Романовы. Династия в романах (№11) - Елизавета Петровна

Другим любимым загородным местом императрицы Елизаветы Петровны была так называемая «Собственная дача». Она располагалась у Нижней Ораниенбаумской дороги, на расстоянии трёх вёрст от Большого петергофского дворца.

По преданию, это имение было подарено Петром I известному его сподвижнику по преобразованию российской иерархии – Псковскому и Новгородскому архиепископу Феофану Прокоповичу. По смерти Феофана эта его приморская дача поступила во владение великой княгини Елизаветы Петровны, которая дала ей наименование «Собственная дача».

Здесь, в загородной тиши, государыня отдыхала от трудов и развлекалась фермерским хозяйством, имела всегда при себе ключи от кладовых, почему в «Собственную дачу» не дозволялось никому из мужчин входить без доклада.

На этой приморской даче находились деревянная церковь во имя Св. Троицы, одноглавая, без колокольни, и каменный двухэтажный дом, похожий архитектурою на существующий в нижнем саду Петергофа домик Марли, построенный Елизаветой Петровной в память Петра I.

Воспоминания о великом отце, которого Елизавета Петровна беззаветно любила, делали то, что она привязывалась к каждому месту, с которым были соединены эти воспоминания. Оттого-то в памяти государыни и сохранилась так живо и ясно почти вся жизнь её отца, не говоря уже о выдающихся её моментах. Эта жизнь прошла мимо неё в раннем детстве и глубоко запечатлелась в её детской памяти. Кроме того, она охотно слушала разных современников и соработников её отца о его жизни и деятельности и запоминала их.

Промыслу Божьему было угодно, чтобы дочь Великого Петра, насадившего русскую цивилизацию с помощью иноземцев, положила предел разыгравшимся аппетитам этих «учителей», живших на счёт своих учеников, уже ставших на твёрдые ноги благодаря своим национальным способностям. Однако, действуя в этом русском духе, императрица Елизавета благоговела пред памятью своего родителя, и любимою темою её разговора были он, его жизнь и деятельность. Императрица любила Петербург, как создание своего отца, и благоговела пред каждым памятником, напоминавшим великого преобразователя.

С грустью смотрела государыня в будущее. Её наследник Пётр Фёдорович был только соимёнником великого государя, но далеко не приближался к нему ни одной чертой своего ума и характера. Он был «внуком Петра Великого» только по имени.

Императрица Елизавета, конечно, не могла подозревать, что достойной преемницей её великого отца на русском престоле будет великая княгиня Екатерина Алексеевна, являвшаяся в то время ещё только душою так называемого «молодого двора».

Этот «молодой двор» составлял центр, на который было обращено внимание не только политиков того времени и высших придворных сфер, но и вообще всего петербургского общества.

Все замечали, что здесь готовится драма.

«Внук Петра Великого», как сказано было в манифесте Елизаветы Петровны, не таинственный незнакомец для русских, сын дочери Петра Великого, герцогини голштинской Анны Петровны, Пётр Фёдорович, долго был страшилищем русских венценосцев, как призрак. Анна Иоанновна и Анна Леопольдовна ненавидели этого голштинского «чёртушку». Елизавета Петровна решилась заклясть призрак тем, что вызвала его из далёкой тьмы на русский свет. Но она сделала это так потаённо, что об этом не знали ни сенат, ни сам канцлер Бестужев.

Пётр Фёдорович рано осиротел и получил жалкое воспитание. Его дядька, «способный лишь обучать лошадей», умел только сечь его и внушил ему отвращение к наукам. Елизавета Петровна была поражена невежеством племянника и приставила к нему академика, но и последний ничего не мог поделать с ним и мог обучать его только кутежам.

В 1745 году, когда Петру Фёдоровичу было семнадцать лет,[103] его женили, и он проявил свой нрав как человек уже самостоятельный. Болезненный, бесчувственный телом и бешеный нравом, с грубыми чертами вытянутого лица, с неопределённою улыбкою, с недоумевающими глазами под приподнятыми бровями, «ужасно дурной» после оспы, Пётр Фёдорович ненавидел всё русское, любил только свою Голштинию, завёл родную обстановку, окружил себя шлезвигскими офицерами, собирался отдать шведам завоевания своего деда, дабы они помогли ему отнять Шлезвиг у Дании. Кроме того, у него была истинная страсть к прусскому королю Фридриху II. Он благоговел пред «величайшим героем мира» и готов был продать ему всю Россию. Ему были известны имена всех прусских полковников за целое столетие.

Фридрих основывал свои расчёты на этом своём слепом орудии в Петербурге. Он надеялся также на жену Петра Фёдоровича, Екатерину, бывшую принцессу Ангальт-Цербстскую, отец которой состоял у него на службе. Говорили даже, что когда он пристраивал её к русскому престолу, она дала ему слово помочь Пруссии. Но в этой женщине ошиблись все, кто думал сделать её своим орудием.

Великая княгиня Екатерина Алексеевна – София Доротея, – которая была только годом моложе Петра Фёдоровича, родилась в Штеттине, где её отец был губернатором. Когда ей минуло пятнадцать лет, её мать, снабжённая наставлениями Фридриха II, привезла её в Петербург. Через год принцесса София, приняв православие с именем Екатерины, была обвенчана с Петром Фёдоровичем, вопреки предостережениям врачей насчёт болезненности жениха, вопреки ропоту духовенства – Пётр Фёдорович приходился ей двоюродным братом по матери.

Почти девочка, из «крошечного» немецкого двора, она попала в глубокий омут козней. Её окружили распри царедворцев, осложнённые борьбой с Фридрихом, подозрительность императрицы Елизаветы, разжигаемая фаворитами, и раздоры с мужем.

Через несколько лет после брака муж открыто высказывал ей свою ненависть.

В течение восемнадцати лет Екатерина Алексеевна одна выдерживала борьбу со всеми, начиная с Бестужева, который, как мы видели, сначала негодовал на неё и тотчас выпроводил её мать домой. Уже тогда великая княгиня говорила: «Как скоро я давала себе в чем-нибудь обет, то не помню, чтобы когда-либо не исполнила его». Тогда же она сказала себе: «Умру или буду царствовать здесь!»

«Одно честолюбие поддерживало меня», – признавалась Екатерина; «и оно всё преодолевало», – подтверждают посланники держав.

Удалившись от большого двора, сторонясь от мужа, великая княгиня в своём невольном уединении много училась и наблюдала. Ей скоро надоело чтение романов, и она взялась за историю и географию. Её стали увлекать Платон, Цицерон, Плутарх и Монтескье, в особенности же энциклопедисты, а именно Вольтер, которого она называла своим учителем. Сильно подействовал на неё Тацит. Она стала полагаться лишь на себя и не доверяться людям, во всём доискивалась причин, так что посланники прозвали её философом.

Цесаревна научилась притворяться. То она лежала больной при смерти, то танцевала до упаду, болтала, наряжалась, разыгрывала смиренницу, угождала императрице и её фаворитам, подавляя отвращение к мужу.

Она выказывала любовь ко всему русскому, даже соблюдала посты, скоро много узнала о стране, научилась говорить по-русски в совершенстве; вскакивала даже по ночам, чтобы долбить русские тетрадки.

К описываемому нами времени уже выяснилось её блестящее будущее. Пётр Фёдорович терял уважение окружающих и возбуждал к себе недоверие русских; даже враги Екатерины не знали, как отделаться от него.

Великая княгиня была лишена даже материнского утешения. Когда у неё в 1754 году родился сын Павел, Елизавета Петровна тотчас же унесла рёбенка в свои покои и редко показывала его матери. Это увеличивало всеобщее сочувствие, которое наследница престола приобретала с каждым днём. Её уже уважали и противники. Подле неё образовался кружок приверженцев из русских. Ей тайком предлагали свои услуги даже Шуваловы и Разумовские. К ней повернулся лицом сам Бестужев, ненавидевший друга Фридриха – Петра.

Таково было положение «молодого двора» вообще и в частности великой княгини Екатерины Алексеевны в придворных петербургских сферах. Даже самые ловкие и юркие придворные чувствовали себя в положении пловцов посреди реки, недоумевающих, к которому берегу им пристать. Наружное спокойствие водной поверхности у обоих берегов казалось им зловещим и могущим скрывать глубокий омут.

Это положение было обострено до крайности в то время, когда в великосветских гостиных Петербурга разыгралась таинственная история, которая послужит предметом последней части нашего правдивого повествования.

Часть третья

– Что ты за вздор болтаешь?

– Не вздор, ваше превосходительство, а только докладываю, что на дворе гуторят, и боюсь, не было бы нам оттого какого лиха. Доложить ведь – отчего не доложить, а там как прикажете. Может, розыски прикажете учинить или запрет об этом говорить положите.

– Да откуда это пошло? Кто такой слух лживый пустил?

– Разно говорят, ваше превосходительство.

Одни бают, что Егорка-кучер в кабаке от прохожего слышал, а другие – что странник из тамошних мест в людскую заходил да поведал.

– А ты спрашивал Егора? Да? Что же он?

– Исклялся, проходимец, что ничего не слыхал, никакого прохожего не видел и в кабаке не был.

– А пьян ежедневно? Где же он напивается?

– Я ему это тоже в линию ставил, а он, охальник, несуразное говорит: «Николи, – говорит, – я пьян не бываю».

– Вот как. Вели-ка всыпать ему полсотни горячих! А странника-то видел?

– Никак нет, ваше превосходительство, бабы болтают.

– Пришёл, значит, в людскую странник и сказал, что-де княжна-то, что к нам на побывку приехала, – не княжна?

– Так точно-с. Странник-то издалека начал – с того, как князь Сергей Сергеевич павильон заклятый открывал да между слов и сказал: «А княжна-то у вас из холопок». Тут к нему и пристали: как так из холопок? Ну, он и поведал всё, как я вам докладывал. Убита княжна и лежит в могиле, а над нею, над могилой-то, есть крест и надпись, что погребена здесь Татьяна Берестова. А Татьяна-де эта живёхонька, в княжну вырядилась и айда в Питер.

– Вот как? А где же этот странник?

– Не могу знать, ваше превосходительство. Известно, Божий человек; ему пути не заказаны.

Этот разговор происходил однажды утром, в конце ноября 1756 года, в кабинете действительного статского советника Сергея Семёновича Зиновьева, между ним и его старым камердинером Петром.

– Так как же прикажете? – спросил камердинер.

– Разумеется, прикажи держать язык за зубами и не повторять всякого вздора, сочинённого разными проходимцами. Мне ли не знать моей племянницы?

Последние слова Зиновьев произнёс с некоторою расстановкою, как бы в раздумье.

– Слушаю-с! – ответил Пётр и вышел из кабинета.

Сергей Семёнович остался один, но, прежде чем собрать нужные в месте его служения бумаги и выехать из дома, стал ходить по кабинету. Доклад, сделанный Петром, в действительности сильно смутил его.

Зиновьев был братом покойной княгини Вассы Семёновны Полторацкой. Он уже несколько лет не виделся с нею, и это не удалось ему до самой её смерти, так как дела задерживали его в Петербурге. В царствование Елизаветы Петровны необходимо было быть постоянно на глазах монархини, если чиновник занимал высокий пост и желал из честолюбия наград и повышений. Сергей Семёнович именно занимал подобный пост и был крайне честолюбив.

В числе милостей государыни было между прочим и сватовство ему Якобины Менгден, на которой он женился лет шесть тому назад. Эта Якобина, если помнит читатель, была любимой фрейлиной императрицы Анны Иоанновны и невестой Густава Бирона, брак с которым был разрушен дворцовым переворотом, арестом жениха и его ссылкой. Хотя Густав Бирон был возвращён, но прожил в Петербурге недолго и скончался внезапно. Якобина Менгден стала примиряться с мыслью остаться в старых девах, но тут заботливая о ней, со дня восшествия на престол, государыня возымела мысль выдать её замуж за Зиновьева.

Само собою разумеется, что этот брак, заключённый по воле государыни, не имел ни малейшей романической подкладки, однако это не помешало бывшей Якобине Менгден, ныне Елизавете Ивановне Зиновьевой (она приняла православие вскоре после восшествия на престол государыни и сохранила своё второе имя Елизавета), совершенно забрать в руки мужа.

Расположение императрицы Елизаветы Петровны к Лизе, как она называла запросто Зиновьеву, делало то, что супружеское ярмо, которое надел на себя закоренелый холостяк Сергей Семёнович, было не так-то легко сбросить. Да он и не пытался делать это. Уступки жене вознаграждались повышением по службе, да и, кроме того, в домашнем быту он не мог ни на что жаловаться. В доме царила немецкая аккуратность, на хозяйство, хотя после брака Зиновьевы, соответственно своему положению в Петербурге, жили широко, Елизавета Ивановна тратила сравнительно мало денег. Кроме того, несмотря на то, что ей было за сорок лет, она ещё очень сохранилась и обладала теми женскими прелестями и качествами, найти которые в жене такому пожилому человеку, как Зиновьев, не всегда удаётся. За невестой он получил ещё довольно значительное приданое, от милостей императрицы, так что и с этой стороны его брак не являлся невыгодным.

Достигнув тех лет, когда при усиленной ещё государственной деятельности требуется уже относительный домашний покой и комфорт, Сергей Семёнович был доволен. Он дошёл даже до того, что малейшая служебная или домашняя неприятность волновала его в сильной степени, как человека, привыкшего, чтобы его жизнь текла спокойным ручейком в гладком песчаном русле. Поэтому его почти до болезни встревожило письмо племянницы, княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, в ярких красках описавшей ему обрушившееся на неё несчастье – трагическую смерть её матери, а его сестры, и служанки-подруги – Тани. Далее в письме было сообщено о сватовстве князя Лугового, на которое выразила полное своё согласие покойная княгиня, тут же княжна добавляла, что объявление о помолвке, конечно, отложено на время годичного траура, и просила дядю сохранить это сватовство в тайне. В конце письма княжна уведомляла, что прибывает в Петербург, и просила у дяди приюта в его доме до своего устройства в этом городе, покупки дома или же найма квартиры.

Сергей Семёнович выразил племяннице своё согласие и даже особое «родственное удовольствие» видеть её в Петербурге временно в своём доме.

На слове «временно» особенно настаивала Елизавета Ивановна, опасавшаяся, что племянница, хотя и богатая, пожалуй, долго проживёт на хлебах дядюшки, и, конечно, приедет не одна, а в сопровождении дворовых людей, в подобающем её княжескому достоинству количестве.

В последнем Елизавета Ивановна не ошиблась. В конце октября княжна прибыла в Петербург в сопровождении двенадцати дворовых людей и поселилась в доме дяди на Морской улице.

Зиновьевы встретили её с родственной сердечностью. Елизавета Ивановна, никогда не видавшая княжны, конечно, не могла заметить происшедшую в ней странную перемену, зато на неё обратил внимание Сергей Семёнович; однако он приписал её пережитому молодой девушкой потрясению и, кроме того, многолетней с нею разлуке. Ему бросились в глаза некоторая резкость манер и странность суждений молодой девушки, которые, по его мнению, не могли проявляться в ней, воспитанной под исключительным влиянием его покойной сестры – идеала тактичной и выдержанной женщины, несомненно и к своей дочери прививавшей те же достоинства.

«Сколько лет я с нею пред смертью не виделся. Может, и изменилась с годами», – думал Сергей Семёнович при каждой особо шокировавшей его выходке племянницы.

Впрочем, подобные выходки не нарушали рамок светского приличия, но, как ему казалось, не должны были быть у дочери княгини Вассы Семёновны.

Таинственный доклад камердинера Петра через месяц после приезда княжны Людмилы Васильевны, в связи с этими появлявшимися подчас в его голове мыслями, несказанно поразил Зиновьева.

«Неужели и это – самозванка?» – мысленно задавал он себе вопрос, забыв о том, что ему время отправляться на службу.

Его мысли невольно перенеслись за год пред тем, когда случилось происшествие, тоже сильно взволновавшее его и послужившее причиной далеко не шуточного столкновения между ним и женой. Последняя одержала верх, но и теперь, при одном воспоминании о допущенной им мистификации Зиновьев чувствовал, как под париком у него шевелились волосы. Он до сих пор принуждён был порой играть роль в этой неприглядной истории, впрочем, утешая себя тем, что нарушая законы дружбы, действует по законам родства.

Дело в том, что около года тому назад Сергей Семёнович, вернувшись со службы, застал в гостиной жены ещё сравнительно не старую, кокетливо одетую красивую даму и молодого человека поразительной красоты. С первого беглого взгляда можно было догадаться, что это мать и сын, так разительно было их сходство, особенно выражение глаз, чёрных как уголь, смелых, блестящих.

Сергей Семёнович, увидав гостей, остановился поражённый. Картины минувшего, казалось, вместе с этой дамой и молодым человеком широкой лентой потянулись пред его духовным взором. Он как-то сразу узнал их. Пред ним сидели Станислава Феликсовна Лысенко и её сын Осип.

Зиновьев стоял как заворожённый; между тем молодой человек встал с кресла и почтительным, но гордым поклоном приветствовал хозяина дома.

– Позволь познакомить тебя, Серж, – раздался голос Елизаветы Ивановны, – моя сводная сестра, графиня Станислава Свенторжецкая, и её сын, Иосиф Янович. Прошу любить их и жаловать.

Сергей Семёнович перевёл почти бессмысленный взгляд с гостей на жену и обратно, пробормотал какое-то приветствие, поцеловал руку сестры своей жены и грузно опустился в кресло. Его голову, казалось, давила какая-то тяжесть.

Он потерял способность соображать.

«Жена Ивана Лысенко – Станислава, его сын – Осип… Графиня и граф Свенторжецкие», – всё это какими-то обрывками мыслей неслось в его голове, но не могло уложиться в ней в какую-либо определённую форму.

Между тем Елизавета Ивановна продолжала:

– Стася приехала ко мне, уже устроившись в Петербурге. Я попеняла ей за это. Теперь она просит меня устроить ей представление её величеству, которой одной решается поручить сына. Ей необходимо будет уехать за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это?..

– Почему же… конечно… Это твоё дело, – пробормотал Сергей Семёнович, очень хорошо зная цену обращения со стороны жены за его согласием, в сущности являвшуюся лишь комедией.

– Я завтра же утром буду у её величества, а ты приезжай с Осей обедать, – решила Елизавета Ивановна, обращаясь к гостье.

Гости поднялись, простились и вышли из гостиной.

Елизавета Ивановна пошла провожать их, а Зиновьев остался сидеть в глубокой задумчивости, из которой его вывела возвратившаяся супруга вопросом:

– Что с тобою, Серж?

– Послушай, матушка, что это за мистификация? – спросил он. – Помилуй, какие же это графы Свенторжецкие?

– То есть как какие?

– Да так… ведь это – Станислава Феликсовна Лысенко и её сын Осип Иванович Лысенко. Я их отлично знаю: ведь муж этой госпожи и отец этого франта – мой старый и лучший друг.

– Мне остаётся поздравить тебя с такими друзьями, – ядовито заметила Елизавета Ивановна. – Действительно, моя бедная Стася имела несчастье быть замужем за этим армейским извергом, но долго не могла вынести совместную с ним жизнь и бежала от него со своим ребёнком.

– Это она так рассказывает! А я знаю, что Иван Осипович Лысенко развёлся с нею много лет тому назад. Она была обвинена, и сын был оставлен при отце, но лет десять тому назад она украла его.

– И отлично сделала, – воскликнула Елизавета Ивановна.

Этот чисто женский вывод поставил в тупик Сергея Семёновича. Однако он не сдавался:

– Кроме того, её отец никогда не был графом.

– Это уже ты ошибаешься. Свенторжецкие – польские графы, хотя некоторые из них, ввиду обеднения, не именуются своим титулом. Дела Станиславы видимо блестящи, и она по праву носит свою девичью фамилию и титул.

– А её сын? Ведь он-то уже не имеет никакого права именоваться Свенторжецким, да ещё графом.

– Польша – не Россия, мой друг, там всё возможно. Бумаги Иосифа в полном порядке, иначе она не решилась бы беспокоить государыню.

– Гм… – протянул Сергей Семёнович. – Однако я буду относительно этого молодого человека в неловком положении. Видишь ли, я собственно, говорю о том, что его отец – мой друг. Он, положим, в Москве, но есть слухи, что он будет переведён сюда… Ну, вот мне и будет неловко…

– Ничего нет неловкого. Если ты знаешь мать, то это не помешает тебе – она на днях уезжает из Петербурга. Сына же твоего «друга» ты мог и не узнать после стольких лет. Да его, вероятно, не узнает и сам отец.

– Ну, как не узнать. Старик, конечно, не покажет, что узнал, но узнать узнает. И вот, представь себе, они встретятся у нас…

– Это уже предоставь мне. Я могу поручиться, что этого не случится. Да и вообще я думаю, что дело моей сестры и её сына – моё дело, а не твоё, – решительно отрезала Елизавета Ивановна.

– Оно так-то так, но…

– Никаких «но»…

– Делай как знаешь, матушка!

Сергей Семёнович, сказавши эту привычную для него фразу, которой обыкновенно кончались все его препирательства с супругой, удалился в кабинет.

«Действительно, я сделаю вид, что не узнал этого графа Свенторжецкого и никогда не знал», – решил он, однако тут же у него вырвалось восклицание:

– Глупое положение!

Это доказывало, что решение, на которое его натолкнула жена, претило его честной и прямой натуре.

Однако иного выхода не было, Сергей Семёнович смирился и сделался безучастным зрителем происходившего вокруг него.

Елизавета Ивановна исполнила просьбу своей сестры в точности. Императрица не отказала в ходатайстве своей любимой статс-даме и назначила графине Станиславе Свенторжецкой день и час приёма.

– Приезжай с нею, если она совершенно посвятила тебя в своё дело, – сказала государыня.

Елизавета Ивановна действительно сопровождала сестру и её сына во дворец и была принята вместе с ними государыней. Приём продолжался около двух часов, но содержание беседы императрицы с Зиновьевой, Свенторжецкой и её сыном осталось тайной даже для самых любопытных придворных. Елизавета Ивановна передала о впечатлении приёма своему мужу в общих выражениях:

– Её величество добра, как ангел: она обещала заменить Осе мать. На днях состоится зачисление его в один из гвардейских полков. Стася уезжает обворожённая приёмом государыни.

Впрочем, Зиновьев особенно и не интересовался этим. Он замкнулся в себе и старался даже при жене показать своё безучастное отношение к графине и графу Свенторжецким. Этим, казалось, он платил дань своей дружбе с Лысенко, прекрасно шедшим по службе и уже имевшим генеральский чин. Мысленно он даже называл Осипа Лысенко – графа Иосифа Свенторжецкого – самозванцем.

Граф Свенторжецкий действительно был вскоре зачислен капитаном в один из гвардейских полков, причём была принята во внимание полученная им в детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, будучи кадетом, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло находить себе пищу при порядках гвардейской военной службы елизаветинского времени. Служба в гвардии была очень легка. За всё отдувались многотерпеливые русские солдаты. Офицеры, стоявшие на карауле, одевались в халаты, дисциплина и субординация были на втором плане. Генералы бывали такие, которые не имели никакого понятия о военной службе. Гвардия представляла собою придворных, одетых в военные мундиры.

Конечно, при таких условиях военная служба не могла тяготить свободолюбивую натуру графа Свенторжецкого.

Мать вскоре рассталась с ним и уехала из Петербурга, а молодой человек всецело отдался удовольствиям столичной жизни. Обласканный государыней, красивый, статный, остроумный, он вскоре сделался кумиром дам петербургского света, душой высшего общества и коноводом петербургской золотой молодёжи того времени. Сошедшись на дружескую ногу с любимцем государыни императрицы Иваном Ивановичем Шуваловым, он в то же время ухитрился быть своим человеком и при «молодом дворе», где ему оказывали благоволение не только великая княгиня Екатерина, но даже и великий князь Пётр.

Всё это, конечно, знал Зиновьев, и всё это заставляло его ещё упорнее скрывать известную ему тайну происхождения графа Свенторжецкого.

Граф Иосиф Янович сам помогал Сергею Семёновичу в его сдержанности. Он являлся в дом Зиновьевых только с официальными визитами или по приглашению на даваемые изредка празднества, но на особую близость не навязывался, будучи совершенно погружён в водоворот шумной светской жизни.

Однако с появлением в доме Зиновьевых княжны Людмилы Васильевны визиты Свенторжецкого сделались чаще и продолжительнее. Видимо, княжна произвела на него сильное впечатление, и он стал усиленно ухаживать за нею.

Княжне были далеко не противны возбуждённые ею в графе чувства – так, по крайней мере, можно было судить по её отношениям к молодому графу, которые, по мнению Сергея Семёновича, могли бы быть даже более сдержанными, в особенности в дни глубокого траура.

Всё это промелькнуло в уме Зиновьева и вылилось в восклицании: «Неужели и эта – самозванка». Однако он оторвался от этих дум, собрал бумаги и уехал на службу, но и в деловой атмосфере присутствия роковой вопрос о том, что ему делать, не выходил из его головы. Он припоминал поразительное сходство побочной дочери мужа его сестры князя Полторацкого – Тани Берестовой с княжной Людмилой, сопоставлял этот факт со странным поведением в Петербурге его племянницы, и вследствие этого толки дворни, о которых ему докладывал Пётр, порождённые рассказами какого-то захожего человека, приобретали роковую вероятность.

Однако вопрос: «Что же делать?» – становился серьёзным и вместе с тем трудноразрешимым. Как доказать самозванство княжны Полторацкой, если только это самозванство действительно, как утверждает пущенная в дворне молва? Ведь этой молвы, пожалуй, не удержать распоряжением не болтать вздор. Ведь слово что воробей: вылетит – не поймаешь. Из застольной молва полетит на улицу, проникнет в палаты разных господ, пойдёт кататься по Петербургу, осложняемая прикрасами, и может, наконец, дойти и до государыни. Его, Зиновьева, сочтут сплетником и укрывателем, и тогда, пожалуй, быть беде неминучей.

Такими мрачными красками мысленно рисовал себе будущее Зиновьев, и снова пред ним восставал роковой вопрос: «Что же делать?»

Между тем предпринять что-либо было нельзя. Власти тамбовского наместничества признали тождество княжны Полторацкой с оставшеюся в живых девушкой. Она была утверждена в правах наследства после матери, введена во владение всем имением покойной. Дворовые считали её княжной. Нельзя же было на основании сплетни, пущенной каким-то проходимцем, поднять историю, возбуждение которой злые языки могли бы ещё истолковать желанием получить наследство от бездетной сестры.

Сергей Семёнович решил, как и в деле графа Свенторжецкого, дать событиям идти своим чередом.

Вскоре после доклада Петра, так встревожившего Сергея Семёновича Зиновьева, княжна Людмила Полторацкая покинула гостеприимный кров дяди и переехала в собственный дом, представлявший собою целую усадьбу с садом и даже парком, или же, собственно говоря, расчищенным лесом. Он был расположен на левом берегу Фонтанки, тогда ещё не входившем в состав города и считавшемся предместьем.

Впрочем, это соответствовало желанию осиротевшей княжны, просившей Сергея Семёновича приобрести ей дом непременно на окраине.

– Почему это, Люда? – спросил её Зиновьев.

– Я привыкла к деревне, к простору, к зелени деревьев летом, к их белому заиндевевшему виду зимой… Здесь у вас, в центре, меня давит эта скученность построек, мне недостаёт воздуха.

– Но на окраине жить небезопасно.

– Какие пустяки! Я ведь не одна – у меня слуги. Одних мужчин восемь.

– Этого мало. Придётся выписать из именья ещё несколько, если ты настаиваешь на своём желании жить в глуши и если мне удастся приобрести тебе помещение, которое мне показывали в предместье, – и Зиновьев рассказал об усадьбе на Фонтанке.

Княжна Людмила осталась в восторге от дачи.

– Это именно то, о чём я мечтаю! – воскликнула она.

– Ну, было о чём мечтать! Такая даль и глушь, – возразил Зиновьев. – Впрочем, если хорошенько меблировать, то будет ничего. Дом сухой и тёплый, построен прочно. Старик строил для себя и для женатого сына, да вот не привёл Бог.

– Почему же он продаёт?

– Это очень печальная история. Эта дача принадлежит одному старому отставному моряку, у которого был единственный сын, год как женившийся. Они жили втроём на Васильевском острове, но их домик был им и тесен, и мал. Старик купил здесь место и принялся строить гнездо своим любимцам – молодым супругам, да и для себя убежище на последние годы старости. Всё уже было готово, устроено, оставалось переезжать, как вдруг один за другим, его сын, а за ним и сноха, заболев оспой, умерли в течение одних суток. Старик, конечно, в полном отчаянии и не может видеть дом, выстроенный им для тех, кто теперь лежит на кладбище.

– Какой ужас! Я понимаю его! – побледнела княжна.

– Он отдаёт эту усадьбу за бесценок, а сам уже находится в Александро-Невском монастыре послушником. В виде вклада он отдал все имевшиеся у него деньги и те, которые выручит от продажи дома на Васильевском острове. Покупную цену за эту дачу тоже, по его желанию, надо будет внести в монастырскую казну.

– Почему же ты до сих пор не купил её для меня, дядя? Прошу тебя, кончай как можно скорее.