Выверить прицел

      Я написал стихи:
      Облаченные в талиты, возносящие лулав,
      взяты из суккот. Пали стены, спутались ветви, сень небес укрывает их.
      Я взглянул на часы: стрелки движутся, отпуск проходит, а я застрял тут, на перекрестке Раанана. "Ребята, - говорил нам Ханан, наш ротный командир, вчера вечером, когда мы тянули жребий из его шапки, боясь обмануться в своих ожиданиях, - ребята, не забудьте, так решил командир полка: каждый экипаж получит отпуск на двадцать четыре часа - по очереди. Мы пока единственные на позиции. Нас некем заменить. От батальона осталась в лучшем случае рота. Говорят, что новобранцы сейчас проходят ускоренный курс и что солдат моторизованной пехоты переучивают на танкистов. Может, через несколько недель прибудет к нам пополнение, проведем одно-два учения и тогда уйдем в более длительные отпуска. А пока есть то, что есть, - двадцать четыре часа. Ну, давайте! Жаль времени. Тяните жребий. Итак, чей экипаж уходит первым?"
      Часы идут, а я все еще жду попутной машины. Наконец останавливается взятый напрокат "форд". Еврей из Канады. Ездит по дорогам и подбирает солдат. Не мог там оставаться в такое время, так он объяснил.
      -  Солдат, расскажи мне про ЦАХАЛ18. Ты на войне был?
      "О Господи! - думаю я. - Дайте мне покой, я устал. Тяжело мне. О чем я могу ему рассказать? И как я могу ему рассказать?" А он снова просит: расскажи.
      "Ладно, - сказал я себе, - расскажу ему об одном случае". Я начал говорить и уже не мог замолчать. Молчит он, ведет машину, а я все рассказываю, рассказываю. Как в ночь после Судного Дня, с рассветом, мы вышли из Ифтаха на гусеницах - как на параде. Над нами ясное небо, пожилые кибуцники бросают нам яблоки и благословляют нас взглядом. Рони, держа в руке маленький томик Маймонида, рассказывает, что сказал им на прощание глава йешивы, когда все они собрались в библиотеке, перед тем как уйти:
      - Дети мои, многое хотелось бы мне поведать вам в этот час, но сказали мудрецы: "Пусть не расстается человек со своим ближним, не произнеся слов Торы".
      И он открыл Мишне Тора19 Маймонида и прочитал:
      "Если пойдет человек на войну,
      должен он полагаться на Оплот Израиля, спасающий его в трудный час,
      и знать, что воюет он за Единого. Пусть идет он навстречу опасности и не боится и не пугается, пусть не думает ни о жене, ни о детях, но отставит все в сторону ради этой войны. И пусть знает, что судьба всего Израиля на плечах его... Если не будет он стремиться к победе всем сердцем своим и всей душою своею, то уподобится тому, кто пролил кровь многих.
      Как сказано: да не ослабит он сердце брата своего, как свое собственное".
      ...И тут мы въехали на мост Бнот-Яаков и увидели, что саперы готовят его к взрыву после того, как наши танки пройдут, и Эли, заряжающий, спросил меня, вижу ли я то же самое, что и он. Я ответил, что да, и оба мы вопросительно взглянули на Гиди, командира, и поняли, что и он тоже это видит. "Заряжающий, закрепи свой пулемет, - приказал он Эли, - мне кажется, что он болтается. Возьми ящик с инструментами и затяни болт, чтобы не дрожал. Пулемет, разумеется". Мы еще не успели проехать мост до конца, как навстречу нам показался танк. В жизни мы не видели ничего подобного. На его броне, на башне - везде сидели, лежали, стояли раненые солдаты, в бинтах, ошеломленные, испуганные. Они махали нам руками и кричали: "Куда вас несет? Вы в своем уме? Там уже сирийские танки! У перекрестка Бет а-Мехес! Они нас обошли, захватили Нафах, берут в клещи; еще немного и попрут вниз на Тверию. Идите назад! Быстрее!"
      Мы растерялись. Посмотрели на Гиди, а он, словно не видит и не слышит, тихо приказывает:
      - Водитель, двигай. Двигай вперед.
      Так я рассказывал и рассказывал хозяину "форда" - все то время, пока мы ехали от Раананы до перекрестка Геа.
      -  Спасибо вам. Здесь я сойду, - сказал я, - мне надо в Иерусалим. - В глазах у канадца стояли слезы.
      - Солдат! - сказал он. - Солдат! Я тоже делать. И смотрит на меня так, точно я должен сказать.
      что именно ему следует делать. И тут - я о таком и помыслить не мог бы - он сует руку в карман, вытаскивает оттуда зажатые в кулаке зеленые доллары и протягивает мне:
      - Солдат, возьми!
      Я отдернул руку и почти крикнул:
      - Да вы что? Хотите заплатить мне? А он, плача, стал умолять меня:
      -  Плиз, ну, пожалуйста, возьми! Я должен, дай товарищам, пусть купить себе сигареты, шоколад, это то, что я могу, вы за меня воюете, я тоже что-нибудь делать, возьми, пожалуйста!
      И вдруг он обнял меня и стал целовать, и мои губы сделались солеными от его слез.
      От перекрестка Геа я ехал на "вольво". В Иерусалим, домой. Последний тремп. Я сел в машину, положил голову на спинку сиденья, закрыл глаза. Руки крепко сжимают автомат, чтобы не выскользнул. Кто-то будит меня. Где я?
      - Солдат! Ты меня слышишь? - настойчиво повторяет хозяин "вольво". - Я же тебе сказал, что приехали. У меня нет времени на твои сны. Ты спишь, что ли? Солдат, я дальше не еду. Тебе знакомо это место? Это Байт ва-Ган. Тут рядом хасидская синагога. Через несколько минут соберется миньян на вечернюю молитву. - Он посмотрел на меня внимательно и добавил: - Если, конечно, ты хочешь. И если умеешь.
      - Извините, я немного вздремнул, я знаю Байт ва-Ган, конечно же, я знаю. Я здесь учился в талмуд-торе вместе с Довом. Отсюда мы и ушли. Вместе с Довом.
      Он взглянул на меня:
      -  Из талмуд-торы? Куда ушли?
      -  Что значит куда? - удивленно отвечаю я. - Вы не знаете куда? Есть такие, что не знают? Туда! На Голаны, на войну, вместе с Довом. Отсюда. Здесь был наш призывной пункт. И здесь мы благословляли луну месяца тишрей.
      Хозяин "вольво" говорит:
      - Луну месяца тишрей? Сегодня благословляют луну месяца хешван. Ты не был дома месяц?
      Он говорит, что прошел целый месяц? Может быть. Ему лучше знать. Он был здесь. Он продолжает спрашивать:
      - А где твой товарищ? Уже дома? Слушай, солдат, через пару минут здесь, у амшиновских хасидов, соберется миньян и мы сможем вместе благословить луну, зимой не стоит это откладывать, ведь неизвестно, когда она покажется снова.
      - Да, конечно. Нельзя откладывать, кто знает, что может случиться, говорю я и снова смотрю на часы.
      Осталось шестнадцать часов. Еще немного - и я дома. Все ждут меня. Я звонил из Рош-Пины. И дедушка там. Читает псалмы. Мама сказала, что он их читает с того самого времени, как я ушел на исходе Судного Дня. До тех пор, пока не вернусь. Но благословение луны пропускать не стоит. Кто знает...
      ГИМЕЛ
      Вечерняя молитва закончилась, молящиеся вышли на улицу и запели слова благословения луны месяца хешван, положив руки друг другу на плечи и пританцовывая:
      Прекрасны светила, сотворенные Господом.
      Всеведением Своим, мудростью и разумением Он создал их. Силу и мощь даровал Он им,
      чтобы управляли миром. Полны блеска они и излучают сияние,
      прекрасен свет их во всей Вселенной. Они радуются при восходе,
      веселятся при заходе, с трепетом исполняют волю своего Владыки.
      Я тоже плясал вместе со всеми, ранец подпрыгивал на одном плече, автомат - на другом. Я не хотел отделять себя от них, но знал: они из одного мира, я - из другого. Я - из Судного Дня.
      Хасиды благословили друг друга и меня, я произнес ответное благословение. Казалось, что каждое слово обращено ко мне и ни к кому другому, и все на свете Шалом алейхем - "Мир вам" - говорятся для меня одного, и все приветствия "Мир входящему" обращены ко мне. Это я возвращаюсь домой с войны.
      Хасиды разошлись по домам. Я остался один. Я тоже пойду домой. Но, прежде чем идти, я еще постоял немного во дворе амшиновской синагоги. Ивовые листья и сосновые шишки, валявшиеся на земле, источали тонкий аромат, светила луна, и мне хотелось стоять так и дышать, и ощутить в себе нечто, и удержать его, и сохранить это мгновение. Что я хотел ощутить и удержать - не знаю.
      Отсюда я ушел - месяц назад. Стоял месяц тишрей, и его луна сияла тогда над нами, надо мной и над Довом. Сейчас хешван, и луна окутана облаками. Я поправил на плече автомат и ранец, намереваясь идти домой пешком, именно пешком, через лощину, спускаясь от Байт ва-Гана в Малху. Мне хотелось еще какое-то время побыть одному - до того, как приду домой. Я мог бы поехать от горы Герцля до Бет-Мазмиль на 18-м автобусе, но знал, что обязательно кого-нибудь встречу и он спросит: как дела, откуда я и куда, как себя чувствую, какова ситуация и что будет. Что мне ему отвечать? Как мои дела? Как я себя чувствую? Что еду домой? Что возвращаюсь с войны? Что там я повстречал самого себя? Рассказать про ужас? Про смерть? Про Бога, к которому взывал? Рассказать о тоске по Дову? И это в то время, пока мы стоим в набитом людьми автобусе, по радио грохочет шлягер и водитель кричит на женщину с тяжелыми сумками, которые она тащит с рынка Махане-Йегуда, чтобы прошла вперёд, в то время как та упрямо продолжает стоять посередине у двери из опасения, что не сможет сойти вовремя? И я решил идти один. Мне было необходимо собраться с мыслями.
      Прохладный воздух Байт ва-Гана действовал на меня благотворно. Я привык к нему с детства. Скалистые уступы, по которым я спускался, белевшие и поблескивающие в темноте, были мне знакомы, почти друзья. В солнечные дни, возвращаясь через лощину из талмуд-торы, мы спускались по ним с Довом. По обоюдному желанию мы отказывались от душного автобуса, заполненного усталыми и раздраженными людьми, и с наслаждением прыгали по этим голым скалистым уступам, под которыми прятались красивые цикламены. Воздух был напоен ароматом полевых цветов, весело алели маки, солнце припекало, и нам было очень хорошо вдвоем.
      Рассказы Дова увлекали и завораживали меня. Он читал массу вещей в научных журналах и статьях. Проблемы астрономии и геологии, хасидские рассказы и новые толкования Торы - все было ему интересно. О том, что прочел, рассказывал застенчиво, с мечтательными глазами. Для меня все это было внове. Этому не учили в талмуд-торе, и об этом я не слышал в клубе "Тикватейну". И вообще - этому не учили нигде. Дов говорил, что найти такое можно только в журналах. Я, в свою очередь, рассказывал ему о комментариях моего деда, об истории евреев Халеба и Египта, и он тоже на своей улице Бразилия20 не знал и не слыхал ничего подобного.
      Несколькими годами позже, в Рас-Судар, где стояла наша рота, нам с Довом выпал жребий: неделю охранять вдвоем, меняясь через шесть часов, старый кордон, поставленный на заброшенной тропе в пустыне. Вся рота нам сочувствовала. Не было службы более ненавистной, включая работу на кухне. Солдаты, дежурившие на кордоне до нас, предупредили, что следует заранее подготовиться, чтобы не свихнуться от одиночества: мы не увидим там ни одной живой души. Никто не знал, почему именно в этом месте устроили сторожевой пост. Говорили, что когда-то давно там действительно пролегала дорога, но с тех пор прошло уже несколько лет, и никто так и не побеспокоился уточнить приказ. Стоит захватить с собой большую кипу газет, говорили они.
      Это была дивная неделя для нас с Довом. Мы взяли с собой талмудический трактат "Ктубот" и "Вечность Израиля" Маараля, Дов принес перепечатки статей, новые и старые журналы, в переплетах и без, в которых было столько интересного. Как много мы говорили в ту неделю! Мы были юны, были друзьями, были чисты и доверчивы. Сидели на песке и беседовали. О вере и о мудрости, о жизни, о науке, о народе Израиля и его Избавлении, о Гмаре, которую мы изучаем, о нас самих и о домах, которые мы построим. Вспоминали, как, будучи детьми, рассуждали почти о том же, когда перепрыгивали с камня на камень по склону оврага на пути из Байт ва-Гана в Бет-Мазмиль.
      И сейчас я проделывал тот же путь, но один. При каждом прыжке автомат ударял по рюкзаку. Луна светила, но тяжелые тучи грозили поглотить ее, и она старалась от них ускользнуть. Иногда у нее это не получалось, и тучи закрывали ее целиком. Пока она светила - весь мир сиял мне навстречу, каждой жилкой своей ощущал я жизнь и свободу, но стоило ей исчезнуть, как мир погружался во мрак. Передо мной всплывали страшные картины войны, как это уже повелось в моих снах - ночь за ночью.
      Горящий Тиктин катается по земле; командир кричит: "Наводчик, огонь, огонь! В нас стреляют!", а я отвечаю, что орудие не пристреляно; у танка, что перед нами, башня взлетает в воздух и затем падает, превращаясь в огненный шар: Рони кричит: "Я не могу выбраться, пушка закрывает люк!": мать Дова с напряженным лицом заворачивает пироги, отец целует его; Дов на базе в Ифтахе машет мне рукой на прощанье, заместитель командира батальона торопит его, но он еще успевает сказать: "Жаль, что мы не вместе". Действительно, жаль. Яркие лучи солнца слепят глаза и застят прицел, я напрягаю глазные мускулы, чтобы видеть хоть что-нибудь, и не вижу ничего, кроме белых бликов. Я знаю, что в эту самую минуту наводчик Т-54 берет нас на прицел и я должен этот танк найти. Экипаж надеется на меня. Остались считанные секунды до того, как он выпустит свой снаряд. Я должен, но я ничего не вижу. И губы сами по себе произносят строки и обрывки строк - мольбу о спасении: "Не даст споткнуться ноге твоей и не уснет страж твой Господь - страж твой, Господь сень для тебя по правую руку твою... на Господа уповала душа моя и на слово Его я полагался... крыльями Своими Он укроет тебя, под Его крылом ты найдешь убежище. Правда Его - щит и доспех... Ангел Господень окружает боящихся Бога и спасает их. Ангел Господень окружает боящихся Бога и спасает их..." Барабанные перепонки готовы лопнуть - настолько давит на уши шлем, который мне мал и который я успел выхватить из ящика на складе Ифтаха за минуту до выхода, под крик заместителя командира батальона: "Отправляйтесь же! Кончайте возиться с прицелом! Выверите его на месте! Отправляйтесь! Не важно, что есть у вас в танке!" В тот час он единственный знал, что на самом деле происходит в Нафахе. У кого было время примерять шлемы? Через тесные наушники врываются громкие голоса - по-русски, по-арабски и на святом языке. Их перекрывают приказы и призывы, и крики, и шумы, и помехи. И вдруг в этом оре доносится откуда-то тихая музыка. Кто может знать откуда. Я напрягаю все силы, чтобы уловить среди этого гама голос Гиди. Я должен слышать его приказ, прежде чем прицелиться.
      - Поймал! - кричу я. - Я поймал его!
      На одну лишь секунду проявились очертания Т-54 среди слепящих бликов, но этого оказалось достаточно. Я выпускаю снаряд.
      - Наводчик стреляет. - Недолет. Добавить половину, огонь! - Добавить половину, стреляю! Цель. - Цель поражена.
      И вдруг - мощный удар и голос Гиди:
      -  Экипаж, нас подбили, покинуть танк!
      ДАЛЕТ
      Я отогнал тяжелые воспоминания. Я в отпуске. Возвращаюсь домой. Чем ближе Бет-Мазмиль, тем легче идти; ноги, казалось, сами несут меня. С этого момента, когда у клуба "Тикватейну" я ступил на дорожку, ведущую к дому, я уже не шел, а летел. Вымостивший ее иерусалимский камень откликался на мои шаги, приветственно махали ветвями кусты олеандра, и даже качнул вершиной кипарис - подарок господина Бабани мне на бар-мицву.
      Все принесли книги, он - кипарисовый саженец. Мы с господином Ревахом, преподававшим литургическую поэзию и природоведение, посадили его. Каждый месяц я сравнивал с ним свой рост. Все приветствовали меня. Казалось даже, что ангелы-хранители, сопровождающие меня, как и всякого человека на путях его, о которых сказано: "Ангелам Своим повелит охранять тебя на всех путях твоих"21, - даже они приветствовали меня. Я простился с ними: "Возвращайтесь с миром, ангелы мира, ангелы служения, от Царя Царей, Святого, Благословенного"22, постучал в дверь и вошел. Столько раз я представлял себе эту минуту, что она как бы уже состоялась. Все произошло так, как я ожидал. Почти.
      Открыла дверь мама. Взволнованная настолько, что не может говорить. Выражение лица будничное, как если бы я сейчас вернулся из Байт ва-Гана. Я знал, что за этим спокойствием скрывается столько слез, что ими можно наполнить до краев мех для вина. Слезы только ждут, чтобы дали им наконец свободно пролиться. Я подошел к отцу поцеловать руку. Как он был горд, когда я пошел в армию, как был горд в тот день, когда я пришел из тиронута в первый свой отпуск, в военной форме, на которой написано: ЦАХАЛ. Кто думал тогда о войне? Отец сидел собранный, с напряженным лицом. Я знал, каких сил стоит ему выглядеть спокойным, знал, что губы его шепчут стихи из псалма, я почти ощущал их движение.
      Я стоял посреди комнаты, глядя на круглый стол, который купил в подарок родителям из денег, заработанных мною однажды летом на скучнейшей работе по сортировке писем на почте, что на улице Хавацелет; на покрывавшую его белую скатерть, расшитую прелестными мелкими цветочками, голубыми и розовыми. Мама никогда ее не снимала. Рассказывала нам, как вышивала ее после свадьбы. Она сунула ее в тот единственный чемодан, который нам было разрешено взять с собой из Египта, едва не лопнувший от набитых в него вещей. Три часа были даны ей на сборы, на то, чтобы, нагрузив нас, детей, кое-какими вещами, сесть на отплывавший в Грецию и Италию пароход, на котором нам предстояло встретиться с отцом, выпущенным из тюрьмы. Нас высылали из Египта. Отца обвинили в том, что он - сионистский агент, хотя он был всего лишь староста, габай, в синагоге и любил Эрец-Исраэль.
      Мои блуждающие глаза остановились на деревянном блюде с отборными фруктами, которые отец ежедневно привозил с рынка Махане-Йегуда, не важно, съедались они или нет, тем самым демонстрируя нам, сколь славна Эрец-Исраэль, Земля Израиля, которая родит такие прекрасные плоды. "Это верный признак Избавления", - говаривал он. И добавлял: "А вы, горы Израиля, ветви свои дадите и плоды свои принесете народу Моему Израилю, ибо скоро придет он"23.
      Я взглянул на мой Шас24, что стоял на полке, трактат за трактатом, в обложках, которыми я обертывал с такой любовью его бордовый переплет. Как радостно мне видеть его! И медленно-медленно на душе у меня стало теплеть.
      Стоп! Минуту! Опять эти серые заросли на базальте и коробки с пулеметными лентами, которые, по две зараз, я передаю Эли, заряжающему, чтобы расставил по местам; и почему мои руки чувствуют скользкую прохладу брони с поблескивающей на ней росой; откуда этот пьянящий аромат черного кофе с кардамоном, который Цион варит на моторе, когда мы разогреваем его по утрам, и запах кофе смешивается с запахом оружейной смазки и сладковатым запахом машинного масла, которое каким-то образом пропитало весь комбинезон? И с чего это у меня во рту кисловато-горький вкус грейпфрутевого сока, который мы, четверо, пьем из жестянки, продырявив ее отверткой и передавая друг другу? Мама не сводит с меня глаз, словно желая еще и еще раз убедиться, что это я, здесь, рядом с ней, дома. Я гляжу, как она ходит вокруг меня и не может найти нужных слов. Ей необходимо так много сказать мне, что в результате получается:
      -  Ну, как дела? Вернулись?
      И я не понимаю, как из всего того, что тогда переполняло мое сердце, вышло обыденное:
      - Да, слава Богу, все в порядке. Я вернулся. Еще несколько мгновений странной тишины, и словно прорвало плотину. Нескончаемый поток слов захлестнул мать, отца и меня. Я выпаливаю слова, не отдавая себе в них отчета, не в состоянии разделить то, что стремится излить душа, и то, о чем хотел бы умолчать разум. Я не знаю, что говорил тогда, но одно я понял: несмотря на все слова, мать все еще не верит, что я участвовал в настоящих боях. Может, я был в тыловых частях, может, на второй линии обороны, а то и вовсе в резерве.
      Я все еще не снял рюкзак.
      Отворилась дверь, и вошел глава нашей йешивы и с ним - несколько студентов. Кто успел сообщить им, что я вернулся? Тотчас же одного из них послали за дедом. Он живет рядом. Дед пришел и сел, не говоря ни слова. Был взволнован и озабочен. Пристально смотрел на меня своими черными глазами, но не было в них привычной строгости и требовательности; наоборот, их выражение былр жалостливым и мягким, каким оно бывало в Йом-Кипур, когда он молился Всевышнему, чтобы очистил его от греха. Меня переполняла любовь. Хотелось каждого из них обнять. Они стали как-то по-новому близки мне. И любовь моя была новой.
      Комнату наполнили громкие голоса. Все меня обступили и забросали вопросами и новостями. Они спрашивают, и они же отвечают, обсуждают и спорят между собой, а я не слышу ни вопросов, ни ответов на них. Я пребываю где-то в другом мире, однако губы мои произносят какие-то слова. Все перемешано в разговоре: библейские стихи и изречения учителей наших с рассказами о товарищах из йешивы, которые в Судный День находились в укреплениях на Суэцком канале, и, словно сквозь пелену тумана, я вижу маму, которая смотрит на меня умоляюще, чтобы попил я чаю и поел бубликов с кунжутным семенем, которые она испекла сегодня - специально для меня, вижу отца, сидящего в стороне, со слезами на глазах.
      Рав йешивы приподнял руку, и все приготовились слушать. "После того как царь наш Давид, -начал он, - спас овечку из пасти льва и из пасти медведя, сделал он себе одеяние из шерсти и носил его на голом теле, чтобы всегда помнить о милости, которую оказал ему Господь. И так говорил Давид царю Шаулу: "И льва, и медведя убивал раб твой"25. Сказав это, он обратился ко мне:
      - Расскажи о делах Господа!
      Все меня окружили. Думали услышать о чудесах и военных подвигах. Хорошо, расскажу.
      ...Мы прибыли в Нафах на танках в воскресенье вечером. Темноту освещали взрывы. Всюду горели танки. Лежащие на земле раненые кричали нам, чтобы мы двигались осторожно и не давили их гусеницами. Они ждали эвакуации в тыл. Некоторые лежали на трансмиссиях и на башнях танков. Какой-то человек сделал нам знак остановиться. Мы встали. На башню поднялся плотный широколицый мужчина и тихим, мягким голосом попросил нас присесть. Мы уселись на башне. Мы смертельно устали, а главное - были ошеломлены и подавлены. Не так представляли мы себе войну. Он тихо погладил каждого из нас по руке и сказал: "Шалом. Я командир полка". Мы взглянули на него с изумлением. Никогда еще так не обращался к нам командир полка.
      В последний раз командир полка - не этот, другой - говорил с нами пять месяцев назад, за несколько дней до Дня Независимости. Наш батальон стоял тогда на канале, и рота занимала один из укрепленных пунктов. Все молодые солдаты да несколько резервистов-десантников из Иерусалима, присланных в качестве подкрепления на две недели. Было объявлено состояние боевой готовности. Говорили, что получены тревожные сведения. Нас предупредили, что должен прибыть командир полка. В течение всего дня мы чистили укрепления, вымыли кухню, аккуратно сложили боеприпасы и до блеска надраили автоматы. Нас собрали за час до назначенного времени. Мы прождали его во дворе два часа под палящим солнцем. Наконец он (или его заместитель) прибыл.
      И сразу, без какого-либо вступления, резким командирским голосом стал допрашивать:
      - Египтяне внезапно атакуют оттуда. - Он указал в направлении канала. Что вы намереваетесь в этом случае предпринять?
      - Несколько солдат попытались ответить, какую позицию они займут, с каким именно пулеметом, но он тут же прервал их с презрительной усмешкой:
      -  Десятки египетских танков окружили ваше укрепление, их солдаты уже здесь, - он указал на ворота, - а оттуда, - взмах рукой в сторону канала, -переправляются ещё сотни. Чем тут поможет пулемет? Что будете делать? Смотреть на них?
      Мы молчали. Один солдат набрался смелости и спросил:
      -  И в самом деле, что нам делать? Некоторые офицеры - из наших и те, что приехали вместе с ним, - рассмеялись. Один сказал:
      - Что, ребята, испугались? Успокойтесь. Есть те, кто знает, что делать. Положитесь на них.
      Гости из полка отбыли. Мы вернулись к обычным занятиям. Дозорная служба, построение, дежурство на кухне. В свободное время солдаты слонялись по двору и грызли зеленые яблоки, беря их из огромной кастрюли, где они лежали, залитые хлорированной водой. Никто не упоминал о встрече с командиром полка. Почти никто.
      В ту ночь я стоял последним ночным дозорным на западной позиции, обращенной в сторону каната. Я любил дежурить в эти часы, смотреть, как восходящая заря постепенно изгоняет темноту и как прорисовывается венчик солнца. Это было самое обычное дежурство, совершенно спокойное. Еще до рассвета я приготовил талит и тфилин и ждал того времени, когда можно будет различить силуэт человека на расстоянии четырех локтей26. И тут я увидел солдата, направлявшегося в мою сторону. Я не узнал его, пока он не подошел ближе. Высокий, немного сутулый, черные пронзительные глаза. Заместитель командира роты, один из офицеров-резервистов, десантник, студент философского факультета Иерусалимского университета. Поговорили о том о сем. Ему известно, сказал он, что я студент йешивы, изучаю Маймонида. А он давно ищет кого-нибудь, чтобы прояснить кое-какие взгляды Маймонида.
      Мы обсуждали роль Провидения в жизни отдельного человека. Ведь Маймонид полагал, что мир движется по изначально заданным законам, но тогда как он объясняет роль Провидения? И разве, согласно установленному миропорядку, с праведником и со злодеем не может случиться одно и то же?
      Я ответил, что знал, - процитировал слова из "Путеводителя растерянных"27, рассказал о разных взглядах на Провидение и о том, что, по мнению Маймонида, действие Провидения распространяется только на человека. И еще я рассказал ему, что Маймониду открылось нечто поразительное: наличие связи между интеллектуальным усилием человека, устремляющим его к Богу, и мощью Божественной эманации, изливающейся на человека.
      Так мы продолжали беседовать; он ставил передо мной трудные теологические вопросы, а я отвечал и объяснял то, что знал. На один из вопросов я затруднился ответить сразу и, пока раздумывал, он вдруг сказал: "Египтяне нападут именно сейчас, на рассвете, и именно здесь". Офицер-студент обернулся, взглянул на укрепление, потом снова посмотрел на канал: "Я знаю это. Все спят, все тихо. Но я не могу оставаться спокойным. Я читаю сводки, которые получает ротный командир, и потому я взволнован. Уже несколько ночей подряд я обхожу позиции перед рассветом и смотрю на канал. Ты слышал, о чем говорил сегодня командир? Он спросил, что мы намереваемся делать, если десятки танков здесь, напротив нас, форсируют канал? Все смеялись. Я - нет. Я мысленно вижу сейчас, как они переправляются по мостам. Вижу, как начинается атака. И я не знаю, как ее остановить. Хоть бы кончились уже наши милуим28. Товарищи прозвали меня "философом", может, они и правы, но я не понимаю, на что они надеются, не понимаю их спокойствия". Офицер замолчал и, не дожидаясь моего ответа, повторив еще и еще раз "я не спокоен, я не спокоен", ушел.
      Встреча с командиром полка в Нафахе, в полночь, была совершенно другой.
      Поднявшийся к нам на танк плотный человек с покрытым пылью лицом тихо сказал: "Здравствуйте. Я ваш командир полка>\ Затем достал плитку шоколада и поделил между нами. "Я знаю, - сказал он, - вам очень трудно, вы молоды. Но и мне трудно тоже. Я уже участвовал в тяжелой войне, но на этот раз - война другая, совсем другая. Вышло из строя много танков, и командный состав полка понес тяжелые потери. Вы остались без командира батальона и без командира роты. Трудно, очень трудно, но я уверен, что мы победим. Побеждает тот, кто крепче держится. Кто не проявляет слабости. Мы победим. У нас просто нет выхода, мы обязаны победить. Все надеются на вас, весь народ Израиля. Мы здесь формируем полк заново, из всех оставшихся танков, и под утро атакуем Хушние. Я знаю, что вас будут обстреливать ракетами. Я знаю, что этого вам не говорили и на учениях не готовили к защите от ракет. Но не нужнс впадать в панику. Кое-что можно сделать. Обратите внимание вот на что: стрелок, запускающий "сагер". прицеливается вот так, видите? - Он показал на пальцах, как тот целится. - Если стрелять по нему так, - он направил ствол командирского пулемета вверх и i пространство, - можно его запутать, и он промахнется. Я сам вчера дважды это проделал, когда меня обстреливали ракетами в районе старого нефтепровода. Это работает, главное - палить по нему много", - так он сказал и тихо, спокойно объяснил каждому члену экипажа, что ему надлежит делать, когда нас начнут обстреливать ракетами.
      На прощанье командир полка сказал: "Шалом вам. Я вас всех люблю. Подготовьте танк. Мы выступаем с рассветом. У вас осталось на отдых четыре часа. Используйте их. Завтра тяжелый день. Заправкой танков займутся десантники. Не вы. Вы должны отдохнуть. И пожалуйста, не вылезайте из танка. Это приказ. Один должен остаться дежурить на башне и смотреть в оба. Есть подозрение, что в расположение наших танков проникли сирийские коммандос, которых доставили на вертолетах. Вопросы есть?"
      Ох, сколько их было, но никто ни о чем не спросил. Да он этого и не ждал. Не такое время сейчас, чтобы задавать вопросы. Он пожал нам, каждому, руку, снова сказал: "Шалом, ребята. Я вас люблю", легко спрыгнул с танка и влез на соседний.
      Мы закончили приготовления и снова уселись на башне. Открыли жестянку с бисквитами, единственную еду, что нашлась в танке, произнесли благословение и поели. Первая трапеза после поста. Говорили мудрецы, что стол, за которым не говорят о Торе, подобен жертвеннику мертвецов. Поэтому Рони сказал слова Торы, сформулировал заключенную в них проблему и нашел ее решение.
      И тогда сказал Гиди, наш командир: "У нас осталось четыре часа. Мы все валимся с ног. Каждый из нас будет три часа спать и час дежурить. О порядке договоритесь между собой. Но первым буду дежурить я - так мне удастся поспать три часа подряд. Завтра это мне пригодится". Никто не стал спорить, все понимали. Не снимая комбинезонов, оружия и ботинок, мы отправились за своими порциями сна. Водитель заснул в кабине, заряжающий - на трансмиссии, а я свернулся на своем месте наводчика - плечо опиралось на щиток пушки, голова - на прицел. В таком положении мы спали на учениях: нам объяснили, что так спят во время войны. Гиди остался сторожить на башне.
      В четыре утра мы все проснулись от шума моторов. Гиди торопил нас:
      - Завести мотор! Подготовить боеприпасы! Наполнить канистры! Танки уже выступают!
      Мы переглянулись. "Гиди! - спросили мы. - Почему ты не будил нас дежурить?" Мы тотчас поняли, что он охранял нас всю ночь и не спал ни секунды... Гиди посмотрел на нас и сказал немного смущенно: "Вы были такие измученные. И вы такие молодые, совсем дети. Я просто не мог".