Клинки порубежья (№1) - Окаянный груз

В кабинете Радовита главное место занимали книги. Они стояли на этажерке простой и безыскусной, из светлого дерева, очевидно, ореха; лежали раскрытые и с закладками на столе, залитом лучами солнца из распахнутого настежь окна; громоздились стопкой в углу, а одна даже уютно умостилась на кресле. Пячкур взял ее в руки прежде чем сесть. Погладил пальцами кожаный переплет, прочитал название: «Сочинение высокоученого Криштофера Роббера из Арконхольма о природе магических свойств банальных вещей и науке подчинять и управляться с оными, записанное на склоне лет в помощь студиозусам Высочайшей Академии под попечительством курфюрста Арконхольмского, его светлости, Вильгауфта Четвертого Мудрого».

— Ого! Серьезными науками увлекаешься, пан Радовит.

— Стараюсь по мере сил, пан сотник. А книжка, должен заметить, по большей части глупая, напыщенная и бесполезная. Высокоученый Криштофер сам не знал, о чем писал. Мне искренне жаль тех студиозусов, кто обязан был ее учить и сдавать екзаминации.

— Что ж держишь ее, не выкинешь?

У Радовита едва глаза на лоб не вылезли:

— Как так — «выкинешь»? Пусть содержание книги и бесполезно для меня, но некоторые подходы пана Роббера к исследованию свойств всяческих предметов…

— Ясно, пан Радовит, ясно.

— Что ясно?

— А что магия для меня — дело темное, — улыбнулся Либоруш. — Переплет-то знатный. Кожа младенцев?

— Упаси меня Господь! — замахал руками чародей. — По-моему, обычный сафьян.

— Ну, сафьян так сафьян. Не вижу повода не доверять тебе, пан Радовит.

— Спасибо. — Волшебник зарделся, как отрок, поощренный первой в жизни дамой сердца. — О чародействе и чародейских книгах, равно как и о формах и методах волшебствования, ходят разные, очень противоречивые и, зачастую, уродливо трансформированные слухи и сплетни…

Судя по запалу, Радовит начал речь не меньше, чем до вечера, но Либоруша спасла открывшаяся дверь. В кабинет, щурясь после полутемной лестницы вошел Войцек. Бывший богорадовский сотник был в мягких сапогах с высокими голенищами, свободных шароварах и льняной рубахе, вышитой у ворота красными и черными загогулинами, на манер волн на поверхности моря.

— Доброго здоровья, пан Войцек. — Либоруш поднялся с кресла, поклонился.

— И тебе поздорову, пан, — сдержанно ответил Шпара.

На усах и чубе Войцека блестели капли воды — видно, умылся после упражнений. Почему-то Пячкур не сомневался, что Меченый махал на заднем дворе саблей. А то и двумя сразу. О воинском искусстве бывшего сотника он вдосталь наслушался от порубежников за истекший месяц.

— Вот, — Либоруш развел руками, ощущая легкую неловкость, словно он был виновен в смещении Войцека с должности, — решил навестить.

— П-правильно, — кивнул Меченый. — А то без трех дней месяц гарнизоном командуешь, а чародея реестрового проведать времени не нашел.

— Да чего уж там, — смущенно улыбнулся Радовит, — мы и в казарме через день встречаемся…

— Т-ты еще добавь, что сам я тебя попервам хотел и в-вовсе под зад коленом обратно в Выгов спровадить.

Радовит добродушно расхохотался. Видно, среди них эта шутка имела такое же устойчивое хождение, как прилужанский сребреник в Заречье.

Пан Либоруш сдержанно кашлянул.

Войцек повернул лицо к нему. В смоляно-черных волосах его серебряным мазком вспыхнула седая прядь.

— Довольно веселиться, Радовит, п-пан сотник наверняка по делу пришел. Угадал ведь, п-по делу?

— Точно, по делу, — кивнул Либоруш.

— Ну, коли по делу, — вздохнул чародей, — тогда шутки в сторону. Слушаю внимательно пана сотника.

— Одного не пойму, зачем я тебе понадобился, а, пан Либоруш, — устало проговорил Войцек, — ежели по делу? Я ведь с коронной службы списанный. Вольный шляхтич, сам себе хозяин.

Пячкур потянулся пальцами к усу, да раздумал, не зная — подкрутить или дернуть посильнее.

— Может, сядем, панове? — вмешался Радовит, потирая бородку.

— Да можно и сесть. — Меченый одним движением подтянул к себе стул с высокой спинкой и уселся, как на коня, облокотившись о резную планку. — А будет ли разговор долгим?

— То не мне решать. — Пан Либоруш вернулся в кресло. — Как правильно ты заметил, пан Войцек, ты мне не подчиняешься, шляхтич свободный и волен делать что захочешь…

Шпара улыбнулся одними уголками губ, будто хотел сказать: «Ну, и чего ж ты тогда приперся?»

— …только сегодня утром, — продолжал Пячкур, — ко мне гонец прискакал от пана Симона Вочапа, полковника берестянского. Сильно коня гнал посланец, едва насмерть не загнал. Да и сам, как прискакал, упал и спит — умаялся вусмерть. Одно из тех писем мне предназначено. Я его уже прочитал. Теперь принес пану Радовиту показать — его оно тоже касается. А второе письмо — для тебя, пан Войцек Шпара. Так и написано.

Он протянул Меченому сложенный вчетверо и запечатанный каплей сургуча с оттиском печати полковника Симона — колодезный журавель в зубчатом кружке — лист пергамента.

— Прочтешь?

— Об-бижаешь, пан Либоруш! — сверкнул глазами Войцек. — Пишу я не очень хорошо, но читать, хвала Господу, меня успели научить.

Быстрым движением пальцев он сломал печать и развернул лист, поворачиваясь вместе со стулом так, чтоб свет падал сзади.

— А это тебе, пан Радовит… — Второй листок, уже распечатанный, появился из-за пазухи жупана Либоруша. Читай. Думай, что скажешь мне.

Две головы — чернявая и рыжеволосая — склонились над исписанными разборчивым писарским почерком листами. Пан Либоруш терпеливо ждал, легонько барабаня ногтями по подлокотнику.

Чародей справился первым — сказалась многолетняя привычка к чтению. Войцек еще разбирал письмена, беззвучно шевеля губами, а волшебник уже поднял глаза на богорадовского сотника.

— Ну? Что скажешь? — Теперь пан Пячкур не казался расслабленным и спокойным — звенящая на морозе сталь, натянутый диким конем аркан.

Радовит пожал плечами:

— Трудно мне что-то сказать. Из Выгова я уж три года как уехал. Одно понимаю — заботу панов Чеслава и Януша о нравах столичных. Среди выговчан и в мою бытность студиозусом вольнодумцев хватало. Король Витенеж в молодости правил сурово — всякий пикнуть боялся, а к преклонным годам попустил и знать, и горожан. Кто-то по-за углами шептаться начал, что, дескать, слишком долго малолужичанский князь на королевском престоле сидит, а кто и в открытую возмущение выказывал. Нынче в столицах как бывает? Сам понимаешь, пан Либоруш… Цена на хлеб поднялась — недовольство, на соль — едва ли не бунт открытый. И плевать, что в том же Заливанщине мерка пшеницы или овса вдвое от выговской цены продается.

— Это верно, — мрачно кивнул Пячкур. — Сам много раз замечал — в Хорове стена крепостная обветшала, а камень везут улицы по Выгову мостить. Кому жалование в первую очередь? Гвардейцам, кто при короле да при сенате пристроились. Где храмы самые красивые, чистым золотом крыты, белым мрамором заморским обложены?

— В Выгове, — вскинул голову и Войцек. — Угадал я? П-правильно, пан Либоруш?

— А тут и угадывать нечего! — Чародей с хлопком закрыл толстый фолиант. — Все королевство на Выгов работает да на десяток магнатов. Да на тех шляхтичей-прихлебателей, что к ним на службу устроились.

— Крамолу говоришь, Радовит, — усмехнулся Войцек. — Так и до речей, порочащих трон, недалече. Получается, король Витенеж, покойный, для себя и своей свиты все соки из королевства тянул?

— Как ты точно подметил, пан Войцек, — подал голос Либоруш. — У нас под Хоровым тоже один такие речи вел. Мол, все беды королевства нашего…

— Это, позвольте, какие беды? — удивленно переспросил Радовит.

— Да я откуда знаю? Видно, те, что гвардеец хотел бы каждый месяц за казенный кошт кунтуш менять, а выходит не больше раза в полгода. Так вот, он говорил, что беда наша в малолужичанском короле. На юге многие начали верить, что вся казна из Выгова в Уховецк переправляется и там оседает, как песчинки золотые на лотке у старателя. На том золоте князья уховецкие едят, с него пьют…

— Эге, п-пан Либоруш, а нам то же про Хоровских поют. Только до недавнего времени с такими трепачами у нас в порубежных землях разговор короткий был. Никто д-даже саблю не обнажал бы — за шкирку и мордой в грязь.

— Так у нас тоже перед моим отъездом одного фазана расфуфыренного, что в харчевне серебром пол посыпал и орал спьяну, как в Выгове шляхте тяжко живется, утром в Стрыпе выловили. Синего, скользкого и холодного, как жаба.

Радовит передернулся. Он до сих пор никак не мог привыкнуть к виду мертвецов, крови и даже к разговорам о трупах и убийствах.

— Прошу прощение, панове… — Он откашлялся, вопросительно глянул на сотника. — Письмо не секретное, пан Либоруш?

— Да нет, не думаю, — пожал плечами Пячкур.

— Да? Хорошо. Значит…

— Можно, можно при пане Войцеке, — милостиво кивнул сотник.

— Значит, к чему нас пан Симон призывает? К началу элекции в Сейме быть наготове и во всеоружии? Он думает, враг через реку полезет?

— Он думает, враг оттуда давно уже прилез, — зло бросил пан Пячкур. — Змеюкой ядовитой приполз и искушает князя Жигомонта, как некогда змий искушал Господа нашего. А в Жигомонте, насколько мне ведомо, той силы духа нет. Он с радостью поддастся, лишь бы уховецким насолить. Говорят, он обиду таит, что деда его Витенеж при прошлой элекции обошел.

— Особо указывает пан полковник, — добавил чародей, — что готовятся злоумышления против Контрамации. В Выгове многие охотно слушают грозинецкие наущения. Дескать, Контрамация — удар по свободе. Кто в студиозусы идет волшебству обучаться? Дети шляхтичей, черни я в Институциуме нашем не видал, восемь лет от звонка до звонка отучился. А по выходу у тебя есть всего два пути: на коронную службу или за кордон, от греха подальше. Это ли не удар по вольностям шляхетским? За что боролись, спрашивается? За что кровь проливали?

— Они тебе прольют… — нахмурился Войцек, оглаживая вертикальную стойку спинки стула, словно рукоять кончара.

— А потому, — закончил за Радовита сотник, — следует ожидать чародейских бунтов, равно как и попыток открыто вмешаться в элекцию.

Меченый скрипнул зубами. Шрам на его щеке побелел.

— А п-п-потом всякие мржеки хлынут че-че-через границу…

Волшебник потянулся к нему, чтобы ободряюще потрепать по руке, но постеснялся присутствия командира богорадовского гарнизона.

— Не допустим, пан Войцек. Не допустим, — твердо выговорил Либоруш, и было в его голосе что-то такое, что заставляло поверить сразу и безоговорочно — костьми ляжет, а не допустит. — Пока есть честные чародеи, пока есть воины, небезразличные к судьбе отечества, не пройдут враги через нашу границу.

— Я понял, пан Либоруш, зачем ты мне дал это письмецо прочитать. Ведь мог распоряжения полковника и на словах пересказать… — задумчиво проговорил чародей.

— Правильно понял. Да, для того, чтоб ты знал — я тебе доверяю. И недомолвок между нами не будет. Я так десяток водил по-над Стрыпою, так и сотней буду командовать. Я, если бы в тебе сомнение имел, еще месяц назад попросил бы полковника Симона другого реестрового прислать. И пану Войцеку доверяю. На помощь его очень рассчитываю.

— Какую такую п-помощь? — удивился Шпара. Его гнев уже прошел.

— А такую… Тебя здешняя шляхта очень даже уважает. А также по окрестным застянкам. Я умею слушать и замечать. Если уж нас беспорядки ждут и смута, кто лучше тебя, пан Войцек, ополчение возглавит? За кем пойдут? Кому поверят?

Меченый тряхнул чубом:

— Захвалил ты меня, пан Либоруш, засмущал. Ровно жениха на сговоре. Может, ты и прав, только…

— Что — «только»? — По лицу сотника промелькнула тревога и озабоченность. Неужели откажется пан Шпара от его предложения? Это означало бы и отказ от дружбы, которая вот-вот начнет складываться.

— Да вот, понимаешь… Эх, пан Либоруш, ты от меня своих писем не скрываешь, и я не буду. Хочешь прочитать?

— Да ладно, не надо. Ты на словах обскажи, если можно, раз секрета нет.

— Секрет есть, но не от тебя. И не от Радовита. — Войцек разгладил пергамент в ладонях, потом сложил, после снова развернул и разровнял. — Пан Симон и мне о том же пишет. О бунте, зреющем в Выгове. Хотя нет, бунт — неправильное слово. Просто великолужичане наверняка хотят власть, со смертью Витенежа из наших рук упущенную, поднять и удержать навсегда. И для этого пойдут на многое, если не на все.

— Будет обман или деяния неправомочные во время элекции, — веско произнес Либоруш. — Хоровское порубежье поднимется. Наш князь Богорад не потерпит. И воевода — Адась Дэибок — с ним.

— Малые Прилужаны тоже за сабли возьмутся, если что, — покачал головой Войцек, — да только королевство это не спасет. Я думаю, наоборот совсем… Как начнем друг дружку резать, все, конец нашему королевству. Разлетится в клочья. А еще соседи завсегда рады упавшего пнуть сапогом. Они у нас хорошие, добрые — Грозин с Мезином, Зейцльберг с Руттердахом. А как дойдет дело до дележки каравая, и Заречье с Угорьем не утерпят, даром, что в дружбе клянутся их государи и братьями нашему королю себя называют.

— А как же быть? Как отечество спасти?

— Эх, если бы я знал… — горестно протянул пан Войцек, дернул себя за ус. — Если б я такой умный был, уже бы в Выгове по правую руку от трона сидел бы. Пан Симон предлагает не после элекции кулаками махать, а до…

— Это как? — в один голос удивленно воскликнули Либоруш и Радовит.

— Как-как… Чтоб не допустить бунта великолужичанской шляхты и прямого давления на Посольскую избу, задумано отряды набирать по всем Малым Прилужанам и прямиком в Выгов.

— Отряды? Из реестровых?

— То-то и дело, что нет. Пан Чеслав и пан Автух, гетманы наши, должны быть вне подозрений. Этого полковник не писал, это я сам догадался. Как же иначе?

— Верно. Так должно быть.

— Вот потому пан Симон и предписывает мне прибыть к нему в Берестянку. Там набрать отряд из вольницы. А после прямым маршем — на Выгов.

— Решение спорное, — покачал головой Радовит. — Как еще вас выговчане встретят-приветят?

— Не было бы большего скандалу, — добавил Либоруш.

— Все может быть, — отвечал Войцек. — Но мне приказ пана полковника по душе. Да, пан сотник, полковник разрешил мне взять двоих из твоей сотни. На выбор. Кого я захочу или кто охотником вызовется. Сам.

— Что ж, — Пячкур пожал плечами, — это сотня все еще больше твоя, чем моя. Когда она еще моей станет? Или я не понимаю, что пару кружек крови сперва пролить надо, чтоб за своего порубежники приняли? Или сам таким не был? Выбирай, с моей стороны препятствий не будет.

— Добро. Возьму Хватана…

— Выбор хороший. Воин хоть куда, разве что горяч излишне, — одобрил пан Либоруш.

— Это не беда… И, пожалуй, Грая.

— И этого не могу не одобрить. Парень на саблях драться зол, как бес. Давеча шутя попробовали. Он у меня пять из десятка побед взял. И следопыт толковый. Очень одобряю. Опорой будет и спину прикроет, когда нужда придет. Признаться, я его в урядники хотел — у Закоры что-то с середки пашня поясницу крутит. Боюсь, в отставку запросится. А Грай в самый раз.

— Если он тебе нужнее, могу и другого подобрать, — легко согласился Меченый.

— Ну уж нет, пан Войцек. У меня без двоих десять десятков останется. А ты всего пару берешь. Грай и Хватан. На том и порешим. Возврата к этому вопросу больше не будет.

Войцек улыбнулся:

— Знаешь, пан Либоруш, а ведь спервоначала ты мне не понравился. Ой, как не понравился. Думал, хлыща столичного прислали взамен меня, угробит сотню.

— А теперь?

— А теперь вижу, одной мы с тобой закваски. Жив останусь во всей заварухе этой, приеду отблагодарить. Горелки выпьем, а то и вина угорского, если коштов хватит.

— Ты и думать не смей, пан Войцек, — нахмурился Либоруш, — что можешь не вернуться. Вернешься. Тебя дочка ждать будет. Ведь оставишь тут?

— За Граджиной она как за стеной белокаменной, — усмехнулся Меченый. — Да и Радовит присмотрит, в обиду не даст, ежели чего.

— Конечно, — напористо закивал чародей. — Она мне как родная. Жизни лишусь, а Боженку в обиду не дам.

— И я тебе обещаю, пан Войцек, приглядывать, — добавил Пячкур. — Одна пара глаз — хорошо, а две все-таки получше будут.

— Спа-спа-спасибо, друзья, — голос Войцека предательски дрогнул, горло сжалось в спазме.

Он встал и протянул вперед руку ладонью вверх.

Радовит накрыл узкую сильную ладонь фехтовальщика своей, широкой, мягкой, рукой человека, привычного к чтению и письму больше, чем к седлу и мечу. А сверху его пан Либоруш опустил свою ладонь, маленькую, жилистую и горячую.

Мгновение они простояли в тройном рукопожатии.

— Ну, пойду я, панове. — Пан Пячкур первым отнял руку. — Пора.

— Э, нет, — усмехнулся Радовит. — Кто тебя теперь отпустит? Пока мы тут над бедами королевства головы ломали, хозяюшки наши пирогов напекли. Слышишь, дух-то какой?

И правда, из кухни, постепенно наполняя кабинет, плыл сладкий аромат свежевыпеченных пирогов.

— С рыбой? — повел носом Либоруш.

— А то? — подтвердил догадку Меченый. — Со стерлядкой. М-мы ж в Господа веруем. До Великодня еще восемь дней, а поста никто не отменял. Но стерлядь! Утром еще в Луге плавала. П-попробуешь и мяса не захочешь!

Долго уговаривать пана сотника не пришлось. Да и кто бы на его месте устоял?

* * *

Деревянная, почерневшая от времени бочка немилосердно воняла.

Ендрек поежился и попытался поудобнее устроиться на жидкой охапке соломы. В нос ударил тяжкий дух прели. И кто его знает, какая вонь была омерзительнее?

За десять дней пребывания в городской тюрьме Берестянки Ендрек успел обрасти светлой, кустистой бороденкой, провоняться едва ли не до самых потрохов и основательно завшиветь. Многочисленные синяки и шишки — не в счет.

Парень перевернулся на другой бок и приоткрыл левый глаз. Не то что вставать, поднимать голову не хотелось.

Темница жила обычной, размеренной жизнью.

В дальнем углу три мародера играли в «чет-нечет» под щелбаны. Выбрасывали пальцы, считали их, спорили, ругались громко, но беззлобно. Если светит виселица, зачем срывать злобу на таком же, как ты, бедолаге?

В двух шагах от Ендрека мычал и пускал слюни юродивый. Безобидный в общем-то малый, попавший в кутузку случайно, после облавы в трущобах. Охранники уже несколько раз порывались отпустить его на свой страх и риск, вот только не могли решить, чьей же смене выпадает рисковать и бояться. За спиной юродивого возвышался калека по кличке Губошлеп в обрезанных по колено штанах. На зеленовато-желтой, как у сдохшей своей смертью полмесяца назад курицы, коже выделялись синюшные и багровые язвы — предмет немалой гордости попрошайки. Вряд ли кто-либо из его сотоварищей с паперти храма Крови Господней мог похвастаться подобным сокровищем. Деликатные панночки падали в обморок от одного лишь взгляда на мерзкие, пятнистые голени, а сердобольные пани кидали монетки. Когда из жалости, а когда и для того, чтобы просто отошел, не паскудил своим видом благодать, снизошедшую после заутренней. Поэтому калека в средствах не нуждался, возможно, уже отложил на черный день, но язвы продолжал холить и лелеять — расковыривал черными заскорузлыми пальцами, не давая схватиться корочке, смачивал слюной, надавливал края, чтоб постоянно выступала сукровица. И продолжал свои занятия даже в тюрьме. Ведь нельзя же допустить потери товарного вида. Мнимый слепец, мающийся тут же, рассказывал как-то под большим секретом, что Губошлепа не раз и не два пытались вылечить монахи. Забирали к себе в обитель, кормили от пуза, смазывали болячки отваром чистотела, промывали самой доброй горелкой. От еды он не отказывался, но раны теребить продолжал (по ночам, когда лекари не видели) и все лечение пускал насмарку.

Остальные нищие и побирушки, делящие с Ендреком тот угол загородки, где стояла бадья с нечистотами, предпочитали целыми сутками дрыхнуть без задних ног. Просыпались лишь заслышав шаги сторожа, приносившего котелок с жидкой кашей.

На «чистой» половине тоже пока особого шевеления не наблюдалось. За исключением упомянутых мародеров, державшихся дружно и независимо, бодрствовал заросший бородой по самые глаза лесник, здоровенный детина, и гусарский урядник Хмыз — пожилой, но крепкий, как гриб-боровик, мужичок. Гусар каждое утро упражнялся с воображаемой саблей, приседал, подпрыгивал, махал руками. Будто и не был смертником. Лесник с ленивым интересом наблюдал за ним, меряя пальцами трамбованный земляной пол вокруг себя. Солома под ним была не в пример лучше, чем под Ендреком. Да и понятно, охранники как раз и не жадничали — приносили часто свежие охапки, да вот тюремный закон — кто сильнее, тот и прав — пока еще никто не отменял.

За решетку молодой человек угодил впервые в жизни. Даже будучи студиозусом медицинского факультета в Руттердахе, он отличался спокойным нравом, в пивных не слишком налегал на горячительные напитки, а больше на жареные колбаски, на улицах не хулиганил, как частенько поступали его сотоварищи по студенческой скамье. И надо же было по пути в родной Выгов пропеть на площади дрянного, затрапезного малолужичанского городка… Тьфу ты, Господи, городом-то называть стыдно — деревня-переросток. Так вот, пропел он при скоплении народа, довольно большом скоплении, надо заметить, лимерик собственного сочинения с, мягко говоря, сатирическим содержанием. И в просвещенном Руттердахе, и в чопорном Зейцльберге, и уж тем более в славном Выгове ему бы подпели, а потом еще и пивом бы угостил какой-нибудь лавочник или мелкопоместный шляхтич. В Берестянке же ему заломили руки за спину и кликнули стражников. А пока извечно никуда не спешащие блюстители порядка проталкивались сквозь толпу, наподдали пару раз по ребрам. И по шее тоже накостыляли. Без особого азарта, но чувствительно. К примеру, бок болел до сих пор. Уж не сломано ли ребро?

Сегодня ровно десять дней, как упекли за решетку. И до сих пор никто не соизволил хотя бы допросить студиозуса. Хорошего в допросах, конечно, мало, но все ж таки хоть какое-то разнообразие. Правда, Ендрек мог с уверенностью предсказать ожидающий его приговор. Десять плетей — самое малое. Так из-за длинного языка и глупой головы страдает ни в чем не повинная спина…

Скрипнула дверь, ведущая из караульного помещения в проход между решетками. Берестянскую тюрьму строили весьма традиционно. Коридор шириной в полторы сажени и две продолговатые комнаты без окон. Стена, выходящая в коридор, — частая железная решетка. Остальные стены — плотно пригнанный камень. По старой привычке комнаты делились на мужскую и женскую, но последняя, как правило, пустовала. Охранники использовали ее как склад соломы, каких-то тряпок, тюков, прочего барахла, о назначении которого Ендрек не догадывался. А мужская половина с недавнего времени была переполнена. То ли увеличилось число уголовных преступников и всяких там вольнодумцев, то ли стража целенаправленно отлавливала в городе и окрестностях подозрительных личностей.

Ендрек поднял голову. Природное любопытство взяло-таки верх над осторожностью. Появление надзирателя с факелом в руке сразу оживило скучающие ряды узников. Света стало больше — много ли его проникнет через зарешеченное окошко в тупиковом конце коридора? Оно ведь даже на окошко не похоже. Скорее, бойница.

Следом за охранником вошел высокий широкоплечий мужчина, с виду военный. Об этом неоспоримо свидетельствовали не только сабля на боку, волчья шапка с малиновым верхом и тремя петушиными перьями, добротный жупан темно-синего цвета с барашковой оторочкой, но и манера двигаться, держать голову, расправлять плечи. На ходу незнакомец теребил длинный, ниже подбородка, черный ус. Его щеку уродовал неровно заживший шрам — до самого левого виска. За ним шли еще двое военных. Скорее всего, порубежники. От городской стражи и тюремных надзирателей они отличались как кречеты от гусей. Один — помоложе. Невысокий, светлоусый, кривоногий. Про таких говорят — бочку оседлал. Ну, насчет бочки вилами по воде писано, а на коне, должно быть, действительно сподручнее. Второй — повыше ростом, немного сутулый, густобровый и скуластый.

И чего это порубежникам в тюрьме могло бы понадобиться?

Вояки остановились у двери. Так себе дверь. Калитка в заборе, если бы не тяжелый замок, ключом которому служил особым образом заточенный граненый стальной штырь в большой палец толщиной. Пружину замка нарочно сделали такой, чтобы усилие прикладывать на пределе возможного. Иначе умельцы среди заключенных живо подберут отмычку. А так — любая отмычка погнется или сломается.

Замыкавший процессию надзиратель, кряхтя, засунул ключ в замочную скважину, поднатужился так, что вздулись жилы на висках и отворил дверь. Нырнул внутрь.

— Живо! Вставайте, лежебоки! Подъем! Живо!

Криком и пинками ему удалось поднять всех узников и выстроить их в какое-то подобие ровной линии у стены. Мародеры, которым довелось стоять рядом с Губошлепом, брезгливо на него косились и норовили отодвинуться.

Старший из порубежников кивнул и тоже вошел. Откашлялся.

— Н-н-ну что, разбойники, мародеры и дезертиры, за виселицей скучаем?

«Заика, что ли? — подумал Ендрек. — А как же он с командами управляется?»

— Мо-мо-молчите? Правильно…

Он засунул большие пальцы за вышитый кушак и, склонив голову, оценивающе окинул взглядом разномастную толпу узников. Коротко бросил в лицо надзирателю:

— Сброд!

Тот пожал плечами:

— Что есть. Чай, не рекруты, а преступники.

— Добро, — кивнул порубежник. — Ра-азберемся.

Он пошел вдоль строя, рассматривая каждого, словно заморские диковины. На ходу он говорил и даже заикаться стал гораздо меньше.

— Добро, уголовнички. Я — Войцек Шпара, сотник п-порубежного реестрового войска Малых Прилужан. Мне нужны люди, готовые на все. Те, кто не страшится рук замарать…

— Меченый, — шепнул соседу урядник Хмыз.

— Да, я — Меченый. — Войцек Шпара дошел до конца строя, развернулся, двинулся обратно. — Мне понадобится беспрекословное послушание и беззаветная преданность великому гетману Малых Прилужан. Взамен каждый, вступивший в мой отряд, получит полное помилование, а после и щедрую награду. Что скажете?

— А делать-то чего? — с недоверием произнес один из мародеров.

— Не бойся. Более беззаконного, чем вы уже натворили, делать не заставлю.

— А все-таки?

Шпара сделал два быстрых шага и замер напротив говорившего:

— На первый раз прощаю. Я смелых люблю, но наглых наказываю. Понял? — Ярко-синие глаза сотника хлестнули мародера, словно плетью, поперек лица.

— Так точно! — вытянулся он в струнку, словно на плацу стоял.

— Добро! За что здесь?

— Дык… — Мародер замялся. — Свинью украли…

— Ага! А хозяйку по голове, — вмешался надзиратель. Тот, что был с факелом.

— Так не насмерть же, — виновато промямлил бывший солдат. — Легонько, чтоб не орала…

— Кто ж знал, что она шляхтянка? — добавил второй из мародеров — курносый. Вздернутая верхняя губа открывала два крупных резца. За это он был удостоен прозвища — Заяц.

— Ясно, — кивнул Шпара. — Все с вами ясно. Втроем мародерствовали?

— А то?

— Молодцы… Просто соколы. Встать вправо, — Он резко дернул головой, показывая, в какую именно сторону должны отойти заключенные.

— Так. Ты… — Сотник замер напротив лесника. — За что?

— А не хрен… — буркнул бородач.

— Что «не хрен»? — не понял Войцек.

— Бабе рот открывать не хрен.

— Жену он прибил, — вновь пришел на помощь надзиратель. — Насмерть.

— За что?

— А вот говорит: «Не хрен рот открывать».

— За что жену-то убил? — Сотник глянул в едва заметные из-под лохматых бровей заплывшие глазки лесника.

— А не хрен.

— Говорливый, а, Хватан? — обернулся Войцек к своему кривоногому спутнику.

— Страсть, — согласился тот.

— Орясина орясиной, — прибавил второй, скуластый.

— Верно, Грай. Нам такой без надобности. Влево!

— Так. Ты, молодой, за что?

Ендрек не сразу сообразил, что сотник обратился к нему. Попытался ответить громко и задорно, но пересохшее от волнения горло не послушалось. Пришлось сперва откашляться.

— За правду!

— То есть?

— Стишок крамольный пел на площади. — Охраннику, похоже, доставляло удовольствие показывать свою осведомленность. — Сам же нас благодарить должен. Не подоспей стражники, толпа его потоптала бы. А он нос воротит.

— Да? — удивился Войцек. — А что за стишок? Расскажи.

Ендрек замялся. На правой руке порубежника на темляке висела грозная с виду нагайка. А ну как не понравится стих?

— Не бойся, — перехватил его взгляд сотник. — Я бью только за дело.

Студиозус вновь откашлялся и, решив: «А, будь что будет», с чувством, с расстановкой прочитал:

— Свиту князя вельможного Януша

От казны не оттащишь и за уши.

Как деньжат не копи,

Шкур с кметей не лупи,

Все по ветру развеют пожалуй что!

Закончив, дерзко, с вызовом глянул на сотника и, заметив краем глаза перехватывающую плеть ладонь, привычно отшатнулся, съеживаясь и прикрывая глаза локтем.

Боль обожгла. Но не плечи и голову, как ожидал Ендрек, резанула острой вспышкой пониже спины. Хотя, если разобраться, не такой уж и острой. Можно сказать, погладил.

— Это тебе за плохую рифму в последней строчке, — напевно, видно, для того, чтобы не заикаться, произнес порубежник. Помолчал чуть-чуть и добавил с горечью: — Как вам, молокососам столичным, объяснить, кто вас грудью прикрывает на границе? Чтоб вы, между прочим, спокойно жили и родительские деньжата прожигали.

— Я не прожигаю! — вскинулся Ендрек. — Я образование получаю!

— Да? Студиозус?

— Я окончил три курса медицинского факультета в Руттердахе! По рекомендации самого пана Каспера Штюца, между прочим!

— Вот так даже, да? — ощерился сотник. — Вот и сидел бы в Руттердахе! Оттуда ж видней, что тут в Прилужанах творится!

— Не усидел я! — Ендрека, что называется, понесло. Он понимал, что сейчас обещанные стражниками десять плетей могут показаться за счастье, если осерчает суровый порубежник, но сдержаться уже не мог. — Когда на родине такое творится!

— Какое «такое» творится? — свел брови к переносице Войцек. Хотел еще что-то сказать, но махнул рукой. — А, лешак с тобой, парень! Налево!