Алексей Михайлович

      Воспользовавшись этими словами, Выговский достал из кармана горсть московских денег и бросил их в лицо Пушкарю.
      — Хочет нам царь московский платить жалованье, а то разве гроши?… То харкотина, а не гроши.
      Мартын простер руки к иконе, стоявшей рядом на столе.
      — Боже, прости гетмана нашего, посмевшего царские деньги облаять харкотиной.
      И с великой кручиной оглядел собравшихся.
      — Паны! Как перед Богом, кажу вам: хотя бы государь изволил бумажных денег нарезать и прислать, а на них будет преславное государево имя, то я рад его государево жалованье приним…
      Он не успел договорить — мощный удар гетманова кулака сшиб его с ног
      — Так вот почему ты, прихвостень царский, золотые, что урядники с казацких дворов пособрали, схарцизил!
      Со всех концов Корсуни сбегались люди к полковничьему двору. Все смешалось в бешеных криках, в проклятьях и драке. Гетман сидел верхом на Пушкаре и, захватив в кулак его оселедец, жестоко колотил его по затылку. Мартын извивался и пронзительно выл.
      — Ляхам продался! — вопили сторонники Лесницкого, наседая на гетмана.
      — Брешешь, спидница татарская, — надрывались друзья Выговского.
      — Бей их, христопродавцев!
      Сверкнули выхваченные из ножен сабли.
      — От-то ж вам за ляхов!
      — Держи за татарина!

ГЛАВА IV

      Пока Алексей был в походе, всеми делами государства самодержавно правил Никон, именовавший себя с недавних пор «великим государем, патриархом Московским и всея Руси».
      Раз в неделю Никон принимал вельмож. Они дожидались его долгими часами на дворе, ничем не решаясь напомнить о себе, так как знали, что малейший ропот неминуемо повлечет за собой опалу. Все, что приказывал владыко, почиталось законом для начальных людей. Ослушание каралось ссылкой в дальние города.
      Униженные вельможи молчали, дожидаясь нетерпеливо возвращения государя и защиты от зазнавшегося «мордовского сына».
      С каждым днем все заметней углублялась и пропасть между Никоном и подчиненным ему духовенством. Число недовольных угрожающе росло. Находились уже отдельные люди, которые открыто поднимали свой голос против патриарха. Когда же Арсений Грек, с благословения Никона, приступил к исправлению церковных и богослужебных книг, на сторону недовольных стали переходить огромные толпы.
      В одно из воскресений патриарх во время службы в соборе объявил, что, по внушению свыше, должен предать анафеме двоеперстников.
      После литургии он вышел на амвон и, приказав молящимся стать на колени, приступил к церемонии проклятия.
      Затем иеромонах подал ему икону негреческого письма и длинный гвоздь. Размахнувшись, Никон пырнул гвоздем в глаза образа Богородицы.
      — Изничтожим мы творение бесовское!
      Толпа, на мгновение оцепеневшая от суеверного ужаса, вскочила с колен и бросилась к выходу. Однако патриарх предусмотрительно распорядился закрыть на замок выходную дверь и этим отрезал молящимся дорогу на двор.
      — А ни один не изыдет из храма, покель не очистим мы места пресвятого сего от нечисти трипроклятой! — крикнул Никон и швырнул икону под ноги иеромонаху. — Топчиее, басурманку!

* * *

      Князь Григорий Черкасский проведал, что многие крестьяне его близко связаны с разбойной ватагой, хозяйничающей в округе.
      Распаленный гневом, он согнал заподозренных к себе на двор и приказал им рыть могилу. Вызванные с погоста поп и дьячок должны были по полному чину служить отходную.
      Священник облачился с большой неохотою, с нарочитой медлительностью.
      — Аль занемог, отец Поликарп? — подозрительно уставился на него господарь. — Не подсобить ли тебе копытцем, отец?
      Поп едва успел отскочить в сторону вздыбившийся княжеский аргамак ударил копытом по аналою и наземь посыпались требники, иконка, крест и Евангелие.
      — Не кощунствуй, боярин! — вскрикнул отец Поликарп, с трудом наклоняясь к земле.
      Дьячок опередил попа, собрав оброненное и протерев полою подрясничка образок, троектратно приложился к лику Христа.
      — Челомкай и ты! — ощерился на Черкасского священник.
      Князь слез с коня и охотно поцеловал икону.
      Землю окутывал вечер. Темнело, и уже с трудом можно было различать лица людей.
      Приговоренные молча рыли могилу. Связанные путами ноги мешали их движениям, а трясущиеся от страха руки то и дело роняли лопаты. Спекулатари, сосредоточенные и деловитые, показывали, как нужно копать, и почти каждое слово свое скрепляли жестокими ударами батогов.
      — Готово ль? — нетерпеливо передернул плечами князь и вдруг в страхе воскликнул:— Звезда хвостатая в небеси!
      Запрокинув головы, люди уставились в небо. Среди темных, зловещих туч, наползавших с запада, горела и туманно переливалась никогда не виданная звезда.
      — Погибаем! — прорезал тьму чей-то сдавленный вопль.
      Усадьба заметалась в суеверном страхе. Со всех сторон бежали ошалевшие люди. Приговоренные побросали лопаты и на брюхе, как развороченное гнездо черных чудовищных змей, расползлись по двору.
      Пораженный ужасом князь упал наземь, позабыв о казнимых.
      — Епитрахилью накрой!… Накрой же! — кричал он, протягивая руки к священнику.
      Но отец Поликарп не слышал его.
      — Зрите, православные христиане! Зрите знамение гнева Господня! — пророчески воскликнул он, истово крестясь, и, выхватив из рук спекулатаря нож, подбежал к приговоренным.
      — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аз, грешный иерей, властию, данною мне от Бога, разрешаю вас от лютые смерти!
      Переходя от одного крестьянина к другому, он ножом перерезал веревки.
      Багрово завихрились огни появившихся откуда-то факелов.
      — Епитрахиль! — униженно кричал князь. — Покрой епитрахилью своей!
      И, дрожа от внутреннего озноба, подполз к ногам священника.
      — Внемлите! — воскликнул отец Поликарп, отставив два пальца для креста. — Внемлите, люди! Излия бо всевышний фиал ярости своея грех ради наших.
      Дьячок, прилипший к аналою, набравшись смелости, повернул голову к князю.
      — Внемли, господарь… Истину бо речет иерей.
      Черкасский с опаской приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился. Он понял, что пришел час кончины мира «Коли и смерды шапки не ломят передо мной, всему конец!» — подумал он со страхом.
      Священник с каждым словом распалялся все более и более.
      — А по то всеблагий творец род человеческий наказует, что многие пошли по стопам врага Божия, волка Никона!
      Дерзкие эти слова точно пробудили Черкасского от страшного сна.
      — Правду ли токо сказывает Поликарпишко, аль послышалось нам?
      Он вскочил с земли и схватил священника за ворот.
      — Вправду! — бросил кто-то в лицо ему. — По то наказует Бог род человеческий, что многие пошли по стопам волка Никона и споручника его — царя Алексея Михайловича!
      — В батоги его!… В яму! Живьем! — не помня себя, заревел Черкасский.
      — И то, брателки… Живьем его, в яму! — рванулось в толпе, и прежде, чем князь успел опомниться, его сбили с ног и скрутили веревками.
      Спекулатари и дворецкий, чуя беду, отползли за яму и ринулись в тьму.
      Боярин наддал плечом.
      — Слободи! Иль…
      Глумливый хохот заглушил его голос.
      — Иль не поспеешь без креста подохнуть, князь?
      Рыжая бороденка факела переплелась с черною княжескою бородою.
      Вдруг глаза Черкасского остекленело уставились на склонившегося к нему мужика.
      — Ты?
      — Я, господарик… Как есть я, Корепин Савинка! Пришел еще единожды с тобой поборотися.
      Языки огня лизнули лицо Черкасского. Священник сорвал с себя епитрахиль и накинул ее на князя.
      — Не Божье то дело — огнем жечь господарей. Придет час, погреется он всласть в преисподней.
      — Развяжите! Иль всех на дыбу, — исступленно ревел Черкасский. — Добром прошу, развяжите!
      И смахнув с лица епитрахиль, лязгнул в волчьей злобе зубами.
      Савинка, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас же со всех концов раздался ответный свист.
      — Притомился я, — шлепнул Савинка господаря по животу и грузно уселся на его лицо. — А ты зубки-то, князюшко, не тупи об меня. Авось занадобится еще уголья в пекле грызть.
      К усадьбе, озаренные факелами, бежали какие-то люди. Корепин вскочил.
      — Будет тешиться. Время за дело!… Встречай, князь, ватагу разбойную.
      Ватага, весело перекликаясь, ввалилась на двор и окружила Черкасского.
      — Здорово, князь аргамачий!
      Савинка вцепился в ноги связанного и снял шапку.
      — А пожалуешь ли сам в могилушку, господарь, аль достойней сволочить тебя к ней?
      В стороне, высоко подняв голову, молился отец Поликарп. Подле него неуверенно переминалась с ноги на ногу часть людишек, не знавшая, куда примкнуть.
      Неожиданно священник выронил из рук образок и бросился к боярину.
      — Не попущу издевы над князь-боярами! Не за тем служу я Христу, чтобы потакать расправам богопротивным.
      Корепин дружески потрепал попа по плечу.
      — Изыди, батько, с миром, покель я коленом тебя в тое могилу за князюшком не спровадил.
      Священник испуганно огляделся, ища сочувствия, на, поняв по лицам людей, что ждать добра неоткуда, простер к небу руки.
      — Прости им, Отче, не ведят бо, что творят.
      — Ан ведаем, врешь! — свирепо оскалился Савинка. — Ты-то ведаешь ли, отец, что творишь?
      Собрав последние силы, Черкасский подполз к ногам священника.
      — Заступи!… Не дай погибнуть.
      Отец Поликарп негодующе поглядел на Черкасского.
      — Ни им, зло затеявшим, я не потатчик, ни тебе, еретик, не заступник.
      Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.
      — А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!
      Священник богобоязненно поглядел на небо.
      — Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?
      — Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!
      Савинка раскатисто захохотал.
      — Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.
      И сбросил князя в могилу.
      — Хорони!
      Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.
      — Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.
      Крестьяне, точно боясь, что Корепин помилует Черкасского, усердно заработали лопатами.
      Вскоре на могиле, в которую зарыли Черкасского, вырос высокий холм. Кто-то из ватаги взобрался на вершину холма и вбил в нее кол.
      — Псу псиная честь!
      До рассвета правили людишки тризну по Черкасском. На дороге, чередуясь, стояли с дозором верные люди Корепина. У сторожевой вышки торопились спасенные от казни, готовые по первой тревоге ринуться в бой за своего освободителя. Бабы, дети и старики, здоровые и больные — все сбежались на княжеский двор помянуть чаркой боярского вина «в бозе почившего» господаря. Все до единого позабыли о страшной хвостатой звезде, ходившей недавно по небу. Да и какое чудо могло сравниться с чудом внезапного освобождения от князя!
      На рассвете, когда рассеялся туман над рекою и засверкал росным бисером лес, на дальней дороге показался стрелецкий отряд.
      — Не уберегли языков… Предали, печенеги! — ударил обземь шапкой дозорный и помчался к усадьбе.
      — Стрельцы жалуют, атаман! — задыхаясь крикнул он Савинке и бросился к сполошному колоколу.
      Спокойно, как будто ничего не случилось, отдавал Корепин последние распоряжения охмелевшим крестьянам.
      — Кто в лес, отходи! — тряхнул он головой, когда навьюченные боярским добром людишки вышли из хором.
      Часть мужиков и баб поклонились атаману до земли.
      — Колико жить нам засталось, поминать тебя будем в молитвах за добро твое превеликое. А уходить нам от землишки своей некуда. Не взыщи.
      Примкнувшие к вольнице крестьяне вскочили на выведенных из конюшен княжеских аргамаков.
      — С Богом! К третьей берлоге, — скомандовал Корепин и поскакал впереди в сторону леса.
      Из окон трапезной повалили густые клубы едкого дыма. Занимался пожар.

ГЛАВА V

      После смерти шведского короля, Карла X Густава, шведы заключили в Оливе с поляками мир, по которому обязались друг перед другом вести совместную борьбу против Руси. В то же время в Белорусии и на Украине поднялась новая волна мятежей. Положение Москвы заметно ухудшилось. Добрые вести о победах все чаще сменялись донесениями о тяжелых поражениях.
      Алексей взволновался.
      — Я сказывал, сказывал я, — топал он ногами на ближних, — колико раз сказывал, что не верую в великие завоевания! Все вы с Никоном государя во искушение вводите, суки! Отродье сучье!
      Но Никон, Милославский и другие твердо стояли на своем. Переждав, пока царь извергнет весь запас гневных слов, они принимались доказывать необходимость продолжения войны.
      — А казна?… Казну где сдобудете? — слезливо уже спрашивал царь.
      — Сдобудем… Не кручинься, преславный, все сдобудем тебе, — упрямо отвечал патриарх. — А что до людишек, гораздо живучи людишки, всяческие напасти повынесут. Вынослив, гораздо вынослив российский смерд.
      Милославский подсовывал царю кипы приказов о новых тяготах и мытах. Алексей с глубоким вздохом, не читая, подписывал бумаги. Чувствовали себя отменно одни лишь торговые люди, забрасывавшие царя богатыми дарами и на всех перекрестках превозносившие его мудрость и доброту. И, действительно, жилось им отлично — война, обрекшая страну на голодный мор и разорение, была для них желанным праздником.
      Милославский отдал торговым гостям все кабацкие откупа и подряды на поставку для войск. Но важнейший торг, приносивший огромные барыши, Алексей объявил царской монополией. Торговлей льном, щетиной, конским волосом, медом, воском и всем, что вывозилось за рубеж, распоряжался исключительно царь, предоставивший богатые льготы «аглицким немцам».
      Точно паутиной, опутали англичане всю Московию сетью торговых приказов.
      Зато в безвыходном положении очутились мелкие торговые люди. Они не только не могли продавать свои товары по той же цене, как иноземцы, но вынуждены были закрывать лари и спускать за бесценок все свое добро, чтобы только как-нибудь выплатить мыту.

* * *

      Приказные изо дня в день обходили избы мелких торговых людишек и ремесленников со сбором податей.
      Отец Тани, обезмоченный тяглом и голодом, давно распустил работных и забросил свое гончарное дело. Однако подьячие не оставляли его, донимая непосильными придирками.
      Настойчивей всех был приказный Туляк. Он отобрал все, что было у Григория, и грозился продать за недоимки избу, и старика забить на правеже.
      Григорий слушал, смиренно сложив руки на высохшей груди, и шамкал в ответ одно и то же.
      — Твоя сила… Как поведешь, таково и содеется… А мы что? Мы — немочны…
      Как— то Туляк пришел к гончару поздно вечером. Заслышав его шаги, Таня юркнула в закуток и с головой зарылась в солому.
      — Здоров ли, хозяин? — потрепал подьячий Григория по плечу.
      Старик покорно уставился на икону.
      — Здоров… Прогневал я Господа. Маюсь-маюсь на земли, а все не жалует смертушка.
      Туляк снял шапку, расчесал пятерней реденькую щетинку на голове и присел на лавку.
      — Чего таращишься? Аль не признал? — улыбнулся он, скаля изъеденные тычки зубов.
      От неровного света лампады рябое, с провалившимся носом лицо приказного казалось еще более страшным, чем обычно.
      — Мы что же… Мы рады, — смиренно ответил старик.
      Забрав в рот полинявшие усы, приказный хитро покосился на закуток.
      — Что за пригода — в кой час не приди, а все ты один?
      Гончар вздрогнул, испуганно поглядел на гостя.
      — Кому же и быть в избе?… Девка, так ту нешто удержишь? Почитай, и не зрю ее. Все прокорм ищет, — он, тяжко вздохнув, перекрестился. — Где уж нам прокормить ее. Самому впору ноги с гладу-холоду протянуть.
      Туляк порылся за пазухой и вытащил узелок.
      — Чать и мы крещеные, не татары какие… Для ради дружбы нашей попотчую я тебя пирогом с кашею да чарочкой.
      «Не иначе, к Таньке моей подбирается, карпатый дьявол», — подумал гончар, бледнея, но сдержавшись, отвесил земной поклон:
      — За милость, за честь спаси тебя Бог.
      Достав с полочки глиняный черепок, он протер его начисто рушником и подал гостю. Туляк налил в черепок вина.
      — Кушай на добро здоровье.
      Гончар испуганно замахал руками.
      — Куда уж! Стары мы стали… Прошла наша пора хмельное лакать.
      — Пей! — стукнул Туляк кулаком по столу.
      Гончар послушно проглотил вино. Горячая волна обдала его грудь, быстро откатилась к ногам и жгучим потоком хлынула к закружившейся голове. Он зашатался и, ухватившись за край стола, разразился удушливым кашлем.
      — Не приемлет душа, — выдохнул он, отдышавшись немного. — Стар я и отощамши.
      Туляк усадил старика подле себя.
      — Присаживайся. Не из тех я, чтобы кичиться с черными рядышком сиживати! — Он выпрямил грудь и многозначительно причмокнул:— А был бы ты, Григорий, посмышленей, не ведать бы тебе ни кручины, ни горюшка.
      С вожделением поглядев на пирог, Григорий неуверенно потянулся к нему. Вдруг он вскочил из-за стола и всплеснул руками.
      — Господи, я-то потчеваюсь, а Танька с утра не жрамши!
      Он просунул голову в закуток и крикнул:
      — Танька! Иди пирога отведать приказного.
      Туляк фыркнул.
      — Ну, вот, потеря-то и нашлась.
      Старик опомнился-повернулся к приказному с ребячьей улыбкою.
      — Нашлась?… Да где ж она?
      Он бессмысленно засеменил по избе и, открыв ногой дверь, трескуче прокричал в темноту:
      — Танька!… А, Танька!
      Туляк встал из-за стола и тяжело опустил руку на плечо гончара.
      — Хитер ты, старик, да не хитрей меня!
      Стараясь изобразить на лице разочарование, гончар опустился на лавку.
      — А я и впрямь в думку взял, вернулась-де Танька. Ан нету.
      Приказный склонился к уху хозяина:
      — Коли по правде, дщерь твоя, хоть годами давно быть ей в женках надобно, а куда как солодка еще. Так бы за подол и держался…
      Он шагнул в закуток и, в темноте нащупав под соломой Таню, втащил ее в избу.
      — Смерд!… Так-то ты правду сказываешь царевым людям?
      Таня вырвалась из рук Туляка, подбежала к отцу. Ее исхудалое лицо залилось багровым румянцем, тонкие извивы бровей собрались в одну вздрагивающую, точно ползущую на врага, змейку; жесткие морщинки пролегли на лбу и у углов рта, а глаза засветились граничащей с безумием злобой.
      Туляк понял, что ничего силой не сделать, и решился на хитрость. Нахлобучив на глаза шапку, он тщательно завернул в тряпицу остаток недоеденного пирога, сунул в карман флягу и безразличным голосом объявил:
      — Обряжайся, красавица, да, благословись у родителя, иди на двор тюремный.
      Григорий упал в ноги ему:
      — Меня казни, а девку помилуй!
      — Не ты с разбойником Савинкой в языках ляцких служил, не тебе и ответ держать. — ответил приказный и резко повернулся к девушке:
      — Кому я сказывал? Обряжайся!
      Григорий подполз к дочери, припал к ее коленям.
      — Поддайся!… Отца для, поддайся! Лутче в блуде с ним жить, чем сгинуть в узилище без покаяния.
      Туляк удивленно оглядел старика и разразился самодовольным смешком.
      — Вот то умственные глаголы! Чуешь, бабонька. — великоумственно родитель сказывает.
      Таня решительно накинула на себя епанчу и, поклонившись отцу, взялась за ручку двери.
      — Краше на дыбе Богу душу отдать, нежели с катом сим безносым хоть малый час миловаться. Тьфу, рыло карпатое!
      — Примолкни! — взревел приказный и, отшвырнув ногой старика, выскочил за Таней на улицу. — Я вот, ужо, тебя!… Не накланяешься еще карпатому.
      Таня не ответила и зашагала быстрей.
      У Земляного города она подозрительно остановилась.
      — Куда ведешь?
      — Куда? Вестимо, в застенок.
      — А в застенок, так не кружи вороном, веди прямою дорогою.
      Из— за переулка вышел дозорный стрелец. Туляк обрадованно окликнул его и, приказав Тане не двигаться с места, пошел к нему навстречу.
      Таня, пригнув голову, напряженно прислушивалась к шепоту, но, кроме ехидного смешка, ничего не могла разобрать.
      Рассказав все. что нужно было, стрельцу, Туляк передал ему узелок и, переждав немного, неохотно полез в карман за флягой.
      — Мшелом жалует — догадалась Таня и почувствовала, как понемногу вползает в нее страх.
      — Гайда! — прикрикнул стрелец и больно ударил девушку кулаком по спине.
      Они долго кружили по окраинам, пока не остановились наконец подле тайной корчмы.
      Из избы глухо доносились песни, хохот, хмельная брань. Приказный трижды раздельно постучал в дверь и, отойдя к оконцу, отсчитал еще пять торопливых ударов.
      Притихшая было изба вновь ожила, признав условные стуки. Щелкнула щеколда, и в дверях показалась встрепанная голова старухи.
      — Кого Бог дает в полуночи?
      Стрелец, втолкнув Таню в сени, тотчас же исчез.
      Таня бросилась к выходу, но кто-то упал ей под ноги, и она шлепнулась на пол.
      В избе стоял дым коромыслом. Хмельные приказные и служилые люди, увидев Туляка, бросились встречать его. Навалившиеся на Таню мужики скрутили ей руки и втащили в горницу. Сквозь едкий дым и пар Таня увидела нескольких девушек, разместившихся вдоль стены на лавке.
      Одна из них, по приказу хозяйки, поднесла гостье чарку вина. Таня замотала головой, мертвенно стиснула губы. Тогда старуха, перемигнувшись с Туляком, поклонилась Тане в пояс и неожиданно изо всех сил ударила кулаком по зубам. Девушка стукнулась затылком об стену. Алые струйки крови медленно поплыли по подбородку.
      Туляк, не обращая внимания на свою полонянку, уселся за стол и потребовал вина.
      — Неужто муж аль родитель приказному продал? — спросила Таню соседка, заботливо вытирая с лица ее кровь.
      — Кривдой увел! — жестко свернула глазами девушка.
      — А нас родители продали… За недоимки.
      И, точно оправдываясь перед кем-то, виновато потупилась.
      — Нешто одюжить людишкам немочным подать цареву?
      Всю ночь бражничали приказные. Таня защищалась до последней возможности и сдалась лишь, когда потеряла сознание.
      Под утро Туляк вышел как бы за своим делом на улицу. Поджидавшие на углу языки тотчас же ринулись в избу. Перепуганная хозяйка попыталась бежать через окно, но ее схватили и с силой бросили об пол.
      Приказные наспех одевались, дружелюбно переговаривались с языками.
      — То мы нарочито и ноченьку ночевали в вертепе сем непотребном, чтобы без обману прознать, зря ли болтают, аль впрямь тут блудные твари на искушение христианам гнездятся.
      Девушек, обвиненных в блуде, вместе в хозяйкой погнали в застенок. С ними уволокли и Таню.

ГЛАВА VI

      Великая сила мастеровых и мелких торговых людишек собралась после обедни на Красной площади, у храма Василия Блаженного.
      — Волим к царю с челобитною!
      Ближние люди царевы набросились с кулаками на стрелецких полуголов.
      — Так-то блюдете вы покой государев?
      Служилые виновато отступали.
      — Нешто можно нам православных христиан в храм не пущати?
      Алексея всполошил рокот толпы. Когда отошла служба, он, посоветовавшись с Милославским, приказал допустить к нему челобитчиков.
      Точно изваянный из камня и золота, сидел на троне важный и недоступный царь. Рядом с ним, такой же величественный и строгий, восседал, опираясь на палицу, патриарх. Ниже, до отказу задрав бороды к подволоке и выпятив животы, разместились на лавке ближние бояре.
      Объятые трепетом, по одному, вползали на четвереньках выборные. Колотясь головой об пол, они благоговейно лобызали царский сапог и неслышно отталкивались в сторону Когда обряд целования окончился, Алексей разрешил челобитчикам встать.
      — Сказывайте, по какой пригоде пожаловали.
      Выборные переглянулись, но никто из них не решался заговорить. Тогда Никон наугад ткнул посохом в первого попавшегося старика.
      — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, реки.
      Старик, покряхтывая, опустился на колени и жалко уставился на царя
      — Лихо нам, государь, горемычным сиротинам твоим!
      — Лихо? — поморщился Алексей и с недоумением поглядел на патриарха.
      Милославский заерзал на лавке и погрозил кулаком челобитчику.
      — Лихо! —повторил выборный, не заметив угрозы Милославского. — Не дай, нам, преславный, природным своим холопам и сиротинам, от иноверцев и приказных жить в скудости и нищете.
      Никон гневно поднялся.
      — А ведомо ль вам, какую годину мать наша. Русь православная, переживает?
      Царь остановил его мягким движением руки
      — Не сбивай. Пущай печалуется да памятует что всяческая слеза сиротин моих — моя слеза.
      Ободренный старик благодарно коснулся губами государева сапога.
      — А бьем челом на том, государь, чтобы все были в тягле и в свободе иль в льготах равны, чтоб во всем народе мятежа и розни не было.
      Милославский еле сдержался, чтобы не наброситься на смелого челобитчика. Алексей же, умиленно уставившись на образа, зашептал пухлыми губами молитву и, кончив склонился к выборному
      — Восстань!
      В повлажневших глазах царя сквозила скорбь.
      — Воистину, тяжело испытует Господь людишек моих!
      Он закрыл руками лицо и сокрушенно покачал головой:
      — А то неспроста: за грехи наказует Господь За грехи плачет кручинная наша земля.
      И, повернувшись неожиданно к патриарху, полным голосом крикнул:
      — По делом человеков и отпускается им! Да мы не печалуемся, не ропщем!
      Патриарх сурово поглядел на присмиревших челобитчиков.
      — Молитеся о временах мирных. Ибо ныне, в годину брани и испытания, ропщут токмо недруги государевы.
      Выборные, поклонившись царю, ушли из Кремля. На Красной площади было уже пусто: окольничий, пока послы были у царя, убедил толпу разойтись.

* * *

      — Все от Никона, все от ереси его богомерзкой, — шептались по уголкам посадские и торговые люди. — Не было новой веры, мерзкой Богу, не было и лютых напастей на православных.
      Чтобы избавиться от насилий царевых людей и никонианцев, «повелевающих кланяться болванам», многие побросали дома свои и ушли в леса и скиты на соединение с вольницами и на «подвиг спасения души». Но и в самой Москве, и в других городах раскольники, чувствуя за собой силу, повели открытую борьбу против Никона.
      Протопоп Аввакум, вернувшийся из мезенской ссылки, куда отправил его патриарх, не только не смирился, но еще пуще осатанел. В одно из воскресений, дождавшись выхода народа из церкви, он истошным голосом крикнул:
      — Молитеся, православные! Приближается бо кончина мира, и антихрист уже пришел, двурожный зверь. Един рог — царь, другой — Никон.
      Площадь окружили, точно выросшие из земли, стрельцы. Голова взмахнул бердышом.
      — Бей!
      Но пораженные неслыханной смелостью протопопа, бесстрашно продолжавшего свою исступленную речь, стрельцы обнажили головы и не двинулись с места.
      — И царь, и патриарх, и все власти поклонились антихристу! — дергаясь, выкрикивал протопоп и грозил кулаками в сторону укутанного в туман Кремля.
      Потоками огненного ливня падали в сердца людей эти слова. И хотя многие, не искушенные в книжных спорах, не понимали истинного смысла речей, все они горели таким же бурным пламенем, как и сам Аввакум. Им все равно было, что послужило началом борьбы с государем, спор ли о книгах богослужебных или о двоеперстном кресте, они знали одно, понятное всем обезмоченным людишкам, — Аввакум ненавидит сегодняшние порядки, а кто восстал против порядков, с тем всякому нищему по пути.
      Как очумелый, прибежал Ртищев к Никону.
      — Хула на государя… и на тебя, патриарх! — выпалил он, задыхаясь от бега.
      Никон по— отечески обнял постельничего.
      — Не кручинься, чадо мое Ведаю про все и спослал великую силу монахов противу того Аввакума… Рейтарами переряженные, покажут они еретику, как смутой смутить!
      Усадив Федора подле себя, патриарх показал ему цидулу от нижегородского воеводы.
      — Корепин? — подпрыгнул от неожиданного Ртищев и широко разинул рот.
      — Оный и есть!
      Придя немного в себя, Федор решительно взялся за шапку.
      — Куда?!
      Постельничий гордо выпятил хилую грудь. Острые плечики его откинулись назад. Казалось, стоит ему взмахнуть тонкими плетями рук, и, полный порыва, оторвется он от земли, ринется в бой с самим небом.
      — Сам, своими перстами удавлю поганого смерда! — взвизгнул он. — К государю пойду!
      И, не слушая увещаний едва сдерживавшего смех Никона, бросился в сени…
      Алексей принял Ртищева в опочивальне.
      — Не набедокурил ли сызнов?
      Федор упал на колени.
      — Не я, Корепин набедокурил!
      Ничего не понявший царь раздраженно насупил брови.
      — С коих пор повелось, чтобы царей тревожить челобитною на Корепиных неведомых? Аль повышли у господарей батоги?
      Постельничий стукнул об пол лбом.
      — Не с челобитную я, а с вестью недоброю. Корепин, тот самый, что в языках ляцких ходил, холоп мой беглый, разбоем ныне промышляет на Волге. Атаманом ходит!
      Поднявшись с колен, он умоляюще поглядел в посеревшее лицо государя.
      — Покажи милость, отпусти меня на рать противу изменника!… Дай мне, сиротине твоему, великою потехой потешиться — сими перстами изменника удавить.
      Алексей пытливо уставился на постельничего.
      — Нешто и он блудил с Яниной, что так распалился ты противу него?
      Но, заметив, как помертвело вдруг лицо Федора, дружески улыбнулся:
      — Не гневайся, Федька, то не от сердца я. С юных лет верю в чистое сердце твое… А посему благословляю тебя на рать.

* * *

      Вечером царевна Анна, выпроводив от себя боярышень, мамок и шутих, осталась вдвоем с Марфой.
      — Лихо! — вздохнула она, подперев рукой двойной подбородок.