Клинки порубежья (№1) - Окаянный груз

Владислав Русанов

ОКАЯННЫЙ ГРУЗ

Автор выражает благодарность жене Инне и дочери Анастасии за помощь и поддержку.

* * *

Коли опустилися руки,

Коли потемніло в очах,

Не знаєш ти, як далі бути,

На що сподіватись хоча б.

Не можеш, не віриш, не знаєш,

Не маєш куди утекти.

І кажуть — чудес не буває,

Та мусиш для себе знайти. 

Допоки сонце сяє,

Поки вода тече

Надія є!

Лиха біда минає,

просто повір у це.

Надія є. 

Тобі вже нічого не треба,

Бо ти вже нічого не встиг.

Здається, що всі проти тебе,

А може, то ти проти них.

Не можеш позбутися болю,

Не знаєш, чи прийде весна,

Ти можеш не вірити долі,

Але в тебе вірить вона-аа! 

Допоки сонце сяє,

Поки вода тече

Надія є!

Лиха біда минає,

просто повір у це.

Надія є.

Mad Heads XL

ПРОЛОГ

Едва уловимый запах дыма плыл в морозном воздухе. Оседал на губах, словно мерзкий привкус от негодящих зерен в горшке с чечевичной кашей. Не нужно быть охотничьим псом, чтобы отличить горечь пожарища от щекочущего ноздри дымка над печной трубой.

— Никак вновь гостюшки с того берега припожаловали? — крякнул Птах и ни за что ни про что огрел буланого маштака плеткой.

— А, волчья кровь! — сплюнул на белоснежную, как подвенечный плат, обочину Грай. — Не сидится им! — И проверил, легко ли ходит кончар в потертых ножнах.

— Вон за тем гаечком — Гмырин хутор, — пробормотал Птах в густые усы. — Квас у него знатный. Значится так, молодой, вертайся к Меченому, а я погляжу — чего да как.

Грай кивнул и, вспомнив горячий норов напарника, коротко бросил:

— Дык, это… На рожон не лезь, дядьку…

— Не учи отца детей строгать. Дуй давай!

Младший порубежник хмыкнул, кивнул и, развернув мышастого коня на месте, тычком шпор выслал его в намет. Хрусткий наст только зашелестел под копытами.

Морозная мгла позднего зимнего вечера врывалась в ноздри, оседала ледяными каплями на выбившемся из-под мохнатой шапки чубе. Стаей вспугнутых воробьев заметался между вязами цокот подков, горстью битых черепков взлетел к белесой, просвечивающей сквозь пелену облаков, краюхе месяца.

Когда силуэты порубежников — два десятка и еще пятеро — вынырнули из сумрака, Грай осадил коня. Пятьдесят настороженных глаз глянули исподлобья, двадцать четыре бойца потянулись к мечам. Все, кроме одного. Но безоружный реестровый чародей Радовит даром казался безопасным, мог и алым огнем супостата полоснуть, а мог — и небесной белой молнией.

— Похоже, беда, пан сотник! — Грай вздыбил коня, останавливаясь.

— Ну? Чего там? — встрепенулся худой лицом, длиннорукий и плечистый Войцек Шпара, по кличке Меченый. Своим прозваньем богорадовский сотник обязан был кривому шраму через всю щеку — от виска до края верхней губы — след, оставленный моргенштерном зейцльбержского рыцаря-волка.

— Похоже, разбойники из-за реки хутор пожгли!

— Н-н-неужто Гмыря? — враз сообразил, да не сразу выговорил командир порубежников. Войцек с детства заикался, что не мешало ему исправно выполнять обязанности урядника, полусотенника, а после и сотника. Многие в его возрасте уже в полковниках ходили, ну, на худой конец, в наместниках. Его же с повышением в чине пока обходили. Кто знает, не из-за косноязычия ли? Кому нужен полковник, запинающийся в разговоре?

— Дык, вроде как его… Птах глянуть поскакал. Меня упредить отправил..

— Д-добро, — Меченый кивнул, кинул через плечо. — Закора!

— Тута! — хрипло откликнулся коренастый воин с блеклыми рыбьими глазами и соломенными усами.

— Со своим десятком жми через лес, на-напрямки. Зайдешь от Ленивого оврага. И чтоб ни один не ушел, в-волчья кровь!

— Будет сполнено!

Не сбавляя хода, десяток Закоры сошел с наезженной тропы и углубился в лес. Убранные инеем ветви сомкнулись за их спинами ровно занавесь в богатой светелке.

— За мной, односумы! — Войцек потянул кончар из ножен, нагнулся над конской холкой. — Врежем гостям незваным по самые…

Отряд сорвался в галоп, на ходу перестраиваясь клином. Меченый на острие, позади него, прикрываемый справа и слева закаленными рубаками, — Радовит. После два ряда — пять и семь бойцов. По краям, на крыльях клина — стрелки со взведенными арбалетами.

Да только напрасно порубежники ярили себе душу лихим посвистом, растравляли сердце для лютого боя. Над сожженным хутором безраздельно царила тишина. Словно сгинули все звуки в одночасье, растворились в едкой дымной горечи.

Сенник, овин и хлев сгорели начисто, ровно и не было ничего. Три стены бревенчатой избы рухнули, четвертая стояла вся обугленная. У опрокинутого плетня переступал с ноги на ногу, тихонько отфыркиваясь, мохногривый буланый. На плетне сидел, нахохлившись, Птах. Мял в пальцах снежок. Заприметив конных, махнул рукой. Мол, все чисто, не метушитесь.

— Чего это он какой-то не такой?.. — вполголоса поинтересовался Радовит.

— Птахова м-мать двуродной сестрой Гмыриной старухе б-будет, — не разжимая зубов, отозвался Меченый и возвысил голос до звучной команды: — Спешиться! Подпруги послабить, коней водить. Грай, Сожан — в дозор. Закоре знак подай, а то вызвездится ни к селу, ни к городу.

Сам упруго, словно дикий камышовый кот, спрыгнул на снег. Бросил поводья на руки самому молодому из порубежников, безусому еще Бышку. Медленно стянул с головы волчью шапку с малиновым верхом. В лунном свете сверкнула длинная седая прядь у левого виска. Осторожно ступая по взбитой чужими сапогами и копытами грязи, талой луже у пожарища, пошел вперед.

Радовит грузно, налегая животом на переднюю луку, сполз с коня. Приноравливаясь к широкому шагу командира пошел сзади. Ладонью он прикрывал нос и рот, спасаясь от смрада.

— Это ж какая сволочь такое сотворила? — прохрипел вдруг чародей, сгибаясь пополам.

Войцек помедлил мгновение, бросив неодобрительный взгляд на выворачивающегося наизнанку Радовита. Махнул рукой. Дескать, что с него возьмешь. Не воин. Хотя тут и многие воины не удержали бы ужин. А что тогда говорить о молодом чародее, прошедшем обучение в самом Выгове, столице Великих Прилужан? Да вот не угодил он чем-то строгим преподавателям, которые и загнали его к зубру на рога — аж в Богорадовку, городок не большой, захолустный, отстроенный заново после пожара лет семьдесят тому назад.

Причиной тому пожару было не баловство с огнем или засуха, а война Малых Прилужан с Зейцльбержским княжеством. Вдосталь в ту пору земля кровушкой людской напиталась. Зейцльбержцев поддерживал князь и купеческая гильдия Руттердаха. Первый пособил пятью полками закованных, как рак в панцирь, в блестящие доспехи алебардщиков, а вторые — звонким серебром в количестве достаточном, чтоб склонить к альянсу еще и Грозинецкое княжество. Благо, зареченские господари и Микал, король Угорья, не нарушили слова чести и в драку не встревали. Железные хоругви зейцльбержцев уже примерялись к стенам Уховецка — и так и эдак прикидывали на приступ идти, — когда подошла скорым маршем легкая конница из-под Тернова, копейщики с арбалетчиками Заливанщина и, наконец, коронные гусары со штандартами выговского короля. Северянам накидали щедрой рукой, отогнали за Лугу и Здвиж. Руттердахцев пленили, но казнить не стали — пожалели подневольных бойцов и отпустили за щедрый выкуп. Грозинецкого князя Войтылу принудили к вассальной присяге престолу в Выгове, а Малые с Великим Прилужаны, вкупе с дальними восточными Морянами, заключили уговор о вечной дружбе и союзе. Богорадовка, выстроенная как порубежный городок, так и стояла на стыке трех границ — краев зейцльбержских, грозинецких и прилужанских.

Несмотря на мир, покоя на границе не знали. Редкая седмица обходилась без набата и стычки. Когда с рыцарями-волками, не за грош марающими честное имя лесного хищника, перебирающимися через реку в поисках наживы, когда с грозинецкими удальцами, ищущими славы и подвигов (а разве бывает подвиг более достойный, чем спалить пару-тройку селянских хуторов, не так ли?), а когда и со своими, не принявшими послевоенную Контрамацию, беглыми чародеями.

О Контрамации стоит упомянуть особо. В ту войну, когда дед Войцека лишился глаза и левой руки, зато дослужился до хорунжего командира, а грозинецкий Войтыла впервые за всю летописную историю склонил колени перед Выговским королем Доброгневом, колдуны бились с обеих сторон. И благодаренье Господу нашему, Пресветлому и Всеблагому, что миновали описанные в старинных сказках времена, а вместе с ними и могущество чародейское измельчало. Иначе могла остаться земля голая и пустая, как верхушки Отпорных гор, где камни, щебень и лед. Не спасали людей ни обереги, ни молитвы. Исполненные гневом колдуны косили ряды воинов огнем алым клубящимся и белым небесным, заставляли реки покидать берега, а холмы и пашни дыбиться норовистыми скакунами. Мнилось, будто настал последний час, Судный день. Выходили волшебники и против честной стали биться, и друг против друга становились часто. Особенно грозинчане в чародейском непотребстве поднаторели. Зейцльбержцы, те смиреннее, больше сталью норовят, по-рыцарски, значит. Хотя, по большому счету, и колдовства их церковники никогда не чурались.

А когда все-таки завершили войну, собрался в Выгове епископат, и так отцы святые порешили: магии в королевстве быть только под коронным надзором. Никакого любительского, то бишь аматорского, колдовства. Потому и назвал высокоученый Гедерик, уроженец Руттердаха, бывший в ту пору советником у Доброгнева, новый закон Контрамацией, сиречь, запретом на аматорство. Отныне все колдуны обязывались либо бросить раз и навсегда чародейство, либо поставить волшбу на службу королевству.

Многим этот закон не по нутру пришелся. Слишком многим. Но ослабленные долгой кровопролитной войной волшебники не посмели взбунтоваться. Подчинились. Встали на реестр. А совсем уж рьяные разбежались кто куда. В Грозин и Мезин — они по условиям вассальной присяги могли иметь свои законы, отличные от прилужанских. В Искорост и Жулны — там близость лесистых Отпорных гор, населенных всяко-разными чудами, делала фигуру чародея-характерника просто незаменимой. За реку Стрыпу, на юг, в степи, на службу к местным князькам. Хотя, если подумать, чем службы Выгову и короне позорнее службе немытым кочевникам басурманам?

Многие сбежали, но не все из сбежавших смирились. У простых людей третье-четвертое поколение после окончания войны сменилось. Мажий век дольше. Дети съехавших за Лугу и Стрыпу иногда назад возвращались. Не с добром, с черным сердцем приходили на родину поглядеть. И оставляли за собой вот такие сожженные хутора и обезображенные трупы…

Радовит выпрямился, вытер ладонью редкую рыжеватую бородку, а после — ладонь о штаны.

— Как же их земля носит?

Войцек не ответил. Что скажешь? Сам бы горляки зубами рвал, когда достал бы. Хлопнул понурого Птаха по плечу:

— Ты б поглядел по округе, что да как. Сколько было, откуда пришли… Да что я тебя учу — без меня знаешь.

Порубежник поднялся, отряхнул снег с колен, ушел во тьму.

— Пускай себя делом займет, — ответил Меченый на немой вопрос чародея. — Легче будет.

Сотник вздохнул. Через силу выговорил:

— Ты как, проблевался? Пойдем по-поглядеть?

Радовит кивнул.

— Пошли.

Липкая грязь не пускала, цеплялась за подошвы. Да может, оно и к лучшему было бы — не смотреть, отвернуться, забыть?

Багровый жар углей освещал картину разрушения и убийства. Смердело горелой плотью.

Войцек на миг наклонился над бесформенной грудой, коротко бросил:

— Гмыря. — Ткнул пальцем в соседнюю кучу. — А то его хозяйка, видать.

Радовит, подслеповато щурясь — испортил-таки зрение смолоду усердной учебой, — нагнулся, отпрянул, сдавленно вскрикнув, и снова согнулся в рвотном спазме, извергая желчь из пустого желудка.

— Забери его. Пускай отдышится. — Меченый поманил рукой урядника Саву.

Низкорослый крепыш подхватил под мышки высокого, но рыхлого, с наметившимся, несмотря на молодость, брюшком, волшебника:

— Пойдем, пан чародей, пойдем. От греха, от смрада…

Сотник закусил длинный черный как смоль ус, пошел дальше. Его брови все ближе и ближе сходились у переносицы.

На уцелевшей стене хаты обвис прибитый обгоревшими стрелами обугленный труп. Одежда — черные, дымящиеся лохмотья. Ни лица, ни волос не разглядеть. Только белые зубы сверкают в безгубом рте.

— Верно, сын Гмырин, — пробормотал подошедший неслышно Хватан — записной разведчик порубежников, парень удалой, ловкий, даром что ноги тележным колесом.

Войцек кивнул. Скорее всего.

Сын Гмыри, — его имени Меченый, несмотря на старания, припомнить не смог, — умирал долго. И не от железа — стрелы воткнулись в плечи и правое бедро, — а от огня. В груди сотника начал закипать гнев. Из тех, что застилает воину глаза и заставляет в одиночку идти против тысяч, бросаться грудью на копья. Нехороший гнев, вредный на войне.

Из-за освещенного круга донеслись голоса. Должно быть, подъехал десяток Закоры.

— У Гмыри еще внуки были, кажись, — неуверенно проговорил Хватан. — Вроде, я слыхал, два хлопца…

— Точно, двое, — подтвердил вернувшийся Птах. — Было двое. Разреши доложить, пан сотник?

— Ну?

— Так что, пан сотник, не больше десятка их было. Кони справные, но тяжелые. Таких в Руттердахских землях по мызам ростят. Точно из-за Луги кровососы.

— Мржек-сука! Больше некому! — воскликнул Войцек, невольно схватившись за эфес сабли. — Ужо я до-до-до-доберусь!..

— Точно Мрыжек, — по-деревенски переврал имя чародея-разбойника Хватан. — Больше некому, дрын мне в коленку.

Имя Мржека давно уже наводило ужас на мирных поселян по правому берегу Луги и заставляло в бессильном гневе сжиматься кулаки порубежников. Некогда его отец, знатный магнат Бжедиш Сякера, владел обширными землями южнее Уховецка: не меньше пяти тысяч одних крепостных кметей, не считая зависимого ремесленного и мещанского люда, да застянков и местечек полдюжины, самый большой — Крапивня, знаменитый ежегодными ярмарками. Чародей Мржек батюшку своего пережил намного, но родовых поместий лишился, уйдя в изгнание. Не захотел служить Выговским королям. Лет сорок не видно и не слышно его было. Говорили, путешествовал далеко — за Синие горы, за реку Студеницу. А потом начались частые набеги на правобережье. Дерзкие, наглые и беспримерные по жестокости. Добыча Мржека интересовала мало. Скажем прямо, совсем не интересовала. Зато оставлял он за собой кровавый след, метил путь изуродованными, обезображенными трупами, спаленными вчистую хуторами и поветями. Только раньше он у Зубова Моста норовил реку перейти, а это десяток поприщ южнее. Неужто изменил привычкам? Или попросту опасался засады и достойного отпора? Тамошнему сотнику людоедские набеги настолько надоели, что он поклялся ни днем, ни ночью с седла не слезать, пока не изловит проклятого колдуна.

— Детишек он, видать, в огонь покидал, — глухо проговорил Птах. — Люди молвят, он так силу чародейскую получает.

— Во как! — открыл рот Хватан. — А как Радовит наш…

— Тихо, — оборвал его Войцек. — Закройся. Там никак живой кто-то! — И уже на бегу бросил: — «Силу чародейскую»… Один дурень ляпнет, а другой носит, как…

Схоронившись в густой смоляной тени, прижавшись боком к колесу перевернутой телеги, лежал человек. Женщина. Растрепанная коса, выбившаяся из-под перекошенного очипка, сомнений в том не оставляла. Разодранная в клочья юбка открывала белую ногу в вязаном, до колена чулке.

Наклонившись над женщиной, Войцек прикоснулся кончиками пальцев к ее щеке.

— Живая! А я думал, показалось.

— Это Надейка. Невестка Гмырина, — подоспел Птах.

— Неужто Мрыжек бабу пожалел? — удивился Хватан. — Дрын мне в коленку!

— Как же, пожалел… — отмахнулся от него Птах. — Сказал тоже. Недоглядел. — Он показал на багровую шишку с кулак величиной на виске Надейки. — Оглушили. Видать, думали, насмерть, а оно вона как вышло…

— Вот оно как… — повторил Хватан. — Тады ясно.

— Ума бы н-не лишилась, — озабоченно проговорил Войцек.

— Тебе-то на что, пан сотник? — округлил глаза разведчик.

— Тебя спросить забыли, — рыкнул на него Птах.

А Меченый пояснил:

— Полковнику отпишу. Пусть жалобу в Выгов готовит. А она свидетельствовать будет против Мржека. И против князей Грозинецких, что приют ему дали! — Сотник взмахнул кулаком. — Пусть отвечают перед короной и Господом!

Закончив речь, Войцек огляделся, обнаружив, что окружен почти всеми воинами, за исключением коневодов и Радовита. Порубежники мялись с ноги на ногу, кусали усы, хмурились.

— А мы теперь того, обратно, в казарму? — высказал общий вопрос Закора. По негласному установлению он, отслуживший в Богорадовской сотне без малого сорок годков, имел права давать советы и указывать на ошибки командира.

— А что, нет охоты? — Сотник дернул щекой — сейчас разразится гневным криком, а может и плетью поперек спины перетянуть.

— Так спать плохо будем, коли не обмакнем сабельки в кровь поганскую, — продолжал Закора, корявым пальцем заталкивая под шапку седой чуб.

— Или мы не порубежники?! — выкрикнул звонко кто-то из молодых. В темноте не разглядеть кто, а не то отправился бы голосистый до конца стужня конюшни чистить.

Лужичане одобрительно загудели.

— Ах, вы — порубежники, — язвительно проговорил Войцек. — У вас руки чешутся и сабельки зудят…

— Не серчай, пан сотник. — Закора покачал круглой лобастой головой. — Разумом мы все понимаем, что да как… А сердце просит…

— А у м-меня не просит? Я, выходит по-вашему, не хочу погань чародейскую извести? У меня душа не горит разбой и насилие видеть?

— Пан сотник…

— Молчать!!! Ишь какие… Птах!

— Здесь, пан сотник!

— Бери бабу на седло, вези в Богорадовку. Тебя она знает. В себя придет — не напугается.

— А Мрыжек… — недовольно протянул Птах. Видать, хотел лично поквитаться с убийцей родичей.

— Молчать!!! Много воли взяли! Батогов захотелось?

— Слушаюсь, пан сотник! — Птах вытянулся стрункой.

— То-то! Хватан, Грай!

— Здесь, пан сотник!

— Радовита в седло по-подкиньте. По-о-о-обочь него поскачете. И глядите, чтоб до встречи с мржековой хэврой оклемался. Головой ответите.

Войцек перевел дух. Еще раз оглядел немногочисленное воинство:

— Говорите, порубежники? Зараз проверим… А ну, на конь! Помоги Господь! Сожан, вперед. С-след рыщи!

— Слухаюсь! — обрадованно крякнул веснушчатый Сожан, кинулся к темно-гнедому.

Привычно, без излишней суеты и гомона, порубежники выступили с пожженного хутора. Мертвые, порешили, потерпят с похоронами до утра. Птах пришлет из соседней с Богорадовкой Лощиновки пяток кметей.

Светлая дорожка от молодого месяца легла на искристую корку наста. Как на море в ясную погоду. В Заливанщине говорят: по такой дорожке поплывешь — счастье великое сыщешь. Странно о счастье размышлять, когда, от кровавого побоища едучи, убийц преследуешь.

— Эгей, Сожан! — окликнул передового Меченый. — Ясно след видишь?

— Яснее ясного! — весело откликнулся дозорный. — Тут и слепой дорогу сыщет!

И правда, находники с того берега ехали, не таясь. В снегу оставалась широкая протоптанная тропа. Видать, обнаглели от безнаказанности. Вели коней по буграм, не прятались под пологи безлистых перелесков. Лишь однажды нырнули в широкий лог, да и то не ради укрытия, а просто путь срезали, чтоб напрямую.

К полуночи мороз становился ощутимее. Дыхание клубилось облачками пара, оседало изморозью на лошадиных мордах и сосульками на усах всадников.

Полверсты порубежники гнали коней галопом, потом на полверсты переходили на рысь. Потом снова галоп. И снова рысь…

— Ты как? — обернулся Войцек, глянул через плечо на Радовита.

— Справлюсь, — отозвался чародей. — Мутит, правда, но я справлюсь. Огнем не обещаю, но…

— Ладно. — Сотник махнул рукой. Поживем — увидим. Благодаренье Господу, хоть в обморок не падает помощничек.

Скачка продолжалась.

Месяц словно встряхнулся, сбрасывая с масляно-желтого бочка грязные одеяла облаков. Подсветил их сверху, делая похожими на сказочные пригорки, холмы и овраги.

— Река-а-а! — протяжно возвестил Сожан.

Войцек поежился, передернул плечами под добротным полушубком. Дальше — владения Грозинецкого княжества. Воеводство Орепское. Скомандовал:

— Ша-агом!

Порубежники осадили коней. Кое-кто отводил глаза, кто-то смотрел прямо на сотника. Что прикажет? Вперед, за убийцей Мржеком, или домой возвращаться, отогреваться и отдыхать?

— Переходим по одному, — развеял их сомнения командир. — Хватан первый. Потом я…

Его слова были прерваны приближающимся топотом копыт.

— Кого это?.. — Закора поднял руку в рукавице, готовясь дать сигнал к бою.

— Похоже, Птах? — недоуменно пробормотал глазастый Грай.

— Точно, его маштак, — подтвердил Бышек.

Птах мчал, склонившись к холке, — помогал коню сохранять силы. Подскакал. Шагов за полста перешел на рысь, а потом и на шаг.

— Ты что делаешь? — грозно прорычал Войцек, ткнув пальцем в шумно поводящего боками буланого. — Коня угробить затеял?

— Никак нет, пан сотник! — глухо ответил воин. — А только душа просит с Мыржеком поквитаться…

— Бабу куда дел? — укоризненно проговорил Закора.

— А к Бажану заскочил.

— Ты чо? Это ж добрых пять верст. Туда, а потом обратно… — Старый урядник покачал головой.

— Душа у меня горит.

— В заднице у тебя св-св-свербит! — Войцек резким движением сдернул ледышку с правого уса. Швырнул в снег. Схватился за левый ус.

— Не серчай, пан сотник. Уж очень…

— Ладно, слышали уже. Становись в строй! — Меченый развернул своего вороного мордой к реке, напоследок бросив через плечо: — Коня угробишь — пеше побежишь. И стремени не даст никто. Понял?

— Так точно, пан сотник, понял.

Осторожно, опасаясь ненадежно подмерзших промоин и брошенной рыбаками, незатянутой полыньи, отряд перебрался на левый берег Луги. Вообще-то в стужне по обыкновению на реке лежал крепкий надежный лед, но береженого и Господь бережет.

На чужой стороне каждый почувствовал себя неуютно. Вроде не правое дело делает, в чужой сад вишни обрывать забрался. Войцек и сам был бы рад вернуться, да только кровь в голову бросилась, а в таких случаях Богорадовский сотник пёр, как бык общинный. И такой же опасности, как при встрече с быком, подвергался всякий, кто путь ему заступал.

Островерхие скелеты деревьев бросали поперек дороги призрачные ажурные тени. Из залитых месячным светом облаков выбралась яркая звезда Ранница — предвестница рассвета.

Вдруг негромкий свист Сожана предупредил их об опасности. Впереди, между двумя рядами обступивших дорогу деревьев, маячили силуэты всадников.

— Клинки вон! — скомандовал Меченый, вытягивая из ножен кончар. Трехгранное лезвие неярко заблестело под лучами месяца. — Радовит, готовься!

Враги приближались, однако Войцек медлил с приказом к атаке. Что-то держало его.

— Стой, кто едет? — раздался от группы замерших поперек дороги всадников уверенный громкий голос. «Едет» при этом прозвучало как «едзет». Грозинецкий выговор — к бабке не ходи.

— Войцек, с-сотник Богорадовский, — отозвался порубежник. Не хватало еще таиться подобно ворам, скрывать имена. — Ты кто таков?

— Ротмистр Владзик Переступа, драгунского войска его светлости великого князя Грозинецкого, ясновельможного пана Зьмитрока.

— Ша-агом! — негромко приказал Войцек.

Лужичане придержали коней, но мечей не прятали. Мало кем вражина подлый назваться может?

Меченый выехал вперед. Прищурился, внимательно оценивая собеседника. Под паном Владзиком танцевал темно-игреневый в яблоках красавец-жеребец с бинтованными ногами. Не конь, а картинка. Залюбуешься. Королевский, можно сказать, конь. Сам ротмистр смотрелся скакуну подстать. Поверх короткополого полушубка шитье из серебряного шнура. Черные усы не хуже, чем у пана сотника, закручены в два кольца. Шапка с пером заморской птицы — павы — лихо заломлена на бровь.

— А что ж делают, позволь узнать, сотник… что делают лужичане на нашем берегу? — спросил пан Владзик, поигрывая тонкой ременной плеточкой — не оружием, а игрушкой дорогой. — Конные да с мечами наголо. Зачем пожаловали?

Сзади него послышались недовольные голоса:

— Гнать, гнать голытьбу лужичанскую… В батоги, чтоб не повадно вдругорядь…

Войцек сглотнул подступивший к горлу ком, попытался хоть немного унять ярость. Небрежным жестом кинул кончар в ножны, звонко пристукнув крестовиной по оковке устья. Проговорил, растягивая слова:

— Я, кто не расслышал с первого раза, панове, сотник Богорадовский, потомственный шляхтич Войцек герба Шпара. Я храню мир и покой обывателей на том берегу Луги…

— Вот и сидел бы там! — ляпнул кто-то вполголоса. Думал, Меченый не расслышит.

— …на том берегу Луги, — с нажимом повторил сотник. — А сюда заехал второпях, преследуя душегуба и убийцу. А потому прошу у тебя помощи, пан ротмистр, коль твой князь — верный вассал короны выговской.

— Охотно помог бы я тебе, пан сотник, да только в толк не возьму — про какого душегуба и убийцу ты говоришь? — Ротмистр оглянулся на своих людей, как бы испрашивая поддержки. Те не замедлили разразиться одобрительным гулом. — Среди моих воинов нету душегубов, хоть убивать всем приходилось. Да только мы это привыкли в честном бою делать. И белым днем.

— Не могу не согласиться, пан Владзик. Я тоже сражаться днем предпочитаю. И супротив равного мне. Не своей волей мы на левый берег перешли, нужда заставила.

— Что ж за нужда такая? Как кличут-то ее?

— А кличут нашу нужду Мржеком, чародеем. По отеческой линии герб Сякеру он имеет право носить. Только сам хуже душегуба лесного. Не достоин шляхтичем прозываться. Не слыхал про такого?

Пан Владзик пожал плечами. Не обязан, мол, про всякого татя знать.

— Не слыхал, значит?

— Нет, пан сотник, не слыхал. А что тебе в нем за забота?

— Нынче ночью Мржек на нашем берегу хутор пожег. Людей побил насмерть, детишек малых в огне спалил. Живьем.

Легкое облачко набежало на чело грозинчанина. И только.

— Сочувствую, пан сотник. Но помочь ничем не могу. Не видал я его.

— Должен я тебе верить, пан ротмистр. Как шляхтич шляхтичу. Одно сказать хочу. Зимой по снегу след ясный остается. На ваш берег он ушел. И к твоему разъезду нас этот след привел.

— Да мало ли кто снег потоптал? Может, стадо оленей пробежало?

— След кованого копыта с оленьим не спутаешь, — покачал головой Войцек.

— А ты, никак, во лжи меня обвиняешь, пан сотник?

Грозинчане заволновались, сбились поплотнее за плечами предводителя. Меченый услышал, как позади него заскрипел снег. Коротко и зло ругнулся Закора.

Эх, взять бы левобережных франтов в сабельки! Да нельзя — союзники. Пан великий гетман, ясновельможный Автух Хмара, коль дойдет слух до Уховецка о порубежной стычке, виновника по головке не погладит.

— Нет, пан ротмистр, — скрипнул зубами Войцек. — Обвинениями во лжи я тебя бесчестить не намерен. Достаточно шляхетского слова будет, чтобы…

— Едут! — вихрем подлетевший всадник, судя по петушиному перу на лисьей шапке — грозинчанин, осадил взмыленного коня. Совсем мальчишка. Видно, ровесник Бышка. Увидел чужих, осекся, заполошенно стрельнул глазами вправо, влево.

— Пшел прочь, дубина! — Ротмистра Владзика аж перекосило. Он взмахнул плетью, и юное лицо гонца пересекла тонкая, черная в лунном свете, полоска. Паренек охнул и съежился в седле. Но ротмистр уже искал выход из сложившейся щекотливой ситуации. — Прошу простить и суетливость моего слуги, и мою вспыльчивость, пан сотник. Вынужден прервать нашу беседу…

— Да за что ж ты извиняешься, пан ротмистр? — удивился Войцек и невольно повернул голову на вновь прозвучавший топот копыт по замерзшей земле.

К ним приближалась кавалькада. Десятка полтора всадников на покрытых инеем высоких, статных конях. Еще десяток лошадей бежали налегке и под вьюками. Должно быть, из дальних краев.

И очень даже понятно, из каких.

Белые плащи с распластавшим крылья черным ястребом на плече у каждого. Рыжие, обметанные инеем бороды, торчащие из-под капюшонов. Цветные флажки-клинышки на длинных полосатых пиках. Шлемов нет. Какой дурень по такой стуже шлем напялит? Но наверняка, если во вьюках порыться…

Зейцльбержцы!

Рыцари-волки!

Земли их княжества, которое местные жители называли великим герцогством, граничили с Малыми Прилужанами по Луге, а с Грозинецким княжеством — по Здвижу. Хоть мир на невыгодных рыжебородым баронам и рыцарям условиях был подписан пятьдесят лет назад, еще до рождения Войцека, но ему пришлось несколько раз сталкиваться с ними в бою. Нынешнее рыцарство уже начало забывать крепость лужичанских мечей и жаждало проверить оружие и его хозяев на стойкость. А вот что делать целому посольству волков-рыцарей на грозинецком берегу? Да еще гостей встречал отряд драгун под командованием не абы какого урядника, а целого ротмистра?

— Я гля-гляжу, измену твой князь з-затеял? — медленно, тяжело роняя слова-булыжники, проговорил Меченый. Скривился. Шрам на его щеке побелел не от мороза, а от гнева.

Пан Владзик глянул на него едва ли не с сожалением:

— Не к месту и не ко времени ты тут оказался, пан сотник… — Никто и глазом моргнуть не успел, как он выхватил саблю. — Бей! Грозин!!!

Быстр, ох, быстр был пан ротмистр, да и саблю с кончаром не сравнишь. Клинок Войцека едва ли наполовину покинул ножны, как над его головой уже блеснул острый сполох.

Выручил Сожан. Он с такой силой ударил шпорами своего гнедка, что тот выскочил, словно камень из пращи, и толкнул в плечо игреневого.

Сабля грозинчанина промахнулась на каких-то полпальца, срезав клок с волчьей шапки Меченого.

— Бей! Убивай! Белый Орел! — взревел в полный голос Закора.

— Белый Орел! — Со старинным кличем своей земли лужичане бросились в атаку.