Романовы. Династия в романах - Петр Великий (Том 1)

      — Совсем мошенник!.. Вот что я тебе скажу: не на того ты напал, чтобы не понял я: что ты такое есть… Признавайся прямо, стало быть… Со слов пьяного чтобы донести, нужно иметь к тому особые побуждения… Эти побуждения твои выказываются в плутне подвести другого и стать в послухах, когда зачинщик доноса ты самый и, видно, подстерегал того пьянчужку… если сам ещё не наводил раньше на похвальбу своею силою у камер-юнкера.
      — Я от него не слыхал этой похвальбы… другие говорили… Все говорили.
      — Кто другие? Кто все?
      — Я слышал от голицынского ключника… от Мишки Поспеловского, от Ан…дрюшки…
      — Про письмо-то кто говорил тебе, или сам изобрёл?
      — Я только…
      — Ну, что только? Приврал к словам пьяного?! Да?!
      — Может, и так… запамятовал я… все смешалось от страху… как пьяный вопил: «Погибель мне от Монса»… Я столько же, как и Михей, в страх пришёл… И так мне ужасно стало… что нам будет, как промолчим; а дознаются потом? И спросил я: «Что думаешь, Михей, плохо нам?..» Взяли да и пошли… и донесли вам.
      — А зачем учил ты Михея, да подносил ему… да нашёптывал, что говорить… да зачем спервоначалу послухом сказался, а не доносчиком… и подстрекателем?
      — С простоты своей… струсил очень.
      — А домой не заходил зачем? Очутился там, где пьяного спать уложили?
      — И про то про все докладывал: ключника с челядинцами голицынскими я побоялся…
      — Г-м! Изрядную сказку ты нам рассказал… А коли на очной ставке извет на голицынских людей не подтвердится, тогда — что?
      — Известно, они, коли спрашивать станут, злость свою на мне выместят — свалят свою вину.
      — И Михей, твой товарищ, тоже, знать, злость на тебе, что ль, вымещал?
      — Нет… Ему за что на меня клепать…
      — Так как же его показание с твоим рознить?..
      — Уж я не знаю, как… Теперя правду сказал я… слышали мы оба… пьяный бормотал исперва… потом выл да причитал… Монса винил и каялся.
      — А кому пришло в ум доношение сделать?
      — М-мне, ммо-жет… пришлось высказаться, и Михей хотел… знает, умолчишь — достаться может.
      — Чтобы закрыть себя от других плутней… Гм! у Голицына с дворовыми про что ты врал? Про Монса тоже?
      — Они это самое говорили… я слушал, д-да… невмоготу стало… перечить зачал и — все на меня…
      — Да ты прямо на мой вопрос отвечай: про Монса речь тобою велась?
      — Д-да… кажись, с того самого начали, что дела он делает большие.
      — Гм! Тебе, вишь, дело до всего есть… Совок ты во всякие художества… И письма ты припутал… Мишка какой-то тебе рассказывал.
      — Поспеловский слуга… того самого господина, что денщиком бывал али теперь, что ли.
      — Гм! А ты его-то слова да на бред пьяного своротил, и вышла околесица.
      — Может, я ненароком… с языка сорвалось…
      — А на очной ставке с доносчиком, товарищем своим, и ещё что-нибудь другое выскажешь? Припомни-ка.
      — Все как есть припомнил… Иного сказать не приходится.
      — И стоишь ты на том, что доносить вздумал со страха, а не ради скверного прибытка… за обещанную награду за правый донос?
      — Н-нет… простотою своею про награду и не слыхивал я; а, избываючи лиха, чтоб в ответе не быть, пришёл с товарищем доношенье подать.
      — Чтобы лисьим хвостом след заметать того, что дворню голицынскую всполошило против тебя… Чего же иного ради ты домой не вернулся?
      — Д-да… только меня там оболгать хотят, не я говорил… Они тамо непутнее загибали… не я…
      — Гм! И клевета тебя в Москву привела. И все на тебя… на бедного Макара, так и валится… Дивное дело!.. Спросим гарнизонную канцелярию, а до тех мест посиди… покопи ещё, что солгать…
      — Да за что страдать я буду?.. За чужую вину… великий государь велел доносить про всякое воровство и бездельство…
      — Доносить верное, прямое зло… а не клепать, закрываючи свои плутни.
      — Да какие же мои плутни, государь милостивый… разве что припамятовал?
      — А путал-то сколько?.. Себя за послуха выдавал, коли ты зачинщик злобы и есть… Ведите его в седьмую казенку… Порожняя она?
      — Порожня! — ответил один сторож, тот, что замыкал и отмыкал дверь при первом заключении Фомы.
      Когда вывели его, секретарь подозвал из запечки Михея и спросил его тихо:
      — Никому ты в кабаке не говорил про то, про что сюда пришли вы доносить?
      — Нет, государь милостивый!.. Я молчал, и, правду тебе сказать, страх меня взял спервоначалу, как потащил меня Фома. А как поднёс он крючок и другой… я словно ободрился и опять же ничего не памятовал; переговорил он мне на пустыре, сзади двора вашего, что говорить, а потом пошли… и пришли сюда; а здеся я выбрехал тебе всю подноготную… ничего больше не знаю я.
      — А про пьяного про того много слыхал раньше его бреда в беспамятстве… аль спросонья, что ль?
      — Говорил про него у Суворова, и потом у Алексея Балакирева все Фома же Микрюков… Что он и такой, и сякой, и мошенник, и вор… а мы с Иваном Суворовым не нашли молодца таким… показался добрый человек… и коли бы не страх… что молчать будешь — беда… не донёс бы… Может, во сне бедняга видел…
      — Гм! Во сне, должно быть, и есть… Ты не моги никому не пискнуть, о чём тут говорилось… Голову можешь потерять за бредни, что твой подстрекатель изблевал дерзостно… И подумать страшно… не токмо вымолвить, да ещё похвалялся как добрым делом?! Смекни, что своим дьявольским подстреканьем вёл он тебя на плаху аль на виселицу….
      Михея забила дрожь.
      — Смотри же… молчать, а то — запорю… А теперь, по дурости твоей, влепить велю десять палок, чтобы умнее был и понял!
      — Ваше степенство, помилуй меня ради неразумия! Со страху я… напугал, изверг, что смерти повинен буду, коли промолчу. Сам я не знал после того, что творил!
      Секретарь молчал и думал…
      А Михей, обливаясь слезами, просил о пощаде.
      — Ну, пошёл вон, да не пискни… а коли попадёшь вдругорядь… безо всякой пощады!
      Михей уже бежал со всех ног, боясь, чтобы не отменил разрешенья секретарь, ломавший теперь голову: как поступить? Слова изветчиков записаны. Лгун-измышлятель прибран, а страх, что дальше последует, охватывает ум дельца: как и что делать по такому доносу?
      Долго ходил секретарь по каморе и вдруг собрался и вышел, приказав протоколисту не выходить и составить экстракт из протокола.
      Прежде всего приехал секретарь к начальнику своему генералу Ушакову и рассказал ему все, что было.
      Ушаков молчал; слушал, потом долго ходил взад и вперёд и, ничего не сказав, как поступить, велел ему посоветоваться с кабинет-секретарём Макаровым.
      Макарова найти было не так легко дома; однако же секретарь застал его уже на пороге.
      — Я к вашей милости… по очень важному делу.
      — Все важные дела до вечера… Спешу!
      — Нельзя до вечера, сам увидишь, Алексей Васильич… Выслушать теперь изволь… недолго ведь — в двух-трех словах всего. Пойдём к тебе, и я разом объясню…
      — А здесь, коли недолго, для чего бы?
      — Нельзя… Могу с глазу на глаз только. Так и Андрей Иваныч велел.
      При упоминании имени Андрея Ивановича Ушакова Алексей Васильевич Макаров взял за руку секретаря. Они вошли в кабинет к нему, в задний самый, и двери заперли. Конференция продолжалась недолго. Вышли оба советника озабоченные больше, чем вошли, и Макаров проворно стал надевать свой щегольской охабень на соболях, крытый чёрным бархатом.
      — Так я от вас отписки буду ждать, — сказал секретарь, — и как получу, тогда пришлю извет.
      Макаров молчал.
      — Так, что ли? — повторил, добиваясь прямого ответа, секретарь. — Ждать будет мне или, не дожидаясь, вам прислать?
      Они вышли за двери.
      — Как знаешь… так и учини… А я переговорю, и что скажет… лучше, сам скажу… приеду нарочно.
      — Да напиши; чего ездить попусту — от дела отрываться.
      — Нельзя писать… Есть у меня помощничек… Замечать я стал за ним… Надвояко бьёт. Ему может попасть в руки, так… неладно выйдет… Почём знать, что у него в голове?
      Секретарь тайной канцелярии посмотрел в глаза кабинет-секретарю государеву, и оба промолчали; взгляды их были вполне вразумительны для обоих.
      Каждый поехал к себе довольный. Недовольным остался только делец, который во время разговора Макарова с секретарём тайной канцелярии напрасно подслушивал у замочной скважины дальнего кабинета. До чуткого слуха привычного к этой операции дельца из фраз разговора долетали только отрывочные звуки. Он уловил ясно одно слово: извет. Когда же прислушивался затем с утроенным вниманием, казалось ему — поминались Монс и Балакирев. Впрочем, последние две фамилии он скорее, как сам думал, отгадал, чем выслушал.
      Как ни скуден был сбор новостей, извлечённых из подслушанной утренней беседы секретаря тайной канцелярии с кабинет-секретарём, вечером в этот день делец входил с самодовольной улыбкою на крылечко каменного дома ревизора Московской губернии генерал-майора Чернышёва.
      — У себя Григорий Петрович? — спросил он у кого-то, проходившего впотьмах.
      — У себя, кажется, — ответил женский голос.
      — Да вы это, Авдотья Ивановна?
      — А небось это ты, Ваня?
      — Я самый…
      — Поджидал тебя ещё вчера старик мой… Да подумал: видно, нет ещё ничего…
      — И есть, и нет! Как сказать?.. Куда войти-то?
      — Да всё равно… коли ненадолго… Я вызову Григорья… у меня посиди… Впрочем, у него нашинский же, Павел Иваныч… и при нём можно все говорить. Пойдём… Дай руку, тёмненько у нас здесь… Того и гляди, стукнешься об матицу… Ты же высоконек-таки!
      Впотьмах поймал гость руку хозяйки и при её помощи выбрался счастливо из коридорного мрака на свет, в хозяйскую каморку.
      — А! добро пожаловать! Поджидал я тебя, Иван Антоныч, завчера ещё… говорю Авдотье: видно, ничего нет… что не едет.
      — Да видите… Алёшка теперь подозрение возымел и мне ничего не даёт, кроме перечня указов… Одначе смекаю я… один доносик, должно быть, прилетел к розыскным делам. Сегодня рано прискакал секретарь из Тайной и Алёшку прямо увёл в заднюю — шушукаться. Говорили недолго, а вышли не в себе… Сдавалось мне, словно помянул секретарь Монсово имя и Балакирева… Значит, откуда ни на есть, а с нашего берега удочка запущена… Не смею прямо уверять, подождём; секретарь, кажись, сказал, что пришлёт извет, когда получит приказ от Алёшки. Приказа этого писать не даст он мне, понятно… а я буду караулить, как бы в лапы извет залучить… Коли Алёшки не будет в конторке, и ко мне попасть может.
      — Давай-то Бог! — с нескрываемым интересом отозвалась Авдотья Ивановна, не могшая хладнокровно переносить остуды к себе того, кто недавно ещё верил ей безусловно и шутя называл неспроста «Авдотья бой-баба!». Бой-баба была на все руки и валяла вовсю, что называется… Черноокую Екатерину Алексеевну она считала все же своею соперницею, хотя была счастливой и изворотливой, но по части амурных дел ничем не выше себя… За Монсом и его возвышением в придворных сферах и Авдотья Ивановна, и все терпевший из-за честолюбия, если не выгоды, достойный супруг её следили с особенным интересом.
      Афронт у державного, конечно временный, потерпела «бой-баба» опять едва ли не по милости Монсовой старшей сестрицы Балкши. Она развезла всюду по знакомым домам басню о том, что Авдотья Ивановна выпустила молодца одного с заднего крыльца, когда с парадного входа стучался высокий покровитель. Понятно, что Авдотья Ивановна обрадовалась случаю отомстить врагу. Она рассчитывала в этом случае на непременную помощь Павла Ивановича Ягужинского, который был на ту пору больше чем друг дома у Чернышёвых.
      К сближенью его с ними было много очень уважительных поводов. Меншиков шатался, втянутый в процессы, и Павел Иванович, хотя-нехотя, должен был искать поддержки в другом лагере, а там член военной коллегии Чернышёв был влиятельный туз из умеренных. Его к тому же считали в некотором роде потерпевшим от женских интриг. А ни чему иному, как их же влиянию, приписывали даже и самые процессы 1718 года , когда в своём роде оппозицию выказали все столбовые тузы, начиная с Долгоруковых и оканчивая благодушным рыцарем правды — Голицыным. Тогда и Апраксины уплелись не без потери значения. Даже первый из иерархов был заподозрен, и все русаки, кроме выскочек, остались в тени. Тем не менее они успели выдвинуть во время празднеств по случаю Ништадтского мира князя Кантемира. Вот монарх, жаждавший новизны, стал часто посещать семейство его, обнаруживая скуку и неудовольствие, дома, холодность к Меншикову. Этим умели воспользоваться как нельзя лучше Монс с сестрицею.
      Алексей Макаров, вологодский посадский, всем обязан был Меншикову и Екатерине Алексеевне и, конечно, стоял на их стороне. Противники же Монса прибрали к рукам помощника Макарова. Это, впрочем, не утаилось от ловкого Алёшки, и стал он ухо держать востро: неприязни врагу не показывал, а только, соболезнуя его немощи, начал давать ему поручения. Бывали из них и доходные подчас, отвлекая корыстью из конторы, чтобы меньше торчал там да меньше запримечал. Но Черкасов был тоже не промах. Он стал подсматривать и подслушивать через других, сам являясь изредка. Ничтожность добытых результатов не лишала терпенья наблюдателя, а скорее подстрекала его, щекотя нервы приманкою далёкого успеха.
      Когда Иван Антонович передал все им слышанное и свои догадки, Чернышёв усомнился.
      — Я это все хорошо и близко могу разузнать от человека, мне преданного, — сказала Авдотья Ивановна, — это не иной кто, как Лакоста, сам имевший виды на Ивана Балакирева. Он успел было его совсем отвлечь от мерзавки Ильиничны; да устроила она при поездке в Ригу так, чтобы Иван взят был с одной её племянницею… Ну и..: понятно…
      Чернышёв барабанил молча по столу, ничего не говоря, но исподлобья глядя на Черкасова, — что он скажет.
      — Моё мнение: действительно, — начал говорить, подумавши, Иван Антоныч, — коли Лакоста наш — через него за двоими разом наблюдать, за Ильиничною и за Монсом… Что же касается слуги Балакирева, знать нам всю подноготную о нём — ни алтына не прибавить к сути нашего дела.
      Ягужинский, посмотрев на хозяина и на Черкасова, сказал ему:
      — Ты, Иван Антоныч, недогадлив страх как, а ещё стараешься объехать плута своего Алёшку… Куда тебе… коли не видишь, что в этом-то проныре и главная пружина… С его изворотливостью все шашни будут шиты да крыты, и сам вывернется, и других научит. Твой хвалёный Егорка в подмётки не годится ловкачу Ивану; затем он и оттерт остаётся… Ты, голубчик, не сердись, а старайся от Столетова больше узнавать да учи его во что бы ни стало хапнуть такую вещицу, чтобы в улику годилась… Можешь за услугу эту прямо обещать: в кабинет взять!..
      — Конечно… стараться буду… почему не стараться?.. Да вы, Павел Иваныч, плохо знаете этого бездельника Столетова: он ведь болтун и хвастун больше, чем дельный парень. Посули ему только к нам взять, он напьётся с радости пьян да все и выболтает… Да взять его, даже я вам скажу, не выгодно будет нашему делу, — раздумав и ожидая в Столетове найти соперника, начал уже отговаривать подозрительный Черкасов.
      — Его как раз приберёт к рукам Макаров на нашу же голову. Ведь и теперь он к Алексею Васильичу больше льнёт, чем ко мне; все магарычи вместе делят.
      С последним положением все согласились, и Черкасов, успокоившись, замолк. Тут Чернышёв вдруг привскочил с места от дельной мысли, редко приходившей ему в голову.
      — Вот что я надумал: в гарнизоне здесь считается по спискам какой-то Балакирев? Узнать бы, не роденька ли он монсовскому… Его бы приставить, по родству якобы, к детским хоша комнатам… Он бы и наблюдал… и доносил нам, что усмотрит.
      — Из этого ничего не выйдет… Знаю я, о ком вы говорите… Сержант Балакирев даже не только родня царицыну юрку, но отец, да проку ни на грош в нём и со всею его ненавистью к Монсу. Он человек безалаберный, пьющий, завсегдатай у Андрея Апраксина… Будет ругаться, пожалуй, а запримечать не сумеет… Да и не дадут его вам ни за что пристроить к детской, прямо потому, что он не способен чинно вести себя.
      — А я всё-таки его вызову и посмотрю сам…— заключил упорный в своих решениях Чернышёв.
      Военный ревизор, как известно, всякого военного чина может к себе потребовать на смотр — так и в старину было.
      Вызванный Алексей Балакирев явился, теряясь в догадках, зачем его требуют.
      Вот доложил вестовой, и генерал потребовал его к себе.
      Вытянувшись в струнку, отдал честь Алёша наш угрюмому служаке, принявшемуся долго в него всматриваться. Политик Чернышёв подбирал в это время слова для начала своих спросов. Думал-думал и вдруг спросил:
      — Есть сын у тебя?
      — Есть… да лучше бы и не было.
      — Что так?
      — Да не сущее ли наказание иметь сына — слугу самого злейшего моего ворога?
      — Как так?
      — Да сын мой у государыни служит, а живёт и плутню творит заодно с Монсом… а тот…
      — Не люб, должно полагать, тебе?..
      — Что не люб… ничего бы ещё… Что я значу, чтобы замечать мою любовь или нелюбовь… Он, Монс, вечно был злодеем моим… из-за его злобного наговора великий государь в Азове держал меня чуть не пятнадцать лет; в ссылке — не в ссылке, а на то похоже. Воротился я… государь помиловал, обласкал; а этот мерзавец, Вилька, опять подвернулся — хотел сызнова пакость учинить… Слава Богу, покойник Александр Васильич Кикин не выдал… Дай ему Бог царство небесное!
      — Да, брат, — вздохнув сочувственно, отозвался Чернышёв, — и я Кикину царствие небесное должен пожелать. И для меня он был хорошим человеком… Погорячился великий государь, крутенько свернул этого человека … а уж что за голова была!.. да авось Бог зачтёт за страданье царевича, за иные грехи и помилует раба своего Александра… Так мы, братец, — как имя и отчество? — совсем наших стариковских правил… Добро помним! И ладно, что спознал я тебя… захаживай почаще к нам… мы хоша и в енаральстве теперь, а русаков и нижних чинов не обегаем… Призвал я тебя на очи — не вижу, где ты пристроен… и хотел спросить не через посредство чьё, а прямо — я, видишь, простой человек, а ты не перестарок ещё — не хочешь ли должность какую взять?.. Жалованье положим и поведём как-нибудь подальше, может.
      — Да я доложу твоему благородию, великий благодетель, что эта самая азовская служба отбила у меня охоту в чины добиваться… за пустяк могут человека в бараний рог согнуть, да ещё упрячут невесть куда.
      — Ну… как тебе сказать; конечно, бывает вгорячах, да ведь дознаются и вознаградят за безвинное страданье… Государь правосуден и милостив.
      — Да мы-то неразумны… вот, к примеру сказать, и я служил… как воротили меня, государь и спрашивает: «О чём хочешь проси — сделаю!..» А я думал по-старому: попросил правосудья у князя-кесаря . А у его те же подьячие плуты всем ворочают. Моё дело повернули так, что из правого стал виноват, да и то обобрали бесповоротно, чем владел до суда бесспорно…
      — Ну, о кесаре и говорить, братец, не велят; и сам я знаю, что этот кесарь дурачливее глупца батюшки, хоша и не Бог весть как давно, словно слон на воеводстве, засел… Так ты, сердечный… коли отсудил у тебя все кесарь, этак… может, нужду имеешь?.. Я истинно хорошему человеку рад сделать добро… коли хоть, ответственности у тебя не будет никакой и при военной коллегии числиться можешь, а в разъездах состоять при мне будешь… по поверке военных дел Московской губернии…
      — Премного благодарствую, отец милостивый, на приятном обещанье… Коли Бог те на душу положит нашему брату вспомочь так, как изволил высказать, записать меня, — вечно Богу молить буду за тебя.
      — Так прихаживай ко мне прямо… на очи пустят; я велел уж. А насчёт определенья — сегодня же сделаю… А ты, голубчик, разузнавай, коли что услышишь про своего недруга.
      — Про Монсишку изволите, что ль, говорить или нет?
      — Про его самого… какие его художества?
      — Да много обещал про его художества солдатик один гарнизонный мне ономнясь порассказать, да что-то запропал… Как найду… выспрошу и все доложу, буде слушать изволит твоя милость…
      — Разыщи, братец, разыщи… Ведай, я сам не меньше его ненавижу, как и ты…
      Алексею Балакиреву последние слова хитрого Чернышёва показались слаще манны небесной. И пустился он по всей Москве разыскивать Фому Микрюкова.
      Забежал к Суворову, по виду его несколько всполошённому чем-то.
      — Что ты, Иван Иваныч, здоров ли?
      — Слава Создателю, здоров… а что?
      — Да пахмур мне показался… несуражен…
      — Да с чего радоваться-то… Того и гляди, под видом знакомца подъедет какая стерва вроде солдата, к примеру сказать; помнишь, что родственника-то твоего честил так, что я ушёл поскорее…
      — Как не помнить?.. Его-то я и ищу… обещал мне про Монсовы плутни рассказать впредь, а все отделывал моего сына непутного… Ты знаешь, где найти-то его?
      — Голубчик мой, лучше и не спрашивай… Он ведь злодей и предатель… Михея Ершова приволок в розыскную канцелярию донос делать на твоего сына, да сам, кажись, и попался… Михей и говорить боится, где они были… Рад день и ночь Богу молиться за то, что удалось шкуру унести, не полосованную кнутом… Для Бога, ты об этом проходимце не выспрашивай… Подумают, что ты из конфидентов его — и тебя засадят…
      — Спасибо, что сказал… Иван Иваныч… Так его засадили, говоришь. Да правда ли это?.. За что тут садить? Сын мой непутный… не велика хря… Не сегодня-завтра повесят… с Монсом на одну их верёвку… Экой бедный!.. За что могут посадить! Скажи на милость?
      Суворов поспешил уйти от начатых сержантом разглагольствий, досадуя на себя, что сказал ему и про солдата, не зная, как примет он это. Ведь его же от доброго сердца хотел отвести от беды — и вот он какой. То-то так скоро и подружились!..
      Сержант, оставленный Суворовым, пошёл искать Михея Ершова, соседа своего; но и он, — должно быть, уже предупреждённый Суворовым, — поспешил скрыться. Так что нигде не мог его найти Алексей: ни в кружале, ни у сытника , куда захаживали нередко медку испить, ни в обжорном ряду, где обедывали не раз. Обегал все места усердный Алексей, а где ни спрашивал про Михея, слышал одно: «Нет; не бывал; не знаем».
      А тут и вечер наступил. Зашёл к Апраксину; накормили и спать уложили. Наутро приехал такой радостный Андрей Матвеевич: вишь, от императора поместья получил: часть сестриных, да за службу по пьянственному собору ранг при дворе обещан.
      Вспрыски пошли; сегодня — пир; завтра — похмелье, и… неделя вся.
      Отрезвился наконец Алёша. Амуницию отчистил и — к Чернышёву.
      Доложил. Подождать велел. Царь тут — нельзя. На родинах был государь и в кумовья сам назвался. Велел крестить в Петербурге, и дела здесь сдать, а в коллегии военной до времени не быть — в Адмиралтействе должность занять.
      Приёмы высокого гостя протянулись до вечера. Освободившись, генерал позвал к себе Алексея.
      — Здравствуй! Я зачислил тебя в коллегию и беру с собой в Питер. Готовься. Послезавтра едем.
      — Не могу я так скоро, милостивец. Позволь мне после прибыть, и чтобы в абшиде прописано было, куда явиться должен. Да времени, примерно, недели две на сборы.
      — Хорошо.
      — А может, найду солдата того… что докладывал Монсовы дела… Верного ничего не говорят, а слышно, никак, в розыскной у тайных дел посажен. Вам, коли пожелается доподлинно узнать, запросить бы из коллегии эту самую розыскную канцелярию…
      — Подумаем, как это сделать, в Питере. Не досужно теперь… там увидимся, как приедешь… Должны мы поспешать, чтобы выехать раньше их величеств… Иначе лошадей будет не достать.
      Парадиз петровский снова увидел царственных хозяев после долгого, двухлетнего почти, отсутствия. Новый император задумал возложить корону на свою спутницу в походах и разъездах по чужим землям и по своей , не отлагая в долгий ящик. Заказы посланы: делать наряды для государыни к коронованию её не позднее вскрытия вод. Лето же, осень и зима в Петербурге, среди празднеств, дали немного дней Ване Балакиреву провести в семье. Он к жене был больше чем ласков и предупредителен; она тоже была послушна и тиха, но редкий день проходил у Даши без слез. Ею никто не занимался; отец, мать и муж были заняты своими хлопотами. Даже хорошо понимавшая её добрая дьяконица отъехала далеко. Алексей Балакирев прибыл к Чернышёву и жил у него, не встречая никогда сына, так как от царицы посылок к Чернышёву не бывало. Авдотья же Ивановна стала чаще ездить к Марье Кантемировой; за то и в кумовья государь изволил пожаловать пойти. Смерть царицы Прасковьи Федоровны лишила государыню ещё одной благоприятельницы. Стали возвращаться уж из ссылки бывшие слуги царевича, а дело свадебное царевны старшей затянулось . Вдруг объявление — ускорить коронацию — взбудоражило окружающих её величество. Святки прошли; маскарад на Масленице, да и отъезд в Олонец. А оттуда — прямо в Москву: короновать царицу-императрицу решил державный супруг.
      Враги и друзья съехались вновь в Белокаменную к Святой неделе в 1724 году. Ягужинский с Толстым вместе заправляли приготовлениями. Дела было по горло. А удосужился-таки Павел Иванович к Авдотье Ивановне на вечерок завернуть одиночкою.
      — Вот теперь твой Григорий опять в руки взял ревизию московскую — что ж он не потребует из розыскной солдата?
      — Хорошо, что напомнил… Антоныч вчера был и говорит, что секретарь снова приезжал: шушукаться с Макаровым… Смекают вороги, что Григорий Петрович против них. Алексашка Меншиков ему вздумал говорить: «Все ль у тебя чисто по интендантству флотскому… Жалуются-ста, что не отпускают сполна, что положено, на корабельную стройку…» «У меня ведомости поданы в Сенат, — ответил Григорий, — что недослано с губерний… а иного, кроме донесенья, делать мне нечего.» — «То-то, смотри, — говорит. — Чисто ли?» — «У кого другого, может, где ни на есть нечисто», — выговорил мой. Князь и губу закусил.
      — Ещё не так закусит… как солдата вытребуем да донесём: пусть разыщут, за что про что держали… Ты, Дуня, не запамятуй: теперь самое время, покуда не спохватились да ревизии не отняли.
      — А они с этой стороны не чуют западни?..
      — Где им чуять!.. Чуть не на голове ходят, что удалось наладить золотую шапку напялить… отдыху не дают: скорей да скорей… Алёшка мелким бесом изгибается.
      — Ещё бы!.. Антоныч говорит — состряпал и себе указ в кабинете секретаря бригадирского ранга… А знаешь новость: племянницы царские в церемонии не будут?.. Она, вишь, мысль подала, что им будет тяжело веселиться: по матери год не прошёл. А уж как хохотунье вашей Катерине Ивановне хотелось… Позволено одеться в чём хотят и на местах только сидеть… не близко… Боится, что княжну Марью Дмитриевну тогда нужно пустить в церемонию… ведь господарь покойный — тот же принц крови?
      — Приехала к вашей чести, Авдотья Ивановна, Блеклая полковница, — доложила, войдя, горничная.
      — Чтобы она меня не видела у тебя… Есть задний выход?..
      — Есть… сюда поди…
      И конференция прервалась на интересном месте.
      Чернышёв запросил о солдате. Ответ получен короткий: есть в приёме, а когда нужды в нём по секретному делу не будет, пришлется немедленно.
      — Умны бездельники!.. Прицепиться не дают, — передавая увёртку секретаря тайной розыскных дел канцелярии, молвил при новом посещении Павла Иваныча Чернышёв, разводя руками, — что дальше делать?!
      — Нечего ещё разводить… не все потеряно, — отвечая на последние слова хозяина, весело вскрикнул, почти вбежав к собеседникам, Черкасов. — Вот смотрите… извет и цидула Алёшки с препровождением. Алёшки не оказалось, а Ванька принял и к вам принёс.
      Все вскочили с мест и бросились к столу, на который положил Черкасов бумагу, сложенную вдвое, в куверте розыскной канцелярии. Принесённый Черкасовым документ заключал, очевидно, переписанный экстракт из допроса Ершова и Микрюкова с исключением имени Балакирева, заменённого Суворовым. Извет подан будто бы от первого лица. Смысл его значительно рознился от сказанного за год назад и, строго разбирая, не заключал в сущности ничего важного. Но для людей, способных делать комментарии, он всё же имел значение какой-то тёмной улики.
      «Я, Михей Ершов — писано от лица изветчика — объявляю: сего 1724 года апреля 26-го числа ночевал я у Ивана Иванова сына Суворова, и Иван между разговорами говорил мне, что когда сушили письма Видима Монса, тогда-де унёс Егор Михайлович из тех писем одно сильненькое, что и рта разинуть боятся. А товарищ Смирнов сказал на это — Егорка-де подцепил Монса на аркан».
      — Только и всего? — пробежав очищенный извет, спросил Павел Иваныч Черкасова.
      — А что же вам ещё?
      — Да то, что здесь и прицепки нет!.. Кому есть дело, что Столетов подцепил Монса?..
      — Да сильненькое-то письмо что значит?.. Монса и других спросить могут имеющие власть…
      Ягужинский задумался. Как ни перебирал он, как ни переворачивал смысла приостановленного извета, ничего серьёзного, по его мнению, выжать прямо из этих слов нельзя было.
      — Спросить, однако, поименованных троих можно же? — заметил Чернышёв.
      — Я вам не помешаю… спрашивайте, коли можете… Я со своей стороны только не представляю ничего путного…
      — Ты спросить и должен бы их, Павел Иваныч, как генерал-прокурор: только бы это не были работные люди при коронации.
      — Они работные люди и есть… и теперь заняты… но никуда не отправятся…— ответил на слова Чернышёва Черкасов. — Я уже разведал… И работою заняты были не для коронации, ведь оба дворцовые мастеровые — Ершов и Суворов, обойщики.
      Ягужинский стал ходить по комнате и потом спросил Черкасова:
      — А извета у вас не хватятся… Можно с собой его взять?..
      — Можно, на день-другой, пожалуй… только не больше… Алёшка хватиться может… Да на что вам подлинный?.. Ведь без подписи же он, все едино. А копия — вот… Я нарочно списал и в настольной прописал целиком; так что Алёшка хоша уничтожит… а примета останется… не бесследно пропадёт.
      — Все равно; давай копию… Мне ведь для допроса только.
      — Значит, решился испытать: что выйдет? — сказала Авдотья Ивановна.
      Прошла неделя самых горячих приготовлений; наступил и четверг за неделю до Вознесенья — день торжества, ни виданного ещё в России, Император Пётр торжественно возложил корону на главу своей второй супруги.
      Описывать для читателей здесь пышность этого единственного в своём роде торжества мы не имеем надобности, но укажем только пару участвовавших в церемонии из дружеского кружка.