Никоарэ Подкова

      "Когда-то он еще сделается турком, а покамест, видно, православный, рассуждал Агафангел. - Что-то мне как будто знаком сей верный боярин усопшего государя нашего Иона Водэ. Люди добрые, так ведь это же Гаврил Пожар из Бухэешт! Знавал я его в ту пору, когда он был рэзешским атаманом при Богдэнуцэ, сыне господаря Лэпушняну. Потом привелось слышать, будто стал он каким-то чином в Романской крепости".
      Боярин Гаврил Чохорану высок и статен; в пятьдесят лет рыжие кудри у него только еще начинают серебриться у висков. А круглая борода и подстриженные усы сразу приводят на память его старую деревенскую кличку Пожар.
      Вот он, стало быть, тот самый рэзешский атаман, а потом господарский служитель, от которого принял народ столько муки. Грозно глядел он на бедняков из-под этой рыжей копны волос, и неимущий люд не дерзал к нему приблизиться, опасаясь его арапника.
      Понравился, знать, Иону Водэ добрый всадник и крепкая сабля.
      Вот он пробирается к выходу. Стоял в божьем храме, а мыслями, знамо дело, уносился к Вельзевулу. Пойдем-ка за ним до дому, поглядим, как он запирает изнутри ворота. А потом дадим знать Алексе и остальным, да заодно и исповедуемся, а то как бы не дать маху, не записал бы зря святой Петр за мной лишний грех в небесной своей истрепанной книжице.
      Благочестивый Агафангел воротился на подворье Иосифа Долговяза и повел совет с Алексой Лисой подле телеги, запрягая при этом одну пару коней, а другую привязывая к задку телеги.
      - Ты, Алекса, разумнее меня. Доложу я тебе вот что: сей боярин Чохорану не кто иной, как Гаврил Пожар из Бухэешт. Ничего я про то не ведал, а как увидел его в церкви, сразу узнал. Я и до дому проводил его.
      - Неужто это Гаврил Пожар, брат Агафангел? Тогда и я знаю его. За себя-то мстить не буду, а мог бы припомнить ему, как, будучи служителем Богдэнуцэ Водэ, огрел он меня плетью со свинцовым наконечником. Такая уж напасть в бедной нашей Молдове - мертвечиной несет от тех, кто с волками да с воронами водится. Горе тому, кто родителей и братьев забывает и, отдалившись от них, становится их ворогом и палачом.
      - А не совершаем ли мы грех, брат Алекса?
      - Да мы не станем обижать его, как он нас обижал. Государь Никоарэ сам учинит над ним суд. А мы только окружим его и с этого часа не дадим ему покоя, пока не схватим.
      Алекса Лиса распорядился вывести телегу со двора и поставить ее в переулке по соседству с домом боярина, а коли понадобится, то убрать ее оттуда - смотря по обстоятельствам. Благочестивый Агафангел и Копье будто чинят какую-то поломку, торопливо и сердито возятся у колеса, на виду у мимо идущих торговцев. Братья Гырбову тоже делом заняты: прохаживаются от постоялого двора до того же самого переулочка и обратно; и Алекса будет тут неподалеку.
      "Его сиятельство Пожар", как, ухмыляясь, называл боярина Агафангел, вышел из кованых своих ворот лишь в сумерках; он был в шубе и с посохом. Захлопнул калитку и, остановившись на мгновенье, крикнул что-то служанке, оставшейся за воротами, затем, постукивая посохом о мостовую, направился ровной и быстрой поступью вдоль улицы на восток. В переулке все укрылись в тени.
      В конце улицы боярин Гаврил повернул влево и тут же, перейдя мостик, перекинутый через канаву, остановился около купеческого дома. Лишь только его посох застучал по мостику, отворилась дверь и в полосе света, протянувшейся из нее, на пороге показалась молодая еще женщина. Боярин двинулся к ней. Она отступила в сени. Дверь затворилась. Дом с запертыми ставнями погрузился во тьму.
      Около девяти часов звякнула железная щеколда и Гаврил Пожар вышел на улицу. Его провожала та же самая женщина. Сделав несколько шагов, они остановились и, подняв голову, стали смотреть на восточный край неба, затянутый тучами. Месяц светил из-за облаков бледным светом. Кометы еще не было видно - звезда с опахалом должна была показаться позже, к полуночи, между созвездиями Утиное Гнездо и Орел. Боярин пробормотал что-то на прощанье, женщина ответила тонким голоском и торопливо вернулась к открытой настежь двери. Гаврил Чохорану направился домой и, свернув за угол, зашагал к западному концу улицы.
      Лишь только он подошел к переулку, рядом с его милостью появились две тени. Боярин попытался было крикнуть. Но не успел издать ни звука, ибо тень, возникшая справа, заткнула ему рот кляпом. Он напряг все силы, пытаясь вырваться - третья черная фигура схватила его в охапку и вывернула ему руки назад. Невидимый уличный сторож стучал где-то деревянной колотушкой по доске, висевшей у него на шее; потом он хриплым голосом поведал горожанам, что на земле мир и покой, а времени девять часов вечера.
      На соборной колокольне, возвышавшейся в середине города, пробило девять.
      А в это время его милость Гаврила Чохорану торопливо внесли в переулок и, точно бревно, взгромоздили на телегу. За ним, продолжая опутывать и затягивать его веревкой, полез Копье. Боярин глухо стонал и в бешенстве напрягал все силы, пытаясь освободиться. Потом внезапно стих. Кони в упряжке рванули телегу. Трое всадников окружили ее. Во дворах, перекликаясь, запели петухи; до пыркэлаба звуки эти долетали все более отдаленно и глухо.
      По распоряжению Елисея Покотило всадники с телегой должны были остановиться в указанной им долине, у родника, бившего под горой, на лесной опушке. Оттуда было далеко до шляха, только пахари да пастухи заглядывали сюда летом, а в ноябрьскую пору вокруг было безлюдье. Покотило знал это место и хорошо все растолковал Алексе, чтобы тот не заблудился. Посоветовал еще спросить дорогу на окраине пятой деревни, стоявшей на пути из Ямполя к Бугу. Но Тотырнак и сам не дремал. Никого не расспрашивая, он после этой пятой деревни без особого труда разыскал родник. Пустынный, далекий от селений уголок был удобен для привала отряда деда Елисея. Старик и Алекса условились там встретиться. Если до четверга Алексы не оказалось бы в условленном месте встречи, дед Елисей намеревался сам отправиться в Ямполь узнать, отчего не ладится дело. Но все удалось на славу, в то "лето святых архангелов" удача сопутствовала Никоарэ. Всю ночь провели в пути, а под утро телега подъехала к роднику. Он бил из земли у подножия высокого холма, поросшего лесом, и, наполняя по дороге три сруба и водопойную колоду, могучей струей лился в каменный водоем. Пятеро воинов выбрали в дубняке укромное место. Они соскочили на землю и вытащили из телеги свою добычу. Всходило солнце, по всему холму сверкал серебряный иней. На вершины вековых дубов прилетели сороки и повели меж собой шумную перебранку.
      Его милость боярин Гаврил был помят и измучен бессонной ночью и дорожной тряской. Хотя Копье вытащил у него кляп изо рта, он молчал, должно быть, онемел от страха. Еле выдавил из себя невнятный возглас: "Воды! Воды!"
      Копье, жалостливая душа, помог ему добраться до родника, боярин утолил жажду и умыл лицо ключевой водой.
      - Ох, - простонал он, воротясь к телеге, - лютая смерть уготована мне!
      - Отчего ты так говоришь, боярин? - спросил Алекса, пристально глядя на него. - Иль ты в чем повинен перед государем Никоарэ?
      - Да ни в чем я не повинен, - слезливо отвечал боярин. - Вижу только, поступаете со мной, ровно я разбойник какой!
      - Опять не так, боярин, говоришь! Обиды и увечья мы тебе не чинили. Голова у тебя цела на плечах, и невредим ты остался. Одно только: покорись и предстань на суд перед государем.
      - А что я сделал?
      - Не ведаю. Спросят тебя и ответишь.
      - Горе мне! Ох, горе горькое!
      - Что закручинился?
      - Вот как воздают мне за верность мою.
      - Не бойся, государь по справедливости рассудит.
      Боярин Гаврил умолк, уселся на землю; казалось, он смертельно устал, однако его глаза в рамке всклоченных огненно-рыжих волос смотрели трезвым и острым взглядом. Когда Копье подошел к нему и снова скрутил ему веревкой руки, лицо боярина перекосилось больше от злобы, нежели от боли.
      - Велено вязать меня?
      - Нет.
      - Так сделайте милость, не связывайте.
      - Не можем, - бесстыдно рассмеялся Копье. - Вон выскочил из кустов заяц - боимся, как бы ты не пустился за ним вдогонку.
      - Клянусь душой своей и родителей моих: покоряюсь, не убегу.
      - Верить тебе али не верить?
      - Ослобоните мне правую руку, я крест сотворю. Господь-то все видит. Да будь я трижды проклят, быть мне в адском пекле с еретиком Арием и с Иудой-предателем, коли не подчинюсь. И господин мой будет судить меня по справедливости: верно служил я ему.
      - По верности и воздаяние получишь.
      - Да чем я согрешил, люди добрые? Чем?
      - Не знаю, что ты натворил с той поры, как не вкушаешь более господарского хлеба; знаю только, как ты измывался над бедняками, когда был на службе у Богдэнуцэ Водэ. Арапником людишек бил да еще со свинчаткой.
      Боярин поднял голову и внимательно поглядел на Копье.
      - Ну-ка, лезь в телегу на отдых, - приказал ему воин, туже затягивая узел. - Господь бог видит, а государь Никоарэ рассудит.
      - Дайте чего-нибудь поесть... голоден я, - пожаловался боярин.
      - Получишь в положенное время. Ну, залезай!
      В тот день его милость боярин Гаврил спал, обедал, отдыхал и показал себя во всем послушным и учтивым. Казалось, он смиренно дожидается суда своего господина.
      Спокойно проспал он и следующую ночь; сторожил его в телеге благочестивый Агафангел. Монах даже развязал ему руки, дабы ему удобно было почивать. А когда взошло солнце, раб божий милосердный Агафангел склонил голову на руку и запел носом. Лошади привязаны были чуть поодаль в дубняке; оседлан был один только скакун Доминте Гырбову, утреннего стража.
      На заре Доминте Гырбову выскользнул из телеги, оседлал коня, поднялся на холм, осматривая дали, затем воротился, соскочил с коня и, взяв кувшин, пошел по воду к роднику. Некита, Алекса и Копье еще спали у теплого очага.
      И вдруг мирное становище внезапно было потревожено.
      Раздался короткий, сразу оборвавшийся крик. Гаврил Пожар, не спавший в ожидании своего часа, кинулся из-под навеса телеги, вскочил на коня Доминте и помчался к роднику, намереваясь перескочить через Доминте Гырбову и вырваться в степь. На телеге бился смертельно раненый Агафангел.
      Спавшие у костра вскочили, пробудившись от вопля Агафангела. У боярина был лишь один путь к спасению - броситься навстречу Доминте. Левой рукой он держал поводья, в правой сжимал окровавленный кинжал монаха. Острием кинжала он колол в бока скакуна, и тот прыгал, словно олень, настигнутый стрелой. Голова боярина была не покрыта, всклокоченные рыжие кудри огнисто горели в лучах восходящего солнца. Полы шубы распахнулись, точно крылья, зубы оскалились в дьявольской улыбке.
      - Ха-ха! - закричал он. - Бывайте здоровы!
      Некита Гырбову завопил истошным голосом:
      - Держи его, Доминте!
      - Не слажу, батяня, - в отчаянии простонал меньшой.
      Но вдруг, почувствовав тяжесть ноши в правой руке, он посторонился с пути скакавшего коня и с силой кинул кувшин в рыжую ухмылку беглеца. Кувшин с треском разбился о лоб боярина, вода и черепки ослепили его, он покачнулся, а в это мгновенье Доминте схватил коня за повод и ласково забормотал, успокаивая скакуна. Остальные бросились на подмогу Доминте, размахивая руками, будто мельницы крыльями, когда завертит их буря.
      Воины притащили к телеге его милость Гаврила Пожара и тогда увидели, что монах лежит на ней, запрокинувшись и свесив руки, Поняли они: Агафангел испустил дух. Под пристальными взглядами окружавших его людей Пожар отводил глаза в сторону. По левому его виску стекали тонкие струйки крови. Он весь кипел от злобы.
      - Отпустите, - хрипел он. - А не то вашему господину пожалуюсь. Как ты смеешь, скотина, бить сановитого боярина кувшином по голове?
      Заробел Доминте.
      - Чем же было ударить-то? Ничего другого под рукой не было.
      - Погоди, я тебе отплачу за твою дерзость.
      Алекса шагнул вперед.
      - Где же твои клятвы, рыжий волк?
      - Я тебе покажу клятвы, мужицкая рожа! - загремел боярин Гаврил.
      Он вертелся с кинжалом в руке, готовясь прыгнуть и пробить себе путь.
      Тогда Алекса Лиса, блеснув глазами, поглядел на Копье.
      Друг Агафангела сделал шаг. Боярин кинулся на него с кинжалом. Копье уперся ему в грудь балтагом и оттолкнул. Боярин споткнулся. Копье прыгнул и кинжалом нанес ему удар позади правого уха. Сипло и тихо заскулив, боярин упал навзничь и долго еще хрипел, исходя кровью.
      Когда сняли с телеги благочестивого Агафангела и положили его на лужайке, Алекса Лиса склонился над другом своим, заснувшим вечным сном. Потом, выпрямившись, поднял глаза на своих товарищей.
      - Братья, - мягко проговорил он, - выкопаем монаху Агафангелу могилу близ родников и поставим над нею крест. А тебя, Копье, - прибавил он, прошу снять голову с этого дьявола - повезем ее государю. Тело же кинем в овраг.
      Поворотившись спиной к Гаврилу Пожару, четверо ратников бережно подняли монаха и понесли его к месту последнего успокоения, на поляну, зеленевшую подле родников. Вырыли могилу и, отдав усопшему братское целование, засыпали землей и поставили в изголовье крест.
      Совершив положенное, они поднялись на холм и увидали далеко в степи подвигавшиеся шагом сотни Елисея Покотило.
      33. СОТНИ ПЕРЕХОДЯТ ДНЕСТР
      Подъехав к перевозу через Днестр у города Сороки, есаул Елисей застал там начальника переправы Памфилия Загорецкого, красовавшегося на коне в окружении нескольких служителей. Это было в ноябре одиннадцатого дня за три часа до захода солнца.
      Пан Памфилий Загорецкий был существом тщедушным, жидкая и светлая его бороденка торчала тремя колючками, глаза, кротко глядевшие на мир, были бесцветны, как у гусенка. Рядом с ним во всем своем великолепии стоял его милость Тадеуш Копицкий из Могилева с четырьмя хохлами в смушковых шапках и кожухах. А служители его милости пана Загорецкого были одеты бедно, чуть ли не в лохмотьях, однако носы у них были пунцово-красными от обильных возлияний.
      Дед Елисей, не мешкая, спешился и поклонился королевскому начальнику. Польщенный честью, оказанной ему таким знаменитым запорожцем, как Елисей Покотило, пан Загорецкий тоже соскочил на землю и кинул поводья слуге. Позвякивая шпорами, подошел к ним пан Тадеуш и снял шапку с длинным шлыком вишневого цвета; виски и затылок были у него подбриты.
      - Какие вести, пан есаул Покотило? - смиренно осведомился начальник переправы.
      - Вести добрые, пан Загорецкий; желаю перейти на ту сторону Днестра со своими сотнями, конями и телегами.
      - По чьему велению?
      - Государя Никоарэ.
      - И государь последует?
      Вмешался пан Тадеуш.
      - С часу на час дожидаюсь славного гетмана, - сказал он.
      - Тогда добро, - отвечал с некоторым удивлением пан Памфилий. - У государя есть, должно быть, дозволение и оправдательные грамоты?
      Снова вмешался пан Тадеуш:
      - Государь волен пройти, куда ему угодно, а оправдательными грамотами служат ему меч и войско его.
      Начальник переправы окончательно смягчился.
      - О, тогда мы не можем прекословить.
      - И правильно поступаете, пан Загорецкий, - сказал есаул Елисей, разглядывая его оборванных и красноносых служителей. - Будь столь любезен, созови прочих своих ратников мне на помощь. Я в миг переправлюсь; у меня только двадцать пять телег; погружу их на паром, коней пущу вплавь вслед за конными сотнями, ниже по течению, - и все тут. Днестр ныне тих, вода спала от засухи. А когда прибудет государь Никоарэ, мы встретим его, как должно.
      - Пособить-то можно, - с готовностью согласился Загорецкий, - да ратников у меня всего пятеро.
      - Что ж, и то хорошо. Вознаградим их, как полагается.
      Красноносая свита пана Загорецкого оживилась и двинулась к парому уведомить паромщиков.
      Был теплый мягкий день бабьего лета. Ласково дул ветерок, прилетевший со Средиземного моря. Копье, правивший есаульской телегой, подъехал к тому месту, где стояли паны начальники. Дед Елисей приказал сделать привал и развести костер да достать из телеги бочонок старого меда.
      В то время как Младыш Александру, вступив первым на правый берег, умело налаживал переправу, Алекса Лиса подгонял отставших всадников и возниц. Как водится, не мало было шуму, суматохи и криков. Наконец все переправились. Александру велел протрубить в рог - он более не в силах был переносить ни малейшей задержки. Но дед Елисей еще не закончил свое совещание с начальником переправы Памфилием Загорецким. В одну руку он вложил пану изрядный кусок жареного поросенка, а в другую - чашу, то и дело подливая в нее меду. Когда солнце опустилось к краю небосклона, пан Тадеуш уже призывал пана Памфилия излить свою душу и поведать друзьям о всех страданиях, выпавших ему на долю в сем грешном мире.
      - Люди добрые и други мои, одни лишь напасти были мне уделом, я при жизни принял венец мученический, - жаловался пан Загорецкий.
      - А что такое? Что за напасти, пан начальник, от которых вы так убиваетесь? - осведомился Копицкий.
      - Ах, любезный мой пан Тадеуш, таких напастей и врагу не пожелаю...
      Елисей Покотило, понимавший толк в политике, повел разговор должным порядком.
      - Копье, - приказал он, - налей полный кувшин меду, принеси еще жареного мяса и пойди погляди, что поделывают королевские служители.
      Копье отправился исполнять поручение, а дед Елисей обратился к пану Загорецкому, поникшему скорбной головой.
      - Теперь говори нам все, друг Памфилий. Осуши сперва чашу и рассказывай, а я тем временем подолью тебе меду.
      - Днем сижу и думаю, - приступил к рассказу пан Загорецкий, - а ночью гляжу и не понимаю... Вы, ваши милости, не страшитесь кометы?
      - Чего же ее страшиться? - удивился Елисей Покотило.
      - И я не страшусь, - продолжал королевский начальник переправы. Только нет мне покою ни днем, ни ночью от супруги моей.
      - Чего же ей надобно?
      - Желает знать, что предвещает сей небесный огонь. Так меня терзает, хоть беги на край света. Да и то сказать, за двадцать пять лет супружества она только и ищет какого-нибудь повода для драки. Царапает меня когтями своими и колет иголкой.
      - Как же возможно такое поведение? - удивленно и гневно спросил пан Тадеуш.
      - Да-да... - слезно жаловался пан Загорецкий. - А как явилась эта комета, это дьявольское, а не божье порождение, так моя жена совсем взбеленилась, бедняжка...
      - Как ее звать?
      - Аделаидой. До того рассвирепела бедная моя Аделаида, что швырнула мне в голову миску с супом. По счастью, суп был не слишком горяч.
      - А ты, твоя милость, глядел на нее и не дал ей отпора?
      - Да так и стоял, опустив руки и воздев глаза на образ богоматери. "Памфилий, - удивилась супруга моя, - теперь уж ты в самом деле похож на господа нашего Иисуса".
      Пока начальник переправы проливал пьяные слезы, за Днестром вторично раздался звук рога, а солнце уже глядело на мир с самого края небосвода. С Ямпольского шляха донесся ответный клич рога. Дед Покотило и Копицкий поднялись и вскочили на коней, поняв, что приближается передовой отряд государя Никоарэ. А королевский начальник, совсем захмелев от старого меда, повалился на бок и заснул у костра, чуть озарявшего землю последними своими отблесками.
      Примчался конный отряд, и всадники, осадив коней, остановились над рекой, внимательно оглядывая местность. Подъехал вслед за ними государев возок, запряженный четырьмя горячими белыми лошадьми, и над Днестром понесся к табору, расположившемуся на другом берегу, призыв турьего рога Иле Караймана.
      Покотило и Копицкий вышли навстречу прибывшим.
      - Через полчаса будет здесь и государь, - крикнул Иле, выглядывая из-под кожаного верха дорожного возка.
      Атаман Агапие Лэкустенский, скакавший впереди отряда, остановился перед дедом Елисеем.
      - Коли вести добрые, я к государю гонцов не стану отправлять.
      - Вести у нас добрые, Агапие, - отвечал Покотило. - Видишь, на той стороне уже разводят таборные костры. От Константина Шаха были гонцы?
      - Уговор у нас такой: нет вестей - значит везде спокойно и дело идет своим чередом. Последний гетманский гонец примчался, когда мы выступили с Острова. Подкрепил он наше предположение, что и Шах подойдет к Днестру со стороны ногайского рубежа ноября одиннадцатого дня таким же распорядком, как и мы: впереди Оплетин с головным отрядом, а вслед за Оплетиным - его милость Константин Шах.
      Карайман и Агапие со своими лазутчиками удивленно глядели, как от берега спешат ратники, подходят к уснувшему у костра начальнику переправы, понимают его и, подхватив под руки, тащат к парому, на котором стояли последние телеги есаула.
      Когда сгустились сумерки, прибыл и сам Никоарэ с главными силами своего войска. На востоке поднялась почти полная луна, озарив на одном берегу широкую степь, а на молдавской стороне белевшие над Сороками, словно в туманной дымке, меловые утесы.
      Двадцать две сотни ратников с великим шумом столпились у переправы. Фигуры молдаван в темной одежде отбрасывали черные тени на сияющую водную гладь, освещенную узкой полосой заката. Сверкали искры из-под копыт нетерпеливых коней. Телеги расставлены были гуськом на дороге к парому. Никоарэ Подкова, Елисей Покотило и Тадеуш Копицкий долгое время сидели в седлах, следя за переправой, получая донесения и направляя ответные приказы, требуя, чтобы шум переправы был не громче журчания бегущих вод. Голоса воинов не выделялись в этом неясном глухом гуле.
      В десятом часу вечера левый берег успокоился. На паром въехал государев возок и все задержавшиеся. Местные паромщики давно сбились с ног от усталости и лежали без сил на правом берегу; переправляли паром ратники из сотен есаула Елисея.
      Когда Подкова вступил на правый берег, стража подала весть, и у всех таборных костров с криками поднялись ратники, приветствуя государя. Но вышло повеление - быть тишине. Пусть сотни пекутся об ужине и отдыхе. С понедельника двенадцатого ноября начиналась война его светлости, не прихоти ради, а гневом и болью порожденная. В эту долгожданную ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября государь постится и бодрствует.
      Вскоре табор умолк. Луна уже довольно высоко поднялась над землей; а выше луны в глубине небосвода показалась комета, подобная огненному мечу.
      Люди, прибывшие встретить государя, все расспрашивали, что говорят в дальней киевской стороне о хвостатой звезде. Здесь, на этом берегу Днестра, православные еще не опомнились. Двое монахов Нямецкой обители призывают людей отдать все свое достояние святому монастырю.
      - Отчего ж? - ухмыльнулся Доминте, младший из братьев Гырбову.
      - Как "отчего"? - удивились собеседники. - Да ведь наступает конец света, ратник.
      - Люди добрые, - робко проговорил Доминте. - Вот хоть спросите моего батяню Некиту: раз конец света, так ни скот, ни одежда, ни деньги никому уж не понадобятся, будь то воин, будь то монах.
      Люди удивленно слушали мудреца, изрекшего такие умные слова.
      - Да и не только батяня Некита - государь Никоарэ тоже говаривал: не смерти надо бояться молдавскому люду, а жизни, ежели останется она такой же горемычной, как теперь...
      - И то правда... - бормотали слушатели.
      В полночный час, когда огни костров, сияние луны и кометы окутывали табор светлой мглой, Никоарэ спросил есаула Елисея, бодрствовавшего рядом, что может он сообщить о ямпольском боярине.
      - Хотел я посмотреть ему в глаза и услышать его голос, - сказал Никоарэ, - чтобы убедиться, верен ли он мне.
      Тогда старый Елисей подал знак Копью - тот давно дожидался, стоя возле Никоарэ, как немой истукан. Верный слуга шагнул к государю и преклонил колено. Отвязал от пояса красную шерстяную суму и достал из нее голову Гаврила Пожара, тщательно омытую и прибранную; ни слова не промолвив, он положил ее на разостланную суму.
      Никоарэ обратил взор к мертвой голове, на лоб ее упало золотистое сияние луны. Он видел лицо и потухшие глаза предателя, но голоса не суждено ему было услышать до скончания веков.
      Камнем легла печаль на землю и небо. Никоарэ тяжело вздохнул, затем подал знак убрать подальше этот прах человеческий.
      Молча сошел Копье к Днестру, пустил голову по волне и долго, пока не потонула, глядел, как плывет она по стремнине. А в это время есаул Елисей тихим голосом рассказывал государю, как погиб монах Агафангел.
      Никоарэ внимательно слушал, лицо его потемнело от печали, а когда дед Покотило умолк, поднял глаза к небосводу.
      - Стало быть, - шепнул он, - в ту ночь, когда его схватили, глядел и он на это знаменье?
      - Да. И полюбовница его вышла с ним.
      - Зовут ее "Прекрасной Леонорой", - пояснил пан Тадеуш. - Львовские хозяева подослали ее, чтоб следила за ним.
      - Да-да... - вздохнул Никоарэ. - А теперь та Леонора смотрит, быть может, на знаменье одна, ждет и ничего не понимает.
      Оба друга недоуменно взглянули на гетмана. Над ними раскинулось звездное небо и, казалось, никогда еще не было оно таким высоким и далеким.
      Дед Елисей Покотило встал, лунный свет заиграл на его лысом лбу.
      - Государь, - молвил он с поклоном, - дозволь идти. Хочу посадить на коней свои сотни и разбудить брата твоей светлости. За ночь надобно нам проскочить два перехода, чтоб очистить путь впереди. Когда ты достигнешь Прута, я захвачу переправы у Тазлэу и Ойтуза.
      Ни Александру, ни старый Гынж не спали. Первый отправлялся с дедом Елисеем и был неспокоен, точно молодой конь по весне. Второй оставался при государе.
      Младыш поцеловал Никоарэ, глаза его блестели от отсветов костра, лицо было радостно; затем, обхватив за шею деда Петрю, снисходительно принял его поцелуй и объятия. Одни в молчанье отправились в путь, другие остались. У коновязей с хрустом жевали овес лошади. Чей-то одинокий голос пел у догорающего костра:
      Для тебя, моя Иляна,
      Расцвели весной поляны...
      Вскоре до слуха Никоарэ глухо донесся конский топот, удалявшийся по направлению к белым скалам на высоком берегу. Пустая, покинутая сорокская крепость осталась в стороне. В городке поднялась было тревога, однако глашатаи его светлости Никоарэ вечером принесли туда мирные вести.
      На следующий день утром главная часть конницы Подковы двинулась вперед, оставив позади зоркую стражу. На пути к стольному городу предстояло немало остановок: нужно было во-время оповещать села и узнавать вести от капитана Козмуцэ Негри, шедшего по шляху из Липши к Сучаве, и от гетмана Шаха, который поднимался из Нижней Молдовы к Фэлчиу, Текучу и месту слияния Тротуша с Серетом.
      Шестнадцатого ноября гонцы Шаха сообщили, что крепость Бендеры на Днестре оставлена немногочисленным турецким отрядом, охранявшим ее. Не надеясь на свои силы, турки предпочли убраться подальше; нагромоздили свой скарб на возы и перешли в пределы Буджака под покровительство хана Демира. С этой стороны беспокойства не будет: Демир Гирей слово свое не нарушит. Сотни Оплетина быстро движутся по дорогам Галаца и Браилы и к валашским переходам, перерезая тропы Кашина. Везде уже пронеслась весть о прибытии Иона Никоарэ Водэ. Жители, видя, что не терпят они никакого урона, мирно сидят у своих очагов. По списку, составленному Козмуцэ, начали задерживать кое-кого из бояр Нижней Молдовы, теперь переправляют их к Шаху, следующему с основной частью своего войска.
      Около Потырникен, древнего рубежа Ясского края, Никоарэ получил весть и от капитана Козмуцэ: по словам рэзешей из северных селений, турки в Хотинской крепости проведали о вступлении войск в молдавские пределы, и, как водится у турок, баш-булук-баш запер тяжелыми засовами железные ворота крепости и ждет. Вдоль всего Липшевского шляха поднимаются молодые селяне и просятся на государеву службу.
      Всюду пронеслась весть о призыве государя Никоарэ изловить и передать в руки новой власти вероломных бояр, продавших Иона Водэ. А те, кто не виновен в грабежах и притеснениях, на кого народ не жалуется, пусть ничего не страшатся. И пусть еще селяне ловят и передают в руки государевых ратников турецких сборщиков, разъезжающих по всему краю за данью, всякими поборами и дарами.
      Пусть выбирают в селениях старост из людей, побывавших с Ионом Водэ в Нижней Молдове в лето тысяча пятьсот семьдесят четвертое.
      Желающие вступить в войско его светлости Никоарэ пусть добудут себе доброго коня, зимнюю одежду да захватят харч на десять дней. Иначе капитан Козмуцэ не примет их. И да будет всем известно, что это не войско грабителей: воспрещено мирных людей обижать, грабить и убивать. Кто желает вступить в войско его светлости Никоарэ, непременно дает клятву, что будет соблюдать эти заветы.
      Пришли вести и от есаула Елисея Покотило относительно поимки предателей бояр и успокоения жителей.
      Как-то раз Доминте Гырбову по своей воле дерзнул выступить в сельской церкви с разъяснительным словом и робко высказал свое суждение о звезде с огненным опахалом и скудном разуме тех, кто полагает, что начинается светопреставление. Нет, мир как стоял, так и стоять будет. Приходит лишь конец притеснителям; вот только справят в церквах поминальные службы по усопшему Иону Водэ, - в Яссах откроется суд его светлости Никоарэ. Такого же мнения, оказывается, держался и батяня его Некита, великий мудрец.
      В тот же воскресный день Елисей Покотило переходил со своими сотнями Серет возле Скеи, спеша к Тазлэу. Алекса Тотырнак с сотней сабель направлялся берегом Серета к Бакэу - запереть ойтузский горный перевал.
      Младыш Александру заявил есаулу Елисею, что ему надобно отлучиться на один день, побывать по важному делу в некоем селении у берегов Молдовы.
      - А до моего возвращения, есаул, пусть люди отдохнут на привале.
      Елисей спокойно и мягко ответил:
      - Не можем мы, твоя милость Александру, ослушаться его светлости. Через пять дней должны мы быть в Яссах. Часть людей с лучшими сотниками останется в окрестностях следить за порядком. А мы с двумя сотнями вступим в Яссы, чтобы утвердить новые порядки по воле государя.
      Александру возбужденно отвечал:
      - Не может того быть, чтоб я не поехал, есаул, куда мне надо.