Витязь в барсовой шкуре

Вдруг, как звук нежданный грома, вождь рабов пришел царя.

Шестьдесят, по положенью. Предаюсь я удивленью.

Мыслю: «Все ж их появленью есть причина, то не зря».

«Фатьма, — молвят мне с приветом. — Солнце хочет, в миге этом

Видеть ту, что ярким светом здесь двусолнечна. Ее

Должен взять сейчас с собою». Свод небесный надо мною

Рухнул. Бешенство волною в сердце ринулось мое.

«До сокровища какого вы пришли?» В ответ их слово:

«Мы до лика золотого. Нам сказал о нем Усен».

Я узнала, что им надо. Вижу, кончилась услада.

Отнимают радость взгляда. Вся дрожу я, взята в плен.

Все в душе в свиваньи дыма. К той вхожу, что мной любима.

Молвлю: «Я судьбой гонима. Я совсем истреблена.

Небо в гневе надо мною. Предана я. За тобою

Царь послал. Где свет мой скрою? Прямо в сердце сражена».

Говорит: «Сестра! Такая мне судьба, а не другая.

Уже столько знала зла я, что чего ж дивиться тут?

Так терзаюсь я сурово, и должна терзаться снова.

Ничего не жду благого от течения минут».

Слезы льются. Где им мера? У нее погасла вера.

Встала бодро — как пантера, иль боец, идущий в бой.

Рада ль? Нет, она не рада. Нет и горя в силе взгляда.

Ей прикрыться только надо — просит — белою фатой.

В сердце я моем тоскую. Вот иду я в кладовую.

Там жемчужины, — любую вынь, и купишь целый град.

Ей дарю. Все мыслю — мало. Словно пояс навязала

На нее. А в сердце жало, в черном молнии горят.

Молвлю: «О, моя! Быть может, случай тот тебе поможет.

В это горе пользу вложит». Солнцеравную рабам.

Отдаю. Царю уж ведом миг прибытья. Гулы следом.

Звук литавр как зов к победам. Но она безгласна там.

Любопытные, волною, восхищаются луною.

Даже стражники толпою не владеют. Радость глаз,

Кипарис тот тонкостенный царь, увидя в миг желанный,

Вскликнул: «Лик ты осиянный! С неба как сошла сейчас?»

Так красы ее сверкали, солнцеликой той в вуали,

Что смотревшие мигали. Соизволил царь изречь:

«Видел, — с нею слеп я ныне. Бог велел ей быть в картине.

Прав безумец, коль в пустыне бродит, алчет с нею встреч».

Он ее с собой сажает. Речью сладкой утешает.

«Кто ты? Что ты? — вопрошает. — Из какого рода ты?»

Но сиянье солнцесвета не дает ему ответа.

Нежный лик, но без привета. Скорбью взятые черты.

С головою наклоненной, не внимала умиленной

Речи царской. К отдаленной дали сердцем унеслась.

Сжаты, розы светят ало. Жемчугов не выявляла.

«Где душа ее блуждала?» — всякий думал в этот час.

Молвил царь: «Что думать надо? В чем теперь для нас отрада?»

Тут возможны два лишь взгляда: иль она кого-нибудь

Любит, — в помыслах с единым, в мыслях он лишь властелином.

С тем любимым по долинам, в мысли, вместе держит путь.

Иль, молчанье сохраняя, здесь провидица немая,

Скорбь ль, радость ли какая, ей не радость, не печаль.

Счастье, горе — лишь зарница, вся и жизнь ей — небылица.

Улетает голубица от всего, что близко, вдаль.

Бог великий, он рассудит. Сын мой юный да прибудет.

Солнце здесь готовым будет для победного него.

Может, выманит реченье. Нам в нем будем изъяснение.

До тех пор луне затменье здесь без солнца своего».

Я скажу, чтоб смысл был ясный: тот царевич, он прекрасный.

Юный, смелый, и в опасной битве мужество свое

Явит точно. Той порою он задержан был войною.

Мнил отец — его женою видеть звездную ее.

Принесли наряд ей новый, благолепные покровы

Вдоль сияющей основы многосветный самоцвет.

А венец горел едино, из сплошного был рубина.

Вся светилась как картина. Лучше этой розы нет.

Царь дает распоряженье, чтоб чертог ее был мленье,

Златокрасное горенье. Где возлечь ей, там — закат.

Этот царь самодержавный той царевне солнцеравной

Зал назначил самый главный. Ослеплен ей каждый взгляд.

Стража там такого рода: девять евнухов у входа.

Пировать царю угода, как прилично для царей.

За златую ту — в замену дивный дар дает Усену.

Трубы кличут через стену и литавры бьют слышней.

Затянулось пированье. Питию нет окончанья.

Солнцедева всклик стенанья прежестокой шлет судьбе:

«Ты безжалостна, ты злая. Для кого здесь без ума я?

Что начну я, так сгорая? Погибать ли мне в борьбе?»

И опять она сказала: «Розу смять — в том смысла мало.

Чтобы роза расцветала, неразумно смерть призвать.

Тот, в ком разум зрит высоко, смерть не будет звать до срока.

Напряги в темнотах око, пользы нет в них изнывать».

Кличет стражей: «Вы внемлите, и в рассудок свой войдите.

По неверной здесь вас нити повели, не до судьбы.

В том желанье властелина взять женой меня для сына.

Мнит — уж вот добыча львина. Бьют литавры. Зов трубы.

Но не буду вам царицей, будь жених — хоть солнцелицый.

Мне не здесь сиять денницей, путь ведет мой не туда.

О другом скажите слово. От меня вам ждать иного.

Не свершения такого. С вами жить? Да никогда.

Я убью себя, и верно. В сердце нож взойдет примерно.

Царь казнит вас достоверно, и земной ваш краток час.

Лучше вот что предложу я: клад под поясом ношу я.

Клад возьмите, — да бегу я. А не то — беда на вас».

Самоцветы, что скрывала, с жемчугами отдавала.

А чтоб не было им мало, — и рубиновый венец.

И склоняла понемногу: «Дайте мне, молю, дорогу.

Долг заплатите вы богу. Будет легким ваш конец».

У рабов глаза зардели. Клад великий, в самом деле.

Царь? Забыть царя умели. Где там староста? Далек!

Путь открыли несравненной. Через злато — воля пленной.

Злато — корень, цвет — забвенный, ветка — дьявольский крючок.

Не дает отрады злато. Сердце жадностью объято,

Но в богатстве не богато, и не может не хотеть.

Притекает, утекает, в недовольство повергает,

Гнет на душу налагает — дух не может возлететь.

Совершились договоры, и рабы идут как воры.

Их недолги были сборы. Дал один ей свой покров.

И прошли в другие двери. Главный зал был в полной мере

Предан пьянству. Без потери месяц плыл средь облаков.

И рабы бежали с нею. Вот пред дверью пред моею

Тень. Стучат. И я робею. Имя Фатьмы говорят.

Я иду — и удивленье. Там она как привиденье.

Не идет на приглашенье. У нее тревожный взгляд.

Молвит: «Тем, что даровала, — а богатства там немало, —

Я себя высвобождала, выкупала из цепей.

И к тебе придет награда. Больше быть мне здесь не надо.

Дай коня лишь, — чтоб из ада ускакала поскорей».

Я послушна. Кто послушней? Быстро я иду конюшней.

Конь оседлан. Конь воздушней ветра быстрого в степях.

И она уж не томленье. Вся она есть озаренье.

Солнца с Львом соединенье. Был напрасен труд мой. Ах!

Вот уж снова вечереет. Слух возник, и он густеет.

Чу. Погоня подоспеет. Город в смуте, осажден.

На допросе отвечаю: «Обыщите дом. Не знаю.

Пред царями, коль скрываю, будет долг кровавый мой».

Обыскали все строенья. Нет следов исчезновенья.

Нет ее. Полны смущенья. И в дворце веселья нет.

Все оделись в цвет лиловый. Солнце было, свет наш новый.

Солнце скрылось. Мрак суровый — там, где рдел нам солнца свет.

Я продлю повествованье, где теперь горит сиянье.

Но сначала — указанье, отчего грозил мне тот.

Ах, была его козою, и козлом он был со мною.

Та жена полна виною, что себя не соблюдет.

В муже трусость — безрассудство, а в жене ее беспутство.

Муж мой худ, в лице — паскудство. А красив был Шах-Нагир.

И любились мы в любови, хоть не буду траур вдовий

Я носить. Его бы крови выпить — это был бы пир.

Я как женщина болтала, как глупица рассказала.

Как я солнце здесь скрывала, как она ушла лисой.

Я раскрылась — он был дорог. Стал грозить мне недруг, ворог.

О, без всяких оговорок: смерть его — мне быть живой.

Чуть во время разговора между нас возникнет ссора,

Он грозил отмстить мне скоро. Как тебя я позвала,

Я не знала, что он дома. Весть он шлет, — в ней звук мне грома.

В сердце пала мне истома. Я тебя уж не ждала.

Осторожно отгласила. Не хотела — нужно было.

Ты пришел. Мне стало мило, и восторг мне стал знаком.

Оба вы сошлись здесь вместе. Слово гнева, голос чести.

Возжелал он смертной мести, и не только языком.

И не будь убит тобою, весь исполнен мыслью злою

Он бы смерть послал за мною. Полон злобного огня,

Он донес бы, царь бы гневный присудил мне рок плачевный

Съесть детей, и за царевной камнем в ад послал меня.

В боге пусть твоя награда будет пышною, как надо.

От змеиного ты взгляда беззащитную упас.

Уж не правит ныне мною рок с зловещею звездою.

Враг смешался мой с землею. Больше нет змеиных глаз».

Автандил сказал: «Средь праха ворог твой. Не ведай страха.

От единого он взмаха прочь из жизни унесен.

Вот и в книге изреченье: злоба друга — очерненье.

В ней тягчайшее паденье. Кто разумен, скрытен он.

Это сделано деянье. Бесполезно вспоминанье.

Но продли повествованье про чудесную ее».

Фатьма вновь заговорила. Слез опять текуча сила.

«Солнцеравная, светила. Где же солнце то мое?»

36. Сказ Фатьмы к Автандилу, как взяли Каджи в полон Нэстан-Дарэджан

О судьба, ты вечно злою ложью схожа с сатаною.

Ты измену кроешь мглою, — и ее рассмотрит кто?

Вероломство — во врагине. Солнцесвет где прячешь ныне?

Все здесь — зыбкий прах в пустыне, неустойчиво ничто.

Фатьма молвит: «Солнце скрылось, радость мира удалилась,

Жизнь сама испепелилась, между пальцев разошлась.

И во мне лишь огорченье, неустанно слез теченье,

От бессменного мученья — без конца ручей из глаз.

Ненавистны дом и дети. Как одна была на свете.

Чуть засну, дремота в сети завлечет, живу я сном.,

Сны о ней, всей ночью темной. А Усен мне, вероломный,

Чужеверец стал бездомный, с ненавистнейшим лицом.

Жизнь все кажется плачевней. Раз иду я пред харчевней.

Это дом убогих древний. Взор чуть смотрит из-под век.

Вижу, дверь полуоткрыта. Мысль о ней. Душа убита.

Про себя твержу сердито: «В клятве проклят человек».

Изнывает сердце в плаче. Вот приходит раб бродячий.

Три товарища, как клячи, вместе с ним. Покров на них —

Грубый хлопок. Накупили на копейку всякой гнили.

И сидели, ели, пили. Смех меж ними не затих.

Наблюдала я за ними. Вот речами разбитными

Всласть натешились. «Чужими мы сошлись здесь», — говорят.

«Мы не знаем друг о друге, кто в каком кружился круге,

Так расскажем, для услуги, кто что знает, все подряд».

Трое путников вначале рассказали все, что знали.

Учит путь. Есть сказка в дали. Говорил последним раб:

«Братья, вас я не обижу, коль жемчужины нанижу.

Вы мне проса дали, вижу. Мой рассказ не будет слаб.

Раб я царский. Царь прекрасный. Каджи все ему подвластны.

На него недуг опасный вдруг напал, и умер он.

Помощь вдов, сирот подмога, друг всего был, что убого.

Но его сестрою строго был порядок укреплен.

Дулярдухкт была сестрою. Стала всем она горою.

Не обижена судьбою, но обижены ей все.

Два племянника — ей дети. Росан, Родья — дети эти.

А она, как царь в Каджэти. Звать — Могучая в красе.

Слух о смерти за морями шел, дошел, и узнан нами.

Смерть сестры ее. И сами даже визири молчат.

Мыслят: «Знать подвластным вредно, что угас тот лик бесследно.

Рошак — раб. В боях победно он рабов построит ряд».

Рошак молвит: «Быть в кручине — что скитаться мне в пустыне.

Нет, сберу рабов я ныне, и добыча вся — моя.

Буду грабить и, богатым, буду вовремя с возвратом.

С царской скорьбю и с закатом вместе быть сумею я».

К нам, любимцам, он с такою речью смелой и прямою:

«Я иду, а вы — за мною». Взял сто избранных рабов.

Днем набеги, днем мы грабим. Ночью зоркость не ослабим.

В караванах душам рабьим пышный клад всегда готов.

Кто-то в ночь, равниной дикой, бродит строй наш многоликий.

Вдруг мы видим, свет великий, он идет равниной той.

«Солнце, что ли, заблудилось? С неба к праху опустилось?

В нас смущение явилось, с напряженною мечтой.

Кто твердит: «Звезда дневная». А другие: «Золотая

Там луна». Ряды ровняя, к свету мы идем в тот час.

Видел близко я все это. Пред собою, а не где-то.

Круг сомкнули мы. От света некий голос был до нас.

Словно бисером по нити, слово к слову: «Расскажите,

Как зовут вас? Изъясните, кто вы? Я же весть несу.

Гуляншаро в ясном свете кинув, путь держу в Каджэти».

Круг сомкнули мы как сети, и увидели красу.

На коне была младая солнцесветлость золотая.

В лике — молнии, блистая, озаряли все кругом.

Чуть что скажет в назиданье, от зубов ее сиянье.

И агат мягчит сверканье под ресницами — там гром.

Мы дивились этой встрече. Были нежны наши речи.

Кудри падали на плечи. То не раб, не вестник был.

То царевна, Рошак видит. Едет рядом, не обидит.

Пусть в наш круг надежный внидет. Он ее не отпустил.

К ней повторно обращенье: «Кто ты? Дай нам изъясненье.

Солнцесветлое горенье, ты тропой идешь какой?

Озарительницей ночи». Но у ней лишь плачут очи.

Больно видеть, свыше мочи, месяц, пожранный змеей.

Но ни слова, ни намека, почему так одинока,

Кто обидел так жестоко огорченный лунный диск.

Эта дева, та царевна, отвечала срывно, гневно.

То преклонит взор плачевно, то взметет как василиск.

Рошак отдал приказанье: «Прекратите вопрошанья.

Это дело вне познанья. Что-то странное есть в ней.

Вот судьба царицы нашей: как напиток в полной чаше.

Что в сравненьи с прочим краше, бог пошлет в подарок ей.

Такова судьба юницы быть подарком для царицы.

Уж она своей сторицей наградит нас. Если ж мы.

От нее сокроем чудо, будет горе нам оттуда.

Наказаний будет груда, и угроза нам тюрьмы».

Все мы в этом — согласились. С вопрошаньем не теснились.

И в Каджэти воротились, а ее вели с собой.

Мы уж ей не докучали. А она была в печали.

Слезы-жемчуг упадали нескончаемой струей.

Я к вождю: «Дай разрешенье отлучиться на мгновенье.

В Гуляншаро не именье, все же некий есть товар».

Разрешил он отлучиться. Здесь пришлось мне очутиться.

А уж дальше как случится». В сказе было много чар.

Как играющим алмазом, пленена была я сказом.

С каждым словом, с каждым разом, как проскальзывал намек,

Узнавала я приметы и угадывала светы.

Призрак, в пламени одетый, был усладой в быстрый срок.

Тут рабу я повелела, чтоб сказал мне сказ свой смело.

Что из тайного предела услыхала, слышу вновь.

Вся исполнена вниманья для того повествованья.

В угнетеньи тоскованья чую радость и любовь.

Черных двух рабов имела. Колдование — их дело.

И проворно, и умело невидимкой могут стать.

Я их тотчас призываю и в Каджэти отправляю.

«Через вас о ней да знаю. Чтоб недолго пропадать».

Это им — как радость шуток. Путь свершили в трое суток.

И чрез несколько минуток знаю все о ней от них.

«В путь готовилась царица. С ней высокая денница.

Вся она как огневица. Юный Росан — ей жених.

Таково ее веленье, Дулярдукхт постановленье.

«Ныне в сердце огорченье. В сердце пламени огней.

Свадьбу после я устрою. Быть ей Росана женою».

В башне солнце, за стеною. В замке евнух есть при ней.

Путь царицы через море. Но она вернется вскоре.

Путь опасен. Враг с ней в споре. Но с царицей колдуны.

Дома — витязи лихие. Зорки там сторожевые.

Вот пройдет пути морские, и вернется от волны.

Город Каджи — город крупный, для врага он недоступный.

Там внутри есть свод утупный, в самом городе утес.

И пробраться этим сводом путь — лишь выдолбленным ходом.

Там звезда, что дышит медом золотым пьянящих грез.

В круге мощного оплота три проходят поворота,

И у каждого ворота. Десять тысяч стражей там.

По три тысячи у входа, охраняют путь до свода.

Сердце! Мир тебе невзгода. Где конец твоим цепям?

Автандил, что розой дышит, светлый, эту повесть слышит.

Кто восторг его опишет? В нем — лишь радости игра.

Восхваляет сердцем бога: «Довела меня дорога.

Ныне радостного много, чья-то молвила сестра».

К Фатьме молвит: «Дорогая, ты душе моей родная.

Речь твоя была живая. Благодарность ты прими.

Но скажи мне о Каджэти. Ведь бесплотны каджи эти.

Как же могут здесь на свете представляться нам людьми?

К этой деве состраданье я узнал, и весь сгоранье.

Но ведь женщина — созданье. Что бесплотным делать с ней?».

Фатьма молвит: «Нет, не джины — эти каджи, но единый

Им оплот — скала, стремнины, где в обрывах нет путей.

Имя каджи лишь прозванье. Ловки в силе колдованья,

И превыше пониманья тесно сплочены всегда.

Невредимые другими, ранят чарами своими.

Кто захочет биться с ними, ослеплен и полн стыда.

Чудеса они свершают, взоры вражьи ослепляют,

Ветры, бури поднимают, топят в море корабли.

По волнению морскому вдруг бегут как по сухому.

Тучу выведут, быть грому. Тьма была, ее зажгли.

По такой-то вот причине, всех живущих в той твердыне

И прозвали каджи ныне. А у них есть кровь и плоть».

Витязь ей благодаренья говорит: «Мое горенье

Ты смягчила. Восхищенья полон я. Велик господь».

Витязь, слезы проливая, говорит: «Господь, живая

Помощь наша. Ты, смягчая наши муки, в этот час

Нас извел из скорби пленной. Ты, творец неизреченный,

Утешитель несравненный, милосердья полн для нас».

Он за то осведомленье воссылает восхваленья.

Фатьма, полная горенья, хочет счастья своего.

Витязь тайну сохраняет, и любить соизволяет,

Фатьма друга обнимает, и целует лик его.

В эту ночь она лежала, Автандила обнимала.

В нем охоты к ласкам мало. Мыслит он о Тинатин.

Ненавистны эти ласки. Тайной полон он опаски.

И в безумии и в сказке сердцем мчится средь равнин.

В Автандиле скрытно горе, но струятся слезы в море,

В черной бездне, на просторе, там агатовый челнок.

Мыслит: «С розой был для милой. Соловей был с звонкой силой.

Здесь же ворон я унылый и над грязью одинок».

Слезы так упорны в силе, — даже камень бы смягчили,

Их агаты запрудили, — пруд средь розовых полей.

Фатьма сердцем веселится, ей желанно усладиться.

Роза — вот, вороне мнится, что ворона соловей.

Светом брезжит день алмазным. Солнце видит луч свой грязным.

За оконченным соблазном искупать спешит себя.

Для него у ней готовы и тюрбаны, и покровы.

«Все, что хочешь, чернобровый. Все отдам тебе, любя».

Автандил сказал: «Предела все достигло. Нынче смело

Лик явлю и молвлю дело». Износил он вид купца.

Будет он вдвойне богатый в красоте, надевши латы.

Лев, к прыжку с земли подъятый, с солнцесветлостью лица,

Фатьма друга проводила. Вновь к обеду Автандила

Ждет. Пришел. И все в нем мило. Этот новый странный вид.

Не в купеческом покрове, люб ей светлый витязь внове.

«Сколь достоин ты любови. Так ты лучше», говорит.

Полон силы, полон света. Фатьме нравится все это.

От него ей нет ответа. Улыбнулся про себя.

«Видно, просто не признала». И она его желала.

Но забылся с ней он мало, хоть влекла его, любя.

Вот поели. С ней простился, и к себе он возвратился.

Он слегка вином упился. Лег и весел он во сне.

В час вечерний — пробужденье. Луч его — в полях горенье.

Шлет он к Фатьме приглашенье: «Я один. Приди ко мне».

Вот она в его покое. Тоскование такое

Слышит витязь: «Тем алоэ я убита в неге грез».

Всю зажженную к томленью, преклонил ее к сиденью.

И ресницы пали тенью на цветник воздушных роз.

Автандил сказал: «С тобою, Фатьма, был я. Что открою,

Этим будешь как змеею ты ужалена сейчас.

Но узнай прямей и проще: есть влиянье нежной мощи.

Я убит агатной рощей, что растет вкруг черных глаз.

Мнишь, что я из каравана главный. Я ж у Ростэвана

У царя за атамана, главный вождь его дружин.

Все войска его за мною людной вмиг пойдут волною.

И над всей его казною я верховный господин.

Знаю я, что друг ты верный, без предательства в примерной

Службе будешь достоверной. Царь имеет дочь одну.

Это солнце, свет медвяный. Ей зажжен я, ею — рьяный.

Ей в иные послан страны. Бросил я мою страну.

Эту деву, что имела здесь, — до крайнего предела

Я ищу, блуждая смело, это солнце между дев.

Будет найдена златая, в честь того, кто, ей сгорая,

Знает бред, себя теряя, ей сраженный, бледный лев».

Автандил весь сказ зажженный рассказал. В нем был взметенный

Тариэль испепеленный в шкуре барсовой своей.

Молвил Фатьме: «В то мученье ты бальзам прольешь смягченья,

Дашь ресницам тем смиренье, что как ворон близ очей.

Помоги же мне немного. Путь теперь идет отлого.

Пусть им будет в нас подмога. В звездах радость быть должна.

Нам хвала. Мы этой новью будем им живою кровью.

Тем, что связаны любовью, встреча будет суждена.

Пусть колдун твой лик свой явит. Пусть в Каджэти путь направит.

Знать ей все он предоставит, что мы сами знаем здесь.

Эта дева не преминет весть нам дать, свой луч докинет.

Бог захочет. Горе минет. Каджи край сразим мывесь».

Фатьма молвит: «Богу слава. Иль я ныне в сказке, право?

Так все это величаво, — день с бессмертием сравнен».

Черный знахарь, ворон в цвете, внял приказ: «Иди к Каджэти,

Сам с собой всегда в совете, путь найдешь, хоть долог он.

Превратишь свое ты знанье в чародейное деянье.

Погаси скорей сгоранье. Я устала от огня.

Солнцу явишь излеченье». И в ответ его реченье:

«Завтра точное свершенье. Все узнаешь чрез меня».

37. Послание Фатьмы к Нэстан-Дарэджан

Фатьма так сложила строки: «О, звезда, чьи сны высоки,

Солнце мира. Свет в потоке. Ты, кому грустящих жаль.

Ты, красивая в реченьи. В звучном слове словно в пеньи.

Ты в одном сбединеньи огнь рубина и хрусталь.

Ты мне вести не послала. В сердце грусть была как жало.

Правду все же я узнала. Тариэль тобой сожжен.

Он безумен. Утешенье ты пошли из отдаленья.

Да придет к вам единенье. Ты фиалка, роза он.

Побратим его здесь смелый, Автандил, в боях умелый.

Из Арабии в пределы этих мест — он за тобой.

Не оставь его без вести. Он достоин этой чести.

Будем радоваться вместе на ответ премудрый твой.

Раб доставит строки эти. Напиши же нам в ответе,

Что там нового в Каджэти. Каджи все пришли домой?

Сколько всех бойцов, скажи нам. Счет хотим мы знать дружинам.

Кто там стражи, опиши нам. Кто там вождь сторожевой?

Все, что знаешь, то и это, заключи в слова ответа.

Знак желанный для привета ты любимому пошли.

Все, что знала ты страданье, обратится в ликованье.

Тех да будет сочетанье, что друг к другу подошли».

Фатьма строки завершила. Колдуну письмо вручила.

«Той, в ком солнечная сила, ты послание вручишь».

В плащ зеленый, как в горенье изумрудного свеченья,

Он облекся, и в мгновенье улетел превыше крыш.

Камнем, брошенным из сети, долетел он до Каджэти.

Все уж в сумеречном свете утопало в этот час.

Как окутан смутным дымом, он прошел толпой незримым.

Он донес очам любимым свет любовно ждущих глаз.

Чрез замкнутые ворота, будто вдруг их отпер кто-то,

Он прошел — и где забота? Он пред солнечной стоит.

Черный раб и волосатый, был он страшен ей, косматый.

Пал шафран на цвет богатый. Роза в страхе. Грустный вид.

Но ее он, утешая, говорит: «Здесь весть не злая.

Я от Фатьмы, поспешая, приношу тебе привет.

Вот прочти ее посланье. Солнце вновь пусть льет сиянье,

И причин для увяданья у прекрасной розы нет».

Свет красивейших миндалин, взор очей ее печален,

Но опять горит кристален, и дрожит агат ресниц.

Дал ей раб свежей рукою то посланье. И с тоскою

Прочитала. За слезою слезы жарко пали ниц.

Говорит рабу златая: «Кто узнал, что я живая?

Отыскать меня желая, хочет кто прийти сюда?»

Тот ответил: «Я дерзаю отвечать лишь то, что знаю.

Нет тоске конца, ни краю, с дня, когда ушла звезда.

С сердцем, копьями пронзенным, по ночам, с тех пор бессонным,

Фатьма плачет, повторенным током слез поит моря.

О тебе ей весть я прежде приносил. Но путь к надежде

Был закрыт. Усталой вежде лишь теперь зажглась заря.

Витязь смелый и красивый к нам пришел, он цвет над нивой.

О тебе красноречивый слышал полностью рассказ.

Он герой и он целитель, твой он будет избавитель,

Всех обид твоих отмститель, я же вестник в этот час».

Так красивая сказала: «Все здесь правда, лжи здесь мало.

Все же, Фатьма как узнала, кто меня умчал сюда?

Верно он, кем зажжена я, помнит, думает, вздыхая.

Напишу. Скажи, как злая здесь томит меня беда».

38. Послание Нэстан-Дарэджан к Фатьме

«Солнцеликая, тоскуя, мать моя, тебе пишу я.

Ты достойна поцелуя, лучше ты ко мне, чем мать.

Вот смотри, судьба какая. Я пред ней, главу склоняя,

Как раба. Но весть благая даст мне сил в страданьи ждать.

Упасла от чародеев ты от двух меня злодеев.

Но теперь в гнезде я змеев. Каджи — целая толпа.

Царство целое — мне стража. Ни пойти, ни глянуть даже.

Я бежала — но куда же? Я была тогда слепа.

Что скажу еще в ответе? Я живу как бы в запрете.

Не пришли еще в Каджэти каджи, нет здесь и царя.

Но меня хранят дружины. Все они как исполины.

Не спастись мне от кручины. Не придет ко мне заря.

Ах, искать меня напрасно. Кто идет, горит он страстно.

Им владеет полновластно окружение огня.

Солнце видел он однако. Не живет, как я, средь мрака.

Я ж в местах, где нет ни знака, что спасенье ждет меня.

Раньше я не говорила, как моих терзаний сила

Сердце все мое пронзила. В муке пряталась моей.

Убеждаю, говорю я, о возлюбленном тоскуя,

Не искать меня, молю я. Извести его скорей.

Страшно горе роковое. Да не будет больно вдвое.