Витязь в барсовой шкуре

Грусть чрезмерна, чрезвычайна. Стон не вырвался случайно.

И на зов: «Скажи, в чем тайна», — я одно промолвлю: «Нет».

«Если б знала ты, откуда», — молвит он, — вникая в чудо,

Я пришел, тогда б отсюда не гнала с пустой рукой.

Пусть, тебе надоедая, я тесню тебя, но, зная,

Как молю я, убеждая, не робей же предо мной».

Дева молвит: «Кто ты? Что ты? Этот гнет зачем заботы?

Скал угрюмых повороты солнце скрыли от меня:

Ты пришел, морозный холод. Долгой речью ум расколот.

Хоть моли, хоть бей, как молот, — здесь не выманишь огня».

Вновь коленопреклоненья, уговоры, убежденья.

Тщетно все. От нетерпенья ярым гневом он зажжен.

На лице негодованье, крови брызнуло пыланье.

Деву за косы он дланью, к горлу нож приставил он.

Восклицает витязь страстно: «Что ж, я плакал здесь напрасно?

Так зловолье безучастно? Нас обоих не губя,

Быть не дай в мученьи строгом. Или, вот клянуся богом,

Смерть врагу, и пред порогом смерть тебе, убью тебя».

Дева молвит: «Цели силой добиваться — путь постылый.

Раз убил, — взята могилой. Тайну гроб укроет мой.

Почему, пока терзанья длятся, делать мне признанья?

Но убьешь, — для упованья заодно могилу рой».

И еще она сказала: «Или горя было мало?

Для чего меня искало это сердце? Для чего?

В языке нет сил, ни знанья, чтоб сказать повествованье.

Я — прочтенное посланье. Увидал, — порви его.

Знай, что смерть мне не лишенье. Прекратит тщету томленья.

В ней запруда для мученья. Что мне, если я жива?

Мир — мякина мне пустая. Но, тебя совсем не зная,

Как сказать мне, доверяя сокровенные слова?»

Витязь мыслит: «Эти речи, может быть, другим предтечи.

Но они еще далече. Как сплести вернее нить?»

Сел, заплакал. Молвит деве: «На меня ты, знаю, в гневе.

Злое семя было в севе. Это мне не пережить».

Дева в лике омрачилась. Еще сердце не смягчилось.

Витязь плачет. Все затмилось. Больше он не говорит.

Розоцветный сад светлеет. Нежный цвет росу лелеет.

Дева плачет и жалеет. Сердце грустному стремит.

Жаль ей витязя. Но дума непокорная угрюма.

Туча так струит без шума на деревья мрак теней.

И с чужим сидит чужая. Витязь, все в ней замечая,

Видит — вот она другая. На колено стал пред ней.

Говорит, склоняя вежды: «Рассердилась. Нет надежды.

Как без пищи, без одежды — здесь я. Вовсе не затми.

Мне шепнуло помышленье, что простишь ты прегрешенье.

Мы должны давать прощенье, и не раз, а до семи.

Хоть мое начало службы было дурно, почему ж бы,

Пожалев любовь, ты дружбы не явила мне сейчас?

Мне помочь никто не может. Сердце жизнь тебе предложит.

Все возьми. Но пусть поможет мне сестра на этот раз».

О любви его услыша, дева плачет, громче, тише.

Переменно так по крыше светлый дождь стучит весной.

Вырастает жалоб сила. Влага розу оросила.

Бог к желанью Автандила лик склонил приветный свой.

Мыслит он: «Она, бледнея, уж не роза, а лилея.

Верно любит». И смелея, снова молвит: «О, сестра!

В ком любовь ярит горенье, жалость к тем — без исключенья.

Враг тут знает сожаленья. Смерть в любви — всегда пора.

Я в любови, я влюбленный, словно разума лишенный.

Я, зарей моей зажженный, послан витязя найти.

Где я в поисках скитался, даже день не зажигался.

Сердцем я тебя дождался. Сердце дай мне обрести.

В мысли, в тайне сокровенной, он живет запечатленный.

Лик его как лик священный. Света нет душе моей.

Мчусь безумный в мир суровый. О, разбей мои оковы.

Дай зажить мне жизнью новой, или, скорбь сгустив, убей».

Чувства полная иного, уж не так теперь сурово

Дева, глянув, молвит слово: «Больше здесь теперь добра.

Ты вражду сейчас посеял, и вражду, печалясь, свеял.

Друга ты во мне взлелеял, я вдвойне тебе сестра.

Если, помощи желая, говоришь, к любви взывая,

Я тебе сестра родная, верь в усердную слугу.

Если сердца не явлю я, обезумленный, тоскуя,

Ты погибнешь. Пусть умру я, но тебе я помогу.

Так внимай моим внушеньям. Отнесись с повиновеньем

К указаньям и веленьям, и придет конец беде.

Если ж слушаться не будешь, состраданья не пробудишь,

Достиженья не принудишь, и, скорбя, умрешь в стыде.

Хоть страдает сердце страстно, но другое — безучастно,

Если ты упрям напрасно. В чем твой долг, ты сам суди».

Витязь, речью довод строя, слово вымолвил такое:

«Где-то странствовали двое. Проходивший впереди

Пал в колодец, не видавши. Задний, быстро подбежавши,

Вскрикнул: «Горе!» Повздыхавши, молвит другу: «Ты пожди,

Здесь помедли. Я же, ловкий, побегу, вернусь с веревкой,

И тебя моей сноровкой кверху вытяну, гляди».

Тот в колодце дивовался, снизу громко рассмеялся:

«А куда бы я девался? Расскажи, куда пойду?»

Так веревкою своею ты, сестра, обвей мне шею,

Без тебя я не сумею разрешить мою беду».

Дева молвит: «Речь угодна мне твоя, и с правдой сходна.

Витязь добрый, благородно мыслишь ты и говоришь.

Коль, блуждая в чужедали, знал такие ты печали,

Пусть тебе бы отдых дали, пусть ты боль свою смиришь.

Коль в исканьи неустанном хочешь сердцем постоянным

Знать о витязе том странном, о себе он скажет сам.

Кто так долго ждал, дождется и того, что он вернется.

Роза снегом не затрется. Не давай ее слезам.

Как зовемся здесь мы сами, знай, владея именами —

С безнадежными мечтами грустный витязь — Тариэль.

Я — Асмат. Всегда сгораю. Нет тоске конца, ни краю.

Вздох ко вздоху подбираю, и стенаю как свирель.

О красивом, что на воле бродит, сетуя о доле,

Не могу сказать я боле, хоть желала б, ничего.

Тем кормлюсь, что беспокойный привезет с охоты знойной.

Может, вдруг вернется стройный. Может, долго ждать его.

Подожди. Как возвратится, может, сердце в нем смягчится.

С ним смогу я сговориться, и полюбит он тебя.

Сам тебе он все расскажет, сердце скорбное покажет.

И венок — твой разум свяжет — той, о ком скорбишь, любя».

Словно нежный звук напева, слушал он, как молвит дева.

Оглянулись, — слышен слева от прогалин всплеск воды.

Это месяц, весь лучистый, — приближался серебристый,

И они к пещере мглистой поспешают от звезды.

Дева молвит: «Витязь, горе бог твое рассеет вскоре.

Горьких слез иссякнет море. Спрячься там внутри скорей.

Всяк ему да подчинится, или злое приключится.

Может, гневность в нем смягчится, овладеть сумею ей».

В глубь пещеры Автандила дева в спешности сокрыла.

Витязь слез с коня. Светило стрел в колчане острие.

Меч его горит блестящий. Плачут оба. Чаще, чаще

Слезы льют. Поток дрожащий. Скорбь сильна. Не скрыть ее.

Грустный витязь с девой черной в скорби плакали упорной.

Был печален стон повторный. Автандил из-за угла

Видит все, сокрыт стеною. Повод взяв своей рукою,

Вороного за собою дева молча увела.

Автандил в тюрьме, но волен. Он уж больше не бездолен.

Здесь разгадка, — он доволен. Шкура барсова снята.

Он на ней сидит, суровый, витязь, знающий оковы

Тяжкой грусти вечно новой. Слез янтарна красота.

Тех ресниц, того агата ткань сквозная кровью смята.

Но добыча дня богата. Дева жарит дичь ему.

Не смотря, кусок он сунул в рот себе, жевнул, отплюнул.

Он не свеял, он не сдунул тень, что клонит ум во тьму.

Он прилег. Уснул. Но вскоре с болью тайной в разговоре,

Крик за криком, словно в хоре, устремляет он в борьбе.

Палкой в темя ударяет, камнем грудь обременяет.

Дева смотрит и терзает ногтем все лицо себе.

Плача, дева молвит слово: «Почему вернулся снова?

Что в пути ты встретил злого?» Витязь молвит ей в ответ:

«Там охотничьи забавы, царь какой-то в блесках славы.

Ловчих целые оравы. Зверя выследили след.

Вид людей мне был докучен. Крик людской был слишком звучен,

В лес я спрятался, измучен, прочь отпугнутый толпой.

Не погонятся за мною, — завтра выеду с зарею».

Дева с новою тоскою смотрит, взор блестит слезой.

Говорит ему: «Лишь в чаще твой товарищ — зверь рычащий.

Степь кругом и лес молчащий. Горы в сумрачной тени.

В чем имеешь развлеченье? И кому свое томленье

Доверяешь в миг сомненья? Ты напрасно губишь дни.

Сколь обширна ширь земная. Где же та душа родная,

Чтоб, тебя не раздражая, быть с тобою в беге дней?

И, впадая в раздраженье, не уменьшил ты мученья.

Коль умрешь, тут нет спасенья. Этим как поможешь ей?

Он сказал: «Сестра, в певучей речи — свет, как свет есть в туче.

Но для этой раны жгучей на земле бальзама нет.

Пусть уж станет смерть пределом, чтоб душа рассталась с телом.

Стихну сердцем онемелым. Будет в этом нежный свет.

Где под тою же планетой дух явился, в плоть одетый?

Песни, тем же звуком спетой, где знакомая игра?

Кто мои тяготы примет? Тяжесть доли приподымет?

Одного лишь не отнимет мрачный рок — тебя, сестра».

Дева молвила с мольбою: «Если мне перед тобою

Суждено моей судьбою быть как визирем тебе,

Не могу скрываться, зная. В том, что крайность, сила злая.

Ты же все пределы края перешел в своей борьбе».

Витязь молвит: «За твоими здесь словами все как в дыме.

Что сказать ты хочешь ими? Говори ясней со мной.

Как найти могу такого, чтобы в нем была основа?

От страдания немого сам я стал как зверь лесной».

Дева молвит снова: «Знаю, я тебя обременяю.

Но тебя я вопрошаю: если б я нашла кого,

Кто своею доброй волей жить твоей хотел бы долей,

Жить с тобой среди раздолий, — ведь не ранишь ты его?»

Отвечает: «Сердцем буду только радоваться чуду.

Той, которой не забуду, кем безумно брежу я,

С ним клянусь я быть любезным, не коснусь мечом железным,

Как звезде в луче созвездном — вот ему любовь моя».

Дева вышла. Автандила ободряя, говорила:

«Он не гневен». Приходила вместе с ним рука с рукой.

Как звезда с луною ясной. Тариэль четой согласной

Восхищен: «Здесь лик прекрасный солнца с утренней зарей».

Тариэль пред Автандилом как светило со светилом.

Свет по тучкам среброкрылым плавит солнце и луна.

Перед ними алоэ — точно дерево любое.

Семь планет в небесном рое — их краса нежна, сильна.

В чем еще найти сравненье? Вот, не чувствуя смятенья,

Хоть чужие, без смущенья, будто были дружны встарь,

Обнялись, поцеловались, розы губ их раскрывались.

Гиацинты изменялись, обращен рубин в янтарь.

Тариэль, схвативши руку Автандила, вылил муку

В токе слезном. Ту науку четко знал и Автандил.

Шепчет им Асмат внушенья, диво-слово утешенье:

«Да не будет вам затменья. Небо мертво без светил».

Словно утренним морозом холод чуть прошел по розам

Тариэля. Все же грезам дух его еще открыт.

Говорит: «Ответь скорее. Кто ты? Что в уме лелея,

В мир пошел ты? Я, бледнея, даже смертью здесь забыт».

Автандил ему, учтивый, в речи мерной и красивой,

Говорит ответ правдивый: «Тариэль! Смельчак и лев!

Я — араб и приближенный. Край арабов благовонный

Я оставил, весь сожженный, на огне любви сгорев.

Дочь царя, царицу ныне, я люблю. Тебя в кручине

Видел я давно. В пустыне то случилося лесной.

Вспомни день, когда ты, сильный, смерти дал улов обильный, —

Устремивши в мрак могильный нападавших целый рой.

На равнине ты томился. На тебя мой царь гневился.

В ссоре этот гнев излился. Звали мы, но медлил ты.

Звали мы тебя трикраты. За тобой пошли солдаты.

Расцветил ты цвет богатый, все кровавые цветы.

Ты, меча не обнажая, лишь с плеча свой хлыст вздымая,

Ранил, череп рассекая, — свист, и пасть бойцы должны.

Царь в погоню, но в мгновенье ты сокрылся, как виденье.

Всех объяло изумленье. Были мы поражены.

В скорби царь был ночи равен. Разум царский своенравен.

Захотел, чтоб был ты явен, обнаружен перед ним.

Розыск шел, и ходом ярым. Все старанья были даром.

И ни юным ты, ни старым не был ведом, был незрим.

Тут она меня послала, та, пред кем и солнце мало,

Не вполне сияет ало, кто нежнее, чем эфир.

Говорит: «Узнай об этом солнцеликом». И с обетом —

«Все, что хочешь» — как с заветом, я пошел в широкий мир.

Три мне года было срока. Без нее скорбел глубоко.

Я скитался одиноко. Но никто тебя не знал.

Повстречались мне три брата. И на них была подъята

Длань твоя. Страшна расплата. Старший все мне рассказал».

Бой давнишний, что напрасно начат был, припомнил ясно

Тариэль, и все, согласно с точной правдой, влил в слова.

Молвил: «Четко помню дело. Хоть уж много пролетело

Дней с давнишнего предела, память их еще жива.

Вы охотничьи забавы длили, полны гордой славы.

Утоптали всюду травы. Я же плакал над рекой.

Мыслил я о том, чья сила счастье сердца погубила.

Что вам трогать нужно было сердце, взятое тоской?

В этом сумрачном пределе от меня чего хотели?

Сколь несхожи в самом деле смех — и слезы на щеках!

Вы схватить меня желали. К потонувшему в печали,

Вы рабов ко мне послали. Что же? Спят они в гробах.

Раздались повсюду крики. Оглянулся, вижу лики.

Жаль царя мне, — и, владыки не коснувшись, скрылся я.

Конь бывает мой незримым. Он исчезнуть может дымом.

Как о нем, неукротимом, скажет лучше речь моя?

Не моргнешь, в мгновенье ока вот уж я совсем далеко.

Те, напавшие, жестоко пострадали от меня.

Только дерзкие посмели, длань качнул я еле-еле,

Руки их оледенели, дерзновенный пал, стеня.

Ты же с помыслом достойным, солнцеликим, солнцезнойным,

Кипарисом встал здесь стройным, ты, испытанный во днях.

Знаешь, что есть сердца смута. Но не каждая минута

Даст того, чье бремя пута — бог, забывший в небесах».

Автандил сказал: «Меня ли будешь ты хвалить? В печали

Непоблекшему пристали все высокие хвалы.

Мне ль с тобой идти в сравненье? Лик небес, что пал в теченье

Дней земных, чрез помраченье ты прошел — не взявши мглы.

Ныне та, чей блеск и сила сердце мне в любви затмила,

Мной забыта. Чтоб служила лишь тебе душа, хочу.

Гиацинт горит прекрасно. Но хочу эмали страстно.

Вплоть до смерти, полновластна, ты. С тобой служу лучу».

Тариэль сказал: «Смущенный, пред тобой я — изумленный.

У тебя, в душе зажженной, вижу, огнь — ко мне зажжен.

Что в отплату ты имеешь? Ведь о милой пламенеешь.

Но влюбленного жалеешь, как влюбленный. В том — закон.

Госпоже своей — примерный был слуга ты в службе верной.

Бог дорогой достоверной вел тебя. Мы здесь сидим.

Как же только я сумею поделиться той моею

Тайной? Чуть в словах я с нею, — буду пламя, буду дым».

Тариэль молчал мгновенье. Был он весь воспламененье.

И Асмат его реченье: «Только твой со мной был лик.

Что ж меня так знаешь мало? Разве вынешь это жало?

Но — и в нем печаль пылала. Я пред витязем — должник».

Он промолвил к Автандилу: «Посвящая брату силу,

Должно смерть принять, могилу. Здесь утрата не страшна.

Губит бог одной рукою, чтоб спасти кого другою.

Что бы ни было со мною, расскажу я все сполна».

Он сказал Асмат: «Пока я буду, мысль свою терзая,

Речь вести, быть может, злая пытка чувств лишит меня.

Ты мне грудь облей водою. Труп же видя пред собою,

Плачь, стеная надо мною, плачь, могилой затеня».

Стал готовиться он к речи. Расстегнулся. Наги плечи.

Был как солнце, что далече, с потухающей зарей.

Роза уст сверкнуть бессильна. Губы сжаты. Скорбь могильна.

Вскрикнул. Слезы льют обильно. Влажный огнь бежит струей.

Простонал. «Любовь! Родная! Мысль моя! Виденье рая!

С древа жизни ветвь живая! Чьей ты срезана рукой?

Столько раз воспламенилось, сердце, ты. Так больно билось.

Как же не испепелилось до сих пор в борьбе такой!»

5. Сказ Тариэля о себе, когда он впервые сказал его Автандилу

Так даруй же мне вниманье. Я скажу повествованье,

Чувства выявлю, деянья, — уж таких не будет вновь.

Я не жду от той покоя, кем я брошен в пламя зноя,

Ей безумен, мрак свой строя, изливаю током кровь.

Знаешь ты, и всем известно, семь есть в Индии чудесной,

Семь царей. Но повсеместно Фарсадану — шесть корон.

Он властитель был великий, смелый, пышный, львиноликий,

Вождь царей и в битве дикой предводитель воинств он.

Царь седьмой, и с нравом рьяным, был отец мой, Сариданом

Звался он. Пред вражьим станом не был, гибельный, вторым.

Кто имел бы дерзновенье, явно ль, тайно ль, оскорбленье

Нанести тому, чье зренье, как копье, пронзит и дым.

Не любя уединенья, он любил охоту, пенье,

Принимал судьбы решенье, не заботясь ни о чем.

Но с грозой идут темноты, и к нему пришли заботы.

Вопросил себя он: «Кто ты?» И сказал: «Беру мечом».

В крае все храню я части от врагов и от напасти.

Недруг прогнан. Тверд во власти я царю, и блеск мне дан.

Так пойду же к Фарсадану, пред властительным предстану.

Перед ним склонясь, я встану, новым светом осиян».

Принимает он решенье. Фарсадану извещенье

Шлет: «Всей Индией правленье надлежит царю, тебе.

Сердцем всем и всей душою, ныне я перед тобою

Говорю: твоим слугою буду в славе и в борьбе».

Фарсадан, услыша это, полон радости привета.

Слово шлет ему ответа: «Бога я благодарю.

Царь ты Индии венчанный, как и я. Когда нежданный

Дар мне шлешь, ты мне желанный. Молвлю брату и царю».

Царством чтит его, как даром. Назначает амирбаром,

Также амирспасаларом, — полководец главный то.

Правя властью полноправной, царь он не самодержавный,

С главным в этом лишь не равный, а в другом над ним никто.

Моего отца с собою равным царь считал. Порою

Молвил: «Горд моей судьбою: где такой есть амирбар!».

То в охоте беспокойной, то в войне и битве знойной,

Все вдвоем четою стройной. Знак был в нем особых чар.

Я — не он. Хоть благородство есть во мне мое. Но сходства

Нет меж двух. И превосходство было в нем свое всегда.

Был бездетен царь с царицей, хоть лучистой, грустнолицей.

Оттого своей сторицей за бедой пришла беда.

Горе! В час, огнем богатый, гроз готовятся раскаты.

Амирбару в день проклятый был дарован я как сын.

Царь сказал: «Того же рода он, что я, — одна природа.

Пусть он, — в этом мне угода, — возрастет как властелин».

Царь меня с царицей взяли, как свое дитя. Печали

Я не знал. Меня качали, пели ласковый напев.

Люди мудрые учили, возвращали в царской силе.

И как солнце был я или как встряхнувший гриву лев.

Я к Асмат сейчас взываю. Если ложно, что вещаю,

Ты скажи. Я утверждаю, что когда пяти был лет,

Нежной розой я светился, льва убить не тяготился,

Фарсадан уж не мрачился, что родного сына нет.

Бледен. Крови в лике мало. Но Асмат рассвет мой знала,

Знает, как заря блистала, расцвечая юный день.

Хороша краса младая. Говорили: «Он из рая».

А теперь я что? Немая мгла того, что было. Тень.

Пять годов — как свет зарницы. А у царской роженицы,

Дочь родилась у царицы». Юный горестно вздохнул.

Грустный взор блеснул слезою. Обомлел он, взят тоскою.

Грудь Асмат ему водою освежила. Отдохнул.

Молвил: «Сила огневая, что горит во мне сжигая,

И тогда была златая. Мой бессилеет язык

В похвалах. Пред Фарсаданом, торжествующим, румяным,

Все цари — в усердьи рьяном. Многократный дар велик.

От царей дары богаты. Светлой радостью объяты,

Принимают их солдаты. Гости — в празднестве живом.

Царь с царицей, нас лелея, смотрят вдвое веселее.

Имя той скажу, что, рдея, сердце мне сожгла огнем».

Имя вымолвить он тщится. Взор сверкнет, и взор затмится.

Чувств лишится. Пот струится с побледневшего чела.

В пытке, с этой пыткой схожей, Автандил тоскует тоже.

Тот очнулся. Молвит: «Боже! Ныне смерть моя пришла.

Девы, лик чей светит ало, что семи годов блистала,

Что луной и солнцем стала, имя — Нэстан-Дарэджан.

С нежной, с ней терпеть разлуку, как такую вынесть муку?

Защитишь алмазом руку, — сердцу ж где алмаз тот дан?

Так в поре своей напевной возросла она царевной.

Я возрос, чтоб в бой стозевный устремить горячий взгляд.

Вновь к отцу попал я в руки. В мяч играл, был ловок в луке.

Силен в воинской науке. Львов сражал я, как котят.

Царь воздвиг дворец. Как чара, в нем чертог из безоара,

Из рубинового жара, гиацинтов вырезных.

Для нее. А перед домом — садик малый с водоемом.

Розы в зеркале знакомом длили пламень грез своих.

Днем и ночью, пряном зное, из кадильниц в том покое

Дымы синие алоэ, желтых пламеней игра.

То в саду она, где тени, то на башне, в сладкой лени.

В этой светлой мигов смене няня — царская сестра.

Овдовевшая в Каджэти, с ней Давар. Не жестки сети.

Дева в ласковом привете научается уму.

В том чертоге озаренном, от других отъединенном,

Дева в мире благовонном провожает день во тьму.

За завесой, как из дыма золотистого, хранима,

За парчой она незримо возросла, кристалл-рубин.

С ней Асмат и две рабыни. Вместе игры без гордыни.

Расцвела, как цвет в пустыне и как дерево долин.

Мне пятнадцать лет уж было. Сердце было полно пыла.

Воля царская взрастила как царевича меня.

Силой лев и солнце взглядом, как взлелеян райским садом,

Предавался я отрадам: стрелы, меч и бег коня.

С тетивы стрела летела, — бездыханно было тело

Птицы ль, зверя ли. И смело попадал я в цель мячом.

Пирование без срока. Но отдельно, волей рока,

Был от той, что огнеока, с светло-розовым лицом.

Знают смерть и властелины. Умер мой отец. Кончины

Этой день был день кручины для верховного царя.

Скорбь застыла в Фарсадане. Умер — страшный в вихрях брани.

И восторг — во вражьем стане. Льва страшилися не зря.

Уничтоженный судьбою, целый год я был тоскою

Омрачен, как цепкой мглою, неутешенный никем.

Вдруг придворные предстали, и приказ мне царский дали:

«Тариэль, не будь в печали. Уж конец рыданьям всем.

Тосковали мы и боле о печальной нашей доле.

Не минуешь божьей воли. Всем приходит нам конец.

Траур кончен. С веком старым день приводит к новым чарам.

Будь отныне амирбаром, и служи нам, как отец».

Вспыхнул я, воспламенился. По отце горел, томился.

Рой придворных преклонился, выводя меня из мглы.

И индийские владыки до меня склонили лики,

Как родители, велики, но любовны и светлы.

Близ своих сажали тронов, возвещали власть законов,

Чтоб служил я без уклонов, долгу весь отдав свой жар.

Я упрямился, страшился заменять отца. Но длился

Спор недолго. Подчинился. Отдал честь — как амирбар».

6. Сказ Тариэля о том, как он полюбил, когда впервые он полюбил

Подавив свои рыданья, он продлил повествованье.

«В некий день, — воспоминанье жжет, ему не скрыться прочь,

От забав, охоты дикой я домой пришел с владыкой.

Он сказал мне, светлоликий: «На мою посмотрим дочь».

Руку взял мою... Ужели не дивишься в самом деле,

Что душа осталась в теле, вспоминая эти дни?

Сад увидел я блестящий. Голос птиц там был журчащий.

Не споет сирена слаще. Водомет струил огни.

Ароматы розы сладки. Ткань над дверью. Златы складки.

Те лесные куропатки, что с охоты нес с собой,

Ей отдать — царя веленье. Тут мое воспламененье.

Здесь начальный миг служенья. Долг, назначенный судьбой.

Чтобы сердце из гранита было чем-нибудь пробито,

Что найдешь? Но жало свито — адамантовым копьем.

Царь, я ведал, не желая, чтоб была его златая

Кем увидена, сдвигая ткань завесы, входит в дом.

Я стоял в саду, пред домом, возле роз над водоемом,

Сердцем отданный истомам ожидания и чар.

Слышит ухо шелестенье, речь Асмат и повеленье

Дать царевне приношенье, что подносит амирбар.

Колыхнулась ткань волною. За завесой той дверною,

Вижу, дева предо мною. В сердце мне вошло копье.

И Асмат взяла добычу. Я же вспыхнул. Вечно кличу:

«Жар! Горю!» Но возвеличу тем лишь рдение мое».

Тот, что солнечного света ярче был, сказавши это,

Не найдя на всклик ответа, пал, издавши горький стон.

Автандил с Асмат рыдали, горы эхо повторяли.

В мрачной молвили печали: «Всех сражавши, сам сражен».

Вновь обрызган он водою. Сел, объят кручиной злою,

Стонет. Льется за слезою щеки жгущая слеза.

«Горе мне!» — его реченье. — «Сколь великое волненье!»

Только вспомню, — помышленье, мысль о ней мне, как гроза.

Я недаром горько плачу. Тот, кто верует в удачу,

Знал восторг — и скорбь в придачу: обольстит, — чтоб обмануть.

Мудрость тех скорей хвалю я, кто не жаждет поцелуя

От судьбы. Все доскажу я, коль смогу еще вздохнуть.

Были взяты куропатки. Я ж, исполненный загадки,

Не бежал я без оглядки, — наземь рухнул бездыхан.

Как пришел в себя, рыданья вкруг меня и восклицанья,

Словно звуки провожанья, мой корабль — до дальних стран.

В пышной я лежу постели. Царь с царицею сидели возле.

Плач — как звук свирели. Стоны слиты в долгий гул.

Щеки ранят. Кровь струею. И муллы сидят толпою.

Говорят, что надо мною колдовал Вельзевул.

Увидав, что жизнь лелею я еще, меня за шею

Обнял царь рукой своею: «Сын! Хоть слово мне одно!»

Страхом взятый исступленным, снова чувств я был лишенным.

Кровь потоком разъяренным в сердце канула на дно.

А в молчании глубоком все муллы следили оком,

Знак какой здесь послан роком. Был в руках у них коран.

«Недруг рода здесь людского», — таково их было слово.

Трое суток чуть живого, жег огонь, и был он рдян.

Меж врачей опять сомненье и одно недоуменье:

«На такой недуг леченья — нет. Печаль владеет им».

Прыгал, как умалишенный. Речь была лишь бред сплетенный.

Слезы в горести бессонной льет царица. Дни — как дым.

Трое суток во дворце я был, меж смертью-жизнью рея.

Ум вернулся. Разумея, что случилося со мной,

Я сказал: «Увы! Лишенный жизни, призрак я смущенный».

И в молитве вознесенной вскликнул я: «Создатель мой!

Узри терны затрудненья, и услышь мои моленья.

Дай мне сил выздоровленья. Встать с постели дай мне сил.

Тайну здесь я ненароком расскажу в бреду глубоком».

Бог услышал. С должным сроком раны сердца закалил.

Я сидел. К царю послали с вестью: «Кончены печали».