место, чего до сих пор сделать не удалось. Антропыч всё выжидал удобного случая и наконец-таки дождался.

В последнее время Василий Матвеевич почти нигде не бывал, проводя целые дни у своей невесты. Только очень изредка он навещал своих приятелей, Вельяминова и Сенявина, да и то предпочитал, чтоб они посещали его как можно чаще, не считаясь с ним визитами. Приятели сначала дулись на Барятинского, изменившего своим прежним привычкам и обычаям, но затем примирились с неизбежностью и чуть не каждое утро заявлялись к нему, чтобы поболтать о различных пустяках. Это вошло в такую привычку, что Барятинский страшно изумился, когда в один прекрасный день Вельяминов явился один.

– А где же Сенявин? – удивился Барятинский.

– Шут его знает! – отозвался Вельяминов. – Не пришёл ко мне нонче.

– А ты к нему не заходил?

– Нет. Да он, может, проспал… Придёт ещё.

Но Сенявин не пришёл. Не пришёл он и на другой день. Наконец на третий день Вельяминов явился к Барятинскому сильно встревоженный.

– А знаешь, Сенявин-то ведь пропал!.. – закричал он ещё с порога.

– Как пропал?!

– Да так. Зашёл я к нему нонче, а Васильич – его денщик – говорит, что он уж третью ночь дома не ночевал…

– Да куда же он делся?!

– А это неведомо…

Исчезновение Сенявина не только изумило, но и положительно испугало обоих приятелей. До сих пор не случалось ещё ни разу, чтоб он так внезапно пропадал из дома. Он не был ни большим кутилой, ни большим любителем любовных похождений, и если и отлучался из дома, так только на охоту, да и то в сопровождении обоих своих друзей, без которых, как он сам говорил, и в охоте не будет удачи. Поэтому его таинственное отсутствие, совершенно ничем не объяснимое, навело Барятинского и Вельяминова на очень тревожные мысли. Случаи внезапных исчезновений происходили нередко в то время. Стоило только нажить сильного врага, и человек, осчастливленный такой враждой, исчезал бесследно, если в том встречалась необходимость. Но, насколько знали его друзья, у Сенявина не было никаких врагов, так как от был человеком незлобивым, ни с кем никогда не ссорился и располагал к себе даже самых чёрствых людей своим открытым характером и весёлой беспечностью нрава. Оставалось ещё предположить только одно, – что Сенявин попал в руки тёмного люда, дерзко разбойничавшего в Москве ночной порой. Хотя и это было подвержено большому сомнению, так как вольный люд редко нападал на офицеров, да и Сенявин отличался замечательной физической силой и не дался бы легко в обиду.

– Нужно будет его отыскать! – после небольшого раздумья сказал Барятинский. – Чай, не иголка, совсем запропасть не может.

– Да где же мы его искать-то будем? – спросил Вельяминов.

– А вот подождём денька два; коли не объявится сам, так и почнём по Москве шарить.

– А в Сыскной приказ заявлять не хочешь?

– Заявить-то можно, да толк-то какой в том будет? Аль ты не знаешь, как у нас в сыскном розыске делают? Коли деньги у тебя пропали, – ещё, может, отыщут, потому половину из них себе возьмут. Ну, а человека искать не станут. Нет, Мишук, мы уж лучше с тобой сами распорядимся.

И приятели покончили на этом разговор о пропавшем друге, решив переждать два дня, а затем приняться за его розыски.

Вельяминов посидел ещё немного и затем отправился в казармы, а Василий Матвеевич поехал к своей невесте.

Всё время, пока он сидел с нею, он почти не думал об исчезновении Сенявина, но стоило только ему проститься с молодой девушкой и отправиться домой, как тревожившие его утром мысли появились снова.

«И куда он мог только деваться? – думал Барятинский, медленно подёргивая вожжами и даже не замечая того, что лошадь, бежавшая лёгкой рысцой, постепенно перешла на шаг, – вот уж не чаял я такой напасти. Нешто и впрямь он только на охоту куда отправился? Да нет, быть того не может! – быстро возразил он сам себе, – без нас он допрежь шагу не делал, да и теперь не сделает. Нет, тут что-то не то! Должно, и впрямь попался Сашуха в разбойничьи руки. Только как же это они с таким молодцом управились…»

Подъехал он к дому, когда уже совсем стемнело. Ночь была тёмная, хотя и светила луна, но небо было закутано облаками, которые только изредка прорывались на том месте, где горел её бледный серп, и казалось, что не облака скользят мимо луны, а она сама несётся по небу, прорезывая своим острым серпом волнистую ткань туч.

Барятинский остановил свою лошадь у самых ворот, вылез из одноколки и нетерпеливо постучал кулаком в калитку. Его, очевидно, ждали, потому что за калиткой: тотчас же зашмыгали шаги, а через мгновение загремел засов, но калитка не успела распахнуться, как перед Василием Матвеевичем выросла чья-то сгорбленная фигурка, вынырнувшая из мрака, надвинувшегося со всех сторон и заполнившего собой всё воздушное пространство. Это было так неожиданно, что Барятинский изумлённо отшатнулся и невольно схватился рукой за эфес своей сабли.

Невзрачная фигурка между тем подвинулась ещё ближе и, отвесив почтительный поклон, заговорила:

– Не обессудьте, ваше сиятельство, что в разговор с вами вступаю. Дело до вас есть, и большой важности дело.

– Что такое? Сказывай!

– Чай, ведомо вам, что господин поручик Сенявин изволил из дома отлучиться…

Василий Матвеевич, услышав фамилию Сенявина, положительно обрадовался этому таинственному вестнику, даже испугавшему его своим неожиданным появлением, и быстро спросил:

– Ты от Александра Ивановича? Где он? Куда он провалился?

– Так точно-с, от их милости, – подтвердил старичок. – Случилась с господином поручиком большая неприятность: изволили они в «вертушку» попасть, проигрались, и теперь их без того не отпускают, покелича свой долг не отдадут.

Смутное подозрение шевельнулось в душе Барятинского. Он знал, что Сенявин иногда любит перекинуться в картишки, но в то же время знал его за человека, неспособного увлечься игрой и тем более в «вертушке», как назывались прежде мелкие игорные притоны, кой-где ютившиеся по окраинам Москвы. Но в то же самое время тон старичка был очень искренен, и Барятинский подумал про себя:

«Может, и вправду Сашуха попал в обделку. Затянули малого какие-нибудь благоприятели да и бросили. У нашего брата такая повадка есть».

И он снова спросил старичка:

– А много должен-то он?

– Да порядочно. Червонных двадцать, а то и поболе. Очинно вас господин Сенявин просили из беды вызволить…

Барятинский подумал с минуту, затем крикнул конюху, в это время уже отворившему ворота и вводившему лошадь во двор, чтоб он не распрягал лошадь, и снова обратился к старичку:

– А далеко эта вертушка-то?

– Неблизко-с. Почитай за Сущёвым, близ Напрудного.

Василий Матвеевич не стал больше расспрашивать. Он опять уселся в таратайку и крикнул конюху:

– Скажи, Иван, дядюшке, чтоб он не дожидался меня ужинать… А пусть ко мне в опочивальню кусок холодной дичины поставят. Как вернусь, чтобы пожевать что было. Ну, старина, – сказал он, обращаясь к старичку, – влезай-ка сюда, да и поедем.

Старичок не заставил повторять предложение и торопливо влез в таратайку. Барятинский хлестнул лошадь вожжами, она подхватила крупною рысью и понесла таратайку в непроглядную тьму ночи…

В тот самый вечер, когда Барятинский отправился выручать Сенявина из «вертушки», часа за три до этого, в знакомом нам домике в селе Напрудном собралась целая «кумпания». Здесь был и дядя Митяй, и Антропыч, и какой-то молодой парень с опухшим от пьянства лицом и всклокоченными волосами, целой шапкой окружавшими его большую котлообразную голову, и две бабы, одна помоложе, другая постарше, но обе достаточно непрезентабельного вида, растрёпанные, грязные и полупьяные.

В низенькой душной комнате, еле освещённой дымившей лучиной, было до того накурено махоркой, что клубы дыма облаками висели в воздухе. Курили все – и мужчины, и бабы, с каким-то остервенением затягиваясь крепчайшим дымом из коротенькой трубочки, то и дело переходившей из рук в руки. Но ещё чаще, чем трубка, в руках собеседников виднелись стаканчики с зеленоватым ерофеичем, целый штоф которого красовался на столе, среди нескольких луковых головок, кусков редьки и соли, грудкой насыпанной прямо на грязную доску стола. Штоф уже опустел наполовину; лица собеседников, и без того багровые от красноватого света лучины, ещё более побагровели; глаза посоловели и налились кровью, а языки развязались окончательно, и отрывочный дотоле говор протратился в какой-то неясный гул, из которого вырывались только отдельные слова, произносимые какими-то вскриками.

Но это продолжалось недолго, и Антропыч, очевидно главенствовавший здесь, резко воскликнул:

– Ну, будет галдеть, черти! Надо теперь и о деле поговорить.

– Сказывай! – отозвался Митяй, слезая с лежанки, на которой сидел, и подходя ближе к Антропычу.

Антропыч, державший в руках трубку, затянулся, сплюнул, передал её Митяю и заговорил:

– Нонича, ребята, будем дело делать.

– Пора, заждались уж, – заметил парень.

– Ну вот и дождался. А то, видно, у тебя руки чешутся.

– Чешутся и есть.

– Ну и чеши их опосля, когда черёд придёт, – сердито буркнул Митяй, – да не мешай нам о деле говорить! Ну так сказывай, Антропыч, как ты его сиятельство-то залучить думаешь?

– А уж это моё дело. Предоставить вам предоставлю, а распоряжаться вы опосля будете. Только, чур, уговор лучше денег; без меня его не раздевать.

– А что, видно, круглячки есть?

– А уже это опять-таки моё дело!

– Да ты толком сказывай! – опять вступился парень. – Мы ведь тоже даром работать не намерены.

– Никто даром и не заставляет! Свою долю получите, а только без меня делёжки не начинать, – сам разделю.

– А когда ж ты его предоставишь? – спросил Митяй.

– А вот завечереет совсем, тогда и пойду.

Одна из баб помоложе вступила в разговор:

– А молодой князёк аль старый? – спросила она.

– Ишь! – загоготал парень. – Ишь, завидущая! Мало тебе нас, что ли?

– Ну да, очень вы нам нужны! – хриплым голосом отозвалась другая баба. – Ваше дело только водку лопать!

Митяй сердито стукнул кулаком по столу.

– Будет галманить-то, черти! Не дадут и о деле столковаться! Так как же, Антропыч, здесь мы князька-то пристукнем аль в иное место сволочь его?

– А это как хочешь! Моё дело – словить. птичку в силок, а голову свёртывать вы ей будете. Ты мне его только убери, да так, чтоб им и не попахло…

– Уберём, для ча не убрать! Не впервой, не махонькие! – буркнул Митяй.

Антропыч встал со скамьи, подошёл к окну и, спустив оконницу, запылённую и загрязнённую до того, что через неё почти совсем не пробивались лучи наружного света, выглянул на улицу.

– Одначе совсем уж стемнело, – сказал он. – Можно и в поход идти!

Он отошёл от окна, отыскал свою шапчонку, валявшуюся в углу на ворохе какой-то рухляди, нахлобучил на голову и направился к двери.

– Ну, я пошёл! – крикнул он с порога. – А вы, братцы, готовьтесь, примите гостя как след!

– Ладно! – откликнулся Митяй. – Охулки на руку не положим. А скоро ждать-то?

– Да так с час, а может, и поболе, как управлюсь.

И Антропыч скрылся за дверью. По его уходе в избёнке несколько минут царило мёртвое молчание. Митяй, как бы что-то обдумывая, сосредоточенно посасывал трубочку, окутывая себя облаками дыма и поминутно сплёвывая на пол. Молодой парень, переместившийся теперь к столу, медленно жевал корку хлеба, а бабы, не смея шелохнуться, поглядывали своими опухшими глазами на мужиков и дожидались, пока те нарушат молчание.

– А что, дядя Митяй, – заговорил вдруг парень, – и плут этот Антропыч!

– Шельма естественная! – согласился Митяй.

– Да будет тебе курить-то! Ишь, втюхался!

И парень почти насильно вырвал у Митяя трубку. Митяй молча поглядел на него каким-то бессмысленным взглядом и снова отвёл глаза в сторону. А парень затянулся несколько раз и снова заговорил:

– И надует нас Антропыч, как пить дать!

– Это почему же надует? – угрюмо спросил Митяй.

– А потому что бестия!

Глаза Митяя вдруг гневно сверкнули, и он так сильно ударил кулаком по столу, что луковицы запрыгали, соскочили и покатились по полу.

– А это что? – рявкнул он.

Парень загоготал.

– Много ты этим возьмёшь! Нет, брат, Антропыч – тонкая штука! Его кулаком не испугаешь! А по-моему, совсем не так поступать надоть.

– А как же? – ещё угрюмее спросил Митяй.

– А так, что следует Антропыча обмишулить.

– Да как же, чёртов кум? – внезапно разозлился Митяй. – Будет те мямлить-то! Говори толком.

– А очинно просто. Теперь, к примеру сказать, он нас обмишулить хочет, а мы его сами обмишулим. Без него, вишь, не дели! Стало, при господине князе деньга есть. Восчувствовал? – И он лукаво подмигнул Митяю глазом.

– Ну?! – буркнул тот.

– Вот тебе и ну.

– Да как же ты его обмишулишь? Стало, по-твоему, князя убивать не след?

– Почему не след! В лучшем виде уконтентуем!

– Так что же делать-то, дьявол?!

Парень насмешливо улыбнулся, налил себе стаканчик водки, залпом выпил его и тогда только повернулся опять к Митяю.

– А дело-то, дядя Митяй, очень просто. К примеру сказать, приведёт Иван Антропыч господина князя. Что нам делать надоть? Уговор исполнить… А там, к примеру сказать, можем мы и Ивана Антропыча к чертям сковороды лизать послать, а? Как, дядя Митяй, скажешь?

И парень опять подмигнул своему угрюмому собеседнику. Митяй даже привстал со скамьи – так поразило его неожиданное предложение сотоварища. По глазам его, загоревшимся злобным алчным огоньком, было видно, что это предложение пришлось ему по душе и что он далеко не прочь избавиться от Антропыча, для того чтобы воспользоваться его частью.

– А ведь ты дьявол, Сенька! – воскликнул наконец он одобрительно.

Парень самодовольно усмехнулся и многозначительно спросил:

– Так идёт?

– Идёт! – согласился Митяй.

– Стало быть, Антропычу капут?

– Стало быть, так.

На этом разговор оборвался, и молчание воцарилось снова. Оба они, и Митяй, и этот парень, которого звали Сенькой Косарём, принадлежали к разряду самых отчаянных головорезов, ещё недавно промышлявших в волжских разбойничьих шайках и теперь основавшихся в Москве в надежде на хорошую поживу. Кормилица Волга-матушка уже не могла накормить так сытно, как прежде, напоить так пьяно, как в былые времена целые тысячи бродяжного люда, приютившегося на её живописных крутых берегах. Времена Стеньки Разина, казалось, минули безвозвратно. Могучая воля великого Петра заставила встряхнуться и ленивые поволжские города.

Обычные, освящённые веками порядки круто изменились. Особенно в последние годы своего царствования великий преобразователь с обычной энергией принялся за внутреннее благоустройство страны и первым делом обратил внимание на разбойничий промысел, процветавший на Волге. Отдан был строгий приказ по всем воеводствам «переловить разбойных людей со всем тщанием, понеже от неблюдения спокойствия многие непорядки проистекают и разорение мирным гражданам производится. Оный разбойничий люд, предварительно опросив с пристрастием, по заслугам смерти чрез ката предавать, кои же в убойстве не замечены – ссылать в сибирские пригороды в цепях на тяжёлые работы».

Этот приказ заставил воевод, особенно воевод поволжских, приняться за повсеместное искоренение разбойников, и многие сотни их сложили свои буйные головы на площадях под острой секирой ката. Разбойничество встрепенулось, не стало действовать уже так открыто и забралось в дремучие дебри лесов, покинув кормилицу Волгу, где вместо прежних ленивых и неповоротливых стрельцов появились петровские солдаты, в формулярах которых значились победы над шведами.

Митяй и Сенька Косарь испытали все превратности разбойной жизни, побывали и под Астраханью, и на Каспии, жили и на Дону широком, промышляли и в орловских лесах, и всё им как-то не улыбалось счастье, всё им как-то не было удачи, и вот в поисках за счастьем и удачей они и пришли на Москву, рассчитывая, что здесь им не придётся так голодать и холодать, как голодали и холодали до сих пор. В Москве им посчастливилось действительно больше. Собрав вокруг себя несколько человек таких же головорезов, для которых пролить человеческую кровь было так же легко, как осушить чарку водки, Сенька и Митяй принялись обделывать свои делишки, старательно пряча концы в воду и стараясь не попасть в лапы Сыскного приказа.

Отсутствие Антропыча продолжалось уже очень долго. Прошло почти два часа, а ни его, ни князя Барятинского ещё не было.

– Как бы нас старый хрыч не надул! – молвил Сенька, нетерпеливо расхаживая из угла в угол избёнки и прислушиваясь. Но его чуткое ухо не могло уловить ничего, кроме воя разбушевавшегося ветра, с жалобным визгом залетавшего в трубу.

– Ну, вряд ли надует, – отозвался Митяй.

– Ещё как надует-то!

– Да ему без нас не управиться.

– Известно, не управиться! – отозвалась Аниська. – Ишь, он какой дохлый! Коли князёк-то молодой, так он его так кокнет, что от Антропыча-то, пожалуй, мокренько останется!

– Ну ты, баба, – пренебрежительно крикнул Сенька, – чего не в своё дело встреваешь! Да и чего вы здесь путаетесь-то? Митяй, вели-ка им идти дрыхнуть!

Митяй бросил сумрачный взгляд в сторону баб и махнул рукой.

– Ступайте! – сказал он.

– Да мы ничего, Митрий Степаныч! – воскликнула баба постарше, – мы вам не помешаем. Нам только князька поглядеть хотца.

– Сказано, дрыхнуть ступай, – ну и иди! – сурово заметил Митяй. – Нечего околачиваться-то!

И он кинул на баб сердитый взгляд.

Аниська хотела было заговорить, но её сотоварка одёрнула её, и они торопливо ушли за печку. А через минуту оттуда послышался сдержанный шёпот и хихиканье.

Сенька подошёл к окну, спустил оконницу и высунул голову наружу. Резкий порыв ветра ворвался в окно и так колыхнул пламя лучины, что она чуть не потухла, а по полу бешено запрыгали тени, то вытягиваясь до потолка, то сжимаясь.

– Ничего не слыхать, – сказал Сенька, отходя от окна.

– Погодь малость! – заметил Митяй. – Чай, сейчас и пожалуют.

– Здесь прикончим? – спросил Сенька.

– Зачем здесь – в роще прикончим…

В это время резкий собачий лай донёсся со двора.

– Антропыч! – крикнул Сенька и бросился опрометью в дверь.

Митяй тоже поднялся с лавки и в выжидательной позе встал у стола.

Прошло несколько минут. Дверь отворилась, и в горницу, в сопровождении Антропыча, вошёл князь Барятинский.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, – говорил Антропыч, – вот здесь господин Сенявин пребывание иметь изволят. Пожалуйте, входите, да на порожке-то, глядите, не оступитесь!

Барятинский сделал ещё шаг и, с удивлением глядя на невзрачную обстановку, окружавшую его, и на зверское лицо Митяя, стоявшего у стола, как раз против него, торопливо спросил:

– А где же Сенявин? Что же я его здесь не вижу?

Но ответа ему не пришлось дождаться. Подкравшийся сзади Сенька изо всех сил ударил его дубиной по голове, и Василий Матвеевич, даже не вскрикнув, как сноп, рухнул на пол.

Но куда же девался Сенявин?

А дело было очень просто. С Александром Ивановичем Сенявиным случилась очень обыкновенная история, до которой, перебирая мотивы его исчезновения, никак не могли додуматься ни Барятинский, ни Вельяминов. Он полюбил.

Любовь пришла к молодому гвардейцу совершенно внезапно, налетев на его ещё не затронутое бурным дыханием страсти сердце, как налетает ветер на тихую, спокойную гладь сонного озера, мирно дремлющего в поросших ивняком и тальником берегах. И как ветер, пронёсшись, рябит воду и бросает её пенистыми волнами на береговой песок, – так и страсть, охватившая его, всколыхнула мирно дремавшее сердце Сенявина и заставила его биться с небывалою силой.

За месяц до своего внезапного исчезновения Александр Иванович, объезжая лошадь, заехал до Троекурова и уже хотел вернуться назад, когда случайно обратил внимание на то, что лошадь потеряла подкову на передней ноге. Приходилось сделать одно из двух: или поискать на селе какого-нибудь кузнеца, или отправиться пешком, ведя лошадь в поводу, но последнее совсем не улыбалось Сенявину, так как от продолжительной езды он чувствовал себя положительно разбитым и поэтому решился поискать какого-нибудь мужичка, который сможет подковать его аргамака.

Троекурово, расположенное на маленькой речонке Сетуни, было в то время незначительным посёлком, состоявшим из нескольких маленьких избёнок, разделённых друг от друга огородами и садами. Только с краю деревеньки стоял дом немного побольше и повиднее других, над раскрытыми дверями которого была прибита еловая ветвь, перевязанная кумачной лентой.

«Фартина[66], – подумал Сенявин. – Здесь, должно быть знают, где найти кузнеца».

Он подошёл к самому крыльцу, привязал лошадь у вбитого здесь столба и вошёл в кабак.

На скрип двери из-за стойки, на которой в беспорядке были наставлены штофы и шкалики, поднялась молодая женщина в атласном сарафане, в тонкой шёлковой сорочке, плотно облегавшей пышную высокую грудь. Чёрные глаза её приветливо устремились на вошедшего офицера, а на пухлых коралловых губах её задрожала весёлая ласковая усмешка.

– Что прикажете, ваше сиятельство? – приветствовала она Сенявина, глядевшего на неё изумлённым, восторжённым взором.

Сенявин ответил не сразу. Он ещё раз окинул взглядом красавицу и сказал:

– У меня расковалась лошадь. Нет ли здесь на селе кузнеца?

– Как не быть, господин офицер, есть. Присядьте-ка, пожалуй, а я работника спосылаю.

И, приотворив дверь в соседнюю горницу, она крикнула:

– Вавила! Сходи-ка к Михайле Косому, скажи, что дело до него есть; пусть струмент захватит!

И потом, повернувшись снова к Сенявину, она ласково спросила:

– А что, господин офицер, может, винца не погнушаетесь выпить? У нас и ренское водится.

Сенявин всё время не спускал с неё глаз. Он всё больше и больше удивлялся тому, что в этой грязной фартине ему пришлось натолкнуться на такую пышную красавицу, и он невольно любовался и её роскошным станом, и длинною русою косой, ниспадавшею чуть не до пят, и большими миндалевидными глазами, тёмными, как осенняя ночь, и глубокими, как небо осенней ночью.

– Так что же, ваше сиятельство, – повторила свой вопрос целовальница, – прикажете нацедить чарочку?

Александр Иванович так был очарован красотою молодой женщины, что, предложи она выпить ему яду, а не только вина, – он бы, пожалуй, согласился и на это предложение. Но ему предлагали вина, и он весело ответил:

– Отчего не выпить! С большим удовольствием выпью за твоё здоровье, красавица!

Молодая женщина достала бутылку со старым ренским вином, хранившуюся, очевидно, для почётных посетителей кабачка, и, наполнив янтарной влагой стакан, с низким поклоном подала его Сенявину, говоря:

– Кушайте, господин офицер, лучше за своё здоровье: мы такой чести не стоим!..

– Ну, это ты шутишь, красотка! Такой красоте, как твоя, можно удивляться и следует всегда отдавать честь!

Молодая женщина вспыхнула и, смущённо перебирая концы своего фартука, рассмеялась:

– Ох уж вы, господин офицер! Полно вам над бедной вдовой насмешки строить.

– Да разве ты вдова?

– Вдова, ваше сиятельство, вдовушка сиротливая.

– А давно ль ты овдовела?

– Да вот к Покрову два года минет.

– Что ж ты мужа-то любила аль нет?

Целовальница печально вздохнула и ответила:

– Как не любить – любила. На то он и муж, чтоб его любить да жаловать. Эх, сударь, ваше сиятельство! Такова, видно, уж наша доля бабья! За отцом да за матерью живучи, больше горя, чем радости, насмотришься. А там замуж выдадут, попадётся муж старый да неласковый, будет плетью жаловать да чертогонами ласкать. И свету Божьего не взвидишь!

И она опять печально вздохнула, метнув на Сенявина лучистый взгляд.

– Нас как замуж-то выдают, – продолжала она через минуту, – нешто спрашивают: люб аль не люб. Пришла пора, стукнет шестнадцать лет, просватают батька с маткой какого ни на есть мужика побогаче, хоть будь он из уродов урод, да и окрутят. А как расплетут косу девичью да наденут повойник, – спорить не станешь. Ну и майся целую жизнь. Вот и я помаялась, да хорошо хоть недолго. Прибрал Господь, по моим молитвам, муженька; опился невзначай дешёвым-то винищем, – ну вот я и гуляю. Да не всем такая радость на роду написана. Ох, горька наша бабья доля, горька, господин офицер!..

Дверь скрипнула, и разговор поневоле оборвался, хотя Сенявин с большой бы охотой стал его поддерживать.

Вошёл кузнец Михайло, низенький, невзрачный, рыжеватый мужичонка, и, низко кланяясь Сенявину, сказал:

– Готова, батюшка, ваша лошадка-то; извольте посмотреть: на совесть подковал. Хоть до Питера теперь скачи, и подковывать больше не надо.

– Ну, спасибо тебе! – отозвался Сенявин и, достав из кармана рублёвик, бросил ему, говоря: – Вот тебе за работу…

Кузнец, обрадованный такой щедрой подачкой, даже растерялся, а Сенявин встал с места.

– Ну, прощай, хозяюшка! – сказал он. – Спасибо за привет да за ласку!

– Не на чем, ваше сиятельство! – отозвалась целовальница. – Благодарим и вас, что нашим домишком не побрезговали. Коли вдругорядь сюда завернёте, милости просим, не обессудьте!

– Заверну, заверну. Да как тебя звать-то, красавица? – вдруг спохватился Сенявин.

– Ольгой.

– А по отечеству?

– Отца-то Тихоном кликали; стало, Тихоновна.

– Ну так прощай, Ольга Тихоновна!

И Сенявин, бросив прощальный взгляд на улыбавшуюся ему молодую женщину, быстро вышел из фартины. Никому из своих приятелей не сказал он ни слова о своём посещении Троекурова. Точно сразу забыл об этом, но не забыл он в действительности ни красавицы Ольги, ни кратковременного разговора с ней. Напротив, всё чаще и чаще вспоминались ему и её статная фигура, и ласковая усмешка, дрожавшая на её полных губах; всё чаще и чаще слышался её мелодичный ласковый голос, и Александр Иванович чувствовал, что он не в силах более противиться влечению сердца, настойчиво желавшего, чтоб он снова побывал в Троекурове и снова заглянул в лучистые глаза красивой хозяйки невзрачного кабачка.