Никоарэ Подкова

      - Ну, понятно, недоволен, - заметил капитан.
      - А то как же. Посмотрим, что еще будет!
      А какое дело у капитана в городе Могилеве? Оказалось, что капитану Козмуцэ надо побывать на Хомутной улице у мастера Милослава Чишки заказать новое седло.
      - Не готовятся ли рэзеши на той стороне пойти войной в Нижнюю Молдову?
      - И это будет, - отвечал негренский капитан, - когда поднимется на княжение Никоарэ Подкова. Пойдем за ним, как шли раньше за Ионом Водэ.
      Сидевший рядом с капитаном гребец прошептал:
      - Только чтоб была ему удача, капитан. Мир содрогнулся от гибели Иона Водэ.
      Некоторое время плыли в молчании. Гребцы повернули лодку против течения, повели ее у берега, где река разлилась тихой гладью, и добрались наконец до незаметного среди камышей шалаша, откуда они отплыли. Выпрыгнув на песок, лодочники получили плату за провоз и, ощупав монету, остались весьма довольны своим гостем.
      - Завтра поутру переправьте меня обратно, - сказал им Козмуцэ.
      - Можно, - рассмеялись они. - Поедем на двух долбушках и вершу прихватим. Авось, запутается в сеть какой-нибудь сомина.
      - А мы вот хотим в свои сети такого сома запутать, который в кресле сидит и зовется могилевским воеводой, - отвечал негренский рэзеш.
      Козмуцэ, одетый купцом, торопливо пробирался по узким кривым улочкам; собак он не тревожил, зато пыли наглотался вдосталь, прежде чем достиг дома седельника.
      Постучался в ворота; последовало тихое бормотание: обмен вопросами и ответами; калитку отворил сам Милослав, пражский мастер, искуснейший из всех шорников на свете. Он выделывал седла, сбрую, украшенную насечками, и цветные расшитые чепраки, которые славились в Запорожье. И хоть был он знаменитый мастер и промышлял неплохо, жилось ему беспокойно в городе Могилеве, ибо все знали, что он гуситский беглец. Донимали его и попы-католики и паны, а городские советники прислушивались к шляхтичам; так что мастеру Милославу приходилось откупаться от них, подсовывая кому следует серебряные монеты с орлами.
      Мастер Чишка принял своего приятеля капитана Козмуцэ в каморе с инструментом и кожаными изделиями; расчесывая пятерней русую бороду, тронутую сединою, целый час жаловался он гостю на свое житье, все спрашивал, как и в прошлый раз, нельзя ли ему найти приют в какой-нибудь другой стране, где не будет притеснений со стороны папистов. Может, в Молдавию перебраться?
      - Можно и в Молдавию, - отвечал капитан, - только погоди маленько, Милослав, пока придет в нашу страну князь, какой нам по сердцу. Тогда еще больше работы найдется для шорников. А папистов у нас будешь бояться не больше, чем Сысоя Великого.
      Смеется мастер Чишка, хоть и не знает, кто такой этот Сысой. Наверно какой-нибудь почтенный и кроткий иерусалимский либо византийский бородач.
      - Еще счастье, что нет у меня детей и от второй жены, от Анны, прибавил он, перебирая бороду. - И хорошо, что Анна - трудолюбивая женщина и живем мы с ней в ладу; я работаю - она поет, словно и нет у ней никакой заботы. Спасибо, капитан Козмуцэ, за уплаченный тобою злот. И не гневайся, коли устрою тебя на отдых в сей каморе среди инструментов и кож.
      Когда мастер вышел, Козмуцэ удобно расположился на жесткой постели, положил кулак под голову и тотчас уснул.
      А утром, когда капитан Козмуцэ в поисках воды просунул голову в дверь тесной хозяйской кухни, он увидел там жену Чишки, пани Анну; напевая песенку, она закалывала шпильками косы и разглядывала в зеркале то слева, то справа свое белое личико.
      - Иезус Мария! - воскликнула она и, отложив зеркало, захлопала в ладоши. - Откуда ты взялся, капитан Козмуцэ?
      - Из шорных инструментов и бычьих кож. Рад видеть тебя в добром здравии и веселье, пани Анна. Будь ласкова, направь меня к кому-нибудь, кто бы указал, где стоит в Могилеве дом капитана Копицкого.
      - Да я сама могу тебе объяснить, друг ты наш любезный, капитан Козмуцэ. Дом капитана Копицкого стоит на третьей улице слева, напротив церкви Успения. И нынче у дома пана Тадеуша, должно быть, народу тьма-тьмущая. Ведь завтра, в воскресенье, будет суд над толстобрюхим Барбэ-Рошэ [рыжая борода], попечителем храма Успения. Ты только подумай, капитан! Роман Барбэ-Рошэ, такой большой боярин, владетель восьми поместий, взял да и отдал в заклад храм Успения пришлому ростовщику Косте Лули, и, так как Барбэ-Рошэ не заплатил в срок даже процентов, то Коста Лули повесил на дверь замок и не пустил попа и народ на святое богослужение. Господи помилуй, да где ж это видано, где ж это слыхано!.. Этакое нечестивое дело! Треклятый боярин взял деньги взаймы для свадьбы дочери, а свадьбы не сыграл и двадцать пять талеров не вернул ростовщику Лули.
      - Куда ж он, к чорту, девал этакие деньги?
      - В карты проиграл, капитан Козмуцэ. Проказа бы его разукрасила! Варвар окаянный, басурманин, не дожить бы ему до светлого Христова Воскресенья!
      - И что же суд?
      - Не знаю. Судить-то его будут такие же вороны-стервятники, родичи его. А народ валом валит. Хочет смуту поднять и потребовать головы виновного. Куда же ты, друг? К завтраку не воротишься?
      - Не могу и жалею о том, пани Анна. Любо мне слушать, как ты поешь и смеешься.
      - А теперь я уж не смеюсь и не пою.
      - Любо мне слушать, как ты поешь и смеешься, и глядеть, как ты раздаешь кушанья в цветных тарелках. Но мне поручено неотложное дело и велено его выполнить нынче же утром.
      - А потом уедешь?
      - Да, и все по тому же делу.
      - С моим мужем, с Милославом, ты уже простился?
      - Простился.
      - Тогда прощайся и со мною и не забывай нас.
      Козмуцэ поспешно зашагал прочь, нащупывая за поясом грамоту своего господина. У ворот остановился, прислушиваясь, не раздастся ли позади песня. Ничего не было слышно, жена мастера глядела ему вслед с порога. Капитан вздохнул, отворил калитку и, шумно захлопнув ее, удалился.
      На третьей улице он увидел храм Успения, скопище народа у дома напротив и успокоился, поняв, что его пути настал конец. Рассматривая собравшуюся толпу, он заметил, что все происходит, как в Негренах, когда рэзеши сердятся. Обогнул он одну кучку людей, протиснулся позади другой и тут увидел, что во дворе от ворот до дверей дома народу набилось столько, что яблоку упасть негде.
      - Кто сей чужеземец? - ворчали собравшиеся. - Пан Копицкий и нынче и завтра будет занят лишь бедой, постигшей наш святой храм Успения. Пусть оставят его в покое заднестровские жители. Для чужих пан Копицкий напишет жалобу послезавтра.
      Капитан Козмуцэ весь съежился и смиренно спросил близстоящих, есть ли кто у пана Копицкого.
      - Есть, он совет держит с нашими атаманами. Чего спрашиваешь? Разве сам не понимаешь?
      - А я думал, он держит совет с гетманом Ионом Никоарэ Подковой.
      - Где там! Гетман Подкова в Молдове.
      - Нет, мне ведомо, что он сюда держит путь. Я и провожал его часть пути.
      - А ты откуда, твоя милость, и кто ты такой?
      - Я рэзешский капитан из Негрен.
      - Да разве вы не признали его, люди добрые? Это же капитан Козмуцэ, тот самый, что был с нами и с запорожцами в войнах Иона Водэ в Молдове.
      - Слышите, паны-братья? И что же ему угодно?
      - Говорит, будто в канцелярии пана Копицкого сидит гетман Подкова.
      Новость перелетала из уст в уста, от одной кучки людей к другой, и вскоре толпа, собравшаяся перед храмом Успения, совсем уверовала в эту весть. Ну, теперь будет кому судить Барбэ-Рошэ за его воровство.
      Раздались крики, призывные возгласы. Толпа наседала на Козмуцэ. Люди, теснившиеся у крыльца, бросились к воротам. Капитан Козмуцэ в два прыжка одолел все ступеньки. Толпа заревела, весело честя его за подобную хитрость. Но капитан достал из-за пояса грамоту Никоарэ и помахал ею над непокрытой головой.
      - Паны-братья, я не обманул вас. Его светлости гетмана Подковы нет в доме, и он не держит совета с паном Копицким, но вот слово его, обращенное к друзьям на этой стороне Днестра.
      Стало тихо.
      - Паны-братья, добрые люди, - спокойно проговорил негренский капитан, - я - посланник его светлости и привез пану Тадеушу сию грамоту, написанную рукой государя Никоарэ.
      После такого признания по улице прокатился громовой гул голосов, и тогда рядом с входной дверью в доме отворилось окошко и высунулась из него голова пана Копицкого: молча, одним лишь недоуменным взглядом выпученных глаз и гримасой на лице, допытывался он, что означает этот гам и наступившая вслед за ним тишина, и всеобщее волнение, и странная речь незнакомца? Негренский капитан говорил довольно бойко на местном наречии, однако делал немало ошибок и примешивал немало молдавских слов.
      У пана Копицкого, бывшего войскового капитана, подбородок, щеки и виски были выбриты, как у запорожцев. Седые длинные усы были мелко завиты щипцами. Обрюзгшие бритые щеки обвисли. Вытаращенные его глаза вдруг сощурились, сделались совсем маленькими и так и впились в грамоту, которую посланник Никоарэ Подковы держал двумя пальцами, высоко подняв ее над головой.
      Неожиданно появившаяся в окошке голова также нежданно скрылась. И тотчас в дверях показалась фигура славнейшего мужа Могилева. Бывший капитан Тадеуш Копицкий был в два раза выше Козмуцэ и шире его в плечах. Он стремительно протянул свою могучую руку к привезенной грамоте или к возможной подделке, ибо могло быть и так, что мошенник держал в руке обыкновенный листок бумаги и размахивал им плутовства ради.
      Капитан Козмуцэ поклонился хозяину дома и осведомился, имеет ли он честь видеть перед собой знаменитого капитана Тадеуша Копицкого.
      - Правильно, я самый и есть, - звучным басом прогудел хозяин дома, и рэзеш, опустив грамоту, положил ее на широкую ладонь Тадеуша Копицкого.
      Бывший войсковой капитан прочитал написанное сверху, развернул грамоту и проверил печать.
      - Ты - капитан Козмуцэ? - резко спросил он.
      - Да, это я, - с достоинством отвечал рэзеш.
      Пан Тадеуш углубился в чтение грамоты. На миг он поднял глаза и посмотрел на храм Успения, словно беря в свидетели своих мыслей некоего грозного Бога - Бога мести, окруженного вихрями черных туч, потом ударил тыльной стороной левой руки по бумаге, которую держал в правой руке, и погрозил пальцем собравшимся вокруг.
      - Ступай за мной, - сказал он посланцу.
      Шагая с удивительным для такого грузного и уже немолодого человека проворством, пан Копицкий повел капитана Козмуцэ в комнату, соседнюю с канцелярией.
      Он усадил гостя на диван и, придвинув кресло, уселся рядом; затем взглянул опять на распечатанную грамоту и снова хлопнул по ней тыльной стороной левой руки. И вдруг до слуха гонца донесся неожиданно кроткий голос, в котором дрожали слезы:
      - ...По божьей воле ставший чужим в вотчине родителей своих... Капитан Козмуцэ, поведай мне все, что знаешь о прибытии друга моего Подковы.
      В нескольких словах рэзеш изложил все, что знал.
      Пан Тадеуш слушал, облокотившись на стол и подперев щеки ладонями. Он опустил голову, затем медленно поднял ее и пристально взглянул на негренского капитана, прислушиваясь в то же время к гомону собравшегося на улице народа.
      - Дорогой гость, - с улыбкой заговорил он. - Завтра у нас в Могилеве будет нешуточное сборище. Весь народ встретит нашего гетмана, когда он проследует через город к своим запорожским друзьям. Какие бы у нас тут ни были распри и неприятности, Подкове ничто не будет помехой. Мы примем все меры.
      - Понимаю. Государь решил переправиться завтра.
      - Это я уже знаю из привезенной тобою грамоты. А теперь назначим час. Скажи ему: Тадеуш Копицкий ждет гетмана Никоарэ к десяти часам утра.
      - Будет исполнено в точности, - заверил рэзеш. - Я немедля ворочусь к государю.
      - О, вот ревностный гонец! Но сначала мы с тобою осушим чашу дружбы да посоветуемся о делах, связанных с приходом к нам славного гетмана Никоарэ.
      20. МЛАДЫШ-ОТВАЖНЫЙ
      Прежде чем вступить на земли селений Костешты и Олэрены, Подкова по совету двух своих провожатых - деда Митри и атамана Агапие - велел сделать еще один привал.
      Расстояние до Днестра быстро сокращалось, однако все чаще останавливались на отдых. Навстречу Никоарэ выезжали верховые из сел, ратники обменивались с ним поклонами и добрыми словами; верховые провожали путников до границы своей земли и с холма долго глядели им вслед, до тех пор пока и отъезжавшие и остававшиеся уже не могли различить друг друга в туманной дали. Порядок встреч и проводов устанавливали лэкустяне Митря и Агапие, скакавшие на расстоянии одного перехода впереди Никоарэ. А те, кому лэкустяне передавали весть, спешили дальше к днестровским степным просторам, оповещая родичей и приятелей. Чувствовалось, что происходит нечто необычное: по дорогам беспрестанно скакали всадники и вестники. Дошла весть и до чабанов, охранявших кое-где на обширных равнинах большие отары овец. И по старому обычаю, порожденному бедствиями многих поколений, чабаны огнями оповещали села, расположенные ближе к лесам, о движении отрядов Петру Хромого и ясского баш-чауша [начальник нескольких отрядов чаушей - турецких воинов, состоящих в охране князя] вперед - по дорогам к Липше и назад - к Ваду-Рашкулуй.
      В Ваду-Рашкулуй, где немало было собрано господарских служилых и турок, поднялась, должно быть, великая тревога, когда лазутчики принесли известие, что Никоарэ с товарищами идут каким-то неведомым путем. Беглецов поджидали в одном месте, а они оказались далеко от него. Господарские власти почему-то были уверены, что надо расставить сети именно у Ваду-Рашкулуй. Откуда взялась эта обманчивая уверенность? Должно быть, навеяли ее ветры, земля и воображение. В Ваду-Рашкулуй господарским служилым жилось вольготно, в отдыхе и пище их не стесняли, по числу сабель отряд был сильнее других. Теперь он двигался к долине Липши, нащупывая, лавируя, наступая и отступая, и, как видно, не уповал на легкую победу.
      Для них было важнее сохранить собственные головы на плечах, нежели доставить в Яссы головы скитальцев. И шли они лишь потому, что их подталкивали турецкие конники, выказывавшие немалую храбрость и высокомерие, как и подобает воинам величайшего и грознейшего падишаха, владыки мира. А высокомерие их прекрасно уживалось с жаждой грабить жителей. Местные рэзеши, огражденные до той поры от боярской алчности, имели немалые стада и отары овец. Они торговали скотом с ляхами, и в Ваду-Рашкулуй поговаривали, что живут те рэзеши зажиточно и наверняка у них немало зарыто горшков со злотыми и талерами.
      Чабаны издалека следили за движениями лазутчиков. Заметив их, они зажигали на курганах огни числом поболее количества своих овчарен, и рэзеши считали столбы дыма, понимая, что из степи верные люди дают знать о приближении ворогов. По ночам костры чабанов сверкали звездами на вершинах холмов, и рэзеши на границах своих владений следили, как вспыхивают и гаснут огни, - чабаны то закрывали костры тулупами, то вновь открывали их. Так сообщали они, что на пастбищах тревожно, что псы неспокойны и рвутся с цепи, как при приближении хищных зверей. Тогда в селах увеличивали стражу, и вооруженные отряды выходили в степь, укрываясь в рощах и в балках, где едва струились пересохшие за лето ручьи.
      В пятницу Агапие повел атаманов селений Костешты в Олэрены к Никоарэ, остановившемуся в ложбине, окаймленной молодым буковым и березовым лесом. Подкова и его спутники, услышав конский топот, тотчас вдели ногу в стремя. Как только показался Агапие, Никоарэ вскочил на своего каракового коня и натянул поводья. Вскочили в седла и товарищи его.
      Агапие вел за собой шестерых рэзешей - старейшин двух селений.
      Лэкустенский рыбак обнажил голову и поклонился Никоарэ; остальные шесть всадников последовали его примеру.
      - Светлый государь, - проговорил Агапие, и белые зубы его сверкали из-под усов, - вот старейшины двух наших соседних селений, они пожелали быть здесь при проезде своего государя.
      - Сердечно рад, - отвечал Подкова, подвигаясь ближе к рэзешам.
      Он снял с кудрявой головы кушму. Обычай этот, утвердившийся у запорожцев при встрече гетманов и есаулов со своими преданными воинами, был незнаком молдаванам. А Подкова, видя в эти дни, как сплачивается народ, окружая его любовной заботой, смягчавшей горечь скитаний, испытывал желание поклониться силе земли, братьям Иона Водэ по несчастью. Он был исполнен жалости и горячего желания помочь им. Костештским и олэренским атаманам в самое сердце запал величавый и все же братский взгляд того, кого считали своим князем.
      - Здравствуй на многие годы, батюшка. Поскорей возвращайся, - сказал самый старший.
      - Подойди к стремени государя, дед Коман, - подтолкнул старика Агапие.
      Убеленный сединами рэзеш, разодетый, как в праздник, подошел и схватил протянутую руку Подковы.
      - Преславный государь, - проговорил он, прижимая левую руку к груди, - что в сердце у нас, то и на устах. Желаем встретить тебя по старине, как володетеля нашего, хлебом-солью. Только уж ты собственным своим мечом добывай себе престол, не ищи подмоги у басурманских наврапов и бешлиев, как иные государи, потерявшие стыд.
      Подошли и остальные рэзеши, прикоснулись к руке Никоарэ. Потом все спешились для совета, а костештские и олэренские рэзеши достали из сумок привезенную снедь и баклажки с вином.
      Спустился в ложбину и дед Митря и торопливо соскочил с коня.
      - Едет сзади его милость дьяк с удивительными вестями, - сообщил он.
      - Что такое, человече? - сердито осведомился дед Петря. - Коли весть недобрая и отравит нам трапезу, так мог бы и погодить. Али уж скорее выкладывай, - прибавил он, досадливо отложив ломоть хлеба. - Показались лазутчики и измаильтяне, что ли? Вот уж три дня, как только о том и слышу.
      - Не стали бы из-за того наши рэзеши тревожиться, капитан Петря, отвечал с обычной своей кротостью дед Митря. - Рэзешские отряды все теснили ворогов, пока не сбили в кучу. А теперь наши люди собрались в трех местах и дожидаются государева повеления - хотят окружить их да вилами прикончить.
      Дед Петря замолчал, но лицо его не прояснилось. Младыш выступил вперед.
      - Дозволь, батяня, и нам обнажить сабли.
      Дед молча одобрил его кивком головы, упрямый и угрюмый, точно зубр.
      - Посмотрим, что скажет дьяк. Человек он разумный, - спокойно отвечал Никоарэ. - Из всего, что происходит, я понял - беспокоиться мне не о чем, ибо стеною стали друзья наши и охраняют нас вот уж третий день. Народ с нами!
      В ложбину спустился дьяк и неторопливо слез с коня.
      - Государь, - сообщил он, - отряд Сафара-чауша сделал дневку в Овечьей Долине. Наврапы совсем загнали коней, собирая служилых Хромого. Наши друзья рэзеши обошли их. Мы взяли языка: поймали одного служилого. От него и узнал я имя чауша, а старшого над служилыми зовут Ионом Бузату. Сафар-чауш бил его своим посохом. Долго мы не задержимся. Пока вы приготовитесь, я поведаю государю какой случай был в Костештах.
      - Что еще за случай? - проворчал дед. - Некогда нам сказки слушать.
      - Случай сей касается турецкого отряда и схватки, в коей и мы с дозволенья его светлости примем участие.
      - Надоело! - пробормотал старик, брезгливо отмахиваясь, словно желая показать, что он ото всего отступился и ничего ему больше не нужно на белом свете.
      - Не сердись, дьяк, и поведай, что за случай, - спокойно попросил Никоарэ.
      Дед Петря внезапно притих, и дьяк рассказал о подвиге костештских крестьянок.
      Двое служилых, ехавшие стороной, увлекли с собой двух старых анатолийских воинов. Бывает, что даже иному наврапу осточертеет беспрестанно убивать и грабить в христианских землях. И уж ничего ему не хочется - только бы отдохнуть в укромном, мирном уголке. Достать несколько яиц и сальную свечу, зажарить на огне яичницу, раздобыть охапку сена, прилечь на нее и уснуть. А там будь, что будет, - да свершится воля Аллаха.
      А служилые про себя решили, что раз с ними двое турецких воинов, то рэзеши устрашатся и встретят их ласково; да и сами они, служилые, покажут, что не желают более ни с кем воевать, а уходят куда глаза глядят: опостылела маята. Про себя же помышляли они так: пока остальные будут сражаться, приберем к рукам плохо лежащие злотые, буде найдутся, либо образа в дорогих ризах, а затем вернемся в стольный город и будем похваляться мнимыми подвигами.
      Вот пробираются они верхами к околице Костешт в час завершения утренних домашних работ. Рэзеши все в поле, старики разлеглись в тени, псы лязгают зубами, ловя мух; одни лишь женщины трудятся без передышки, занятые нескончаемыми домашними делами. После утренних хлопот поработали некоторое время за ткацким станом. Потом оставили тканье, затопили печь: надо обед сготовить, чтоб было чем встретить голодных муженьков, испечь для них заварных кукурузных лепешек, обдав их предварительно крутым кипятком.
      Вдруг супруга молодого Фрунзы, выскочив из сеней, чтобы посмотреть, отчего так беснуются псы, увидела четырех ратников, глядевших через забор. Служилые и наврапы спешились у ворот, решив войти в самую богатую, на их взгляд, избу в том краю села, куда они попали.
      - Ой! - завопила женщина, и щеки ее зарделись. - Что вы за люди и как это вы смеете незванными входить во двор честных христиан да еще с нечистью поганой.
      - Милая хозяюшка, - отвечал один из служилых. - Пусти нас в дом отдохнуть, как подобает воинам.
      - Боже сохрани! - ужаснулась хозяйка. - Не касайтесь ворот, враз загорятся. Псов спущу, людей созову.
      - Люди в поле, я их видел. А мы оба - государевы ратники, а эти двое - слуги его султанского величества. Бойся гнева нашего и пусти нас в дом!
      - А пропади вы пропадом с вашими кафтанами и султанами. Пришли людей мучить и детей пугать?
      - Замолчи, не то я тебя сейчас!.. - крикнул служилый и скверно выругался.
      Тогда фрунзова Фира закричала да нарочно громко, чтобы соседки услыхали:
      - Караул, сестрицы родные! Нечисть поганая напала на нас! Хватайте вилы! Прогоним их, да шкуры с них сдерем, да спалим, а дымом ребятишек окурим, чтобы вылечить от родимчика. Держи их, держи! Псов отвяжите! Дед Иримие, выпусти быка - ишь, один-то вояка в красной одеже, так бык живо его на рога подденет и кинет в овраг.
      Поднялся в Костештах переполох, какого еще не было со времен ногайцев. Как и в ту пору, выбежали женщины с раскаленными на огне ухватами, кое-кто схватил вилы; псы, извиваясь винтом, пролезли в подворотни; бык заревел и, опустив чуть не до земли свою голову, выставил рога и бросился за служилым в красном кафтане. Так и не успели господарские и султановы слуги взобраться на коней.
      - Не было с ними царя Александра Македонского - вот и побили их амазонки, государь... - закончил дьяк свой рассказ.
      Убегая от шумной женской ватаги, четверо воинов встретили на краю села рэзешей, среди которых был и дьяк Раду. Тут-то рэзеши их и переняли, однако спасти успели лишь одного; остальных троих бабы избили и бросили полумертвых под забор.
      - Такие сказки мне по сердцу, - возбужденно заговорил дед. Отправимся поскорей в Овечью Долину к отряду Сафар-чауша. Надо привести сюда хозяюшку Фиру фрунзову, чтобы похвалил ее государь.
      - Хотел я ее привесть, да застыдилась она, не пожелала, дескать, не положено женщине совершать подобные дела. Да и к ней пусть никто не заглядывает: от забот у нее голова кругом идет, младенец захворал.
      - Такие уж они, женщины, все с причудами! - убежденно сказал дед. Да и недосуг нам с ними лясы точить; отправимся по нашему делу.
      Шестеро костештских и олэренских старшин смешались с остальными рэзешами, торопливо собиравшимися в отряды.
      Агапие из Лэкустен привел к стремени Никоарэ Подковы плененного служилого. Пленник был с обнаженной головой, без пояса. Вид у него был несколько помятый, на лице пестрели ссадины и синяки - следы ухватов, но держался он бодро, радуясь спасению жизни.
      - Поклонись государю, - приказал ему лэкустенский атаман, - и поведай все, что нам поведал. То есть мне и дьяку.
      Пленник смиренно выложил все, благоразумно подобрав слова заранее, дабы ничего не упустить.
      - Великий государь, баш-чауш Сафар дожидается еще одного отряда, находящегося под его началом. Вечером аль завтра утром отряд должен прибыть сюда. Государь, мы зашли далеко, и задерживаться тут нам совсем несподручно. Если уж рэзешки такие, какими мы их видели, то каковы же рэзеши! Сафар побил посохом нашего начальника Иона Бузату. А теперь пусть сам узнает, какие тут дела да отчего служилые только и думают, как бы ноги унести. Мы привыкли к голодным и забитым крестьянам, а тут люди не ведают страха. Баш-чауш Сафар все равно лишится головы. Либо здесь, либо в Яссах. Здесь - коли не пробьется, а там баш-булук-баш беспременно отдаст его в руки палача за неудачу и посрамление.
      - Расскажи государю, каков воин баш-чауш Сафар, - потребовал Агапие.
      - Правду скажу твоей милости: добрый воин, а нравом крутой. Нас, служилых, угощал не только посохом, а бывало и саблей. Все по правде я говорил, государь, вот те крест.
      Никоарэ Подкова велел подняться из ложбины. Как только они показались на покатой равнине, наврапы понеслись в разные стороны, точно осы из гнезда. Часть их собралась на гребне холма, а основной отряд, тесно сомкнув ряды, не спеша направился к кургану, возвышавшемуся на другом конце равнины.
      Дьяк дал деду пояснение:
      - Сафар не желает принимать боя.
      - Тогда надобно гнать его без устали. На пути поджидают его три наших отряда.
      Подкова остановил своего каракового коня.
      - Кажется, Сафар дожидается нас, - сказал он, внимательно следя за движениями наврапов. - Они не обнажили сабель. Сюда скачут двое верховых, должно, посланцы.
      Они сейчас же догадались, чего добивается Сафар-чауш. Оба посланца остановились в ста шагах, с достоинством поклонились. Один был наврапом, другой - господарским служилым.
      Поначалу заговорил турок, а служилый перевел. Потом они застыли.
      - Я этого ждал, - прошептал Подкова.
      Господарский посланец переводил:
      - Баш-чауш Сафар напоминает, что ныне священный день - пятница, а правоверные мусульмане в такой день не проливают крови.
      Лэкустенский рыбак шепнул:
      - Должно, какая-нибудь турецкая хитрость, государь.
      Наврап опять прокричал что-то, и служилый снова перевел:
      - Баш-чауш ведает, что имеет дело с витязем, наделенным духом справедливости. Баш-чауш сказал: "Мы не можем принять сейчас боя, пусть его милость подождет до захода солнца, когда дозволено обнажить сабли". И еще говорит баш-чауш, что хорошо бы обеим сторонам не портить людей, а выйти на единоборство. Пусть выйдет кто-либо один из ваших милостей, кто полагается на свою удаль. И пусть померяется с баш-чаушем не саблями, а одной лишь ловкостью, а там уж как бог укажет. Если, как надеется баш-чауш Сафар, он победит, то вольно ему будет захватить голову павшего и уйти, и чтоб никаких помех ваши милости ему не чинили.
      По велению Никоарэ Подковы вышел вперед дед Митря Лэкустенский и, выслушав слова господаря, задал несколько вопросов прямо на языке наврапов.
      - А не вышло так, что у Сафара-чауша отрезан путь?
      - Путь не отрезан, - последовал ответ. - Сафар дожидается подкрепления.
      - А мы не желаем ждать, пока укрепится наш недруг.
      Ответ был таков:
      - Потому-то Сафар-чауш и зовет на единоборство. А коли никто не осмеливается, то погодите до захода солнца. Ваш господин Подкова знает, что единоборство - старый обычай витязей и у христиан и у правоверных.
      Дед Петря уже не мог совладать со своим гневом и, наклонившись к Никоарэ, забормотал, что иного закона на войне нет, как обнажить сабли и рубить неверных, пусть затмится им солнечный свет мраком смерти.
      Никоарэ подал знак молчать; намеревался он дать совсем иной ответ. Незачем, думал он, жертвовать столькими людьми, глаза которых так дружелюбно и доверчиво устремлены на него. Рэзеши будут ему нужны и по возвращении в страну. Среди них он уже не чувствует себя изгнанником и скитальцем. Лучше дать баш-чаушу ответ, что дозволяется ему отступить.
      - Дозволю ему спасти голову, - прошептал он про себя.
      Но в то мгновение, когда он собирался передать в искусных словах ответ посланцу, Александру вырвался на коне из толпы окружавших его всадников. Затем осадил скакуна, повернулся с поклоном к Никоарэ и, отстегнув саблю, подал ее своему господину.
      - Дозволь, батяня, сразиться с Сафаром, - с твердой решимостью проговорил он.
      Лицо его пылало, взгляд, прельщенный призраком великого подвига, сверкал.
      Тревожно сжалось сердце Никоарэ. Старший брат видел, что Младыш охвачен опасным, неудержимым возбуждением, уже не раз бросавшим его навстречу грозным бурям.
      - Но ведь у тебя нет копья святого Георгия, - попытался отшутиться Никоарэ.
      - Батяня, дозволь, - настаивал с гневной хрипотцой в голосе Младыш.
      Никоарэ вздохнул, отпуская его движением руки, и только сказал:
      - Ликсандру, гляди в оба, Сафар - лукавец.
      Младыш пришпорил коня, нащупывая под кафтаном кинжал.
      - Останови его, государь, - простонал дед Петря. - Любой из нас может жертвовать собой, но пожалей мальчика.
      - "Мальчик" давно стал мужем, - гордо кинул, оборотясь к нему, Александру.
      - Поздно, дедушка Петря, - проговорил Никоарэ. - Не забывай, что он был, как и я, твоим учеником. Возложим надежду на его доблесть.
      Ближние рэзеши с саблями и копьями наготове следовали тихим шагом за Никоарэ.
      Вдали виднелся курган, похожий на громадный муравейник; по одну его сторону встал отряд баш-чауша Сафара. Рэзеши, прискакав туда, сбились в кучу, а затем выстроились по другую сторону кургана.
      Сафар спешился и вышел навстречу Младышу. В отряде наврапов раздались удивленные и радостные возгласы:
      - Гляди, брат самого Подковы! Красивую голову привезем баш-булук-башу в Галату.
      Александру соскочил с коня. Затем, вытянув правую руку, ладонью коснулся правой руки измаильтянина. После этого Сафар-чауш отошел к кургану - к своим наврапам, опустился на корточки и омыл пылью с подножья кургана знаки своего мужества. Оборотился в сторону Мекки и, склонив голову, покрытую тюрбаном, коснулся лбом земли.
      Александру ждал, обратив лицо к востоку, и смотрел на курган. От своих ученых наставников в Баре он знал, что в этом еще не разрытом кургане стоит на страже верхом на коне, в кольчуге и с оружием в руках, древний скифский наездник, окруженный верными товарищами.