Георгий Скорина

      – Нет! – воскликнул Георгий. – Как смел ты предложить мне это? Я глубоко почитаю этих великих ученых. И не я один!..
      – Того требует святая церковь, – перебил его Иоганн, – рыцарем которой мы помогаем тебе стать.
      – Не рыцарем церкви, а проповедником науки вижу я себя в будущем. Я принес клятву служить моему народу и…
      – Твой народ… – прервал его Иоганн с презрительной усмешкой, – рабы, которым нужны не слуги, а господа. Ты можешь стать господином его. Мы дадим тебе власть и силу. Мы сделаем тебя боярином, князем.
      – Замолчи, Иоганн фон Рейхенберг! – угрожающе сказал Георгий. – Ты пришел за миром, который хуже войны. Все ли сказал ты?
      – Да, – ответил Иоганн после продолжительной паузы. – Я сказал слишком много для тебя, хлоп… – Немец сделал знак своим спутникам.

      Рослый длинноносый студент распахнул плащ и поднял распятие. Георгий увидел под плащом ножны кинжала.
      – Клянись, – грозно сказал длинноносый, – что все слышанное тобой останется тайной! Что ни родным, ни близким ты не откроешь нашего разговора, что не помыслишь восстать против церкви нашей и ее слуг. Иначе…
      – Иначе? – спросил Георгий, оглядывая обступивших его студентов.
      Георгий стоял один против троих, полуголый, сжимая единственное оружие, попавшееся ему под руку, – свое мокрое платье. Двое спутников Иоганна медленно заходили ему за спину. Немец стоял прямо против него.
      – Перекрестись и произнеси клятву, – прошептал Рейхенберг.
      Лицо немца было совсем близко. Стоило только взмахнуть рукой… Что напомнило ему это выражение лица? Эти серые, холодные глаза… Тонкие поджатые губы… Острый с хищным изгибом нос…
      – Крестись, и мы простим тебе твои заблуждения…
      «А-а!.. Дорога у Бреста… Нарядная охотничья кавалькада… Крестьяне, выпускающие зайцев из мешков… Крики „угу… угу“».
      – Или ты примешь наше проклятие и нигде не скроешься от нашего гнева!
      «…Хриплый лай собак. Бледное лицо всадника… Опрокинувшийся на спину крестьянин… Кровь на траве… Испуганные односельчане, торопливо уволакивающие тело в кусты… Да, то самое лицо! Тот же взгляд!»
      – Делай свой выбор…
      Георгий взмахнул рукой и хлестнул по лицу немца. Иоганн отскочил к стене. Двое других отбросили плащи. Но в это время распахнулась дверь.
      – Крещение состоялось! – весело крикнул Николай Кривуш, входя в комнату вместе с бледным и возбужденным Вацлавом. Кривуш насмешливо поклонился Рейхенбергу: – Виншую пана Яна. И прошу к столу, по старому нашему обычаю.
      Вытирая мокрое лицо, Рейхенберг направился к двери. За ним последовали его спутники. Вацлав стоял, сжав кулаки, пока не вышли все трое.
      Георгий все еще продолжал держать мокрую одежду, с которой стекала на пол вода. Его мышцы мелко дрожали.
      – Опусти свое паникадило. – Кривуш обнял друга. – Можешь ничего не объяснять. Все ясно! – И, притянув к себе Георгия, он крепко поцеловал его в лоб.

* * *

      Как ни уверяли Георгия друзья, что стычка лишь укрепит его популярность в университете, ибо немца не любят и каждый охотно встанет на защиту Георгия, случай этот омрачил счастливую весну юноши. Он не сомневался в преданности своих друзей и в сочувствии к нему большинства студентов. Но то, чего не могли понять Кривуш и Вацлав, считавшие причиной ссоры только зависть Иоганна к научным успехам соперника, представлялось Георгию в совершенно ином свете.
      Теперь он наконец отчетливо понял, какую цель преследовали фон Рейхенберг и краковский архиепископ, помогая ему поступить в университет. И странно! Размышляя об этом, Георгий вспомнил последний день своей жизни в Полоцке. Вспомнил во всех подробностях и ощущениях. Незримые нити связывали эти полоцкие события с тем, что происходило теперь в Кракове.
      Шумный город с его обманчивой нарядностью и весельем вдруг обнажил зловоние монастырских задворков и переулков, где простая человеческая честность была столь редким гостем, как и солнце, загороженное от людей тесно нависшими этажами домов.
      Университет почудился юноше темным бесконечным подземным ходом, где вдалеке мерцал бледный свет. Сколько препятствий, сколько невидимых ям и обвалов на пути к этому свету! Дойти до него почти невозможно. А если все же дойти? Если, вытянув вперед руки, ощупывая скользкие стены сводов, спотыкаясь и падая, все же идти и идти вперед, сжав зубы, не отрывая глаз от мерцающего вдалеке огонька? Что ждет его там? Не окажется ли этот свет отблеском печальной свечи у изголовья певца и не поразит ли слух монотонный речитатив псалма:
      «Сокроешь лицо свое, смущаются… И в прах обращаются… Обновляется лицо земли…»
      Вечное обновление! Бесконечное движение материи и подобная лицу покойника каменная неподвижность однажды установленных истин и законов.
      К тому ли стремился ты, юноша? Для того ли шел через поля и болота, бросив отчий дом? Вот двор университета. На этих плитах он впервые встретил Иоганна, которого считал своим благодетелем. Не ясно ли теперь, для чего помогли ему тогда Иоганн и стоящие за ним неизвестные люди?
      Они хотели сделать его своим помощником в тайной борьбе против белорусского народа. О, как далеко метил немец!
      Он ждал новых стычек с Рейхенбергом, но ни Иоганн, ни его товарищи ничем не выказывали своей вражды. Они даже в отношениях с другими схоларами стали как будто ласковей и проще.
      Однако теперь Георгию казалось все подозрительным. Единственным местом, где он отдыхал от докучливых мыслей, был старый сад над рекой.
      Едва наступал условленный час, как Георгий преображался. К нему возвращалась былая веселость, глаза снова светились ласковым светом.
      Вацлав любил смотреть на своего друга, когда тот готовился к свиданию. Вялому и немного ленивому чеху нравилось в Георгии все. Иногда он сам зажигался его огнем, и тогда их беседа принимала особенно веселый и душевный характер.
      Однажды Георгий, расчесав кудри и надев праздничное платье, спросил Вашека, хорошо ли он выглядит.
      – Великолепно! Ты наряден, как в первый день пасхи. Но… Разве ты не знаешь? Вернулся пан профессор. Все наши собираются у него.
      Георгий нахмурился. Он знал, что Глоговский, отсутствовавший более двух недель, вернулся в Краков. Знал, что профессор, безусловно, спросит о нем, о Франциске… Он и сам побежал бы с радостью к любимому учителю. Вашек мог бы и не напоминать об этом.
      – Конечно, я знаю, – сказал Георгий сухо, не глядя на Вашека. – Разве мой наряд помешает мне принять участие в беседе?
      – Нет, нет, Франек, – смутился Вацлав. – Я только хотел предупредить тебя…
      – Спасибо, – ответил Георгий и, заторопившись, убежал в сад, к Маргарите.
      Встретившись с Маргаритой, Георгий был серьезен и несколько печален. Беседа долго не вязалась. Он молчал, задумчиво грызя стебель цветка, или отвечал невпопад.
      – Тебе скучно со мной, Франек, – сказала Маргарита со слезами в голосе. – Ты больше не любишь меня.
      Георгий крепко сжал ее руки.
      – Нет, милая, я люблю тебя еще более прежнего. Но у меня много огорчений.
      – Что же случилось? – испуганно спросила девушка.
      – Маргарита… Я хочу открыться тебе… Я не Франциск.
      – Ты шутишь, Франек, – улыбнулась девушка.
      – Это не мое имя, – продолжал Георгий, – Франциском меня назвали здесь, в Кракове.
      – Тебя дважды крестили?
      – Я крестился только раз. Но двери университета открылись лишь для Франциска. Они оставались закрытыми перед моим честным христианским именем: Георгий.
      – Георгий… Юрий… – повторила Маргарита. – Такое красивое имя. Зачем же ты потерял его?
      – Я не терял его, – ответил Георгий. – Это они хотели заставить меня забыть мое прошлое.
      – Ты меня пугаешь, Франек… Прости, Юрий, – поправилась Маргарита. – Кто это они?
      – Мои враги. Рыцарь фон Рейхенберг, архиепископ краковский и другие.
      – Его преосвященство? – воскликнула Маргарита. – Опомнись, Юрий.
      – Молчи, Маргарита, и слушай…
      И Георгий рассказал ей свою историю. Рассказал о городе Полоцке и смерти отца, о своем детстве, о попе Матвее, лирнике Андроне, о бегстве из родного дома. С любовью и умилением описал ей белорусскую землю, через которую лежал его путь.
      Никогда еще Маргарите не приходилось слышать такой интересный и вдохновенный рассказ. Она смотрела на своего возлюбленного, и он вдруг показался ей сильнее, красивее и умнее того Франека, которого она знала прежде.
      Она не могла понять того, что говорил ей Георгий о своем народе, о пришлых властителях, о борьбе истинной науки с рутиной схоластики. Но она любила его и твердо знала: он не может быть неправ.
      Как страшен мир, в котором живет она и с которым борется Франек… Нет, Юрий! Мужественный и любимый Юрий.
      Георгий взял девушку за руку.
      – Любимая моя, – сказал он взволнованно, – прекрасная моя невеста. Дай мне твою руку, и поклянемся…
      Они опустились на колени.
      – Клянусь, – говорил Георгий, – не отступать от слова, данного учителю моему, отцу Матвею…
      – Клянусь, – шептала Маргарита, – молиться за Юрия и дела его. Да принесет ему бог счастье и победу.
      – …Не страшиться лишений и мужественно переносить удары врагов, – продолжал Георгий, – но достичь цели, хотя бы ценой самой жизни моей…
      – И если постигнет его горе или будет ему тяжело, – шептала Маргарита, – разделить с ним все и облегчить бремя его.
      – Клянусь вечно любить и беречь подругу мою Маргариту. Всю жизнь!
      – Всю жизнь! – повторила Маргарита.
      Солнце зашло. Последние отблески заката догорели, и сразу наступила темнота.
      Вдруг Маргарита заплакала. Какое-то неясное предчувствие сжало ей сердце. А что, если это последнее свидание? Она не решалась сказать об этом Георгию.
      – Всю жизнь, – тихо повторил Георгий. – Но теперь нам придется расстаться на некоторое время.
      Маргарита вздрогнула.
      – Не покидай меня, Юрий, – сказала она дрожащим голосом.
      – Мы не увидимся лишь несколько дней, – успокоил ее Георгий. – Мне нужно много заниматься сейчас. Я буду писать тебе каждый день, и ты тоже…
      – Да, – ответила Маргарита и, чтобы скрыть слезы, быстро пошла к дому.

* * *

      Георгий не спешил возвращаться в бурсу. Только что показалась молодая луна. Недвижные деревья, осыпанные белым цветением, засеребрились. Тихая, светлая, торжественная ночь… Георгий идет посреди улицы. В домах наглухо закрыты тяжелые ставни. Двери и ворота заложены тройными засовами. Во дворах изредка лязгают цепями собаки и провожают Георгия ленивым лаем. Проходит ночной дозор. Трое стражников с факелами. Стук алебард, гулкий топот кованых сапог. Опять тишина… Мужской голос поет что-то очень простое и трогательное. Слышится девичий смех. Георгий идет на песню. Тени на балконе застывают. Он идет дальше. Сворачивает в узкий переулок.
      Куда он идет? Не все ли равно… Георгий идет прямо. Переулок кончается. Открытое место, плеск воды. Ах, это река!.. Значит, он шел в сторону, противоположную бурсе. Он идет по берегу. Луна поднялась. Светло, тихо… Георгий смотрит на очертания Вавеля с его башнями, стенами, воротами. На невысоком холме он видит странную фигуру. Человек стоит спиной к Георгию, запрокинув голову. Прямой, темный, неестественно высокий человек медленно поворачивается, продолжая смотреть на небо.
      – Пан Коперник! – восклицает Георгий, пораженный странной встречей.
      – Да, – говорит Коперник. – Я пришел сюда, чтобы посмотреть на них. Сегодня они особенно прекрасны.
      – Кто?
      – Звезды… Ах, это ты, Францишек! Погляди туда. Это Кассиопея, вон там, на Млечном Пути. Ее очертания похожи на нашу букву «w». Ты видишь только шесть ее звезд, но их там должно быть много больше… Вероятно, много больше. А вон там, по другую сторону, Андромеда. Пониже Персей, Плеяды, Овен…
      Георгий следил за движением руки ученого.
      – Поистине они прекрасны, – сказал он шепотом, – и как таинственны. В чем их природа? Далеки ли они? Если бы взглянуть на них поближе…
      – Да, если бы взглянуть поближе на планеты, – повторил Коперник. – Нам это не дано. Это большие, особые миры, подобные тому, на котором мы обитаем. Они также живут и движутся, повинуясь строгим и неотвратимым законам.
      – Движутся вокруг нас? – спросил Георгий.
      – Нет. Движутся вокруг Солнца, вращаясь по своим кругам. И вместе с ними движется наша Земля.
      – Может ли это быть?.. Мы движемся? – вскрикнул Георгий.
      – Да, – сказал Коперник. – Теперь я в этом уверен. Иначе чем объяснить смену дня и ночи, смены времен года? У меня нет еще всех доказательств, но я уже убежден. Сегодня я впервые поделился своей гипотезой с паном Глоговским и его учениками. Я не видел тебя среди них, Францишек…
      Георгий молча опустил голову. Мог ли он знать, что в этот июньский вечер тысяча пятьсот шестого года великий Коперник впервые откроет своим друзьям труд многолетних исканий. Что именно в доме пана Глоговского несколько человек услышат о гениальном открытии, которое еще двадцать лет будет скрыто в разрозненных, перечеркнутых и заново переписанных тетрадях. И что только на смертном одре ученый увидит первый экземпляр своей книги «Об обращении небесных сфер», которой суждено будет потрясти мир.
      Коперник повернулся к Георгию и некоторое время молча смотрел на него.
      – Сегодня ты не пришел на беседу оттого, что был у возлюбленной? – неожиданно спросил он.
      Георгий ответил просто и откровенно:
      – Да, я был с ней…
      Коперник улыбнулся:
      – В твоих глазах еще отражается ее свет… Я не осуждаю тебя, но помни, наука ревнива. Если ты посвятил себя ей…
      – Разве любовь несовместима с наукой? – смущенно спросил Георгий.
      Коперник вновь помолчал и, вздохнув, ответил:
      – Не знаю… Истинная наука не терпит соперниц.
      Он надел свой четырехугольный берет и протянул Георгию руку.
      – Прощай, друг мой, я хочу остаться один.
      Когда Георгий пришел домой, Вацлав против обыкновения еще не спал.
      – Я дожидался тебя, Франек, – восторженно объявил он. – Профессор Глоговский сказал, что ты выступишь на диспуте на степень бакалавра. Он предлагает тебе тему: «О месте священного писания в науке и просвещении».
      Счастливый Георгий крепко обнял друга.
      Наутро Георгий получил письмо, привезенное знакомым купцом, возвратившимся из Литвы.
      Георгий вскрыл пакет, запечатанный восковой печатью, и узнал знакомые с детства старинные славянские литеры.
      Поп Матвей писал ему о полоцкой жизни, о том, что брат Иван и все его домочадцы пребывают в добром здоровье, а торговые дела идут не так бойко, как прежде. Задавили же торговлю воеводские пошлины и поборы. Писал старик о полоцкой братчине, что все больше теснят ее невесть откуда понаехавшие монахи, что жить становится все труднее и печальнее…
      «…Однако стараемся, поелику сил достает, и Янку, отрока-сироту, коего ты к нам привел, обучили письму и к делу поставили. Но бедны мы людьми, грамоту разумеющими. Без них как можем мы умы осветить? Все мы члены единого тела, и не может, например, глаз руке или рука ноге сказать: „Ты мне не нужен“. Боле меня, человека малого, боле многих из нас нужен нашему делу ты, брат Георгий. И все мы говорим тебе: иди, научайся, преуспевай в науках и помни, что мы ждем тебя здесь. На тебе же, Георгий, упование наше. И не токмо мы одни чаем возвращения твоего. Прими земной поклон и благословение пастырское от грешного отца Матвея…»
      Долго Георгий не расставался с этим письмом. Оно напомнило о выполнении святого долга, ради которого он покинул дом.
      Дни и ночи Георгий готовился к диспуту. Он часто бывал у Глоговского. Подолгу сидел над древними книгами и, казалось, совсем забыл Маргариту, лишь изредка посылая ей короткие записки.
      Не только друзья Георгия, но весь университет ждал торжественного дня диспута.
      Не многие студенты знали о существовании кружка Яна Глоговского, но почти все понимали, что в университете возникла особая группа, которая находится в разногласии с официальной, церковной наукой. Лишь наиболее развитые вникали в суть этого разногласия. Однако ясно было, что предстоял не заурядный, скучный спор ученых попугаев, а настоящая схватка. И уже это одно возбуждало всеобщее любопытство.
      Тезис Георгия был заблаговременно опубликован ко всеобщему сведению. Казалось бы, в нем не содержится ничего из ряда вон выходящего. «О месте священного писания в науке и просвещении»… Общепризнанное положение. Как может породить оно ожесточенную полемику? Какой диспутант дерзнет оспаривать пользу Библии для науки? Если же он признает эту пользу, то в чем же смысл диспута?
      Никто не мог понять, почему Франциск Скорина и его учитель избрали этот тезис.

* * *

      Расставшись с Георгием, Маргарита проплакала всю ночь и весь следующий день находилась в состоянии смутной тревоги.
      Занятая своими мыслями, она не обратила внимания на то, что в дом к ним явился какой-то грязный монах. Монах был отведен в дальнюю комнату, где долго и таинственно шептался с отцом.
      Она поняла, что произошло что-то очень важное, лишь когда ее позвали к отцу. Отец, подведя ее к монаху под благословение, взволнованно сказал:
      – Дитя мое, правда ли, что некий еретик Франциск и ты…
      – Да, правда, – прошептала Маргарита, побледнев.
      – Молитесь! – повелительно приказал монах.
      Отец и дочь упали на колени перед распятием. Все дальнейшее происходило словно во сне.
      Ее заперли в отдельную комнату и никого не впускали к ней, даже добрую и преданную панну Зосю. Маргарита слышала торопливые шаги, раздававшиеся в покоях, гневные крики отца, шум каких-то сборов. Потом пришла мать и объявила, что над их домом нависло несчастье и что они должны спешно уехать. Куда? Этого она не может сказать…
      Маргарита была в ужасе. Значит, сбылось предчувствие: это была их последняя встреча…
      Отец Маргариты страшился навлечь на себя гнев всемогущего ордена. Размышлять было некогда. Угроза монаха – не пустые слова. Всем домашним было приказано хранить в тайне день и час отъезда. Никому не позволено было разговаривать с Маргаритой, виновницей всего происшедшего.
      Девушка металась в своей светлице. Она смотрела в маленькое решетчатое окно и ждала, надеясь увидеть кого-нибудь, кто бы мог известить Юрия. Никто не появлялся.
      Она уговорила мать допустить к ней хоть на часок панну Зосю. Ночью, тайно от отца, мать привела экономку.
      Маргарита написала короткую записку, и экономка обещала передать ее.
      Старый привратник принес записку в бурсу. Георгия не было дома, записку принял Вашек. Опасаясь, что письмо любимой девушки оторвет друга от занятий, он открыл записку и, к своему удивлению, прочел: «Любимый мой Юрий!..»
      Девушка умоляла какого-то неизвестного Юрия спасти ее… Бежать… Бежать из дома. Упоминался какой-то страшный человек, который пришел, чтобы лишить ее счастья.
      Так вот она, женская верность! Франека обманывали. Хорошо, что записка попала к нему, Вацлаву. Нет, Франек этого не должен знать.
      Разыскав Кривуша, Вашек показал ему записку. Прочитав ее, Николай задумался… Да, записка была от Маргариты…
      – Что же, – молвил он со вздохом, – панна Зося тоже предпочла мне нового повара. Мужчине надо привыкать к этому. Да и не так уж прекрасна эта тщедушная панночка. Конечно, Франек пока не должен ничего знать.
      До окончания диспута записка покоилась в кармане Вацлава, не знавшего истинного имени своего друга Георгия и, как все схолары, называвшего его Франеком.

Глава V

      В три часа дня в университетской капелле состоялась торжественная месса. По окончании мессы схолары, бакалавры и магистры, во главе с паном ректором, в строгом молчании прошли в большой парадный зал. Стоял жаркий августовский день, но окна зала были закрыты плотными драпировками, чтобы ничто мирское не проникало сюда.
      Зал был освещен множеством восковых свечей и сальных плошек. Студенты расположились на скамьях; деканы и магистры заняли высокие резные кресла вокруг огромного стола, покрытого алым бархатом.
      Георгий занял место на отдельной, боковой скамье, предназначенной для диспутантов. Рядом с ним сели еще два студента, также выступавшие на соискание ученой степени. И Георгий и его соседи чувствовали на себе сотни глаз, с интересом ожидавших их победы или поражения. Волнение, охватившее Георгия еще с того дня, когда был объявлен диспут, не покидало его до последней минуты. Он взглянул на сидевших рядом товарищей, которым предстояло выступить первыми. Студенты держали свитки своих записей, и Георгий видел, как бумага мелко дрожала в их руках. Выражение их лиц говорило скорее о признании какой-то вины, чем о твердой решимости уверенного в своей правоте человека. Они сидели, словно ожидая суда.
      Ректор объявил, что по решению факультета свободных искусств кводлибетарием сегодняшнего диспута избирается пан Ян Глоговский.
      Служитель в черной ливрее, с алебардой в руках, ударил в висячий колокол. Георгий вздрогнул.
      Один из соседей Георгия поднялся и направился к кафедре. Георгий обрадовался тому, что его вопрос, поставленный вторым в программе диспута, давал некоторую отсрочку и позволял ему увидеть ход спора.
      – Могут ли души праведников вознестись на седьмое небо и лицезреть господа, или доступно сие лишь ангелам? – дрожащим голосом повторил свой тезис поднявшийся на кафедру студент.
      Тема эта уже неоднократно обсуждалась в университете, и потому диспут шел вяло, не вызывая ни горячих возражений, ни «научных» доказательств.
      Георгий стал рассматривать зал, мысленно отыскивая своего будущего противника. По условиям диспута, каждый желающий мог выйти на единоборство с ним. Кто же он: друг или враг? Искусный оратор или начетчик, зазубривший тяжеловесные цитаты? Слева от него сидел Вацлав Вашек. Милый и преданный друг. Исход диспута волновал его не меньше, чем самого Георгия. Сколько нежной заботы проявил он в дни подготовки! Теперь Вашек, согнув могучую спину и подперев руками голову, о чем-то сосредоточенно думает.
      Позади Вашека Кривуш. Он серьезен и торжествен. На нем дорогой шелковый плащ, подаренный какой-то знатной дамой в благодарность за стихи, написанные ко дню ее рождения.
      «Эту королевскую мантию, – говорил тогда Кривуш, – я накину на плечи лишь в самый торжественный день, ибо она есть первая достойная плата за несколько чудесных строк, похищенных у одного великого поэта».
      Курчавые волосы поэта хранили следы тщетных попыток сделать прическу. Лицо было чисто вымыто и припудрено. Кривуш внимательно вглядывается в лица. Потом, когда окончится ученый спор, он изобразит в лицах участников и в насмешливых стихах передаст смысл и цель диспута.
      На правом крыле, напротив кафедры, окруженный своими друзьями, сидит Иоганн фон Рейхенберг.
      Еще раз ударил колокол, возвестив об окончании первого спора и о присуждении степени бакалавра студенту, «доказавшему» возможность лицезреть господа бога не только ангелам, но и праведникам.
      Наступает очередь Георгия. Сейчас решится, сменит ли он шапочку схолара на берет бакалавра или, посрамленный противником, опустится на покрытый соломой пол аудитории.
      – На суд ученых мужей славного Ягеллоновского университета, – объявил Глоговский, встав с кресла, – предлагается трактат о том, какое место в науке и просвещении рода человеческого занимают книги священного писания и как должно нам применять и изучать их. Разъяснить сие вызвался схолар Франциск, ищущий ученой степени бакалавра. Всякий, кто пожелает, может вступить с ним в спор и опровергнуть высказанные им мнения. Итак, Франциск, займи место на этой кафедре.
      Георгий словно не слышит этого. Он остается сидеть на своем месте.
      – Франциск, – повторяет Глоговский, смотря на юношу.
      – Иди, Франек, – шепчет Кривуш.
      Перегнувшись через спинку скамьи, Вацлав смотрит на Георгия; в глазах его страх и сочувствие.
      Георгий встает с места и идет к кафедре. Он бледен, но поступь его тверда. Легкий шепот слышен на скамьях. Георгий на кафедре. Глоговский ободряюще кивает ему и улыбается. Взгляд Георгия падает на Рейхенберга… Застывшие острые глаза… К немцу склоняется один из его друзей и что-то шепчет на ухо. Иоганн чуть заметно улыбается. О чем они? Сотни глаз устремлены на одного.
      Это первое публичное выступление юноши в одном из знаменитейших университетов мира. Ни один из его соотечественников не удостоился еще этой чести, и, значит, его победа будет как бы победой всего его народа. На него пал выбор Яна Глоговского, Николая Коперника и лучших студентов Краковского университета. Он будет говорить не только от своего имени, но выразит взгляды всего их кружка. Нет, лучше умереть, чем потерпеть поражение.
      – Я, Франциск, сын Скорины из славного города Полоцка… – начинает он и слышит, как голос его дрожит. «Только бы не сорваться, только бы не спутать заранее приготовленных аргументов…» —…дерзнул предстать перед высоким синклитом ученых мужей, дабы высказать свои суждения по предложенному вопросу.
      Зал затих, словно притаившись. Но уже произнесены первые слова. Уже схвачена нить сложного рассуждения, и Георгий, отбрасывая общепринятые вступления, громко спрашивает:
      – Что есть Библия?
      Глоговский удивленно поднимает брови. Не так должна была начаться речь его ученика. Где же ссылки на книги Ветхого и Нового Завета? Где изречения пророков и апостолов? Как подойдет он теперь к теме?
      Георгий сам отвечает на заданный им вопрос:
      – На языке древнегреческом слово «Библия» означает «книга». Да, это книга, написанная мужами далеких времен. В книге сей, вернее, во многих книгах, ее составляющих, даны научные знания, достойные внимания ученых.
      Вашек слушает затаив дыхание. Ни одно слово, ни один звук, произнесенный его другом, не проходят мимо. Лицо Николая Кривуша расплывается в улыбке. Как смело и просто говорит он о священном писании!
      – Разве не помогает нам Псалтырь, – говорит Георгий, – познать основы грамматики, то есть искусство правильно читать и говорить? Разве изучающий логику не найдет для себя полезного в посланиях апостола Павла или в книге Иова? Вспомним книги Соломоновы или Екклезиаст. Не помогают ли они нам овладеть риторикой, иными словами, искусством красноречия и складного письма? Взглянем на такие науки, как математика и астрономия. Люди, лишенные света знаний, видят в явлениях природы часто лишь чудо. Мы же должны объяснить их по законам науки астрономической.
      Тишина сменяется нарастающим гулом. Кривуш, не удержавшись, кричит:
      – Молодец, Франек!
      Кто-то вскакивает с места и требует прекратить богохульство. Его силой усаживают на скамью. Вашек озирается, готовый каждую секунду броситься на защиту друга. Рейхенберг громко хохочет, за ним хохочут его подголоски. Глоговский стучит молоточком, пытаясь установить тишину.
      Но Георгий не нуждается в ней. Словно подстегнутый шумом, он поворачивается в сторону Рейхенберга и голосом, перекрывающим все, продолжает:
      – Мы извлекаем из книг сих познания о любви к родной земле, к воле и счастью своего народа. – Георгий выпрямляется и, протянув руку к залу, спрашивает: – Не надлежит ли нам, подобно древним героям, не щадя живота своего, бороться с порабощением народов славянских?
      Зал снова загудел. Ректор растерянно посмотрел на кводлибетария. Но Глоговский не видел ни ректора, ни шептавшихся профессоров. Он смотрел на своего ученика, и только на него.
      Освещенный неспокойным пламенем свечей, возвышаясь над залом, Георгий продолжал говорить. Он говорил, что только невежда или безумец может усомниться в правильности высказанного им положения, что нужно стремиться к распространению книг в народе, чтобы простые люди могли постигнуть начала науки. Голос его звенел под высокими сводами.
      – Однако мы видим, что священное писание, равно как и другие книги, существует лишь на латинском языке, а в землях православной веры – на церковно-славянском. Посполитый люд не знает древних языков, и книги ему недоступны. Зачем сие? Кто скрывает науку от поспольства, от людей простых и немудреных, кои наполняют собой мир и в поте лица умножают его достояние? Не те ли, кому тьма и заблуждения народа помогают порабощать его? Кому же, как не нам, людям науки, надлежит пресечь это зло. Осветим души и умы человеческие знанием. Объясним тайны Вселенной. Научим отличать правду от кривды. Общим радением дадим народу книги на понятном ему, родном языке…
      …Что он говорит, этот юноша? Слыханное ли дело? Книги на языке мужиков? Магистры укоризненно качают головами. Рейхенберг снова смеется и свистит. Тишина взрывается нестройным хором голосом. К Георгию долетают отдельные бранные выкрики. Он смотрит в зал и видит только злые, возбужденные лица. Где же друзья? Где Кривуш, Вацлав? Где другие студенты кружка Глоговского? Неужели теперь, когда наконец сказано большое и правдивое слово, он остался один? На мгновение ему стало страшно.
      Ректор и профессора окружили Глоговского. Быть может, они требовали прекратить диспут, оборвать речь Георгия? Глоговский стучал молотком и не отвечал им. Его возбужденное лицо, вся его фигура, казалось, говорили Георгию: «Продолжай, юноша, продолжай! Это те мысли, которые давно лелею я сам. Но разве могу я высказать их? Ты моложе и смелее твоего учителя, отягощенного годами и бременем повседневных забот. Продолжай же!»
      И Георгий продолжает. Он поднимает вверх обе руки. Это знак, говорящий о желании оратора высказать самое главное и закончить речь. Наконец он находит Кривуша и видит, как тот вместе с Вашеком почти силой усмиряют разъяренных противников. Георгий говорит медленно, чеканя каждое слово.
      С негодованием он отвергает ложное положение о том, что только древние языки могут быть языками книг. Он доказывает, что языки польский, чешский, язык его родины Руси достойны стать языками науки. Разве не обладают они обилием слов, достаточным для обозначения всевозможных предметов, действий, понятий? Разве нет в них правил грамматических, как и в древних классических языках? И можно ли сомневаться в звучности и красоте песен, сказок и поговорок народа? Только переводя книги на живой язык всех народов, можно сделать их рассадником науки и просвещения.