Романовы. Династия в романах - Екатерина I

      Назавтра поехал кататься, ещё не заходя ни к кому, – и повстречал Апраксина, хотел его поздравствовать, а тот свои нос отвернул. Апраксин был обжора, он был вор, но от этого отворота, от этого Апраксина носа он потемнел и ни к кому не заехал.
      И все его оставили.
      В ту же ночь он начал шумствовать, с раздираньем платьев и с созывом всего дома, с пикулькиными собачьими свистами, с большими пениями, с пальбою по тапетам и в потолок, в самый плафон, где была нарисована актёрка в своём виде. Актёркин живот прострелен и всё другое.
      И назавтра вышла из Ягужинского дома, из той ягужинской люстры, команда не команда, свита не свита – вышли люди с ружьями, со свистами, с пением, человек даже до двадцати. И впереди всех шёл Павел Иванович, господин Ягужинский, при звезде, при ленте и со шпагою. Он качался на ногах.
      С великим ужасом бежали от них прочь прохожие люди, и сворачивали лошадей люди проезжие, и от них бежали десятские, и рогаточные караульщики, а полицмейстерской команды сержанты и каптенармусы смотрели разиня рот, руки по швам.
      В той свите господина Ягужинского был шумный шведский господин Густафсон, и он дул с аффектом, во всю силу – в пикульку.
      А другие, пройдя по Невской перспективной дороге, стреляли в птиц, потому что уже прилетели болотные утки, и это было запрещено указом. И набито много дикой птицы, а две пули попали в мазанку. И тут же господа из свиты пускали струи на землю и кричали разные слова.
      И эта свита с господином прошла по улицам, как наводнение или же ураган, называемый смерчем.
      Явилось по пути нестройное пение. Люди эти пели все вместе, хором, и только с трудом можно было расслышать слова:
 
Любовь, любовь приносили,
Жар и фимиан!
 
      А потом один хриплым голосом возносил:
 
Престань ты прельщати
И вовсе блазнити,
Ты бо мя
Ничем утешаешь!
 
      И потом хором, рёвом:
 
Любовь, любовь приносили,
Жар и фимиан!
 
      И хотя песня была любовная, но при пикулькиных отчаянных свистах и беспрестанных рёвах и вздохах это пение было грозное для слуха.
      И никто не успел опомниться, как прокатилась вся свита, или, иначе, команда или компания, до реки и перебралась за реку, и её донесло до самых Кикиных палат.
      А впереди всех шёл скоро, и ветер его подталкивал сзади, при звезде, кавалерии и шпаге, и в руке на отвесе тяжёлая тросточка или же дубинка, – сам господин генеральный прокурор, и у него было тяжёлое лицо.
      И так не успели ничего понять ни сторож, старый солдат, ни другой – и в анатомию, в куншткамору ввалилась вся компания, вся команда. Но, ввалившись, ослабела. Потому что спокойно глядели на них утоплые младенцы и лягвы и улыбался мальчик, у которого было видно устройство мозга и черепа. Это была наука. И они отстали в передней комнате, и там же стояли сторожа и глядели и тряслись, чтоб не было покражи натуралий или ломки и порчи, чтоб никто не унёс в кармане склянки или какой-нибудь птицы. И тут же стояли двупалые и смотрели на шумных людей человеческими глазами. Но они были дураки, и тоже тихие. Балтазар Шталь выступил вперёд и сказал голосом ослабевшим и хрипким:
      – Я как апотекарь…
      Но, не глядя на него, господин генеральный прокурор прошёл далее. И с ним только двое двинулись из его свиты, шведский господин Густафсон и ещё один. И за ними пошёл шестипалый Яков. Он шёл за господином Ягужинским, вытянув голову, как идёт охотничья собака, нюхнувшая дикую птицу, покорно и затаясь в себе. Потому что живая птица влетела в куншткамору, дикая, площадная, толстая, в голубом шёлку, и со звездою, и при шпаге, и это был человек, и он не шёл, он летел. В палате, где стояли разные сибирские боги, с обманными дудками, застрял ещё один человек. И в портретную палату влетела та толстая птица со слепыми мутными голубыми глазами и вошли два человека: шведский господин Густафсон и Яков, шестипалый, урод.
      И, влетев в портретную, Ягужинский остановился, шатнулся и вдруг пожелтел. И, сняв шляпу, он стал подходить.
      Тогда зашипело и заурчало, как в часах перед боем, и, сотрясшись, воск встал, мало склонив голову, и сделал ему благоволение рукой, как будто сказал:
      – Здравствуй.
      Этого генеральный прокурор не ожидал. И, отступя, он растерялся, поклонился нетвёрдо и зашёл влево. И воск повернулся тогда на длинных и слабых ногах, которые сидели столько времени и отерпли, – голова откинулась, а рука протянулась и указала на дверь:
      – Вон.
      Гнев он понял – он был его денщик и умел утишать гнев – это он первый узнал, что его гнев проходит от прекрасного женского лица, но тут не было женщин, а был олень и другие скучни. И, сделав движение, которое тот любил – руку к груди, – он стал его уговаривать: что больше не к кому идти ему, Павлу Ягужинскому, Пашке, и что он для того пришёл к персоне, хоть тихо и мало поговорить или хоть поглядеть, и чтобы он его не гнал, что он сейчас в шумстве, уже два дни, и не по своей вине, – и так он мелким шагом дополз до середины, и тогда воск склонил голову, а рука упала.
      И Павел Ягужинский стал говорить, и он стал жаловаться, а шведский господин Густафсон стоял важный и пьяный и не понимал, а урод слушал и всё понимал. А тот всё толще говорил и под конец уже кричал, а воск стоял, склонив голову.
      – Истинно не я, а именно он! Первый заводчик всем блядовствам, и его мастерство в том, чтобы всех до последнего обмануть и заграбить. Корону роняет, ей руки выцелует: «Осударыня!» – а сам и женит и разводит, на королевства сажает, а у других отнимает и Короне приказывает! И уже все вдвоём, и день и ночь! Боярскую толщу вызвал, вор! Листы твои мёртвыми зовёт! Сказал мне арест, шпагу вынув. Чего отроду над собою не видал!
      И он заплакал, из голубых глаз поползли слёзы, как смола, и, утёрши нос и над собою рыдая, весь покривясь от жалости к себе, он крикнул во всю ягужинскую глотку:
      – А кто адского сына натуральный отец? – Конюх!
      И воск, склонив голову в жёстких Петровых волосах, слушал Ягужинского. И Ягужинский отступил. Тогда воск упал в кресло со стуком, голова откинулась и руки повисли. Подошёл Яков, шестипалый, и сложил эти слабые руки на локотники.
      И тогда, сделав усилие, с дикостью посмотрел вокруг пьяный и грузный человек, который сюда птицею влетел, и увидел шведского господина Густафсона и пришёл в удивление. Обернулся вбок и увидел собачку Эоис.
      И, все ещё не соображая происшествия, он протянул руку, встал и погладил собаку, и так ушёл, ослабев.

7

      Прошёл верховой слух.
      Из средних людей мало кто понял: были заняты своим делом, и до них ещё не дошло. Низового слуха вовсе не было или был, но малый. При кавалерии и ленте, шумный – это всё видно не раз и слыхано. Шведский господин Густафсон не понимал по-русски да и не весьма был затронут всем, потому что ко всему привык, и его занятие было – музыкальная игра. За игру он получал в Ягужинском доме сервис – уксус, дрова, свечи и постель. Сторожа в куншткаморе смотрели за вещами, как бы кто не уронил какого младенца или обезьяны в склянке, и для них это было верховое шумство, по весеннему делу. Они в портретную не входили. И оставался Яков, шестипалый. В нём теперь сидел низовой слух, как запечатанное вино. Он видел и слышал, он сложил те руки на локотниках.
      Когда князь Римский, после обнажения шпаги, приехал домой, румяный от озлобления крови, – он не знал: как ему быть. Был бы жив сам, он тотчас бы к нему поехал, упал бы на колени и пустил бы взгляд, тот вялый и косой, против которого тот не мог стоять даже до конца. И положил бы его, Пашку, на плаху, а потом, может быть, и простил бы. А теперь? Теперь полная свобода класть его со всеми потрохами на плаху, и дом бы его прибрать, кабацкого шумилки. Но слишком свободно, и что-то не хочется. Когда слишком просторно, это неверное дело. Он ещё с баталий это знал. Не к Марте же ехать, не к Катерине. И он поехал домой.
      Он был зябкий, кровь его становилась скучная, он уклонялся в старость и всё не снимал зимней шубы и прятал в ворот нос.
      А потом, когда министр господин Волков доложил о куншткаморе, он поехал в куншткамору.
      В загривчатых своих лисах, ворот пластинчатый, соболий, упрятав нос, поскакал он туда. И когда выглянул этот нос, вострый, как тесак, из лис, – стало тихо так, что показалось: только олень ещё мало дышит да, может, обезьяна в банке, а люди давно перестали.
      И тут выступил господин Балтазар Шталь, гезель, и сказал без голосу:
      – Алтесса, я как апотекарь…
      Но не смотрел на него и ничего не сказал немцу.
      И, обратив свой нос к двупалым, увидел, что дураки.
      Стал средним голосом спрашивать сторожей. А сторожа отвечали и слышали, как стучит сердце у оленя.
      Тогда, послушав сторожей, он высунул длинную руку, взял легко и привычно за шиворот Якова, шестипалого, и Яков почувствовал, что идёт легко, как по воздуху, а идёт туда, куда указуют.
      И ввёл во вторую палату. И там ослабил руку, державшую за шивороток, и шестипалый остановился, как маятник, и понял, что спущен с виски.
      И, не глядя, средним голосом спросила его толстая шуба. Тогда Яков в одно мгновенье стал хитрый и решил, что будет говорить совсем не то, что слышал, а что скажет, что ничего не слышал, – и сразу решил говорить мало и выдумывать, и в то же мгновенье лисья шуба посмотрела на него человеческими глазами, а глаза были скучные, как уголье, когда оно гаснет. И шестипалый услышал, что он рассказывает всё, что слышал и видел, и удивился, что помнит даже такое, о чём не думал.
      Тогда лисья шуба подобралась, и скучные глаза ещё раз посмотрели на голову Якова, на его глаза, на шестипалые руки, на младенца косоглазого, что стоял тут же в банке, – и быстро двинулась, прошумела в портретную. А дверь закрылась за шубой. И тогда Яков, стоя на месте, где стоял, присунул быстро голову к двери и поглядел в замочную скважину. Шуба стояла как чёрное поле, и потом поле качнулось и медленно пошло: на воск, на подобие.
      И тогда шестипалый увидел колебание, что встаёт воск, и увидел сбоку перст, который указывал: вон. Яков успел отшатнуться: прямо на него, в дверь, выбежал человек в кармазинном, как огненном, кафтане. И он был худой. А толстая лисья шуба волочилась за ним, как живой зверь. Он наткнулся на Якова, на шестипалого.
      Тут взглянули два человека в глаза друг другу. Лисья шуба прошла, соболий ворот встал, и нос спрятался. Он задел по дороге китайского бога или же сибирского болвана, и тот покатился, сторожа бросились поднимать. Не обернулся.
      А потом – цугами, цугами проехал он куда-то. И все складывали шапки и останавливались.

8

      Какая ночь была потом! Серая.
      Погода вдруг изменилась – стал ветер, и всё наоборот. То шло к весне, мелкая погода, а теперь приходилось ждать либо холода, либо большой воды. И на небе не было обыкновенных звёзд или луны, а была одна белая дорога, которая кишит малыми звёздами. На небе молочная дорога, а земля чёрная, и ветер и лёд; было хуже видно, чем во тьме. Эта ночь была скучная в Питерсбурке. Это кораблям на адмиралтейском дворе было тяжко: они качались на цепях и урчали.
      В Ягужинском доме теперь было тихо, потому что дом притаился и все полегли спать; либо полуспали, либо уж спали до дна, до черноты. Ягужинский дом был теперь как остров в басне, который назывался: гора любезных, до которой не доходят ведомости, и она окружена тихой водой. Потому что неизвестно, что теперь будет и куда ушлют. А что ушлют, все думали так. Пропал, пролетел, ветреница!
      А ветреница – сидел теперь тих, похмелье с него спало, и пристало мнение. Он всё не мог вспомнить, что он такое позабыл. Фонарь за окном качался, как утоплый. Потом он читал свой гороскоп, который ему в Вене за немалые деньги составил астролог по лбовым линиям. И находил неверное утешение.
      По гороскопу, по латитудинам планет, он был горяч и мокротен, и любовь была ему от народа простого, а не от больших и властных персон. Март знаменовал трудность в его делах ради ненавистных гонений от политичных и придворных врагов на его интересы, прибыли и характер. Март как раз и был теперь, он самый; а на Васильевском острове – враги, и придворные и политичные – всё верно. И, однако, Аригон-звездарь тут же подтверждал, что вышеупомянутые враги не могут учинить никакого действа и он останется сверху, вышний над ними, и победит все противности.
      И вспомнил он опять безо всякой данной ему гороскопом причины венскую шляхтянку, от которой был счастлив, потому что не только был её любитель, но и любим ею. Была гладкая, чернобровая, неверные глаза, и губы надуты. И та гладкая, та чванная шляхтянка – она в Вене, а он в Санктпетерсбурке, и их обоих, как верёвочкой, тянет друг к другу, по всей географии – и это есть государственный союз с Веною, всем нужный и полезный. Он без неё жить не может. И того не понимают. Да что уж! Полно. И тому не быть.
      А в этом году, говорил звездарь, Сатурн обретается при конце Меркурия. Смертная ненависть министра и его лукавство. Немилость вышних. Замешание. И победа. И жизнь будет расширяться, в добром счастье, до пятидесяти лет и более.
      И всё то – обман, и даром плачены деньги.
      А венская шляхтянка далеко, и что она теперь делает? Она в приятных беседах или лежит больная. А вот что с ним завтра будет – этого гороскоп не знает. Он подошёл к окну, увидел: олово, ветки, грязь, дымный воздух, и как будто кто там копошится внизу.
      И ему показалось: опять его первая жена, изумлённая, дура, – она опять вырвалась, убежала из монастыря и, задрав подол, бегает вокруг дома и срамит его.
      Тогда ещё раз всмотрелся и увидел: ветки, грязь, тряпьё старое, грязная Флёра, несущая в мисе нечто. Махнул рукою и отошёл от окна.
      На Выборгских восковых тоже была ночь, ночь фабрическая.
      Анбар стоял замкнут, все мазанки тоже, и мазанка, где казна, и сарай с печью. На дворе две телеги порожние. Солдат Балка полка бродил за сараем – и вот он услышал тонкие голоса и тогда позвал шведскую собачку:
      – Хунцват.
      Но собака не лаяла, солдат Балка полка сел на лавку и закрыл глаза, подремал. Потом опять позвал собаку, и та не явилась. Он пошёл к мазанке, где была казна, – и услышал нечто: возня, железный скрып. А когда окликнул, никто не отозвался. И вдруг лёгкий бег, и кто-то огрел его по голове и сказал:
      – Эй, гранодир! – и тогда он посклизнулся.
      Проснулся, увидел: олово, ветки, ночь фабрическая, и дверь в мазанке открыта. Тогда ударил в трещотки– и понял, что грабёж.
      А на Васильевском острове был Меньшиков дом и Меньшикова ночь. В большой теплоте сидел он там и грел свои ноги в чулках-валенках у камеля, который был кафельный, синий, строен в одно время с Петровым. Он смотрел в угольё, оно томилось, и на свой штучный пол, по которому угольё играло, как котята. Он курил длинную свою трубочку и пускал клочьями дым. Он думал, что устал за этот год, но не уклонился в старость, а это в ногах опять явилась старая болезнь, скоробудика , которую лечил дважды доктор Быдло , да не вылечил. И что летом поедет в Ранбов отдыхать и дом управить. Будет редить большой огород, сделает какой-нибудь грот с брызганием и водотечением, или в саду наставит чуланов мраморных со статуями и горшками, на крыльце уставит новую игру, такую, чтоб шарики в окошечки молотами гонять, – малибанк, – голубятню художник искусства распишет. А игра эта весьма забавна и задирчива и вводит в газард.
      Он отдохнёт. Пусть будет в Ранбове роскошество, и возьмёт себе потешную охрану из мальчишков, – как у Салтана, послы говорили. Он усмехнулся и пыхнул трубкою. И цветы сажать. Он любил цветы. Он их в руке разминал и нюхал. И ему ничего не нужно. Только избыть великие убытки и несносные обиды, которые должен до времени сносить. И от кого! От ротозея, площадного человека! Он будет отдыхать в Ранбове, а саму зазвать, и она пущай играет в ту игру, в малибанк. И сватать Марью за царёнка. Только тогда он на ноги встанет. Тогда он и Пашке споёт: «Ай, сват-люли!» Полно ему, Пашке, врать про него: рыба-лещ, минуща вещь. Попоёт он, Пашка, про леща. На помосте! А теперь разве его к самоедам послать в Сибирь. Пущай только сама в Ранбов едет. Пьёт она вино до дрожания и до валяния и много шалит и дурует, а здоровье всё большое, не избыть того здоровья! А у него здоровье хужеет. Эх ты, Быдло, Быдло!
      Тут послал кликнуть Волкова и так ему сказал:
      – О куншткаморном деле урода, шестипалого. Держать того урода в анатомии негоже. Он востёр и будет с Ягужинского лая говорить. Брать его в приказ сумневаюсь, для того что натуралия, и о нём все иностранные государства известны. Переменных речей от него не чаю. И класть того шестипалого в склянку с двойным вином; класть его в спирты; а для того что такой скляницы большой на стекольных нету, – положить в две скляницы руки его и ноги. В двойное вино. Или в спирты, как найдётся. Но чтоб тихо. И завтра поедешь и поднесёшь ему от меня вина. И для того тихого вина бери ты апотечную коробочку.
      И улыбнулся.
      – Для сласти.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

 
Я хочу елей во огнь возлияти
И охотное остроумие твоё ещё более возбуждати.
 
Пастор Глюк

1

      Эта ночь кончилась, на небе явилась краска, румянец, ещё никто не вставал, и мазанки, и магазейны, и фабрические дворы, и дворцы, и каналы были как неживые.
      Тогда дрогнули в мазанках и во дворцах полы от гуда, затряслись мелким дребезгом стёкла.
      И это был первый залф, как будто воркнула собака такого размера, как река Нева, но ещё не лает. Кто спал, те во сне пошевелились, и первый залф не всех разбудил.
      А по реке, по болотам и по рощам пыхнул второй залф. И уж это был лай.
      Тогда все проснулись.
      Полуодетые, ещё в исподницах, выбегали девки на дворы и смотрели дальным взглядом: что?
      Большие люди хлопали в ладоши, и дворня щетинилась в нижних жильях: кто?
      Тогда был ещё залф, протяжный.
      И тогда город поднялся на ноги.
      Подскочил герцог Ижорский к окну, стал смотреть строгим взглядом, и когда от пятого залфа затряслась земля, он уже переменил три решения. Первое решение было сонное: что шведы. Но отменено, потому что где там шведам теперь нападать, когда Каролус в могиле, а со Швецией трактамен. И это решение сонное.
      Второе решение было: Пашка, Ягужинский. Он колобродит, он из пушек палит. Ещё скорее отменено. Первое, что пушек достать не может, а другое, что не пойдёт.
      Третье решение было: большая вода. Море пошло на город и, конечно, затопит, и со всем добром.
      Но тут проскакали мимо окна телеги, а на них солдаты его лейб-гвардии полка. И лошади были как полоумные, чуть не на карачках ползли, солдаты били их в три кнута, а с телег во все стороны торчали холсты, в холсты по углам бил ветер, и эти холсты были паруса.
      Тогда он открыл окно и опытной рукой остановил, крикнул:
      – Куда?
      Но те остановиться не могли, потому что лошади летели прямо, свои окорока по земле расстилали, и сделалось сильное воздушное стремление. Корабли тоже сразу не остановишь. С телег дан мимолётом ответ:
      – На Выборгские…
      И понял, что великий пожар. Посмотрел на небо – небо было красное.
      И зашевелилось и побежало. Лопались ворота в полковых дворах, и вылетали солдаты и волокли, как змиев, великие заливательные трубы. И набатчик тащил свой набат. Вытащил и ударил в набат. Крюки с цепями несли, и оттого стоял звон цепной, застеночный, и те крюки – на телеги.
      И дьячок, что сидел крепко в своей мазанке три года, и дал обет не стричься, и всё только урчал низким голосом, – он выскочил теперь, и под дерюгой у него был белый голубь. Потому что настало время сделать чудо – бросить того голубя в огонь, – и огонь ляжет. Он того голубя уже два года припасал. И он шёл, гордый, на голове колтун, без шапки, и голубь когтил ему грудь.
      Великие войлочные щиты и большие паруса поднял Литейный двор, где бомбенные припасы. И если взлетят на воздух, – придёт старое царство, потому что новое, новый город, и все коллегии, и бани, и монументы, конечно, взлетят.
      И проявился Иванко Жмакин. Он бежал в лёгкую припрыжечку, на огонь. Он эту ночь всю как есть не ложился. И теперь бежал на огонь. И огнёвщики бежали – тащить что придётся – одёжу, золото или, может, попадутся честные камни или холсты.
      И верхом на коне выехал Ягужинский, генеральный прокурор, и толстым голосом кричал:
      – Гей! Куда?
      И было неизвестно, где огонь. Если огонь на Васильевском острове, нужно тащить непременно и без отлагания – и время как смерть – трубы заливательные в пруды, потому что на Васильевском острове собственно для заливания и утушения накопаны пруды.
      А если на Адмиралтейском острове, то, покрыв щитами корабельный двор и огородив парусами ветер, – крючьями растаскивать всё горящее, что бы ни горело, потому что государственный флот в опасности. Но огня там не было. И, стало быть, – где был огонь? И огонь был в Литейной части. А артиллерия – главный апартамент государства, и лопнет артиллерия – гибель городу, и конечная гибель.
      Тогда все телеги поскакали в Литейную часть.
      И огонь уже подбирается к Литейному двору, и уже мазанки выгорели. Уж к бомбенному сараю огонь идёт.
      Так кричали друг другу. И храбрые скакали вперёд, а трусы ударялись назад. И было много и тех и других.
      Появились на улицах кареты, но без гербов и литеров: убегали из города иностранные господа, потому что думали, что пришли калмыки, калмыцкий хан взял город. Они тихо ехали, спрятав носы в шубы российских медведей, и смотрели кругом с иностранной гордостью и боязнью. Деньги у них были в шкатулках.
      И нетчики, мелкие, бежали за город в колымагах, те бежали безо всего, спасая единственно свою жизнь.
      Господин граф Растреллий проснулся после того, как девять раз обернул свой стакан и под конец его разбил – схватил свою последнюю работу и выбежал на улицу без шляпы. А работа его была не баталии и не медный какой-нибудь благородный портрет, а просто он отлил из бронзы малого арапчонка. Арапчонок пузастый, со смехом на щеках, а пуп большой. Отлил он его для пробы, чтобы испробовать бронзу, а вчера сказал Лежандру перетащить из формовального анбара и, осмотрев, решил: прилепит к бронзовому же портрету какой-нибудь благородной женской особы, у ног, потому что женские особы любят здесь арапчат, а малая фигурка даст знак, что под платьем голое, и ещё даст смех.
      И теперь утром он сунул её под мышку и выскочил.
      А малый восковой всадник, модель, сделанная для отлития из бронзы и, бессмертной славы, остался дома и мог во время такого пожара быть украден, или растоптан, или даже мог растаять.
      Кругом был истинный ад, но не тот, уже надтреснувший, с людьми, которые были обвязаны змеями, какой нарисовал в капелле Михаил Анжело , а другой, чужой, русский ад, составленный из конских морд, детей, солдат и морских парусов на суше.
      В Литейной части остановились телеги. Подняли ветхие заплатанные паруса перед Литейным двором, для того чтобы огородить ветер, и они надулись. Как будто другой флот собрался убегать от новых шведов. Телеги сгрудились и далее не могли идти, но скрыпели от напруги. А жеребцы заголосили, кобылы стали лягаться.
      Растреллий прокаркал нечто, но на него никто не обратил внимания… И тут его кто-то сзади сильно обхватил, и это был трепещущий господин Лежандр, подмастерье. Господин подмастерье был потерянный человек, он плакал, требовал проходу и кричал, что они иностранные художники искусства, но на него никто не смотрел. А куда идти – сам Лежандр не знал нипочём.
      Господин граф Растреллий несколько потемнел. Он был пришлец, перегрин , первой родины не помнил, во второе отечество возвращаться не желал. Приходили странные времена к варварам, и неизвестно, что за паруса и для чего они нужны именно на суше. Может быть, это такой бунт?
      Тут конь наехал на него. И мастер вдруг окрысился и двинул сильно кулаком в ту морду. И конь забился, стал косить в морде явились боязнь и понимание, сильно обозначились жилы, грива запуталась, это был битюжок полковой – и вот тогда мастер увидел, что такие жилы и такие ноздри он сделает на памятнике, где будет представлен всадник.
      – Что вы кричите? – сказал он вдруг Лежандру. – Что вы плачете? Вы болван. Это просто военные репетиции. Вы видите паруса? Это военные и морские репетиции.
      И он вернулся в свой дом, и с арапчонком.
      В куншткаморе было разорение. Балтазар Шталь, гезель, схватился за голову обеими руками и стоял в палате, как китайский идол. Двупалый тащил оленя на двор. Сторожа, вытащив щиты, помавали. И другой двупалый, зароптав и пророкотав невнятное слово, снял с полки скляницу с младенцем и бросил в окно. Младенец летел на улицу. И наконец, услыхав, что Литейный двор горит, бросились все, ища спасения, вон.
      Яков только успел обуться и завязать пояс, денежный, и тоже выскочил. Он пробрался вслед за сторожами, потом отстал. Осмотрелся – кругом солдаты, кони, вилы и крючья. И Яков быстро ухватил с телеги чьи-то голицы и напялил на руки, а солдаты стояли на телеге, задом к нему, и кричали:
      – Тащи!
      Это они кричали про трубы заливательные.
      Теперь он был в голицах, и теперь он был не шестипалый, а был как пятипалый, то есть как все люди. И он засмеялся и стал тащить какую-то трубу.
      А огня не было видно нигде, дома стояли. И вдруг в него, в Якова, попала вода, и жеребцу рядом залепило всю морду водой, он скалил зубы и кричал, будто хотел свою голову отвертеть и бросить.
      Все побежали.
      И когда Яков много отбежал, он увидел, что паруса опущены, и услышал, как поют телеги: пел дёготь от тихого хода. И телеги уплыли.
      Он посмотрел на ноги – обуты. На руки – в голицах. И пояс при нём. Тогда он зашагал к харчевне, потому что был голоден, и спросил у маркитанта саек и калачей, потом купил печёнки гусачей, рыбьей головизны, тёши виноградной – стал есть.
      Он медленно ел и жамкал, и так он ел час и два часа. И потом съел ещё сычуг телячий, а больше не мог. И когда ел, не снимал голиц, и голицы стали как натёртые ворванью.
      Вытер руки о порты и понял, что брюхо полно едой, а руки свободные. Потом ушёл.
      Набаты замолчали, и только малые барабаны сыпали военный горох. А в городе смеялась одна женщина, до упаду и до задиранья ног. И переставала, а потом опять будто кто хватал её за бока, и она опять падала без голосу. И та женщина была сама Екатерина Алексеевна, её самодержавие.
      Потому что сегодня было первое апреля, и это она подшутила, чтоб все ехали и бежали кто куда и не знали, куда им идти и ехать, и для чего.
      Это она всех обманула, как был обычай во всех иностранных государствах, у знатных особ, первого апреля подшучивать. Уже два месяца прошло с тех пор, как хозяин умер, да и зарыли уже его с две недели. И траур был снят.
      И её смех был так захватчив,.что её водой отпаивали и давали ей нюхать уксус четырёх разбойников. А кругом все фрейлины лежали вповалку, изображая, до чего прилипчив её смех. И все были неодетые, а и почти голые, груди наружу, потому что лень было с утра одеваться, а до вечера далеко. Многие даже тихо дрыгали ногами, а одна все морщила брови; и её лицо становилось всё в морщинах, как будто ей больно, – до того её смех забрал. И смеха такого большого у этой фрейлины не было, потому что она сама вначале испугалась. Она и не смеялась, а только говорила:
      – Ох, я надселася.

2

      А Яков ходил по Петерсбурку, и от каналов у него голова кружилась: он никогда не видел таких ровных и длинных канав.
      На свинцовые штуки по Неве не посмотрел, уже довольно насмотрелся в куншкаморе. Ходил из повоста в повост – и Адмиралтейский остров, и Васильевский, и Выбогрскую – он все их считал за повосты, за деревни, – а между повостами были реки, рощи, болота.
      У Мьи-реки пробился к мясному ряду, увяз и испугался, не того, что увязнет, а что подошва отстанет, и тогда увидят, что шестипалый.
      Он долго ходил. Деньги были при нём. В манатейном ряду на Васильевском острове он купил себе всю новую одежду, чистую. Цырульник-немец чисто его выбрил. И Яков стал похож на немца, на немецкого мастерового человека средней руки. В иршаных рукавицах, бритый – видно, что из немцев. И сперва он ходил окраинами, а теперь стал гулять всюду. И одни дома были крыты лещадью , другие гонтом . На окраине, на большой Невской перспективной дороге – там и дёрном и берестой. Скота было мало. Только у большого Летнего острова, на лугу паслись коровы молочные, да за манатейным рядом у Мьи-реки плакали бараны. Ни бортьев, ни пасек, и негде им быть.
      Он ещё не знал, куда себя поместить и чем жить будет И так он пошёл на главный, Петерсбуркский остров, увидел церковь Петра и Павла и крепость.
      На церкви кроме креста ещё были три спицы, а на спицах мотались полотна, узкие, крашеные, до того длинные, как змеиные языки, знатная церковь.
      А у дома, широкого, в одно жильё, – площадка, и туда смотрел народ, и оттуда шёл человеческий голос. И Якову сказали, что это плясовая площадка. И он долго не мог понять, какова площадка. И Якову всё пальцем туда показывал какой-то человек и, не глядя на него, дёргал за рукав и говорил. «Во-во-во! вот он! закрутился!» А понимающие люди, из канцеллистов , смотрели смирно и строго, со знанием.
      Там плясал человек.
      На площадке стояло деревянное лошадиное подобие. Шея длинная, бока толстые, ноги и морда малые. А спина острая, и было видно на воздухе, какая она тонкая – как нож; над ней самый воздух был тонкий.