Всемирная история в романах - Аттила, Бич Божий

Что касается лично меня, то за реквизированную у меня виллу я получил от вселившегося в нее гота, человека, по их понятиям, знатного и состоятельного, вполне разумную сумму, хотя он мог выгнать меня из дома вообще без компенсации. Полагаю, за то довольно уже длительное время, что они живут на территории Римской империи, получив к тому же гарантированное на это право, они вполне здесь ассимилировались. Многие из их вождей носят римские одежды; они переняли наши манеры и хотят, чтобы их сыновья изучали латынь. Мне это очень подходит: обманным путем я втерся в доверие к Теодориду и теперь вбиваю amo, amas, amat в белокурые головы юных придворных готов.

Скажу больше: король Теодорид крайне ко мне благоволит. Когда король обнаружил, что из всего его окружения лишь я один умею играть в tabula (которую он обожает), радость его не знала предела. Так что теперь, по нескольку раз в неделю, мы с ним обязательно садимся за стол – я всегда проявляю осмотрительность и проигрываю. Этой хитрости, Гай Валерий, я научился у тебя, человека, в совершенстве владевшего искусством обращения с людьми и лошадьми. “Всегда води дружбу с вожаком”, – любил повторять ты. Дельный совет. А на досуге подумай над тем, что мне как-то сказал этот “варвар”, Теодорид: “Способный гот желает во всем походить на римлянина, и только бедный римлянин хочет быть похожим на гота”. Принимая во внимание все обстоятельства, скажу откровенно: живу я не так уж и плохо. По крайней мере, намного лучше большинства жителей Римской Галлии, доведенных сборщиками налогов до полной нищеты.

Ты бы удивился, увидев каким “римским” все осталось в Аквитании. Когда прошел первый шок от осознания того, что теперь мы должны привыкать к чужим правилам, возбуждение улеглось, и теперь римляне и готы живут в относительной гармонии. И это несмотря на то, что римляне, как правило, предпочитают смотреть свысока на своих “гостей”, необразованных, по их мнению, хамов и невежд. Готы, которые составляют лишь малую часть от общего населения, живут по своим собственным законам, позволяя нам придерживаться наших. Торговля как шла, так и идет, единственно – в меньших объемах; мозаичные мастерские процветают, гончары из Бурдигалы – так те, наверное, просто озолотились (к сожалению), – все рынки завалены их отвратительными серо-оранжевыми горшками.

Несмотря на то что многие, как правило, небольшие имения – в том числе, увы, и мое – были конфискованы, крупные, укрепленные виллы готы не тронули (и поступили мудро). Видел бы ты Бург, огромное поместье Понтия Леонтия, главы одной из знатнейших аквитанских фамилий. Купальни, собственные водные источники, великолепная мозаика, даже своя часовня с фресками, на которых изображены сцены из Книги Бытия. Всяк в Аквитании, кто считает себя важным – в том числе и готы, – на все бы пошел ради возможности побывать в гостях у Леонтия. Так что видишь, Гай, добрый старый римский снобизм жив – да как жив! – и здесь.

Ну а теперь, мой старый и глубокоуважаемый легат, позволь мне выразить свое мнение по поводу некоторых вопросов, поднятых тобой в письме. Отлично понимаю, что, сказав то, что я собираюсь сказать, я рискую навсегда разрушить ту amicitia – какая бы она ни была, – которая между нами существует. Движут мной лишь глубокое уважение, которое я к тебе питаю, и забота о твоем благополучии. Если это звучит бесцеремонно из уст человека, служившего когда-то у тебя в подчинении, приношу свои извинения. Просто помню твой совет молодым трибунам, докладывающим о боевой ситуации: “Говорите то, что есть, а не то, что, как вы думаете, я хотел бы услышать”. Этим принципом я и постараюсь руководствоваться.

Первое. Что касается твоих чувств по отношению к германцам и твоих слов о том, что мы должны от них избавиться. Как ты себе представляешь проведение подобной политики – даже если предположить, что она желательна? Репатриировать их? Истребить? Очевидно ведь, что римское правительство на Западе слишком слабо для того, чтобы попытаться привести в исполнение любое из этих “решений”. Германцы пришли сюда для того, чтобы здесь остаться, и Риму лучше с этим примириться. Правильно будем с ними обходиться – империи будет только польза. Да, им не хватает утонченности манер, изысканности вкуса, зато они, за некоторыми исключениями, храбры и благородны; они восхищаются Romanitas и, если помочь им ассимилироваться, со временем – в этом я убежден – превратятся в образцовых римских граждан. А как ведет себя Рим по отношению к ним? Враждебно и оскорбительно. Браки между римлянами и германками запрещены; ношение мехов и брюк в Риме объявлено противозаконным; германцев считают еретиками только потому, что их арианская форма христианства немного отличается от нашей. Глупо и недальновидно все это. Сейчас они хотят лишь одного – жить с нами в дружбе и согласии; мы же, при таком своем к ним отношении, добьемся того, что они станут опасными врагами. Я знаю, что говорю – все-таки живу среди германцев уже почти тринадцать лет.

Ты хочешь, чтобы Рим вернулся к старым богам, намекая на то, что отказавшись от них, мы навлекли их гнев, и набеги варваров – наказание нам за отступничество. Если это так, почему же они пощадили Восточную империю, где христиан, пожалуй, еще больше, чем на Западе? Как бы то ни было, пытаться возродить Пантеон уже поздно. Ты что, серьезно думаешь, что кто-то верит в Юпитера, Юнону и прочих? Помнишь, что вышло у Юлиана семьдесят лет тому назад? Правильно, ничего. Какова вероятность того, что что-то получится сейчас?

Ты говоришь, что веришь в возрождение Рима. Как бы мне хотелось, чтобы ты оказался прав! Но произойдет это лишь в том случае, если люди поймут для себя, откуда идут все их беды, и, вместо того чтобы искать от них спасения в утешительных иллюзиях, начнут предпринимать радикальные шаги, которые помогут справиться с этими невзгодами раз и навсегда. Тот, кто думает иначе, обманывает самого себя и уже за это заслуживает порицания. Что касается твоего заявления о том, что Риму следует подумать о присоединении новых территорий, в то время как мы и свои-то удержать не можем!.. Только тактичность, Гай, не позволяет мне высказать то, что я думаю… Скажу лишь, что такое убеждение тебя недостойно.

Ну вот и все – полагаю, свою позицию я выразил предельно четко. Боюсь только, что, объяснившись, я мог смертельно обидеть того, добрые отношения с кем значат для меня очень много.

Спасибо за приглашение. Если, после прочтения моего письма, ты по-прежнему рад будешь видеть меня у себя в гостях, ничто не доставит твоему бывшему трибуну большего удовольствия, чем поездка на виллу Фортуната. Было бы неплохо поделиться воспоминаниями о битве у Фригида. Кстати, фалернское я не пил уже, наверное, тысячу лет. Здесь, увы, из напитков – лишь германское пиво да массильский уксус. Прощай.

Посылаю письмо с тем же человеком, что доставил твое».

Глава 11

На все языческие обычаи, как публичные, так и частные, налагается запрет.

Указ Феодосия I Флавия. 391 г.

Остановив лошадь у виллы Фортуната, Тит испытал самое настоящее потрясение. Входные ворота болтались на одной петле, почти всю растительность на полях задушили сорняки. Медленно ведя коня по поросшей травой тропинке, Тит заметил вдали маленькую фигуру человека, склонившегося над плугом, который тянули за собой два мула. Привязав лошадь к дереву, Тит направился к пахарю. На вид тому было лет восемьдесят; одет он был в грязную, рваную тунику, из-под которой выглядывали тощие ноги. Плуг останавливался всякий раз, как натыкался на камень, и старику приходилось нагибаться и устранять помеху. Посадка его головы показалась Титу смутно знакомой… То был его отец – как и Цинциннат много веков назад, Гай сам вспахивал свою землю.

Тит подошел к выбившемуся из сил старику, мягко отнял от плуга его испещренные синими венами, избитые в кровь руки. Схватившись за валун, рывком вытащил его из земли.

Гай – щеки его покрывала трехдневная щетина – уставился на сына водянистыми глазами.

– Тит! – воскликнул он слабым голосом. – Я… я надеялся, что ты приедешь. Но…

– Но ты был слишком горд для того, чтобы просить меня об этом, – закончил за отца Тит. Сердце его, казалось, вот-вот готово было вырваться из груди. – Ох, отец, что мне с тобой делать? Иди же сюда. – Он протянул руки навстречу Гаю, и отец и сын крепко обнялись.

Когда они наконец отступили друг от друга на пару шагов, в глазах каждого предательски блестели слезы.

– Тебе приходится самому ходить за мулами, – к горлу Тита подкатил комок. – Дай-ка я встану за рассоху; закончим борозду и пойдем домой. Мне о многом с тобой нужно переговорить.

* * *

– …. если так империя вознаграждает верных ее сынов, значит, что-то подгнило в сердце Рима, – сказал Руфин-старший. Рассказывая о невзгодах и лишениях, которые ему пришлось претерпеть со времени их последней встречи – а состоялась она почти восемь лет тому назад, – Гай Валерий лишь подтвердил все то, что Тит слышал от друзей семьи. Со смешанным чувством гнева и сожаления обвел он взглядом хорошо знакомый tablinum: свитки покрылись толстым слоем пыли, углы комнаты заросли паутиной. Слуг отец вынужден был продать, и всем домашним хозяйством теперь занималась одна-единственная вольноотпущенница. В столь стесненных обстоятельствах Гай вынужден был жить «благодаря» преследованиям недалеких местных чиновников, в частности – епископа и городского префекта.

– Я много размышлял над тем, что ты говорил о германцах, – продолжал Гай, – и решил, что, возможно, какое-то рациональное зерно в твоих словах и имеется. Похоже, они действительно обладают теми добродетелями, что были свойственны нашим предкам и которых так недостает большинству современных римлян. Как тебе, должно быть, известно, я по-прежнему веду переписку с узким кругом друзей из той курии, к которой и сам когда-то принадлежал. Один из них живет в Аквитании, той части Галлии, в которой поселились визиготы. Так вот, они его не выгнали, как можно было бы предположить, из дома без компенсации – нет: гот, занявший его виллу, выплатил моему товарищу немалую сумму денег. Многие бы из римлян поступили так же в схожих обстоятельствах? И его случай, по всей видимости, отнюдь не единственный в своем роде. Наверное, его бог, Христос, которому и ты теперь поклоняешься, заслуживает большего почитания, чем все прежние римские боги. – Тут Гай ненадолго замолчал. Впервые на памяти Тита его отец выглядел таким смущенным. – А теперь, – продолжил Руфин-старший, – касательно твоей женитьбы на Клотильде: если еще не очень поздно, прими благословение и извинения глупого старика.

– Охотно, отец, – ответил Тит, ощутив прилив огромного облегчения и радости. – Вот только глупцом тебя я совсем не считаю, так что и ты себя таковым, пожалуйста, не называй. Вскоре, надеюсь, ты и сам сможешь увидеть своего внука.

– Выпьем за это, сынок. Если б ты только знал, как я этого желаю. – С этими словами старик наполнил их чаши фалернским, распечатав последнюю остававшуюся в его погребе амфору. – А насчет Аэция я тебе вот что скажу. – В голосе Гая зазвучали прежние стальные нотки, когда он встретился взглядом с сыном. – Заканчивай-ка свою ему службу. Из самых низменных побуждений он предал Рим, причинив империи непоправимый вред. Ты переживаешь, что, уйдя от него, нарушишь свое обещание? Не думай об этом: таким, кто поступает, как он, ты и не должен хранить верность. Ты должен быть предан Риму, а не человеку, стремящемуся к ослаблению нашего великого государства. Если же все-таки желаешь кому-то служить, то пусть это будет Бонифаций.

– Но Бонифаций позвал в империю вандалов. Несомненно…

– Да, и то была его огромная ошибка, – оборвал Тита отец. – Но он – человек благородный, и, ко всему прочему, желает все исправить. Когда-то, да будет тебе известно, он служил под моим началом – будучи еще совсем юным трибуном – и по праву считался одним из храбрейших и честнейших офицеров. Полагаю, если кому и по силам спасти Рим в это кризисное время, то лишь ему одному.

* * *

Скача к Тремерату, на базарах которого продавалась вся выращенная на вилле Фортуната продукция, Тит перебирал в голове предпринятые им в последние дни меры, направленные для наведения порядка в имении. Созвав общее собрание арендаторов земельных участков, coloni, он озвучил на нем радикальное предложение, предварительно обсужденное и согласованное с отцом. Заключалось оно в следующем: почему бы всем не объединиться и не начать вести хозяйство на египетский манер, – тогда бы каждый из совладельцев, в том числе и Гай, получал бы равную долю прибыли, а часть заработанных средств вкладывалась бы в общее дело. (Прежде, наняв нескольких coloni, Тит полностью отчистил и подновил имение, в том числе и подземную печь для отопления комнат, что оказалось занятием не из приятных.) План его был встречен с энтузиазмом, и, после выбора conductor, проще говоря – смотрящего, принят официально.

Теперь же, думал Тит, въезжая в город, самое время поквитаться с епископом. Тремерат, хотя и не считался городом в обычном понимании этого слова, имел, как и многие прочие небольшие поселения, собственную епархию. Во главе ее стоял епископ Пертинакс, не пользовавшийся уважением большинства curiales, или наиболее достопочтенных граждан Тремерата, но, тем не менее, поставленный на это место епископом Медиолана в последние годы правления императора Гонория. Согласно заведенному обычаю – очень неудачному, – получив назначение, тот или иной епископ уже не мог быть переведен в другую епархию, поэтому жители Тремерата вынуждены были терпеть своего крайне непопулярного епископа. Пертинакс же, оказавшись человеком честолюбивым и энергичным, тотчас же решил взять под полный свой контроль это небольшое селение, которое, судя по всему, полагал глухим захолустьем. Озаботившись непременным проведением в жизнь последних реформ Феодосия, епископ счел своим призванием абсолютное искоренение язычества во всех его проявлениях и демонстрировал в этом излишнюю старательность – во многом, наверное, подумал Тит, из-за того, что считал свою карьеру несостоявшейся.

Предпринятая Пертинаксом кампания привела к тому, что все языческие обычаи – даже столь безобидные с виду поступки, как подношения старым богам, воскурение фимиама или украшение гирляндами – быстро исчезли; по крайней мере, люди перестали практиковать их в открытую. Все, за исключением Гая, на которого и пал гнев епископа. Привлек же Руфина-старшего к ответственности перед законом префект, добродушный неженка, когда-то называвший себя другом Гая, но вмиг забывший о добропорядочности, едва речь зашла о сохранности его собственной спокойной жизни.

Долгий стук Тита в дверь сторожевого домика, пристроенного к дворцу епископа, не остался неуслышанным – не прошло и пары минут, как из него выскочил коренастый и мускулистый служка.

– Вам назначено? – спросил он после того, как Тит объяснил, что хотел бы повидаться с епископом.

– Просто скажите ему, что его хочет видеть сын легата Руфина.

– Сначала следует договориться о встрече, – с этими словами привратник попытался закрыть ворота.

Выкинув руку вперед, Тит схватил слугу за локоть и сильно на него надавил. От боли у привратника приоткрылся рот, лицо его побелело.

Оттолкнув его в сторону, Тит устремился по длинной галерее в направлении атрия; за ним, протестуя, семенил слуга. Донесшийся из-за закрытой двери громкий голос заставил Тита ускорить шаги:

– … я б на твоем месте поставил свечку перед образом Сераписа. – Епископ говорил резко и отрывисто. – На сей раз ты отделался легким испугом. Продолжишь в том же духе – закончишь жизнь за решеткой.

Тит ворвался в комнату. Перед сидевшим за массивным дубовым столом богато одетым священнослужителем стоял, понурив голову, пообтрепавшийся горожанин – судя по покрытой опилками тунике, плотник.

– Я пытался его остановить, ваша светлость, – промямлил привратник, – но он… – Обернувшись, Тит наградил слугу столь грозным взглядом, что тот счел за благо замолчать.

– Вон отсюда, – прошипел Тит. – Боюсь, вам тоже придется удалиться, – обратился он к ремесленнику. С округлившимися от изумления глазами тот выскочил за дверь вслед за привратником.

– Да что вы себе позволяете! – вскричал епископ; лицо его покраснело от гнева. – Будьте любезны объяснить причину столь возмутительного вторжения!

Пертинакс совсем не походил на того худощавого аскета с горящими глазами, коим представлял себе епископа Тит. То был полный, средних лет мужчина, одетый скорее на светский римский манер, нежели в простые церковные одежды.

– Знаете Гая Валерия Руфина, бывшего легата Первого легиона? Я – его сын.

– Если желаете переговорить со мной, договоритесь о встрече с моим нотарием. А теперь я просил бы вас уйти.

– Уйду, когда сочту это нужным, ты, жирный кусок сала, – пророкотал Тит. Шагнув вперед, он притянул к себе епископа за край дорогого далматика. – И произойдет это не ранее, чем ты ответишь на мои вопросы. Благодаря тебе мой отец вынужден жить в нищете. Я хочу, чтобы ты объяснил мне, в чем он провинился? – С этими словами Тит разжал пальцы, и епископ шумно опустился на стул.

Пертинакс нервно облизал губы – по всей видимости, его собеседник был настроен крайне решительно.

– Он… он сам во всем виноват. Я лишь исполнил свой долг – проследил за тем, как соблюдается закон. – Говоря это, епископ попытался дотянуться своей толстой рукой до установленного на краю стола колокольчика, но, заметив, что гость внимательно следит за его манипуляциями, предпочел отказаться от своих намерений.

– Так вот в чем заключается твой долг? В преследовании беззащитного старика за поклонение старым богам? Это что – страшное преступление?

– Указ Августа Феодосия Первого, принятый двадцать четвертого февраля в тринадцатый год его правления, не имеет двойного прочтения. «На все языческие обычаи, как публичные, так и частные, налагается запрет». Что еще мне оставалось делать?

– Проявить хоть немного человечности и сострадания, вот что. Говорится же в Библии, что Иисусом двигало сострадание к людям, потому что были они подобны овцам, не имевшим пастыря. Хорош пастырь! Если в чем и виновен мой отец, то лишь в том, что не пожелал идти на поводу у мелких бюрократов. А тебе это не понравилось – верно? И ты решил преподать ему урок?

– Нарушители закона должны быть наказаны.

– От таких, как ты, меня тошнит! Прикрываетесь письменами для того, чтобы оправдать преследование тех, кто не в силах дать сдачи! Гай Валерий стоит дюжины тебе подобных. Он спасал Италию еще тогда, когда твой педагог за руку водил тебя в школу.

Тит оглядел богато обставленную, полную церковной утвари и дорогой металлической посуды комнату. Взгляд его остановился на прекрасной порфирной миниатюрной группе, на которой был изображен Орфей, играющий на лире для льва и волка.

– Не тронь! – в ужасе закричал епископ. – Она бесценна!

– А вещица-то языческая, – ответил Тит. – Кому как не тебе знать об этом. Хоп! – И миниатюра вдребезги разбилась об украшенный мозаикой пол. Тит же уже подходил к выстроившемуся на маленьком столике столовому серебру. – Так-так! Нехорошо! – изобразил он мнимый испуг, внимательно присмотревшись к одному из кубков. – Гляди-ка: Диана со своим луком, а вот и Аполлон. А это, должно быть, Венера? А это еще кто? Неужели прячущийся в кустах Купидон? – Зажав кубок в руке, Тит неодобрительно покачал головой. – Не стоило их здесь держать. – Не обращая никакого внимания на мольбы едва не плачущего Пертинакса, он продолжил обход комнаты, круша кубком резные фигурки, бросая на пол золотую и серебряную посуду – все, что хоть как-то несло в себе языческую мысль.

Закончив осмотр помещения, Тит подошел к укрывшемуся за столом Пертинаксу.

– Хорошо чувствовать себя хозяином положения, не правда ли? – Тит угрожающе склонился над съежившимся епископом. – А теперь слушай меня внимательно, жирный лицемер. Отныне ты оставишь моего отца в покое. Если я когда-нибудь узнаю, что ты причинил ему хоть малейшее неудобство, я вернусь, обещаю. И тогда вот это, – он обвел глазами разгромленную комнату, – покажется тебе лишь легкой забавой, вроде игры в harpastum, столь любимой посетителями терм. Ты все понял?

Епископ кивнул.

– Отлично. Рад, что нам в конце концов удалось достичь взаимопонимания. – В качестве прощального жеста Тит вылил на голову епископа содержимое стоявшего на столе кувшина и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

В атрии он столкнулся с кучкой вооруженных палками слуг. Что-то, однако, во взгляде незнакомца и его манере держаться заставило их посторониться, и Тит покинул дворец без приключений.

Возвращаясь на отцовскую виллу, он, все же, уже не чувствовал прежнего воодушевления. Мысль о том, что теперь его ждут серьезные неприятности, не давала Титу покоя. Если он послушается совета отца касательно Аэция – а он уже решил, что так и сделает, – то лишится протекции самого влиятельного человека в Западной империи. Вдобавок к этому он и так уже сумел настроить против себя императрицу. А ведь вскоре к ней должен присоединиться папа Целестин, чьим благосклонным влиянием, по слухам, пользуется Пертинакс. Ничего, Давиду удалось победить Голиафа при помощи одной лишь пращи, попытался успокоить себя Тит.

Глава 12

Никогда не расценивай как полезное тебе нечто такое, что вынудит тебя когда-нибудь нарушить верность.

Марк Аврелий. Размышления. 170 г.

«Мансио Феликс, недалеко от Арелата, Виеннская провинция, диоцез Семи провинций. Год консулов Басса и Антиоха, III окт. ноны[13]. [Здесь Тит сделал паузу, убрал прилепившийся к заостренному концу тростникового пера волос, а затем продолжил.] При свете угасающей масляной лампы я продолжаю вести семейный архив, сидя в маленькой комнате постоялого двора, почему-то названного “Счастливым”, убогой, неоправданно дорогой лачуги с безвкусной едой и несвежим бельем.

После состоявшегося у меня короткого “разговора”, я был абсолютно уверен, что епископ Пертинакс больше не будет тревожить моего отца, по крайней мере, в ближайшем будущем. И все же полагаться на судьбу я не стал. Больше, чем в чем-либо другом, Гай нуждался в заботе и хорошем отдыхе; когда я намекнул, что неплохо было бы с его стороны съездить повидать внука, он тотчас же на это согласился. Таким образом, я сопроводил его в расположенную между Базилией и Аргенторатом Стратисбургом бургундскую деревушку, где, в хозяйстве отца моей жены, жили Клотильда и Марк. К Клотильде Гай теперь относится, словно к дочери, а уж Марка он и вовсе обожает; за отцом моим нужен глаз да глаз, иначе он просто избалует ребенка! Когда я уезжал, он со счастливым видом спорил с моим тестем о преимуществах римского вина и германского пива, которое, полагаю, втайне ему и самому очень нравится.

Из бургундского поселения в Верхней Германии я отправился в Арелат. В отличие от уступленных ''варварам'' рейнских областей, Провинция после их нашествий почти не изменилась; те же, хотя и напоминающие скорее укрепленные деревни, нежели обычные имения, виллы; богатые, процветающие города; повсюду – виноградники и оливковые рощи. Завтра я намереваюсь выехать в Аквитанию (надеюсь, готы меня пропустят), где собираюсь разыскать Аэция для того, чтобы заявить о своей отставке. Я должен с ним повидаться – хотя, наверное, проще (а возможно – и безопаснее) было бы просто прекратить выполнение моих обязанностей в Равенне и уйти со службы без единого слова».

Пытаясь подавить мрачные предчувствия, Тит переминался с ноги на ногу у командирской палатки в штабе армии Аэция, разместившемся рядом с визиготским поселением в Толозе. Охранявшие вход в палатку часовые сказали ему, что полководец ведет переговоры с некими визиготскими вожаками – попытка готов завладеть Арелатом и расширить тем самым свои территории потерпела неудачу, и теперь стороны договаривались об условиях мирного соглашения.

Часа через два предводители готов, замкнутые и угрюмые, покинули палатку Аэция. Их внешний облик поразил Тита до глубины души. В отличие от бургундов, одевавшихся и выглядевших в строгом соответствии с тевтонскими традициями – брюки, длинные волосы и т.д., готы носили римские одежды, были коротко подстрижены и гладко выбриты. Лишь высокий рост и светлая кожа свидетельствовали об их германском происхождении.

После того как о прибытии Тита было доложено полководцу, Руфина пропустили в палатку, разделенную на две части; передняя, завешенная картами и планами, представляла собой своего рода «комнату» для совещаний, задняя, скрытая занавесом, вероятно, предназначалась для сна и отдыха.

– Проходи, – произнес знакомый голос. Отдернув занавеску, Тит шагнул в личный покой полководца. Сидевший за заваленным свитками пергамента и письменными принадлежностями столом Аэций имел нетипично напряженный и усталый вид.

– Иногда они бывают такими утомительными, эти визиготы, – заметил Аэций. – Двадцать один год назад Констанций дал им Аквитанию, лучшую землю в Галлии, и, что ты думаешь, они остались довольны? Как бы не так! Время от времени готов охватывает жажда новой наживы, вот и приходится раз за разом ставить их на место. Хорошо еще, что мы с их королем Теодоридом неплохо ладим – точнее сказать, умеем устранять возникающие недоразумения; зная, что я за ним внимательно слежу, он не дает своим людям особо распоясаться. И, скажу я тебе, чаще всего у него это получается. Ну, Тит Валерий, что привело тебя сюда? Дворцовый переворот в Равенне? Валентиниану надоело жить под полой у своей мамочки? Сколько ему сейчас – лет двенадцать?

Ходить вокруг да около Тит не стал. Нервно сглотнув, он заявил:

– Господин, я приехал сказать, что оставляю свою службу.

Несколько секунд Аэций пристально рассматривал юношу.

– Ах вот как? Что же подвигло тебя к такому решению, могу я спросить? Позволь мне самому догадаться – эти разговоры про меня и Бонифация. Я прав?

– Если вы можете опровергнуть эти слухи, господин, с превеликим удовольствием буду служить вам и далее.

– Как это великодушно с твоей стороны! Есть, правда, один маленький факт, так, пустячок, который ускользнул от твоего внимания, Руфин. Тебе было приказано оставаться в Равенне и собирать информацию. Я тебя от твоих обязанностей не освобождал. С формальной точки зрения это делает тебя дезертиром – особенно, принимая во внимание status belli, существующий между мной и имперским правительством. Я мог бы тебя арестовать прямо здесь. Перефразируя Марка Аврелия, выражусь так: «Никогда не злоупотребляй доверием того, кто значительно тебя сильнее».

– У меня были определенные сомнения, господин, – возразил Тит. – Разве это меня не оправдывает?..

– Ох, избавь меня от этих речей, – оборвал его Аэций. – Честь… предательство… спасение Рима… et cetera, et cetera. Брут бы тобой гордился.

– Не такие уж это и неважные вещи, господин, – возмущенно вскричал Тит. – Послушайте, вы же и сами многого добились в Галлии: остановили франков в Нижней Германии, убедив их стать верными союзниками Рима; вынудили визиготов не переходить границы выделенных им территорий; заключили мир с бургундами. Зачем же, господин, враждовать с Бонифацием? Вместе вы могли бы вернуть Риму былое могущество – как Клавдий Готик и Аврелиан, Диоклетиан и Константин.

– Ты не тем занялся, Руфин, – сухо сказал Аэций. – Тебе следовало стать оратором. Я скажу тебе, что важно. Выживание. Не думаешь же ты на самом деле, что то, что я делаю в Галлии, я делаю ради славы Рима? Если же так, то ты еще больший глупец, нежели я предполагал. Пойми, слабакам нет места в этом мире. Как и Юлий Цезарь до меня, в Галлии я выстраиваю лишь стартовую площадку, которая позволит мне совладать с моими политическими врагами – кто они, ты и сам знаешь. – Нацарапав несколько слов на клочке пергамента, Аэций протянул его Титу. – Вот документ о твоем увольнении со службы. Я не забыл, что ты когда-то спас мне жизнь; полагаю, теперь мы квиты. – Он окинул Тита оценивающим взглядом. – Знаешь ли, тебе бы следовало меня держаться. Сколько тебе сейчас – двадцать шесть, двадцать семь? Я мог бы что-нибудь из тебя вылепить, сам же ты никогда ничего не добьешься. Мне так и видится твоя смерть – во имя Рима, конечно же – в каком-нибудь бою с варварами, в одном из Богом забытых уголков империи. Ну а теперь, – полководец указал на засыпанный документами стол, – мне нужно готовиться к переговорам – они еще не закончились. Будь добр опустить за собой занавеску.

Кипя от возмущения – то, как была обставлена его отставка, крепко уязвило самолюбие Тита, – Руфин-младший так дернул занавеску, что едва не вырвал ее из колец, на которых она держалась. Буквально на секунду, в тот момент, когда Аэций протянул ему пергамент, Титу показалось, что в глазах полководца промелькнула тень сожаления. Очевидно, он просто ошибся.

Не доходя пары шагов до закрывавшего вход в палатку откидного полотнища, Тит заметил лежащий на столе, среди сваленных грудой листов папируса, кодекс. Необыкновенно красивый кодекс; на искусно вырезанной из слоновой кости обложке была изображена некая мифологическая сцена. Не сумев противостоять влечению, Тит ринулся к столу, схватил кодекс в руки, открыл. Вощеные дощечки были чисты, лишь одна, первая, несла на себе короткую загадочную надпись: «Его Филиппы – пятый миллиарий от А.».

Глава 13

Установлен во времена правления императора Флавия Валерия Константина, в пяти милях от Аримина.

Надпись (предполагаемая) на пятом миллиарии от Римини, по Виа Эмилиа, римской военной дороге

Тит проехал по длинному, в пять пролетов, Ариминскому мосту из белого мрамора, миновал триумфальную арку, возведенную еще при Августе для обозначения места пересечения Виа Фламиниа и Виа Эмилиа, и направился на северо-запад по последней.

Уходившая к югу Виа Фламиниа километров тридцать шла вдоль побережья, а затем поворачивала вглубь страны, к Риму. То была настоящая Италия: аккуратно разделенная на земельные угодья и виллы, усеянная небольшими городами, затененная Апеннинами. К северу, ограниченная с юга Виа Эмилиа, простиралась широкая аллювиальная болотистая местность бассейна реки Пад, древняя провинция Цизальпинская Галлия, совершенно не похожая на Италию и потому казавшаяся чужой, иноземной.