Романовы. Династия в романах - Екатерина I

      – Мало, Андрей Иваныч! Ударить, чтобы всю машинацию искромсать. Не прутиком…
      – Саблей, фельдмаршал?
      – Воля твоя… Пойду один.
      Сдался вестфалец с видом мученика. Данилыч вскочил, в порыве благодарности обещал ему ящик венгерского вина. Поехал к царице, известил сенаторов – собраться завтра, в четыре пополудни. Выбрал для консилии кафтан гвардейских цветов, зелёный с красным.
      Предстоит сражение.
      Задачу оного светлейший определил двойную – шведские условия отвергнуть, голштинцев привесть в конфуз. Зловредное их влияние на царицу если не снять, то умалить хотя бы, изобличив Бассевича. Оказия драгоценная. Покарает Неразлучный, если он – камрат его – не убережёт государство от врага.
      Деревья перед Летним дворцом разрослись, ветви гнулись от гнёзд, пернатые любимцы Екатерины кормили птенцов. Птичья музыка вторглась в зелёную гостиную, где расселись вельможи, и кабинет-секретарь Макаров силился перекричать её. Императрица появилась в чёрном, с тонкой ниткой жемчуга, взгляд её блуждал по раритетам на полках – окаменелостям, раковинам, древней посуде. Казалось, слушает птиц. Сперва недоумение обозначилось на её лице, затем неудовольствие. Макаров дочитал шведский прожект договора.
      – Эй, что они думают? – спросила она резко, схватила нитку, натянула её. – Мы дураки? Моя Рига… Митау, Курланд… Думают, я слабая женщина, я согласна… Нет, нет, – и крепкое царское словцо слетело с её уст. – Император проклянёт нас…
      Затем, под нескончаемый птичий грай, раскрылись козни Бассевича. Данилыч, не спускавший глаз с владычицы, увидел боль, обиду и пожалел её. Она протянула руку.
      – Дай сюда!
      Взяла бумагу, впилась в неё, зачем-то посмотрела на свет, вернула Макарову.
      – Враки это… Англичане это, против герцога…
      Остерман собрался что-то сказать, закашлялся, светлейший опередил его.
      – Бестужев честно служит твоему величеству.
      Вниманием не удостоила, обернулась к вице-канцлеру. Тот отдышался, зашамкал наигранно старчески, болезненно.
      – Можно предполагать и так, кхе-кхе… Фальшивка… Как вы изволили заметить, ваше величество.
      Утешил, хитрец.
      – Конечно… Аглицкая проделка, – решила она и бросила светлейшему безмолвный упрёк. Удалилась высокомерно, едва кивнув.

ВОСКОВАЯ ФИГУРА

      – Белло… беллисимо .
      Взахлёб тараторит седой черноглазый живчик, давится словами, восхищаясь собой, издельем своим. Персона готова. Исполнено обещание, данное императрице, её фамилии, светлейшему принчипе, всей России.
      – Маэста… этернита…
      Переводчик не требуется. Величество, вечность… Настолько-то князь понимает итальянский язык. Что незнакомо или проглочено, изъясняют ужимки, жесты. Растрелли нажимает ногой педаль – фигура встаёт с кресла, стоит деревянно-прямо, выбрасывает вперёд руку. Настроиться надо торжественно. Что-то сбивает… Скрип рычага, шарниров? Скороговорка ваятеля?.. С курицей схож, которая снесла яичко и кудахчет, оповещая окрестность. Нет, что-то ещё мешает Данилычу увидеть подобие великого Петра.
      Мастер не виноват. Вот иноземец, достойный лишь похвалы! Потрудился честно… Данилыч захаживал в мастерскую, Растрелли при нём скреплял дубовый остов, насаживал слепленную из воска голову, руки, ноги, одевал.
      Костюм – предписала её величество – тот, в коем царь был в Москве, в Успенском соборе, на прошлогоднем торжестве коронации. Пусть памятен будет день, когда и она стала императрицей.
      Ведь сам подал мысль…
      Эх, не догадался искусник поместить фигуру в тень! Солнце затопило мастерскую, ручейками течёт серебро по голубому сукну – гродетуру кафтана, по пунцовым шёлковым носкам. Дерзко течёт… Одежду эту парадную царь только раз и надел, поди. Вроде чужая… А башмаки с маленькими серебряными пряжками – старые, прибыл он в них из Персии и ни за что не хотел сменить – даже ради церемонии. Во всём облачении больше жизни, чем в кукольном лице. Воск, слегка подрумяненный, стеклянные, немигающие, безучастные глаза. Что ж, душу ведь не вдохнёшь.
      – Ну, спасибо, мастер!
      Вытащил кошелёк. Растрелли будто не заметил, извинился, выпалив «скузи» раз десять подряд, обхватил князя за виски, повернул к свету, потом отпрянул к фигуре. Блеснули ножницы, два-три волоска царских усов отсёк.
      Скорректировал, уловив образец. Тронутый сим актом сердечно, Данилыч смущённо потупился.
      – Я, выходит, модель…
      Одарил скульптора, не считая, выгреб почти всё содержимое кошелька. Обещал милость её величества – она ждёт фигуру с нетерпеньем, намерена показывать почётным гостям. Скоро профессора съедутся из-за границы для открываемой Академии наук.
      – Мио гранде оноре .
      Ещё бы не честь! Князь прошёлся по мастерской, погладил ляжку коня, грудь молодой женской особы – России. Аллегория… Пётр, увенчанный лавровым венком, молотком и зубилом формирует свою отчизну, покоряет её неподатливую, грубую натуру. Заказ государя, его же и замысел… О свершениях его подробнее расскажет колонна, унизанная лепкой, подобная Траяновой в Риме . То, что покамест глина, гипс, предстанет навечно в металле как украшение улиц, площадей, на обозрение всем.
      Начато много. Наброски карандашом, брошенные на стол, портретные – Апраксин, Лефорт… Мастер смотрит вопросительно.
      – Это не к спеху, – бросил Данилыч.
      Его первого вылепил итальянец, бюст водружён в большом зале княжеского дома. И довольно… Фатер не торопил.
      – Её величеству угодно…
      Прежде всего установить конные памятники императору – в Петербурге и в Москве. Обождут, фатер, твои сановные, здравствующие и мёртвые. Аллегорию тоже отложить – ошалеет простолюдин, не дорос ещё до тонкого понимания.
      Подмастерья внесли ящик, Растрелли кинулся, влез в него, присел – вот так поместится восковая фигура, вместе с креслом, так обвяжут её, чтобы не растрясло. Ехать осторожно, шагом – принчипе соизволит приказать. Данилыч ощупал ящик, постучал кулаком. Не оборачивался на фигуру, избегал её стеклянных глаз.
      – Радость матушке нашей…
      Говорил, испытывая странную досаду, ревность некую к царице. Раздражает парадный кафтан на фигуре, нарочитый, на день один, для коронации. А ведь сам присоветовал, когда выбирали наряд. Побуждали к тому обстоятельства.
      В апреле было… Падал мокрый снег, арестованный кутался в соболью шубу, сквернословил, грозил властям, изрыгал проклятья.
 
      «Архимандрит новгородский, первое духовное лицо в государстве, человек высокомерный и весьма богатый, но недалёкого ума, подвергнут опасному следствию и, по слухам, совершил государственную измену».
      Ничего, кроме слухов…
      Мардефельд, посол Пруссии, погрешил против точности. Первым священником – если не по должности, то по значению – Феодосий был при царе.
      Та же фортуна, которая выхватила, подвела к Петру уличного мальчишку-пирожника, порадела и послушнику московского Симонова монастыря. Сын солдата, ничтожного шляхтича, владевшего двумя крестьянскими дворами, рад был укрыться от бедности за стенами обители, в сытости. Пристрастился к чтению.
      Царь повсюду выискивал помощников, новых людей для небывалых дел.
      – У низших, – говорил он тогда, – я нахожу больше добрых качеств, нежели у высших.
      Грамотей, представленный настоятелем, оказался сведущим в строительном ремесле. Тем выше ему цена. Нет более послушника – в Петербурге, у растущих зданий Александро-Невской лавры, управляет работами отец Феодосий, шумливый, вспыльчивый, к лентяям беспощадный. Понукать его, проверять излишне, губернатор Меншиков не нахвалится. Храм воздвигнут, освящён. И вскоре снята поповская ряса – Феодосий быстро, шагая через ступени, восходит по иерархической лестнице. Настоятель, затем архимандрит в лавре и ещё в Новгороде, член Синода…
      Внезапно ночью зазвонили колокола новгородских храмов, будто сами собой. Дошло до царя. Феодосий тщетно пытался найти виновных.
      – Ежели не натурально, – доложил он, – и не от злохитрого человека, то не от Бога.
      – От дьявола, что ли? – потешался Пётр.
      – Дьявол во образе людском, – уточнил архипастырь. – Злы на тебя большие бороды.
      Так прозвал самодержец бояр церковных. Лютуют, подкармливают кликуш, странников, дабы сеяли недовольство. Феодосий ишь ведь что завёл – греко-славянскую школу, приобщает не токмо к христианству, но и к язычеству, свирепо ревизует приходские школы – не угодны ему наставники. Выучил новых взамен невежд, пьяниц, воров, печатает грамматику российскую – тысяча двести оттисков.
      Задумана коронация Екатерины. С кем, как не с Феодосием, верным другом, обсудить подробно обряд? Зван митрополит на беседы келейные, зван и к столу их величеств. Во время болезни царя он в спальне почти ежедневно совершает молебны, провожает Петра до небесных врат.
      Не стало Петра – и Феодосия как подменили. Мало ему трёх должностей, достоин большего – быть главой церкви. Сан патриарха упразднён, о сём сожалеет – что ж, согласен и на президентство в Синоде. Потребовал на собрании прямо, с руганью. Поддержки не встретил, взбеленился пуще – пеняйте, мол, на себя, поеду к царице, добьюсь.
      Екатерина встаёт поздно, нарушать её сон настрого запрещено. Стража остановила предерзкого. Офицер урезонивал – пропуска нет никому, даже его светлости князю Меншикову.
      – Плевал я, – распалился Феодосии. – Тьфу! Ваш светлейший мне в ноги повалится. Я выше его… Не ведаешь? Дураки вы, свиньи безмозглые, овцы шелудивые.
      Поворотил назад.
      Через неделю царица позвала озорника к обеду, рассчитывая пожурить и утихомирить. Отказался письменно.
      «Мне быть в доме ея величества быть не можно, понеже я обесчещен».
      Вдругорядь попросила.
      – Не пойду, – ответил он нарочному – Вот коли изволит прислать провожатого.
      Не дождался. Меншиков сказал царице твёрдо – хватит терпеть бесчинства. К Феодосию явились в холодный, слякотный апрельский день гвардейцы. Бесновался преосвященный, драться лез – скрутили.
      Обнаружилось то, о чём прежде из страха перед ним люди молчали. Архипастырь брал иконы в церквах, обдирал оклады, серебро плавил и хранил в слитках. Образ Николая Чудотворца зачем-то ещё и распилил. Прихожан сбил с толку – клял иноземцев, лютеранские обычаи, однако он же осквернил мощи святые – дал подержать лютеранину, голштинскому гостю. Уважение к Феодосию в народе истощилось В просторечии он Федос, под этим именем значился в бумагах Тайной канцелярии, где ему выворачивали суставы.
      В поборах, хищениях он признался, но есть и горшие вины. Покойного государя, милостивца своего, хулил гнусно. Царь-де тираном был над церковью. Штаты церковные переделал, отменил патриаршество , оттого не дал Бог веку – умер рано. Воевал-де он из тщеславия, жаждал крови. Духовенство утеснял, и стало так, что овцы над пастырями власть забрали. Русские как были, так и теперь идолопоклонники, нехристи, хуже турок даже.
      «Скоро гнев Божий снидёт на Россию, и как начнётся междоусобие, тут-то и увидят все, от первого до последнего». Меншикову два раза перечитали это – почуял нечто недосказанное. Ушакову, начальнику Тайной канцелярии, сказал:
      – Что увидят? Прощупай!
      Имеются и другие странности в речах Федоса. Угрожал её величеству, есть свидетели. «Трусит она и ещё будет трусить, малость только подождать…» Донёс Феофан Прокопович, свидетель надёжный.
      Как понять?
      Ополоснутый водой из ушата, Федос выдавил – нагрянут-де к нам австрийцы, прорва денег у них, то цесарское жалованье для партии царевича. Откуда ему, Федосу, сие известно? Стало быть, сам в той партии состоит. Кто же сообщники? Что против её величества умышляли? Жечь его, кнутом лупить, терзать до полусмерти, покуда не скажет.
      И ещё вопрос… Колет язык светлейшему, будто самого пытают. Может, умирающий царь нечто Федосу изрёк – на исповеди либо в иной момент, наедине… Другое решение насчёт передачи престола. Чем он, Федос, и пугать намеревался царицу, шантажировать, дабы церковь святую подмять.
      Вопрос обоюдоострый, страшный… Стены толстые, глушат и вопли, но слишком много ушей. Генерал тут, палач, подручный его, истопник. Да что бы ни ответил арестант, раз ты спросил, значит, имеешь сомнения. Нельзя, нельзя…
      Можно выгнать всех. Отвязать Федоса, освежить. Нет, это бес нашёптывает. Толку-то что? Грех любопытства Ну, судил фатер так и этак, обронил ненароком… Нет, незачем ворошить. Вдруг ослушались его – как жить тогда? Обманываем… Федос палачом обернётся, взглядом сразит.
      Нет, нет…
      А сам молчит. И ладно, пускай молчит об этом… Сболтнёт – не записывать. Слаб он, рассудок мутится, несёт нелепицу…
      Прямо из застенка, смыв копоть с лица и рук, светлейший поехал к царице. Застал её в хлопотах – шерстила царский гардероб, Растрелли восковую фигуру сделал, надо одеть.
      – Матушка! – воскликнул Данилыч. – Вспомни дорогой твой день! В чём он был тогда?
      Князь ещё гарью застенка дышал, вонью его и запахом крови. Ещё дым жаровни, в которой раскалялась пытошная снасть, ел глаза. И томило неспрошенное…
      – Федос признался. Пригрели мы, матушка, змею. Враждебен аспид, яд брызжет из него. Да кабы один, а то компания…
      Всеконечно, смерть заслужил. Угодно ли матушке утвердить? Узрел страх на лице самодержицы. Это и нужно.
      – Круто, Александр.
      – Так мы не здесь. По-тихому…
      Кивнула, перевела дух, рука вяло бродила по груди, ловила бусы – янтарь в золоте.
      – Большие бороды, матушка. Федос атаманом у них. На государя-то, на благодетеля как взъелся, ирод.
      Заговора в сущности нет. Под следствием духовные, виноватые тем, что дружили с митрополитом, знали кое-какие его проступки и не донесли. Их бы не тронули или, на худой конец, сместили – при обычной оказии. Но сия – не обычная. Всё ли вырвано пыткой у Федоса? Он-то теперь безвреден, катит под конвоем в ссылку. Приятелям, может, запало что от него…
      Корельский монастырь далеко от столицы, за Архангельском, у Белого моря. Туда Федоса в темницу, на хлеб и воду, разговаривать с ним не сметь. Между тем секретарь его Герасим Семёнов допрошен с пристрастием и казнён. Под арестом вице-президент Синода Иван Болтин, архиерей Варлаам Овсянников. Расспросные речи, пытошные речи… Если по ним судить, ничего нового, сильно отягчающего вину Федоса не открылось, но… Сломя голову помчался на север граф Мусин-Пушкин с инструкцией из высочайших уст. Проживание бывшего архипастыря, государственного преступника, даже на хлебе и воде, в зловонном подвале сочтено излишним. Исполнено по-тихому, без ведома и участия монастырской братии.
      Потомки будут гадать – что за секрет унесли обвинённые и покаравшие. И был ли секрет? Тело Федоса велено зачем-то везти в Петербург, с дороги вернули наскоро похоронили.
      По-тихому же…
 
      Восковая фигура помещена в Зелёном кабинете, где царь часто отдыхал, разглядывая раритеты – раковины из полуденных стран, засохших либо окаменелых монстров.
      Иногда её величество прерывает аудиенцию и, испустив печальный вздох, говорит:
      – Зовёт меня.
      Восковая фигура покоится перед письменным столом в кресле с прямой спинкой, изготовленном специально. Императрица садится напротив, как просительница. Если долго созерцать, глаза супруга теплеют. Щека начинает вздрагивать, будто сгоняет муху.
      Много налетает мух. Хочется встать, согнать самой. Но какое-то оцепенение лишает сил, приковывает к стулу. Это наваждение, оно дурманит так же, как кружка венгерского. Оно исчезнет, если нажать рычаг и фигура заскрипит слегка, поднимаясь.
      Нет сил.
      Фигура рукотворна – дерево, стекло, железо стержней, но где-то внутри вдруг начинает звучать его голос. Внимать ему, не шевелясь, не противясь. Он доволен ею. Он простил её грех с Монсом. Он не жалеет, что даровал ей венец самодержицы. Видел, как удавили Федоса, и одобряет.
      Мудрый, всевидящий…
      Поразила Александра, сказав, что торговля табаком должна быть свободная – царь настаивает. Пригласили Голицына. Президент Коммерц-коллегии почёл меру своевременной.
      В Зелёном кабинете царица подписывает указы, собирает консилии – восковая фигура присутствует. Изображает Петра Великого столь наглядно, что грубить друг другу, лаяться, громко спорить сановным неповадно. Замечено – даже светлейший ведёт себя поскромнее.
      – Государь император имел желание…
      Так Екатерина начинает обычно, и головы в париках невольно никнут. Седые парики, чёрные, каштановые. Спрятаны лица, спрятаны помыслы. Ещё не все дружки Федоса названы, схвачены, закованы.
      Большие бороды соблазняют и безбородых. Александр докладывает – арестован торговый человек Иван Посошков , в доме своём на Городовом острове. Родом из Новгорода, и там дом у него. Винные заводы в разных городах, угодья, деревни. Простолюдин, однако владеет крестьянами, за это одно подсуден.
      – Покровителя имел, матушка. Вестимо, кого… Треклятое имя, тьфу!
      Улик пока нет. Капрал Преображенского полка и четыре солдата вспотели, роясь в пожитках. Вороха книг и бумаги, чистой и исписанной, таскали в телегу. Сочинитель он – Посошков.
      – Полистать, так, верно, сыщется зацепка. Глаголы-то его окаянный печатал, вишь… столковались они давно. На чём – докопаемся.
      – Что сочинил?
      – Изволь. Принесу тебе.
      Воспитанница пастора всегда питала уважение к книгам и к тем, кто их пишет. Такие люди дороги, если, конечно, талант их добродетелен. Она должна войти в историю как правительница просвещённая. Огорчительное совпадение – эти аресты и прибытие в том же августе профессоров из-за границы, первых членов Академии наук. Посошков, поди, им не ровня, но ведь и синодские богословы находятся в заточении. Прознают учёные да спросят… Наказ Александру – пусть в строжайшем секрете содержит розыск. Нелишне повторить царское прошлогоднее распоряжение – во дворце разговаривать шёпотом, будь русский или голштинец.
      Увы, не дожил Пётр! Гости не увидят великого монарха, прославленного в Европе.
      – Звать сюда… Показать, какое есть у нас искусство.
      Тронула ногой рычаг. Фигура вздрогнула – раздражённо, как показалось Данилычу. Отозвался хмуро.
      – Воск, матушка… Видали они… У себя видали подобные куншты .
      Надломила брови, смолчала. Груб бывает Александр. Ему многое простить можно – открыл ведь гнездо злочинцев, давит их, обороняет трон.
 
      Исчез и неизвестно где обретается доверенный царевны Имеретинской. Федос у неё бывал. Подозрительно… Данилыч, убедив царицу в существовании заговора, поверил и сам. А строптивости поубавилось у Катрин, хоть и заносится При восковой фигуре особенно.
      Ох, суеверие! Кукле поклоняется!
      Бог с ней, послушна всё же!.. С чем ни придёшь – с приговором федосовцу или со счетами академическими, – не прекословит. Да и как ей иначе? Кто напомнит суждения и прожекты государя, собранные камратом, свято хранимые в губернаторской конторе. Память-то бабья, да ещё затуманена венгерским вином, которому владычица всякий день воздаёт почёт.
      Что есть Академия?
      «Собрание учёных искусных людей, которые не токмо науки знают, но через новые инвенты оные совершить и умножить тщатся».
      Секретарь прочёл разок светлейшему, и довольно. Данилыч передал царице слово в слово. Обязана знать и говорить на аудиенциях.
      Что надобно сему синклиту?
      «Здравый воздух и добрая вода и положение того места было бы удобно, чтобы от всех стран можно было надёжно приходить, так же и съестное было бы в довольстве».
      Петербург, парадиз любезный, – иного места фатер не мыслил. Науки указал физические, математические, историю, языки, политику. Отчего нет богословия? Спросят ведь профессора! Ответствуй – у нас оно по духовному ведомству. А юриспруденция почему упущена?.. Она в нашем отечестве не созрела, понеже старые законы обветшали, а новые ещё не утвердились. Отличие от Европы в том ещё, что там Академия – учреждение добровольное, у нас же она на коште государственном. Почему? Поди-ка поищи жертвователей!
      – Помещики, что ли, раскошелятся? Большие бороды, что ли? У нас и богатые господа в дикости, яко в дерьме.
      – Пфуй, Александр!
      – Прости, владычица моя! Внуши иноземцам – казённый кошт есть гарантия, нужды ни в чём не испытают! Соболей, куниц накупят.
      Ещё чего спросят профессора?
      Им ведь подай слушателей. Царь прослыл в Европе ревнителем просвещения. Рады бы похвастаться, однако…
      – Гимназиум, – вздохнула Екатерина. – Глюк был святой человек. Нет Глюк.
      Погрустнела, повторяя «гимназиум, гимназиум», взяла с подлокотного столика у кресла кружку, помянула пастора. Да, похвалиться нечем. Убого выглядим перед Европой. Цифирные школы, заведённые в столице для мастеровых, – и те рассыпались. При епархиях в Москве, в Киеве числятся ученики, сотни их, а много ли выучилось? По пальцам перечесть можно. Духовное ещё зубрят кое-как, светские науки в загоне.
      – Не до того было, матушка. Офицеров обучаем. Вон Морская академия. Флот пестуем, как зеницу ока. Государь завещал нам… Рано или поздно, матушка, придётся ведь драться с морскими державами. Дай только окрепнуть… Ну, этого-то не говори! Скажи – воевали, тяжело воевали, двадцать один год. С университетом повременить надо. Профессор привезёт с собой одного-двух штудентов к нам на прокорм. И ладно пока…
      Екатерина, внимавшая преусердно, вдруг поморщилась:
      – Штуденты…
      Рассказывал Глюк, вспоминая молодые свои годы. Скандальная публика, пиво хлещут без меры, издеваются над почтенными бюргерами, дерутся на шпагах. Дурацкая забава – колоть друг дружку… Нет, такого безобразия она не допустит.
      – Скрутим, – пообещал Данилыч, подавая сметы для высочайшей подписи. – Полицию приставим.
      – Дуэли – пфуй! Не терпеть!
      Сама вызвалась объехать здания, приготовленные для Академии. Горевал губернатор – работы на Васильевском задержались. Уж он толкает Трезини – главного зодчего… То досок недовоз, то кирпича. Кунсткамера пока в старом доме, новую ещё устраивают внутри.
      Экипаж колыхался, расплёскивая лужи, с натугой влезал на мостовую, выложенную лишь на площади да у особняков вельмож. У палаца Шафирова, где контора Академии, настил крепок, а подле некоторых домов, нанятых для профессоров, доски подгнили, провалились в топь или вовсе их нет. Самодержица гневалась.
      – Воевали, матушка, не успели. Долби им. Тебе с учёными шпрехать , не мне одному.
      Спросят – кто президент Академии? Должность волей государя выборная. Наше дело предложить. Кого? Блументроста – больше, пожалуй, некого.
      – Его и выберут, – решила самодержица. – Эй, Александр! Где Орфиреус?
      – Разбойник он.
      Сто тысяч выманивал за вечный двигатель. Однако деньги вперёд, верь на слово и плати! Ещё есть делатели золота – тоже ловят глупцов.
      – То науки ложные, матушка.
      – Нехорошо, Александр…
      – О чём ты?
      – Австерия, Александр…
      На Троицкой площади она, почти рядом с академическими зданиями. Штудентов притянут «Три фрегата», да и профессоры повадятся. Попадут в дурную компанию.
      – Не надо им ходить.
      – Матушка! Привяжем, что ли?
      Устал с ней Данилыч. Потом вместе с Блументростом составил указ ей на подпись. Велено приезжих «кормить в том же доме, дабы ходя в трактиры и другие мелкие домы, с непотребными обращаючись, не обучились их непотребных обычаев и в других забавах времени не теряли бездельно, понеже суть образцы такие: которые в отечестве своём добронравны, бывши с роскошниками и пьяницами, в бездельничестве пропали…»
      Привязала и думает – крепко.
 
      Из новой Кунсткамеры, где мастеровые отделывают башню-обсерваторию, из шафировского дома, где красят, клеят шпалеры, травят в подвалах крыс, Данилыч жалует к Ушакову.
      Глава Тайной канцелярии, сенатор и генерал, розыскных дел великий умелец самолично допрашивает арестованных по делу Федоса, список коих растёт. Грузный, лысый, сидит, скинув камзол, в рубахе – жара в застенке банная.
      – Отпираются, ироды.
      Быстрая усмешка в сторону. Палачу, стоящему при дыбе, сомнений иметь не должно. Простая душа, чистая, послушная. Рад забить до смерти, рад и отпустить.
      Снят с дыбы подьячий Василий Шишков. Охает, ноги не держат, кожа на спине в клочьях. Отделался дёшево. В протоколе о нём записано:
      «Спрошено, есть ли у него бывшего новгородского архиерея Феодосия книги, в том числе книга, зовомая „Скудость и богатство“.
      Ответствовал – нет».
      Не читал её, не видел ни у кого, ведать о ней не ведает. Результаты обыска у Шишкова сему не противоречат. Получается – книга, кроме Федоса, никому не известна. Мало было сделано копий. Иное хотелось изобразить во всеподданнейшем докладе – книгу сей злочинец раздал заговорщикам как наставление и словеса в ней, стало быть, возмутительные.
      Впрочем, карающие ещё не вчитались. Толста больно. Пускай писатель сам объяснит.
      Ввели колодника. Данилыч поглядел скорбно. Боже милостивый, что делают с человеком боль и страх! Не узнать Посошкова – куда делась округлость лица, где бодрая осанка удачливого коммерсанта? Глаза запали, утратили природную, живую голубизну – оловянность какая-то в них. Неделя допросов – и отощал, скинул жирок с живота, с груди, меньше ростом стал, съёжился, будто хочет в собственной коже спрятаться от кнута, от раскалённого железа. Зрелище неприятное, изредка пробуждавшее жалость в душе князя непрошено, непозволительно. Причастен ли сей Посошков, арестованный по делу Федоса? Возможно, ничуть…
      Угодил, как кур в ощип.
      Излишнее, стеснительное это чувство – жалость. Поддаться ему опасно. Один Бог видит человека насквозь, государь и тот сомневался. На дыбе, если послушать, каждый невинен, яко младенец.
      Данилыч потел, освежался квасом, бросал на жаровню палача душистую бумагу, чтобы отбить запах гари, крови, обожжённой плоти, нечистот. Ласково вразумлял писателя:
      – Грех тебе, Иван Тихоныч! Меня обманываешь, императрицу нашу обманываешь. Покайся, милый! Пошто тебя пастырь твой окаянный возлюбил? Сочинение твоё берёг, благословлял тебя лапой своей мерзкой. На что настраивал? Покайся честно! Скажешь правду – выпущу тебя на волю, ей-Богу выпущу, сегодня же. На волю, к жене, к деткам… Хочешь, к себе на службу возьму?
      Мелькала такая мысль – взять грамотея, сочинителя, оборотистого купца и к тому же серебрянщика. Родился в селе Покровском под Москвой, ремесло там от дедов, с юных лет плавил, ковал, чеканил обожаемый князем металл. Вот кто определил бы досконально истинную ценность изделий, закупаемых за границей, а также разной иноземной монеты – талеров, шиллингов, пиастров всяких… И помогал бы составлять рецепты для выпуска денег российских.
      – Бормочешь ты, милый, не разберу…
      Губа у сочинителя рассечена – верно, упал и напоролся на что-то или сторож наподдал. Ох, свирепость людская…
      – Князь, батюшка… Спроси новгородских…
      Могут подтвердить – не показывался он там в последние годы, незачем было, понеже на винном заводе добрый есть управитель. Книга писалась в Петербурге ото всех тайно.
      – Тайно? Почто же этак?
      – Она… Токмо для государя.
      Действительно, на первом листе обращение к отцу отечества. Покорнейшая просьба удостоить вниманием рассуждения его, Посошкова, о предметах весьма важных. Отчего напрасная скудость происходит и отчего богатство умножается.
      – От Федоса не таился, однако… Поднёс ему книгу. Не он ли надоумил писать?
      Клянётся сочинитель – сам осмелился, без наущенья стороннего. А поднёс архиепископу, почитая его за покровителя. Гнусные поступки Феодосия предугадать не мог. Ранее представил ему первую свою книгу – о семейных добродетелях, о воспитании детей. Нуждался в одобрении.
      – Понятно, Иван Тихоныч, понятно. Похвала и кошке приятна. Теперь-то разумеешь, каков благодетель твой?
      – Да кабы ведал…
      – Он злодей, отступник, – и князь повысил голос. – Государя покойного лаял, царицу лаял. Слышал народ, а ты… Уши у тебя заложило? Ступай, подумай! Может, вспомнишь.
      Что нового в итоге? Не раз было сказано, не раз записано… Ошибся писатель, надо же – Федосу дарил книги, не кому другому…
      Говаривал царь – лучше десять виновных простить, нежели казнить одного невинного. А распознать не просто… Всяк человек ложь. Тоже его речение, к концу жизни более частое. Казнить Посошкова, впрочем, не за что. На что же решиться? Отпустить сочинителя – значит пошатнуть пугало заговора, в котором ему надлежало бы играть видную роль. Гнев царицы он уже навлёк. Пишет, дружбу водит с большими бородами – сего довольно.
      – Это еретик, да? Эй, Александр! Жечь надо…
      Известий из камеры пыток требует постоянно. Количество арестованных, намёки Данилыча, таинственные умолчания – дескать, роем, матушка, роем – жалят её больше, чем улики – натянутые, хрупкие. Внимает, глотая венгерское, и возбуждённая фантазия дополняет скупость рапорта. Название книги она забыла, зато гнев против ересей, гнев пасторский забурлил в ней. Иная книга страшнее бомбы во сто крат, – вещал Глюк, ветеран германских церковных распрей.
      Что же – спалить, не разобравшись? А вдруг мужик-то умён окажется. Не хуже немцев, нанятых в Академию наук. И ему, может, в ней глаголать.
      Останавливало царское имя, выведенное крупно, благоговейно. Пётр внушил Данилычу уваженье к учёным и пишущим. Без вниманья не оставил бы книгу, если бы дожил. Злосчастный Посошков опоздал немного. Подвела его книга. Что ж, авось она и выручит. И обретёт он – серебрянщик, добытчик – вместо тюремной ямы ну не кресло в Академии, так княжескую милость, службу…
      – Замучил ты человека, – сказал князь Ушакову, прощаясь – дай отдышаться. Одуреет ведь.
      Так отчего же постигает державу скудость и как сотворить богатство?
      От лености, возглашает автор, от насилия помещиков и самоуправства чиновников, коих расплодилось ныне видимо-невидимо, семь шкур дерут с бедного земледельца. Указы его величества, осуждающие сие, справедливы, но «высокородные на уложенные уставы мало смотрят, но как кто восхощет, так и делать будут по своей пыхе». Станет ли жестокого жадного помещика укрощать, наказывать чиновный шляхтич? Нет, конечно… «Вси правители дворянского чина своей братии знатным норовят, власть имут и дерзновение токмо над самыми маломочными».