Скарамуш - Одураченный Фортуной

По иронии судьбы наша встреча произошла благодаря моему поступку, швырнувшему меня на самое дно позора и бесчестья! В тот ужасный вечер вы с полным основанием взирали на меня с отвращением. А теперь смотрите с жалостью, которая побуждает вас благодарить меня, хотя в этом нет надобности. То, что я сделал для вас, я сделал во искупление собственной подлости. Если бы этот дом не был заперт, а я — пленником в нем, то я удалился бы отсюда в тот благословенный момент, когда Бимиш сообщил мне, что грозящая вам опасность миновала, и позаботился бы о том, чтобы наши пути более никогда не пересеклись, дабы я не мог оскорбить вас снова зрелищем моего падения или необходимостью выражать признательность за благо, полученное из нечистых рук, которые вы заслуженно презираете!

— По-вашему, этим все сказано? — печально осведомилась Нэнси. — Но вы не правы. Сказать можно еще очень много.

— Избавьте меня от этого! — взмолился Холлс. — От милосердия, вынуждающего вас благодарить меня. — И он добавил, стремясь закончить разговор:

— Если я вам понадоблюсь, мадам, то я буду внизу, пока дом не откроют, после чего каждый из нас сможет пойти своей дорогой.

Отвесив формальный поклон, полковник повернулся.

— Рэндал! — позвала девушка, когда он подошел к двери. Звучание его имени, произнесенного этим ласковым голосом, вынудило его остановиться. — Рэндал, почему бы вам не рассказать мне, как вы очутились в… в том положении, в каком я вас нашла? Почему вы не позволите мне знать все, чтобы я могла судить о вас справедливо?

Холлс стоял у двери, бледный и дрожащий, борясь со своей гордостью, скрывавшейся под маской унижения и так обманывавшей его, что он поддался ей.

— Судите обо мне, мадам, на основании того, что вам известно. Этого достаточно, чтобы вынести мне справедливый приговор. Ничто, происшедшее ранее, никакие превратности моей бродячей жизни не могут оправдать то, что вы обо мне знаете. Вы, в чьих глазах я должен был предстать человеком незапятнанной чести, видите перед собой негодяя. Боже, помоги мне! Неужели вы не понимаете?

Ее глаза внезапно наполнились слезами.

— Я понимаю, что вы, очевидно, судите себя слишком сурово. Предоставьте это мне, Рэндал. Разве вы не видите, что я хочу все простить? Или мое прощение ничего для вас не значит?

— Оно значило бы для меня все, — ответил он. — Но я никогда не смогу в него поверить. Вы говорите, что хотите все простить. О благословенные слова! Но ведь причина в том, что вы признательны мне за жизнь, которую я помог вам сохранить. Это побуждает вас простить мне мое падение. Но за вашими признательностью и прощением всегда останутся ненависть и презрение. Я знаю, что это неизбежно. И потому…

Он не кончил фразу, пожав плечами и криво улыбнувшись. Но она не видела этого, устремив затуманенный слезами взгляд в окно, на желтые дома за черными изгородями на другой стороне улицы.

Холлс потихоньку вышел и закрыл дверь. Нэнси слышала, как он ушел, но не пыталась остановить его, не зная, как преодолеть владевшие им мысли.

Медленно спустившись по лестнице, полковник вернулся к себе в комнату. Разговор с Нэнси оставил его при прежнем мнении. Они встретились лишь для того, чтобы снова расстаться. Их пути не могут сойтись, так как память о совершенной им гнусности будет вечно довлеть над ними. Даже если бы он не был опустившимся бродягой, которому нечего предложить женщине своей мечты, его действия в качестве наемника Бэкингема делали невозможными всякие отношения между ними, не говоря уже о любви.

Холлса обуяла безысходная тоска. Гордость заточила его душу в стены позора и унижения, единственный выход из которых могла открыть только чума. Но даже чума не пожелала быть его другом.

Глава двадцать четвертая. БЕГСТВО

Шли недели, приближался август, Период карантина подходил к концу, и обитателей дома на Найт-Райдер-Стрит ожидало скорое освобождение. Однако с течением времени настроение Холлса не изменилось. Он не искал новых встреч с Нэнси, и она больше не просила его придти.

Полковник постоянно получал сведения о здоровье девушки и с удовлетворением узнавал, что она быстро набирает силы. Но миссис Дэллоуз, ежедневно поставлявшая ему эту информацию, с огорчением добавляла, что настроение больной не улучшается.

— Бедная леди так печальна и одинока. Если бы вы видели ее, то ваше сердце растаяло бы от жалости, сэр.

На эти часто повторяющиеся сообщения Холлс только мрачно кивал.

Миссис Дэллоуз была очень встревожена, что усиливало ее сходство с курицей. Она понимала, что отношения этих двоих окружены тайной, что между ними стоит какое-то препятствие, причиняющее им муку, так как они, безусловно, любят друг друга. Неоднократно сиделка пыталась завоевать доверие каждого из них. Ее побуждения, несомненно, были милосердными. Она хотела Помочь этим людям лучше понять друг друга. Но ее усилия проникнуть в их тайну оставались безуспешными, и она могла лишь горевать, видя их горе. Печаль и досада ее усиливались, когда она ощущала глубокое беспокойство в вопросах, которые они ежедневно задавали друг о друге.

Холлс не выходил из своей комнаты внизу, где он не только постоянно курил, но и весьма много пил, пока не истощил небольшой запас вина, содержащийся в доме. Не имея возможности топить свое отчаяние в винной чаше, он повторял сам себе, что его жизнь кончена, и на земле ему больше нечего делать.

Наступил август. Холлс слышал от стражника рассказы о творящихся в Лондоне ужасах. Каждую ночь он наблюдал из окна очередное грозное предзнаменование — комету, пылающий меч гнева, как именовал ее стражник, висящий над проклятым городом, словно указывая от Уайт-холла в сторону Тауэра.

До открытия дома оставалось три дня, когда вечером миссис Дэллоуз вошла к Холлсу, дрожа и задыхаясь от возбуждения.

— Мисс Силвестер велела передать вам, сэр, что она была бы вам очень благодарна, если бы вы поднялись повидать ее.

Сообщение испугало полковника.

— Нет-нет! — воскликнул он, словно охваченный паникой, и затем, взяв себя в руки, решил найти спасение в отсрочке, которая даст ему время подумать. — Скажите… скажите мисс Силвестер, чтобы она меня извинила, так как этим вечером я не смогу прийти. Я устал — очень жарко…

Сиделка склонила голову набок, устремив на него маленькие и блестящие птичьи глазки.

— Если не сегодня, то когда? Завтра утром?

— Да-да! — с готовностью откликнулся Холлс, думая лишь о том, как избежать непосредственной угрозы. — Скажите ей, что я приду утром.

Миссис Дэллоуз удалилась, оставив его потрясенным и испуганным. Он боялся самого себя и к себе испытывал недоверие. Любовь раздувала в его душе пламя стыда, грозящее поглотить его. Во время прошлого разговора с Нэнси Холлс был откровенен с ней, но сделать это вторично у него не хватит сил. Мягкость, рожденная ее проклятой благодарностью, может заставить его не выдержать, полностью раскрыть перед ней свою душу, что она и просила, вызвать у нее жалость, а с помощью жалости — полное прощение. А если он окажется настолько слаб, что упадет к ее ногам и поведает ей всю историю своей любви, то она может из сострадания, признательности или чувства долга согласиться стать женой жалкого подонка и погубить себя, позволив утащить в конуру, которая ждет его в будущем.

Если он поступит так, то причинит Нэнси куда больший вред, чем тот, который причинил ранее и, возможно, частично искупил. Не веря, что сможет сохранить в ее присутствии молчание, требуемое честью, Холлс испытывал муки при мысли, что завтра ему волей-неволей придется повидать девушку, потому что она этого хочет и достаточно упряма, чтобы самой найти его в случае отказа.

Полковник сидел, курил и думал, решив, что разговор никоим образом не должен состояться. Существовал только один путь избежать его, — сбежать из опечатанного дома, не дожидаясь истечения установленного законом срока. Это был отчаянный путь, который мог повлечь за собой очень серьезные последствия. Но другого выхода не было, а последствия, в конце концов, ничего для него не значили.

Приняв решение, Холлс успокоился. Не муки и риск, которые он испытывал, спасая Нэнси от чумы, а то, что он собирался сделать теперь, являлось искуплением его греха. Когда она подумает о его поступке, то поймет поставленную им цель, и это может наконец уничтожить презрение к нему, таящееся в ее душе, как бы она ни старалась скрыть его выражением благодарности.

Охваченный решимостью полковник нашел перо, чернила и бумагу, придвинул стул к столу и начал писать письмо:

"Вы хотели знать, каким образом я докатился до позорного состояния, в котором Вы встретили меня. Я удержался от ответа, чтобы не усилить в Вас чувства сострадания, ведущего к самообману. Но теперь, когда я скоро исчезну из Вашей жизни, и ми едва ли встретимся снова, я хочу рассказать Вам все, дабы унести с собой надежду, что Вы скоро будете вспоминать обо мне с жалостью, свободной от отвращения.

История о злой судьбе, преследовавшей меня, начинается с тою майского утра много лет назад, когда юноша, обладающий некоторым положением и куда большей гордостью, твердо стоящий на честном пути, скакал в Чармут, полный энергии и честолюбивых надежд. Я ехал с намерением достигнуть заоблачных высей и положить все, завоеванное мною, к. Вашим ногам, попросив Вас стать моей навсегда…"

Холлс писал в наступающих сумерках, поэтому ему пришлось вскоре зажечь свечи. Строки быстро появлялись на бумаге с красноречием, исходящим из глубины его страдающего сердца.

Пока он писал, свечи догорали, колеблемые вечерним бризом из открытого окна, восковые сталактиты свисали с канделябра. Холлс слышал, как менялась стража у входа, но не обратил на это внимания. Позже он также пропустил мимо ушей скрип проезжающей повозки с мертвецами, сопровождаемый колокольным звоном и хриплыми выкриками возницы.

Только один раз полковник сделал паузу, чтобы зажечь новые свечи. Лишь незадолго до рассвета он выполнил задачу.

Холлс откинулся назад в своем кресле, задумчиво глядя перед собой. Затем из внутреннего кармана камзола он вынул украшенную кисточками желтую перчатку, на которой годы оставили явственные следы. Глядя на нее, полковник вспоминал утро, когда эту перчатку бросила ему из окна дама его сердца, и он прикрепил ее к шляпе. Холлс тяжело вздохнул, и на его руку упала слеза, исторгнутая этим мучительным воспоминанием из очерствевшего сердца авантюриста.

Снова взявшись за перо, он нацарапал несколько строк внизу последнего листа.

«Передо мной перчатка, которую Вы дали мне много лет назад. Я носил ее, как рыцарь носит дар своей дамы, гордый Вашей благосклонностью. Долгие годы этот амулет сохранял мою честь незапятнанной, несмотря на все испытания и искушения. Теперь, когда перчатка не смогла выполнить свое предназначение из-за моей низости и трусости, Вы не можете желать, чтобы я хранил ее далее».

Эта рукопись — ее едва ли можно назвать письмом — дожила до наших дней. Потускневшие строки занимают тридцать страниц бумаги, ставшей желтой от прошедших веков. Как вы можете догадаться, рукопись побывала у меня, послужив основой этой истории, которая без нее никогда бы не была написана.

Холлс не стал перечитывать письмо — у него не было на это времени. Он оставил его таким, каким оно вылилось из самого сердца. Присоединив к листам перчатку, полковник перевязал их шелковой лентой, на узле которой он оставил кружок воска, припечатав его большим пальцем. Написав на пакете «Для мисс Нэнси Силвестер», Холлс оставил его на столе у канделябра, где пакет мог заметить каждый, вошедший в комнату.

Полковник взял свой все еще наполненный кошелек и высыпал его содержимое на стол. Половину он вернул назад, а другую разделил на две части, уложив их в два пакетика, один из которых адресовал доктору Бимишу, а другой — миссис Дэллоуз.

После этого Холлс отодвинул стул и поднялся. Подойдя на цыпочках к окну, он посмотрел вниз — туда, где стражник примостился в углу все еще запертой на висячий замок двери. Звук храпа свидетельствовал, что парень спит. Зачем ему утруждать себя бдительным дежурством? Какой безумец может рискнуть навлечь на себя суровое наказание за побег из дома, который должны открыть через три дня?

Отойдя от окна, Холлс взял шляпу и плащ. Затем, осененный внезапной мыслью, он нашел свою перевязь и вложил в пустые ножны рапиру, оставленную Бэкингемом. Клинок свободно болтался в ножнах, но ему удалось закрепить его при помощи рукоятки.

Надев перевязь через голову и укрепив ее на плече, полковник задул свечи и спустя две секунды снова очутился у окна.

Без единого звука вскарабкавшись на подоконник, Холлс повис на нем с наружной стороны; пальцы его ног находились на высоте не более трех футов от каменной мостовой темной и пустой улицы. Собравшись с духом, он разжал руки и опустился на камни почти бесшумно, так как не носил шпор. После этого он сразу же зашагал в сторону Сермон-Лейн.

Стражник проснулся от звука удаляющихся шагов, но даже нс подумал связать их с кем-нибудь из обитателей охраняемого им дома. Устроившись поудобнее, он вновь погрузился в дремоту.

Тем не менее побег Холлса не остался незамеченным, как он рассчитывал. Хотя ему удалось обойтись почти без всякого шума, все же звуки достигли окна этажом выше, у которого сидела Нэнси, так как она не могла заснуть из-за обуревавших ее мыслей.

Выглянув из окна, девушка устремила взгляд в темноту. Она слышала приглушенный звук, донесшийся до нее, когда Холлс опустился на мостовую, а затем топот его удаляющихся шагов. На улице она заметила удаляющуюся фигуру, казавшуюся тенью во мраке. Однако гораздо больше ей удалось увидеть при помощи воображения. Нэнси уже собиралась крикнуть, но сдержалась, боясь разбудить часового и направить по следам Холлса погоню, которая в случае успеха могла бы иметь для него ужасные последствия. Тот же страх удержал ее от инстинктивного желания окликнуть полковника.

Нэнси успокаивала себя тем, что, возможно, она ошиблась, став жертвой собственного воображения, что ее перенапряженные чувства сыграли с ней шутку. Но сомнение было невыносимо. Она должна сразу же в этом убедиться. Дрожащими непослушными пальцами девушка зажгла свечу. Затем, завернувшись в плед, она начала спускаться. Нэнси впервые шла вниз по этой лестнице, горько упрекая себя за то, что не сделала этого раньше и не разыскала сама того, кто так упрямо отказывался ее видеть.

Когда на следующее утро обеспокоенная миссис Дэллоуз вошла в столовую в поисках своей подопечной, она нашла ее там к своему облегчению и огорчению. Нэнси сидела на кушетке у открытого окна в ночной рубашке, плед свалился с ее обнаженных плеч. Глаза ее были сухими, но на бледном лице застыло такое выражение боли, что вид слез казался бы более утешительным. Рядом с ней стоял канделябр, в котором горела одна свеча; на полу валялись листы письма Холлса, выпавшие из ее ослабевших пальцев.

Письмо сделало то, на что рассчитывал Холлс. Оно окончательно погасило еще тлеющие угольки презрения Нэнси, пробудив в ней прежнюю любовь, сострадание и наконец отчаяние. Ибо теперь он был вновь потерян для нее. В письме Холлс сообщал, что уходит навсегда, и самим способом своего ухода он делал себя человеком вне закона.

Глава двадцать пятая. ДОМА

Беспокоясь за свою подопечную, миссис Дэллоуз сразу же послала, стражника за доктором Бимишем, и, когда тот прибыл, сообщила ему о побеге полковника и о вызванном им удрученном состоянии мисс Силвестер.

Добрый доктор, питавший искреннюю привязанность к полковнику и девушке, коренившуюся, по-видимому, в жалости, которую вызывали у него их таинственные и, несомненно, несчастливые отношения, сразу же отправился к мисс Силвестер, уже вернувшейся к себе. Ее состояние встревожило его своей неестественной сдержанностью.

— Это ужасно, дорогая, — сказал он, взяв ее руки в свои. — Что могло побудить этого несчастного действовать столь… столь опрометчиво?

— Его нужно найти! — воскликнула Нэнси. — Вы распорядитесь, чтобы начали поиски?

Доктор вздохнул и печально покачал головой.

— Мне незачем распоряжаться на этот счет. Мой долг вынуждает меня сообщить о побеге полковника. Поиски начнутся, но если его найдут, это может повлечь для него тяжелые последствия: за побег из зараженного дома полагается суровое наказание.

Таким образом, доктор Бимиш всего лишь добавил новую ношу на ее и без того отягощенное сердце. Это довело Нэнси до состояния, близкого к отчаянию. Девушка не знала, чего желать. Если Холлса не найдут, то она, по-видимому, никогда не увидит его снова, а если найдут, то сурово покарают, и, возможно, им также больше не удастся встретиться.

Желая помочь девушке, доктор Бимиш добивался ее доверия. Он понимал, что речь идет о глупой и упрямой гордости, грозящей разбить два Сердца. Побуждаемый искренней привязанностью к Холлсу и Нэнси, доктор сделал бы все, что в его силах, чтобы помочь им, если бы только ему указали на то, что именно нужно делать. Мисс Силвестер была бы счастлива во всем довериться Бимишу, но она не могла этого сделать, не разоблачив содеянного Холлсом низкого поступка, приведшего ее в этот дом. Чувство преданности делало невозможным разоблачение его позора.

Поэтому, не воспользовавшись шансом облегчить тяготившее ее бремя, Нэнси несла его оставшиеся два дня заключения. Доктор явился только на утро третьего дня вместе с чиновником, который принес ей и сиделке удостоверения о здоровье, дозволяющие свободу передвижения. Бимиш сообщил, что Холлса еще не нашли, но она не знала, радоваться этому или печалиться.

Портшез, в котором девушку принесли в дом, должен был доставить ее по указанному ею адресу. Роль одного из носильщиков вызвался исполнять стражник.

— Куда вы собираетесь? — с тревогой спросил ее доктор.

Они стояли в дверном проеме. Девушка была в своем белом платье и легкой накидке из голубой тафты. Освещенный солнцем портшез ожидал ее.

— Домой, — просто ответила Нэнси.

— Домой? — удивлённо переспросил Бимиш. — Но, значит, этот дом…

Девушка посмотрела на него, как бы озадаченная его изумлением. Затем она слабо улыбнулась.

— Этот дом мне не принадлежит. Я оказалась здесь… случайно, когда заболела.

Запоздалое открытие этого неожиданного обстоятельства наполнило доктора новым беспокойством на ее счет. Зная об изменениях, происшедших в многострадальном городе за последний месяц, о том, сколько покинутых жилищ стоит без всякой охраны, он с полным основанием опасался, что дом мисс Силвестер мог оказаться в их числе, и что она найдет его далеко не в том виде, в каком оставила.

— Где вы живете? — спросил он.

Нэнси ответила, добавив, что вернувшись домой, обдумает свое дальнейшее местопребывание. Ей бы хотелось, закончила она, обрести покой в сельской жизни. Возможно, она вернется в Лондон, когда эпидемия кончится. Впрочем, истинные намерения девушки не вполне совпадали с ее словами.

Услышанное лишь увеличило беспокойство доктора. В эти дни было крайне сложно уехать в деревню, не имея положения и состояния, а обладавшие тем и другим уже давно покинули город. Поток беженцев из Лондона сейчас был остановлен двумя факторами. На многие мили вокруг не было ни одного городка и ни одной деревни, которые приняли бы этих беженцев, могущих принести с собой инфекцию. Чтобы не впускать приезжих, сельские жители даже брались за оружие. Отчасти для того, чтобы избежать беспорядков и кровопролития, а отчасти в качестве отчаянной меры против распространения чумы по всей Англии, лорд-мэр был вынужден приостановить выдачу удостоверений о здоровье, без которых ни один человек не мог уехать из Лондона. Находившимся в зараженном городе, где чума еженедельно уносила более тысячи жизней, приходилось оставить надежды покинуть его до окончания эпидемии.

Думая о положении мисс Силвестер и о том, что ей сказать, доктор Бимиш понимал, что девушка все еще нуждается в нем: Ей вскоре понадобится помощь друга, как недавно была нужна помощь врача.

— Если позволите, — предложил он, — я пойду к вам в дом вместе с вами и прослежу, чтобы вы благополучно устроились.

— Позволю? О, друг мой! — Нэнси протянула ему руку. — За эту последнюю услугу я вам буду не менее признательна, чем за все остальное.

Доктор улыбнулся и похлопал по маленькой ручке девушки, намереваясь затем проводить ее к портшезу.

Но у нее оставался еще один долг. В тени холла Нэнси заметила миссис Дэллоуз, еле сдерживающую слезы при расставании с подопечной, к которой она так привязалась. Мисс Силвестер повернулась и подбежала к ней.

— Возьмите это на память о той, кто никогда не забудет, чем вам обязана, и никогда не перестанет думать о вас с любовью.

Девушка сунула в руку сиделке бриллиантовую застежку, снятую ею с корсажа, которая значительно превосходила по стоимости деньги, оставленные Холлсом в уплату за услуги. Когда миссис Дэллоуз начала одновременно благодарить и протестовать против столь чрезмерной щедрости, Нэнси обняла и поцеловала добрую женщину. Обе плакали, когда девушка повернулась и побежала к ожидавшему ее портшезу.

Носильщики — стражник и парень, которого он привел себе на помощь — подняли портшез и понесли его в сторону Полс-Чейнс. Маленькая черная фигурка доктора семенила рядом, размахивая длинным красным жезлом, которым доктор пользовался как тростью, в то время как миссис Дэллоуз, стоя у двери дома на Найт-Райдер-Стрит, сквозь слезы смотрела им вслед.

Внутри портшеза мисс Силвестер тоже наконец дала волю слезам. Эти слезы были первыми с тех пор, как она получила письмо полковника — единственную вещь, взятую ею из этого злосчастного дома. Не обращая внимания на окружающее, Нэнси не замечала пустых и тихих улиц, где лишь изредка попадались прохожие.

Наконец они добрались до Солсбери-Корта и дома, где проживала Нэнси. Доктор Бимиш сразу же увидел, что оправдались его худшие ожидания.

Дверь была распахнута настежь, на оконных стеклах толстым слоем лежала пыль, два из них были разбиты. Мисс Силвестер, выйдя из портшеза, в ужасе застыла при виде этого зрелища. Оглядевшись вокруг, она заметила, что вся площадь, ставшая полностью необитаемой, выглядит точно так же. Из-за пыльного окна дома напротив, чья дверь была помечена красным крестом, заперта и охраняема, за ней наблюдало желтое старческое лицо с парой злобно сверкающих глаз. Больше нигде не было видно никаких признаков жизни.

— Что это значит? — спросила девушка доктора.

Тот печально покачал головой.

— Вы не догадываетесь? За время вашего отсутствия здесь, как и повсюду, поселились чума и страх перед ней. — Вздохнув, он добавил:

— Давайте войдем.

Они вошли в мрачный вестибюль, где под ногами хрустели сухие листья, занесенные ветром, и начали подниматься по узкой лестнице, перила которой покрывала пыль. Мисс Силвестер дважды пробовала позвать кого-нибудь, но никто не откликнулся, если не считать эха, гулко прозвучавшего в нежилом доме.

Три комнаты, составлявшие жилище Нэнси, располагались на втором этаже, и, поднявшись на лестничную площадку, они увидели, что все три двери открыты. В. двух комнатах царил мрак из-за закрытых ставней, но гостиная, выходившая прямо на лестницу, была залита солнечным светом, и еще до того, как они вошли туда, их глазам предстала картина опустошения. Мебель была опрокинута и частично поломана, а некоторые ее предметы исчезли. Ящики, остались выдвинутыми, а часть их содержимого, показавшаяся ворам недостойной внимания, валялась на полу. Застекленная горка, стоявшая в углу, разлетелась на куски. Секретер был открыт, его замок сломан, на нем и рядом с ним лежали разбросанные бумаги. Сорванные занавесы исчезли, как и восточный ковер, покрывавший часть пола.

Некоторое время доктор Бимиш и девушка молча стояли в дверях, наблюдая этот ужасающий разгром. Затем мисс Силвестер двинулась к секретеру, во внутреннем ящике которого хранилась значительная сумма денег — большая часть состояния, которым она в то время располагала. Ящик был взломан, а деньги исчезли.

Девушка повернулась и посмотрела на доктора Бимиша, ее бледное испуганное лицо вызывало острую жалость. Она пыталась заговорить, но ее губы задрожали, а глаза наполнились слезами. Столько вынести и застать дома подобную сцену!

Доктор шагнул вперед в ответ на мольбу в ее взгляде. Придвинув чудом оставшийся целым стул, он упросил Нэнси сесть и отдохнуть, словно она нуждалась в физическом отдыхе. Девушка повиновалась и, сложив руки на коленях, беспомощно обозревала картину разгрома.

— Что мне делать? Куда идти? — спросила она и тут же ответила сама себе:

— Лучше мне сразу же покинуть этот дом. У меня есть старая тетя в Чармуте. Я вернусь к ней.

Нэнси добавила, что у банкира неподалеку от Черинг-Кросса, хранятся кое-какие ее деньги. Когда она заберет их, ничто не будет удерживать ее в Лондоне. Девушка встала, собираясь немедленно осуществить свое намерение. Но доктор удержал ее и, стараясь говорить помягче, объяснил, что ее положение более безнадежно, чем она думает.

Вне всякого сомнения упомянутый банкир временно прекратил дела и удалился из города, где паника и беспорядок положили конец всякой коммерции. Но даже если он находится у себя в конторе и сможет удовлетворить ее требование, то задуманное ею путешествие в деревню так или иначе неосуществимо. Правда, перенесенная чума снабдила мисс Силвестер свидетельством о здоровье, и теперь никто не может воспрепятствовать ее отъезду. Но учитывая то, откуда она едет, едва ли кто-нибудь предоставит ей кров за пределами Лондона, и скорее всего спустя день ее заставит вернуться если не сила, то нужда.

Сознание того, что она обречена на заточение в ужасном городе, покинутом Богом и людьми, населенном только нищими и ворами или же больными и умирающими, повергло Нэнси в крайнюю степень отчаяния.

Несколько секунд девушка оставалась неподвижной и молчащей. Затем она заговорила быстро и взволнованно:

— Что же мне тоща делать? Как жить? Лучше бы я умерла от чумы! Теперь я понимаю, что Рэндал Холлс нанес мне самый страшный вред тем, что спас мою жалкую жизнь!

— Тише, тише! Что вы говорите, дитя мое? — Доктор успокаивающе обнял ее за плечи. — Вы не совсем одиноки, — заверил он. — Я, ваш друг, все еще здесь и готов служить вам.

— Простите меня, — пролепетала девушка.

Он потрепал ее по плечу.

— Я все понимаю. Это очень тяжело для вас. Но вы должны быть мужественной. Покуда мы здоровы и сильны, никакие жизненные невзгоды не являются непреодолимыми. Я стар, дорогая, и хорошо это знаю. Давайте подумаем о вашем положении.

— О чем же тут думать, доктор? Кто может мне помочь?

— Например, я.

— Но каким образом?

— Несколькими, если понадобится. Но сначала я хочу объяснить, как вы сами можете себе помочь.

— Сама? — Она посмотрела на него, недоуменно нахмурившись.

— Помогая другим, мы часто помогаем себе, — объяснил доктор. — Тот, кто живет только для себя, ведет жалкую жизнь, подобно лукавому рабу с его талантом note 83. Счастья можно достичь, лишь помогая ближнему. Это двойное счастье, ибо оно приносит радость выполнения долга и отвлекает наши мысли от собственных бед на несчастья других.

— Да-да. Но как я могу это сделать?

— Несколькими путями, дорогая. Укажу вам один из них. Благодаря милосердию Бога и героической преданности того, кто вас любит, вы исцелились от чумы и стали человеком, невосприимчивым к инфекции, который может без опаски находиться среди страдающих той же болезнью. Сиделок найти все труднее, ежедневно их количество уменьшается, в то время как работы для них все прибавляется. Многие из них — благородные, самоотверженные женщины, которые, не обладая вашим иммунитетом, бесстрашно ухаживают за больными и, увы, то и дело заражаются.

Он умолк, глядя на нее близорукими глазами из-под очков.

Нэнси с изумлением посмотрела на него.

— И вы предлагаете, чтобы я… — Она оборвала фразу, испуганная открывающейся перед ней перспективой.

— Вы можете сделать это, воздавая тем самым долг Богу и людям за ваше выздоровление, или же потому, что исцеляя недуги других, сбросите с себя груз собственных бед. Но, как бы то ни было, это благородное деяние, которое, безусловно, не останется без награды.

— А если я не сделаю этого, то что мне делать тогда?

— Нет-нет, — поспешно возразил доктор. — Я не желаю принуждать вас к чему бы то ни было. Если эта задача отвратительна для вас — а я хорошо понимаю, что такое вполне возможно, — то не думайте, что я покину вас, если вы от нее откажетесь. Не сомневайтесь, что я не оставлю вас, одинокую и беспомощную.

Нэнси снова взглянула на него и улыбнулась.

— Конечно, это вызывает у меня отвращение, — честно призналась она. — Иначе и не могло быть — ведь я привыкла с детства, что моим желаниям потакали. Поэтому, если я соглашусь, то, возможно, моя жертва будет еще более угодна небесам. К тому же, как вы сказали, это мой долг. — Девушка взяла доктора за руку. — Я готова, друг мой, приступить к его уплате.

Глава двадцать шестая. ПОВОЗКА ДЛЯ МЕРТВЕЦОВ

Если бы вы спросили полковника Холлса о том, как он провел неделю после побега из дома на Найт-Райдер-Стрит, он бы мог предоставить вам только весьма неполный и неопределенный отчет. Память сохранила лишь отдельные факты об этом периоде. Как приходится признать, причина состояла в том, что за всю неделю полковник едва ли хоть какое-нибудь время был полностью трезв. Пить он начал прямо в ночь, вернее в утро своего бегства.

Холлс быстро шел вперед без определенной цели, стараясь лишь оставить как можно большее расстояние между собой и Найт-Райдер-Стрит. Через Картер-Лейн он добрался до Полс-Ярда. Помедлив немного, ибо человек может колебаться, когда перед ним открыты все пути, полковник зашагал на восток, по Уотлинг-Стрит, углубившись затем в лабиринт узких переулков. Там он скитался бы до наступления дневного света, если бы не был привлечен звуками пирушки за дверью, из-под которой на мостовую падал луч света.

Эти странные для охваченного эпидемией Лондона звуки, словно доносившиеся из могилы, заставили его остановиться на грязном пороге. Увидев знак в форме графина, Холлс укрепился во мнении, что стоит перед таверной. Зная, что согласно распоряжению лорд-мэра, подобные заведения должны закрываться с девяти часов, он понял, что здесь происходит вопиющее нарушение закона.