Всемирная история в романах - Аттила, Бич Божий

Озера эти обрамляли Великое песочное море, пересекаемое лишь караванами, привозившими из земель, где за пять сотен лиг[5] пустыни жили темнокожие люди, золото, рабов и слоновую кость.

Лагерь представлял собой временное мобильное поселение, возведенное на месте одного из остановочных пунктов, через которые Бонифаций совершал ежегодный объезд того, что являлось скорее его личным феодом, нежели провинциями проконсульской Африки и Бизацена. Эти путешествия комит считал необходимым напоминанием местному населению о том, что Рим все еще могуществен и готов использовать свою силу для поддержания на этих землях порядка и отправления правосудия – римского правосудия, а не примитивного кодекса «око за око», распространенного за пределами империи. Последние двести лет туземцы, номинально бывшие «римлянами», в душе по-прежнему оставались племенным народом, при отсутствии должного контроля – недисциплинированным и неуправляемым, о чем свидетельствовал и недавний мятеж донатистов, членов воинственной антикатолической секты, призывавших крестьян (у многих из которых в жилах текла пуническая кровь) не повиноваться их римским хозяевам.

Бонифаций мечтал об ожидавших его ванне, чистых одеждах и горячем обеде, сдобренном бокалом морнага, превосходного местного красного вина, – в последние три дня комиту и сопровождавшим его людям приходилось довольствоваться лишь сухим печеньем, кислым винцом и солониной. Расположенные по соседству с Шотт-эль-Джеридом, огромным соленым озером у римской границы, деревни подверглись нападению со стороны группы вооруженных берберов, но предпринятая комитом карательная экспедиция закончилась успешно, – понеся тяжелые потери, налетчики вынуждены были скрыться за границей империи. К несчастью, несколько устремившихся в погоню римских солдат случайно сбились с дороги и, провалившись под солевой пласт, утонули.

По прибытии в лагерь Бонифаций выразил благодарность участвовавшим в экспедиции подразделениям «Equites Mauri Alites» и «Equites Feroces» и распустил солдат, после чего, спешившись, передал поводья конюху и быстрым шагом направился к украшенной штандартами части палатке командующего. У закрывавшего вход в палатку откидного полотнища сидел какой-то юноша в поношенном джелаба. Судя по племенной расцветке, то был блемми; лицо его показалось Бонифацию смутно знакомым.

– Господин Бонифаций, – обратился молодой человек к комиту тоном, не оставлявшим сомнений в том, что говоривший пребывает в состоянии крайнего отчаяния, – я подавал прошение – помните?

Вышедший секундой позже из палатки трибун вручил комиту бокал вина.

– Извините, господин, – сказал он, указав на туземца. – Ничего не могу с ним поделать. Настаивает, что вы обещали переговорить с ним. Я уже устал прогонять его; он все время возвращается и твердит одно и то же. Выглядит вполне безобидным, поэтому я имел смелость позволить ему дождаться вас здесь. Но если что не так – ноги его здесь не будет.

– Да нет же, пусть остается, – Бонифаций внезапно вспомнил суть дела. Оно должно было рассматриваться на утреннем трибунале, но тут пришли вести о нападении берберов, и, прервав разбирательство, он вынужден был отправиться на юг. То было три дня назад; бедняга ждал его все это время! Должно быть, дело его действительно не терпит отлагательств.

– Ты ел что-нибудь за то время, что сидишь здесь? – спросил комит у блемми.

Туземец покачал головой.

– И ты даже не подумал о том, чтобы покормить его? – рявкнул Бонифаций на трибуна.

Мгновенно побледнев, тот нервно сглотнул слюну.

– Ему… ему давали воду, господин.

– Какая забота! – фыркнул Бонифаций. – Ничего: пороешь во время дежурства отхожую яму – тут же вспомнишь о гуманности. Принеси же наконец человеку поесть.

История блемми, рассказанная им за миской кускуса, приправленного овощами и мясом молодого барашка, оказалась печальной. Он выращивал финики близ Тузуроса, но налетевшая песчаная буря – одна из страшнейших за последнюю сотню лет – уничтожила всю пальмовую рощицу, унаследованную юношей после смерти отца. (В том, что рассказ парня правдив, Бонифаций не сомневался. В этих краях все знали о том, что один из легионов едва не погиб в бушевавшем самуме. Спасло людей лишь чудо. Когда ветер стих, они обнаружили себя стоящими на песчаной насыпи, возвышавшейся над верхушками пальм на сорок метров.) Для того чтобы добыть денег на пропитание их малыша, жена блемми согласилась переспать с одним из квартировавших в их доме солдат. Когда тот переехал на другое место постоя, она вынуждена была сопровождать солдата в качестве его сожительницы, – не согласись женщина на это, легионер не заплатил бы арендную плату.

– Она пошла на это исключительно ради ребенка, – на лице молодого блемми отразились все его душевные страдания. – Моя жена – хорошая женщина, но… – На какое-то мгновенье он замолчал, но затем продолжил дрожащим голосом: – Она любит нашего мальчика, господин. Мы оба его любим. Я не мог ее остановить.

Внезапно Бонифацию стало жаль юношу. Открыв отделанный резьбой сундук, комит вынул из него небольшую бурсу с монетами и вручил ее блемми.

– Этого тебе хватит на то, чтобы вновь начать собственное дело и прокормить семью. Если то, что ты рассказал, – правда, мой друг, значит, с тобой поступили крайне подло. Но не беспокойся, я прослежу за тем, чтобы правосудие свершилось. Трибунал состоится завтра утром, приходи. – Выпроводив рассыпавшегося в благодарностях блемми за порог, Бонифаций послал за primicerius, – нужно было установить новое место постоя провинившегося солдата.

* * *

Не стоило давать опрометчивых обещаний, криво усмехнулся Бонифаций, скача во весь опор на север, к горе Гафса. Велев блемми явиться следующим утром на трибунал, он поставил себя в тяжелое положение: на то, чтобы разобрать жалобу юноши, оставалось совсем мало времени, а сделать это было совершенно необходимо – как ради того, чтобы сдержать данное слово, так и для поддержания репутации человека решительного, вершителя скорого и ужасного правосудия. Бонифаций улыбнулся: заботиться о своей репутации ему приходилось ежечасно, что было очень непросто, но крайне важно – не для того, чтобы потешить собственное самолюбие, а для поддержания высокого боевого духа и верности войск.

Комит выяснил, что нужный ему солдат квартировал теперь в одной из деревушек к северу от Гафсы. Деревня эта находилась в пятнадцати километрах соколиного лета от лагеря, но летать Бонифаций не умел. Обычная же дорога, огибавшая горную цепь с западной стороны, была в несколько раз длиннее, что делало ее использование нецелесообразным. Существовал и другой путь – через шедшее посреди гор ущелье Сельджа, но этим маршрутом пользовались лишь безрассудные смельчаки, к которым пришлось причислить себя и Бонифацию: необходимость сдержать данное обещание не оставила ему другого выхода.

Следуя инструкциям, полученным в лагере от одного из разведчиков-берберов, Бонифаций проскакал вдоль подножия гор до реки Сельджа, которая привела его к невидимому снаружи каменистому входу в ущелье. За этими – природными – воротами обнаружилась осыпавшаяся скала, пройти мимо которой можно было, лишь придерживаясь поросшего колким тростником и тамариском русла реки. С трудом пробираясь по усыпанному галькой берегу, конь Бонифация потревожил целые стайки сидевших на камнях перевозчиков и трясогузок, но в конце концов вынес полководца в фантастический каньон, извилистые отвесные стены которого отходили друг от друга на расстояние примерно в тридцать метров. Над головой полководца, носясь за жучками и мошками, порхали воронки и ласточки.

Далее дорога шла уже не вдоль реки, а по правой стороне ущелья. Никогда еще нервы Бонифация (и его лошади) не подвергались столь серьезному испытанию: продвигаться приходилось по узкой, шириной в полмерта, тропе, слева от которой зияла пропасть. Тем более велика была опасность оттого, что ущелье кишело змеями. Несколько раз полководец ощущал исходившее от скал их злое шипение, а однажды на его пути возникла свернувшаяся кольцом кобра. Отступать было некуда: остановив задрожавшего от страха коня, Бонифаций постарался успокоить животное, в то время как шипение приподнявшейся и расширившей шею огромной змеи переросло в злобное крещендо, – так шипит холодная вода, выливаемая на раскаленную сковородку. Но уже через несколько показавшихся Бонифацию вечностью секунд, по-видимому, решив, что встретившиеся ей создания не представляют угрозы, аспид уполз прочь.

Через несколько километров, к огромному облегчению комита, каньон расширился, и его отвесные стены уступили место пологим откосам. Вскоре Бонифаций уже спускался по северному склону горной гряды, а ближе к вечеру он достиг и деревни, состоявшей из пары дюжин одноэтажных кирпичных построек, рядом с которыми, то тут, то там, стояли сшитые из черных козлиных шкур шатры кочевников. В военном отношении место это представляло собой аванпост Телепта, более крупного поселения, расположенного чуть севернее, где временно квартировали два numeri или подразделения пехоты – Fortenses и Cimbriani.

Несколько вопросов селянам – и Бонифаций получил всю интересовавшую его информацию. Комит постучал в окрашенную в повсеместный синий цвет дверь одного из строений, и возникший на пороге домовладелец проводил его к пристроенному к задней части здания флигелю. Сорвав скрывавшую вход шкуру, Бонифаций шагнул внутрь. Пробивавшийся сквозь небольшое неостекленное окно тусклый свет позволил ему различить среди беспорядочно расставленной домашней утвари свисавшее с крючков солдатское обмундирование, колыбель со спящим младенцем и кровать, в которой лежали двое, женщина-туземка и крупный светловолосый мужчина. Приход нежданного гостя их, казалось, разбудил.

– Солдат, признаешь ли ты, что она пошла с тобой не по доброй воле, а по принуждению? – гаркнул Бонифаций. Блондин вздрогнул, но отрицать ничего не стал. Повернувшись к женщине, полководец мягко сказал: – Завтра ты с ребенком вернешься в свою деревню, к мужу. Я позабочусь о том, чтобы тебя проводили. – Он смерил солдата брезгливым взглядом: – Оденься и попрощайся. Я буду ждать снаружи.

Не произнося ни слова, Бонифаций и солдат прошли в росшую рядом с деревней кипарисовую рощицу. Восхищенный мужеством легионера, шедшего навстречу смерти безропотно и смиренно, полководец обнажил меч…

* * *

Возвращаться через ущелье Сельджа в спустившихся сумерках Бонифаций не рискнул, избрав безопасный, но гораздо более длинный путь в обход гор. В лагерь он вернулся с зарей, когда над бледными бескрайними просторами Шотта уже мерцало призрачное сияние. Едва солнечный диск поднялся над горизонтом, как изумленный комит стал свидетелем необычного природного явления: видимое второе солнце медленно отделялось от первого. Две сферы разъединились: верхняя ушла ввысь, нижняя задрожала, опустилась и исчезла в Шотте.

Час спустя принявший ванну, гладко выбритый и облачившийся в парадные доспехи (это великолепное, хотя и древнее одеяние – подобные носили во времена Александра Севера – Бонифаций получил от отца спустя семь поколений) комит уже восседал за столом в палатке командующего, готовый проводить трибунал.

Первым в веренице просителей стоял уже знакомый ему юноша.

– Сегодня твои жена и ребенок вернутся домой, – заявил полководец крестьянину.

– А… тот человек, господин?

– Не бойся, мой друг, он больше не доставит тебе неприятностей, – мрачно улыбнувшись, Бонифаций вытряхнул к ногам блемми содержимое сумы – отрубленную человеческую голову.

* * *

Корабль Тита вошел в док торговой гавани Карфагена (у военных судов имелся собственный порт), откуда открывался чудесный вид на разместившийся на холме Бирса капитолий. Сожалея о том, что время не позволяет ему осмотреть великий город, Тит отправился с выданным ему Аэцием разрешительным документом на центральную почтовую станцию, откуда, согласно полученной инструкции, галопом поскакал в Булла-Регию. Ведшая на юго-запад дорога проходила через красивейшую долину реки Маджерда; на протяжении первых сорока километров все ее пространство, вдоль и поперек, занимали огромные виноградники; далее местность становилась все более и более холмистой, виноградники постепенно сменялись оливковыми рощицами, а поросшие ракитником и терпентинными деревьями склоны казались малопригодными для разведения растений.

Тит родился и вырос у границы с Галлией, в краю, который некогда являлся не входившей в состав Римской империи областью Цизальпинская Галлия и где его семья поселилась более четырехсот лет назад. Италия – в узком смысле этого слова – всегда казалась Титу в какой-то степени чужой, незнакомой страной. Да что там говорить: он и в Риме-то никогда не бывал, если не считать расположенных за пределами города почтовых станций, на которых он менял лошадей во время своего путешествия в Африку!

После слабо пересеченных, туманных земель и небольших провинциальных городов бассейна реки Пад, Африка стала для него настоящим откровением. Яркое солнце, в котором даже далекие предметы сохраняли отчетливые и определенные очертания; бурлящий, космополитический Карфаген с его внушительными монументами и огромными публичными строениями, построить которые, как казалось Титу, человеку было просто не под силу; ошеломляюще плодородные почвы, пшеничные поля, виноградники и оливковые рощи – все это произвело на юношу неизгладимое впечатление. Такое свидетельство могущества Рима и его обширного влияния почти убедило Тита в том, что серьезная опасность Западной империи совсем не грозит. Варварам никогда не удастся совладать с нацией, способной создавать столь впечатляющие творения, подумалось ему.

Проведя ночь в Тичилле, небольшом городке с почтовым mansio для обслуживания путешественников, Тит с первыми же лучами солнца вновь отправился в путь, довольный тем, что накануне сумел преодолеть сто двадцать километров – половину расстояния до Булла-Регии. Миновал лесок, состоявший из пробковых деревьев, над верхушками которых парили краснохвостые ястребы, проскакал мимо дубовой, сосновой и лавровой рощиц и – благодаря cursus velox, экспресс-почте, дававшей ему возможность менять лошадей через каждые пятнадцать километров, – оказался в Булла-Регии уже после полудня.

Въехав в город, Тит оставил позади себя театр (судя по всему – недавней постройки) и повернул направо, на главную улицу – cardo. Оставив лошадь на почтовой станции, он пешком проследовал мимо оживленного рынка к форуму, «зажатому» между древним (заколоченным) храмом и огромной базиликой. Зайдя в последнюю, Тит поинтересовался, где он может найти председателя decemprimi, внутреннего комитета городского совета, и был препровожден на одну из расположившихся в северной части города вилл. Дорога, по которой вели Тита, пролегала мимо старой церкви, фронтон которой украшали статуи отцов-основателей города, и монументального фонтана, окружавшего Источник Буллы, – именно вокруг него и был заложен город. Место это просто совершенно очаровало Тита: мерцающий мрамор его публичных строений резко контрастировал с темным покровом сосен и кипарисов, защищавших фонтан от жаркого солнца. Не это ли место, подумалось Титу, Августин, великий глашатай церковной морали, выступая с речью перед карфагенянами, объявил клоакой греха и логовом беззакония?

Оказавшись на вилле, Тит был проведен рабом по перистилю, а затем – к великому изумлению юноши – вниз по ступеням в сводчатый коридор. В конце прохода обнаружился просторный triclinium, обеденный зал, украшенный колоннами и великолепным мозаичным полом, на котором была изображена скачущая верхом на морском коньке Венера. Мягкий свет масляных ламп слепил глаза не так сильно, как палящее дневное солнце. Дом этот во всех отношениях походил на пышно обставленную римскую виллу, – за тем лишь исключением, что был построен под землей.

– Здесь прохладно даже в самые жаркие дни, – услышал Тит чей-то вялый голос. – Летом в Африке не знаешь, куда и деться от зноя. – Голос принадлежал сидевшему в кресле пожилому мужчине в свободном белом платье, которое имело мало общего с туземными одеждами. – Эти подземные жилища – отличительная черта Буллы. Жители Рима делают вид, что презирают нас, называя пещерными жителями. Ну и пусть; в полдень они обливаются потом, мы же чувствуем себя вполне комфортно. Что ж, молодой человек, раз уж вы потревожили мой полуденный сон, давайте выкладывайте, чего вы хотите.

Тит повиновался.

– Комит Бонифаций сейчас в отъезде, проводит ежегодную инспекцию центральных провинций, – сказал глава decemprimi, – что нас, декурионов, вполне устраивает: мы можем немного передохнуть, работая не по двенадцать часов в день, а вдвое меньше. – Он криво улыбнулся. – Не поймите меня неправильно: комита здесь все очень любят. Просто человек он настолько неугомонный, что не все выдерживают заданного им темпа. В присутствии Бонифация – можете быть уверены – никто никогда не позволит себе никаких вольностей. В прошлом году один из его солдат соблазнил жену какого-то местного, – так комит ему голову отрубил. Не человек – человечище!

Спрашиваете, где он может быть сейчас? Дайте-ка подумать. Вскоре он должен вернуться в Карфаген, так что уже, наверное, закончил очистку границ от всякого рода бандитов и держит путь на север. Советовал бы вам направиться по главной дороге на юг, к Суфетуле. Если повезет, возможно, где-нибудь вы с ним и пересечетесь.

Предложенные председателем decemprimi ванна и обед были с благодарностью приняты, и в путь Тит отправился уже ближе к вечеру. Там, где Маджерда соединялась с какой-то крупной рекой, он пересек широкую равнину, и к заходу солнца достиг подножия Дорсальских гор, чей гребень служил границей между провинциями Африка и Бизацена. Там, в уединенном mansio, Тит и переночевал. На следующий день, по петляющей горной дороге, по бокам которой росли каменные дубы и аллепские сосны, забрался на вершину горной гряды, перейдя которую обнаружил себя в совершенно ином мире. К южному горизонту простиралось бескрайнее пространство сухих и желтых, словно покрытых увядшими листьями, лугов и пастбищ. В лицо Титу подул горячий, как из печи, ветер. Именно здесь, понял юноша, и начинается настоящая Африка – континент, а не провинция. Уже спускались скорые тропические сумерки, когда он добрался до небольшого городка Суфес, глухого захолустья, отличавшегося от других подобных лишь тем, что селение это было одним из немногих мест, удостоившихся порицания Августина. Здесь, впервые за несколько дней путешествия, Тит узнал достоверные новости о Бонифации; поговаривали, что комит находится в трех днях пути[6], в Телепте, и направляется на север.

Воодушевленный, Тит выехал из Суфеса с первыми лучами солнца и, преодолев тридцать километров несложной дороги, оказался в Суфетуле, красивом, совершенно римском, несмотря на свое пуническое имя, городе. Он поразил Тита не только своими домами из удивительного коричневато-желтого камня, но и тем, что располагал театром, амфитеатром, акведуком, публичными термами, кафедральным собором и как минимум тремя триумфальными арками. Передовой отряд Бонифация уже находился в городе и был занят тем, что реквизировал квартиры и занимался сбором корма для скота. Разумно предположив, что сам он может ехать гораздо быстрее, нежели идущая походным шагом конница, Тит устремился вперед, надеясь застать основное войско Бонифация в расположенной в шестидесяти километрах от Суфетулы крепости Циллиум. Прибыв туда, он обнаружил армию полководца разбивающей лагерь вне крепостных стен, – судя по всему, поселение то было недостаточно большим для того, чтобы обеспечить помещением для постоя всех солдат. Один из трибунов проводил Тита в небольшой лесок, где, между фиговыми деревьями, с задумчивым видом прогуливался комит.

– Курьер из Равенны с посланием для вас, господин, – доложил офицер. – Говорит, что дело срочное.

– Все они так говорят, – пробормотал Бонифаций, но остановился. – Несрочных посланий не бывает – особенно теперь, в наше неспокойное время. Что ж, давай взглянем, что за вести ты нам принес. – С этими словами комит протянул руку Титу.

Бонифаций всей своей наружностью походил на одного из солдат, рельефные изображения которых украшали знаменитую Арку Константина. Он был великаном (рост комита чуть-чуть не достигал двух метров), так что внешний вид полководца не мог не привлечь внимания. На нем были парадные доспехи, которые, наверно, носили еще во времена Галлиена или Аврелиана: кираса с изображенной на груди головой Горгоны и аттический шлем старого типа, вышедший из употребления на Западе еще при Диоклетиане; кроме того, на перевязи у полководца висела не современная spatha, а короткий gladius. Даже волосы его, – как лицо, так и кожу головы комита покрывала жесткая щетина, – были подрезаны по моде давно ушедших эпох.

– Что, нравится моя униформа? – приветливо спросил полководец, когда Тит передал ему письмо Аэция. – Она, конечно, слегка устаревшая, но передается в моей семье от отца к сыну на протяжении вот уже семи поколений, так что я чувствую себя обязанным носить ее. Как бы то ни было, столь дальний путь тебя, должно быть, прилично измотал. Мой трибун проследит за тем, чтобы ты смог принять ванну, переодеться и сытно откушать. А позднее, за бокалом вина, расскажешь мне о том, что происходит в Равенне.

Когда Тит и приведший его офицер удалились, комит развернул свиток и принялся читать:

«Написано в Равенне, провинция Фламиния и Пицен, диоцез Италии, в год консулов Иерия и Ардавура, в VII июльские календы[7]. Флавий Аэций, Магистр Конницы всея Галлии, Комит, приветствует Бонифация, Комита Африки и командующего всеми расквартированными там войсками.

Благороднейший и наисветлейший комит! Будучи вашим другом, пишу это письмо в спешке и тайне, исключительно из беспокойства о вашем и Рима благоденствии. Из надежных источников мне стало известно, что в скором времени вы получите приказ, подписанный императрицей-матерью Элией Галлой Плацидией от имени императора, немедленно вернуться из Африки в Равенну. Что вынудило ее решиться на подобный шаг, я не знаю; могу лишь сказать, что дворец в последнее время превратился в настоящий рассадник интриг и козней, куда не взглянешь – повсюду евнухи и придворные, заботящиеся лишь о собственном благополучии. Я располагаю информацией, что некоторые из них, завидуя вашим успехам и власти, неустанно настраивают Августу против вас. Против вас, одного из самых преданных ей слуг! Какая несправедливость! Заклинаю вас, друг мой: не подчиняйтесь приказу, который получите. Повиновение приведет вас к краху. Вспомните Стилихона, который, впав в немилость, явился в Равенну без вооруженных сторонников и немедленно был казнен. Рим не может позволить себе потерять одного из вернейших своих слуг. Я же тем временем осмелюсь ходатайствовать за вас перед Августой; лжецы будут разоблачены, обещаю. Прощайте.

Отослано с моим верным агентом Титом Валерием Руфином».

С растущим недоверием Бонифаций перечитал письмо. Чтобы императрица поверила в подобное вероломство – возможно ли такое? Плацидия, которую он поддерживал и в печали, и в радости? Что ж, по крайней мере, он предупрежден – благодаря Аэцию. Похоже, есть еще честные люди в Римской империи. Как же быть? Если верить Аэцию, возвращение в Равенну – если такой приказ действительно придет – равносильно собственноручному подписанию смертного приговора. Отказ же, несомненно, будет воспринят как мятеж, и тогда в Африку, для того чтобы арестовать его, почти наверняка прибудет вооруженный отряд.

Как бы то ни было, если враги рассчитывают на то, что он поведет себя смиренно, они глубоко заблуждаются. Он приведет войска в состояние боевой готовности и приготовится оказать сопротивление. В преданности своих солдат Бонифаций не сомневался, но в том, что они смогут дать достойный отпор силам имперской армии, он был не столь уверен. Его римское войско и призванные ему помогать наемники-берберы находились в Африке для подавления случавшихся время от времени локальных восстаний. Что ж, пусть это решают боги (виноват – Бог, поправил себя комит, мрачно усмехнувшись).

* * *

Едва лишь заметив далекое, но быстро приближающееся облако пыли, Бонифаций понял, что грядут неприятности. С дюжину точек в центре облака быстро материализовались в группу тяжело скачущих солдат. Они рассредоточились по периметру лагеря; два декуриона в полном обмундировании спешились и, решительно подойдя к комиту, отдали честь.

Один из офицеров вручил Бонифацию свиток. Разворачивать его полководец не стал: он и так знал, что содержит в себе пергамент – написанное пурпурными чернилами предписание возвращаться в Равенну.

– Вам придется отправиться с нами, господин, – уважительно, но твердо сказал офицер.

Какие-то доли секунды лицо Бонифация выражало сомнение: комит понимал, что игнорирование императорского приказа будет иметь тяжелые последствия.

– Это невозможно, – вежливо ответил наконец полководец. – Сожалею, господа, но, приехав сюда, вы зря потратили время.

Глава 5

И безусловно, на правах хозяина, Господь требует наши сердца, наши уста, наше время.

Павлин, епископ Нолы. Письмо Авсонию. 395 г.

Нервно расхаживавший по дворцу своего друга, епископа Карфагена, Августин Аврелий, благочестивый и набожный епископ Гиппона (диоцез Африки), повсеместно известный и почитаемый автор «Исповеди» и «О граде Божьем», имел вид озабоченный и испуганный. Наступило первое января, день назначения консулов и празднования наиболее популярного и, безусловно, самого ожидаемого ежегодного торжества, с незапамятных времен отмечаемого во всем римском мире – Календ. И он, Августин, собирался отправиться в карфагенский форум для того, чтобы осудить этот праздник.

Решиться на такое оказалось совсем не легко. В известном смысле, к этому решению он шел всю жизнь.

Мир, в котором Августин родился, – а случилось сие событие через семнадцать лет после смерти великого императора Константина, – значительно отличался от того, в котором он жил теперь. В то время христианство, вера, провозглашенная – после многих лет жестоких преследований – Константином официальной религией Римской империи, стала объединяющей силой в государстве, разрываемом на части многочисленными разногласиями и противоречиями.

Но не успело вырасти следующее поколение римлян, как казавшаяся сильной и крепкой империя вновь погрузилась в глубочайший кризис. Бедствия и несчастья следовали одно за другим: Адрианополь, нашествия готов, переход Рейна полчищами германских племен, разграбление Рима. Вместо стабильности и уверенности – хаос и ощущение опасности. Тем не менее, в то время как государство становилось все более и более слабым, его детище, Церковь, набирало силу и влияние. Вынужден ведь был могущественный Феодосий преклонить колени перед Амвросием, епископом Медиолана, и просить прощения за свои грехи! Но согласие, еще недавно существовавшее между Церковью и государством, осталось в прошлом: христианские лидеры все чаще и чаще подчеркивали бесполезность земных материй, начав размышлять над тем, что ранее казалось непостижимым, – выживании Церкви в мире, не имеющем ничего общего с Римской империей.

Происходя на глазах Августина, все это самым удивительным образом отображало события его личного жизненного пути. В те годы, когда христианство беззаботно сосуществовало с прочими религиозными направлениями, он, еще не будучи христианином, вел праздную юношескую жизнь, находя удовлетворение в сладостных объятиях женщин и посещении соблазнительно притягательных арен. Затем пришел тот слепящий момент прозрения, когда – во сне – послышался Августину детский голос, убедивший его поискать вдохновение в христианской Библии: «Tolle, lege – Возьми, читай». С той самой минуты, даже несмотря на то, что над империей сгустились штормовые тучи, а Церковь фактически объявила войну ереси, он старался всего себя отдавать служению Господу, избегать мирских занятий и удовольствий. Далось это ему нелегко. «Дай мне безгрешности и умеренности – но не сейчас», – просил Августин в «Исповеди»; столь ожесточенной была его борьба. Мучительный личный выбор пришлось сделать многим. Входил в их число и приятель Августина, Павлин, епископ Нолы, которому ради служения Богу пришлось порвать отношения с ближайшим другом, образованным и мудрым поэтом Авсонием.

Ужасная травма, вызванная разграблением Рима, окончательно оформила стремления Августина, подтолкнув его к написанию magnum opus «О граде божьем». Не следует больше людям беспокоиться о Земном Граде, убеждал он; вместо этого они должны стремиться к Новому Иерусалиму, Небесному Граду, где их ждет единение с Господом. Вместе с тем с каждым днем все больше и больше росло его убеждение в том, что войти в Град Божий за счет одного лишь своего стремления люди не смогут. Грехи – вот их преграда на этом пути. Все люди – грешники, но одной лишь их воли и желания для искупления вины недостаточно. Для попадания на небеса нужна праведность, благодать Господня. Тем же, кому был ниспослан этот дар – Избранным, – получить его было назначено судьбой. На все – воля Божья, и никто без нее избавления от грехов получить не может – в этом Августин был уверен. «Праведность, предопределение, Божья воля» – таким стало его теологическое кредо.

И вот момент истины настал. В день, когда все будут отмечать Календы – предаваться пьянству, чревоугодию и распутству, обмениваться подарками и демонстративно похваляться собственным богатством, – безмолвным он оставаться не должен. Праздник этот являлся ужасающим празднованием всего того, что олицетворял собой старый языческий Рим. Остаться в стороне и ничего не сказать – значит постыдно простить его. С тяжелым сердцем, но с твердым намерением осуществить задуманное Августин покинул дворец и направился в форум.

От того, старого, Карфагена, величественного финикийского города, что знал Ганнибал, ничего уже не осталось. Завоеватели его, с поистине римской целенаправленностью, превратили его в руины для того, чтобы затем перестроить по собственному образцу. Второй город Запада, город с его форумом, базиликами, театром и университетом, по улицам которого шел сейчас Августин, – практически ничем теперь не отличался от прочих крупных городских центров Римской империи.