Знакомьтесь: мой друг Молокосос

Так вот реальность – это была жизнь рыбы на суше, а сон – жизнь в воде. Мне помешал уличный разговор. Окно было открыто. Мне кажется, я его закрывал на ночь. Точно, закрывал. Честное филимоновское! Так, конечно, сломанный шпингалет, некому было починить, папа только приехал. Да, эта рама когда-нибудь сослужит мне добрую службу. Я бы, наверное, еще спал, но этот дуэт громкоголосых в воскресное утро перебил приятное состояние валяния в постели. Я слышал два голоса, среди которых выделялся один – по силе мог тягаться с толпой из десяти человек и другой – не более одного. Итак, я слышал, о чем говорит папа и дядя Коля. Это были они. Мужчины говорили о молоке. Нашли тему. Не мужскую. Я понимаю, о вулканах, о строящихся домах, есть ли жизнь на других планетах (на эту тему со мной хорошо разговаривать). Или автомобилях, наконец о том, что детская площадка вымирает. Качели скрипят, смазать некому. Да и краска вся уже отлетела. А они о молоке. Как женщины. Тетушки, бабушки, на крайний случай девочки. Ну не как не мужчины. А мужики должны говорить о спорте, о боевиках, где красиво бьют, о железяках. Ну не как о молочных продуктах. Им мое мнение не мешало, и они продолжали под взбивание ковра говорить на эту странную тему. Тем более окно было открыто, и папин голос был слышен очень четко. Да и дядя Коля был не лыком шит. У него был тоже не маленький диапазон для звучания. Целая ледовая коробка, где надо уметь перекричать другого.

– Почему сгущенное дороже? – начинал сосед-хоккеист. Не знаешь? Я тоже. Если надо, я могу и сам его сгущать. Если жена одобрит. А она обязательно одобрит. Для нее же стараюсь. Взял миксер и пара часов и готов продукт номер один.

Нужно было вставать, но утренняя лень-проказница не выпускала за пределы теплого одеяла и предупреждала о новом и неожиданном за границами кровати, за которые по ее мнению, не нужно выходить. Тебя поглотит день, и ты не успеешь очухаться, как снова плюхнешься в кровать и…. Вообще тогда зачем куда-то вылезать? Спи, все равно потом снова ложиться. Мысли, которые посещают девяносто процентов населения мира и сто процентов детей. Они, конечно, рассеиваются с помощью будильников и громкого ора «вставай» или мужского, я уже не знаю какого разговора о молоке. У меня не был на сегодня поставлен будильник, никто мне не будет кричать «подымайся», но разговор постепенно приподнимал мои веки и стирал грань между сном и реальностью. Я решил одеть желтые спортивные папины штаны и майку. Папе нравилось, когда я одеваю что-нибудь из его одежды. Это все равно что одеть шкуру или даже кожу другого человека. Говорят «влезть в шкуру другого» – это стать как он. А я хочу быть как отец. И мне нравится его «шкура». Я думаю, ему будет приятно. Я влез в тапочки и поплелся к окну, где происходил к тому времени затихший диспут.

Место, где обычно выбивал отец ковер, было занято неизвестным двухметровым мужчиной, который повесил на металлическую трубу не менее длинную ковровую дорожку и маленькой щеткой счищал с нее грязь, смачивая ворсовую часть щетки в маленьком красном ведерке. Отца во дворе уже не было. Дядя Коля тоже не просматривался.

Я вышел на кухню. Мама в этот момент что-то жарила на сковороде. Она стола лицом к плите, я слышал, как пузырилось масло и заметил, что справа от нее на столе образовалась горка светло-коричневых оладьев.

У меня сразу потекли слюнки. От них шел пар и дурманящий аромат. Я не сдержался и на цыпочках прошел к столу. Раньше у меня всегда получалось. В этом было что-то шпионское и таинственное, тем более это было запретно, а, как известно запретный плод так сладок, он напоминает вкус жареных оладьев. Правда у мамы за столько лет тоже удачно получалось ловить меня на этом. И вот, только я, схватив один оладушек, положив его в рот, а второй удерживая в руке, стал ретироваться в сторону, тут она как повернется и как посмотрит на меня таким огненным взглядом, что я ни с того ни с сего начал говорить какую-то околесицу.

– А что, папа уже справился? Справился с ковром. С ковром и двумя ковриками. С двумя ковриками я хотел помочь. Видишь, я даже папины штаны одел, чтобы он понимал, что мы одна команда.

Мама остудила свой взгляд, умерила в себе количество огня, принятого не только от моего шалопайства, но и от горячей плиты и уже спокойно, с долей иронии произнесла:

– Соль нормально?

– Нормально, – ответил я и проглотил блинчик, не успев его разжевать скорее от неожиданности, чем от испуга.

– А сахар? – продолжила мама, не останавливаясь точно как на допросе с пристрастием.

– Как всегда тютелька в тютельку, – я отступал назад, но мама продолжала буравить меня своим то загорающимся, то тухнущим взглядом.

– Тютелька сахара и тютелька соли соответствует норме?

Этот вопрос был с явным подвохом. Она хотела спросить «и это нормально, что вы, молодой человек, еще не приняв ванну, бросаетесь к столу, за который никто еще не садился».

Я не знал чем крыть. Многие дети превосходят своих родителей в умении переговариваться, но я, к сожалению, не был из их числа.

– Тебя же не убедишь. Здесь нужен папа.

– И я как в сказке уже тут! – возник на пороге папа, и мне стало так хорошо, что я тут же поцеловал маму, она зажмурилась и ослабила хватку, а я же нырнул в образовавшийся проем.

– Папаня! – воскликнул я и бросился в сторону прихожей и предстал перед отцом в воскресном прикиде, надеясь на его достойные оценки.

– Что ты делаешь со мной? Будь добр, сними это! – закричал отец. Он вытянул руку и медленно начал направлять ее на меня. Ковер в его руке напоминал оружие, а он сам был похож на пришельца, у которого было уязвимое место, связанное с желтым цветом. – Глаза режет.

Он театрально вскинул руки, из рук выпал ковер и пакет, откуда выглядывал белый уголок бумажной упаковки.

Перед тем как собраться на кухне, для того, чтобы позавтракать – отведать запретный плод в виде блинчиков, папа решил сделать объявление. Он так и сказал:

– Я не сойду с этого места, пока не сделаю объявление!

Я стоял в прихожей и прикрывал желтые штаны, которые так нехорошо подействовали на отца. Я понимал, что это всего лишь игра, но он все делал так натурально, что я в очередной раз верил и попадался.

Даже мама вышла из кухни с лопаткой для жарки и с интересом замерла в проеме.

Отец топнул ногой, откашлялся и сказал, прямо в прихожей, поставив одну ногу на принесенный ковер, а с другой скидывая уличные туфли.

– Дорогие мои…, – начал он.

– Может за столом скажешь? – пыталась вставить мама.

– Цыц, женщина, – резко сказал отец. Он поменял ногу и теперь был похож на танцора, который застыл для снимка в местную газету. – В общем так. Институт в Беркли, штате Калифорния, дает мне место в своем вузе, а также хороший дом в пригороде, еще не все, машину и знаете, я почти согласился на это.

Он открыл рот и с таким задором смотрел на нас, нервно то ли дергая, то ли кивая головой, ожидая от нас реакции. Мы же с мамой стояли и кардинально отличались от папиного безумного состояния, похожего на дрожь тела после душа в сырой комнате.

– Почти согласился, – добавил папа, – потому что еще осталось ваше согласие. Итак? Мы переезжаем? А? Ура! Ну?

Возникла пауза. В нашей семье такого рода паузы возникали редко, а если и возникали, то за ними следовал громкий смех или «я дольше, я дольше», играя в игру-молчанку.

– А что это нельзя было за столом озвучить? – прошептала мама, выделяя каждую букву. – Обязательно из этого делать концерт с монологом Гамлета, где ответ на главный вопрос быть или не быть решать нужно нам.

– Дорогие, это же хороший шанс нам всем быть вместе, – говорил папа, разделяя с нами свое взбудораженное состояние. – Я больше не буду пропадать по полгода в экспедициях. Да если честно я сам устал от этого. Хочется семейного уюта, каждое утро нормальный завтрак, сон без боли в пояснице. Видеть как вы живете, решать проблемы, которые есть у каждого. Я, наверное, многое пропустил.

Он сложил ладони в кулаки и стал ими учащенно двигать, словно забивал невидимым молоточком гвозди-невидимки.

– Папа, – вдруг осенило меня, – но они же там говорят на другом языке. Мы их и они нас вряд ли поймут.

Папа присел на ковер, и его дрожь прошла. Казалось, что другой человек сидит на ковре-рулете, а тот, который стоял, исчез.

– Об этом не беспокойтесь. Во-первых, там наших, то есть из самой России не так мало. Вот сколько человек в нашем доме? Примерно около пятидесяти. И там не меньше. Вот. И тем более мы не будем жить в таком доме с подъездами, лифтами, километровыми лестницами. У нас будет отдельный дом, со своим двориком. Заведем себе пса, наверное, сенбернара.

– А это кто? – с интересом спросил я.

Папа кивнул головой в знак того, что сейчас он расскажет, обязательно – он же отец, он может, и поманил рукой. Я присел на ковер.

– Такой пес. Волосатый донельзя. Его можно чесать и из его шерсти делать всякие штуки, да и варежки вязать.

– Варежки из собаки – это весело, – представил я.

– Это не только весело, но и тепло, – подбадривал меня отец.

– Пап, я хочу составить список вещей, которые я хочу с собой взять, – приступил я к следующему вопросу, который меня беспокоил относительно переезда.

Отец крепко прижал меня к себе и через мгновение ослабил хватку. Здесь главное было показать, что он рад, что я согласился с этим предложением.

– Валяй, сына.

– Так, мы еще ничего не решили, – сердито сказала мама.

Она села рядом с отцом, забыв, что у нее в руках пищевая лопатка – она ею водила в воздухе, словно пыталась нарисовать ответ, который у нее есть, но словами нельзя было выразить.

– Так я пошел, – шепотом произнес я, обращаясь к отцу. Я понимал, что сейчас отцу надо остаться с мамой наедине, чтобы поговорить.

– Иди, – так же тихо произнес он. Я все беру на себя.

Последние слова были адресованы мне, поэтому он сказал их беззвучно, чтобы не услышала мама. Нас уже двое, очередь за ней. Надеюсь, она поймет, что это будет правильно, если мы уедем отсюда. Как мне надоели назидательные взгляды и постоянные разговоры соседей о моем возрасте и…

– Какой мужчина, а ведет себя как мальчишка. Ему уже за тридцать, а он все с пацаньем ходит. В его возрасте детей заводят, да не одного, все имеют, с родителями не живут, а помогают им. А этот, такой большой, переросток просто бегает по двору и в гости заходит, чтобы поговорить. У него явно не все дома. Он разговаривает с животными. Видела, как подошел на улице к котенку и начал с ним беседовать. Мимо люди ходят, а он и внимания то не обращает. Вы помните, какой он был маленький – приветливый. Потом отправился в этот лагерь и все. Вернулся другим. Нельзя детей в лагерь отправлять. Там ничего хорошего не бывает. Все дети как дети – работают, а он не может. То ли симулянт, то ли кто? Слава богу они от нас не близко живут. А то это заразно наверное.

Стоп! Хватит. Все! Надо уехать, стереть из своей памяти эту черную полоску. Там будет лучше, я знаю. Там будет новый мир. Мир, в котором есть место и пониманию (хорошее слово – маленькая лошадка пони и мания), и человеческому счастью (с частью чего?) и всему тому, о чем я пока не знаю.

О чем они говорят? Какой лагерь? Это правда, был лагерь. И там были дети. Как сейчас помню. Мальчики и девочки. Да еще третья категория, которая с виду – то ли мужского, то ли женского пола. Я их называю – мальдевочки. Эта фраза тоже вписана в мою тетрадь и подчеркнута желтым цветом. В этом мире на меня смотрели и показывали пальцем, называли переростком. Конечно, я смеюсь над прозвищами и если кто-то смеется глядя на меня, то я даже радуюсь, что доставляю ему несколько приятных минут. Пусть смеются. Смех – это прекрасно. Почему же сейчас я вижу не смех, а оскал. Да, я об этом знаю. Лука рассказывал о том, что есть смех и есть оскал. Первые делают добряки, второе – нехорошие люди и собаки.

Ладно. Я не такой как все. Это ясно. У меня свой мир. Это правда. Мне говорят, что я придумал то, что прилетел с другой планеты, враки! Все мне завидуют. И я не хочу слышать о том, что я родился в роддоме. Нет, я вырос в космической капсуле. Питался там астероидами и вырос.

Потом меня подхватил корабль из Звездных воин и джедаи меня доставили на землю и отдали на попечение отцу. Вот эта правда. Меня убеждают в обратном. Тсс, я все понимаю, но это только между нами – не все знают. Если бы все об этом знали, то набежали бы телевизионщики и мучили бы меня глупыми вопросами.

«– Сколько вам лет?

– Пятьсот».

А в лагере, когда мне было десять, меня пронзило молнией. Так говорят все. А я знаю, что примерно двадцать лет назад прилетел сюда из далекой галактики.

Я поднял упавший пакет и увидел в нем помимо двух пакетов молока свои любимые кукурузные хлопья с медом.

– Пап, можно? – шепотом произнес я. Хлопья – это была вторая страсть после манной каши.

Папа просто кивнул головой, так как мама уткнулась к нему в плечо и то ли спала, то ли ей это было так нужно для того, чтобы решить нашу общую проблему переезда.

– Как я люблю это, да все вместе, – прошептал я, прижимая пакет с хлопьями и молоком, а отец знаками показал, чтобы я шел в комнату, сейчас ему надо побыть с мамой наедине и я буду только мешать своим присутствием.

– Подожди, сейчас завтракать будем, – прошептала мама, но папа попытался вернуть ее в исходное состояние – мол, не время сейчас говорить о таких несущественных вещах. – И о пуговичках не забудь.

Мама резко встала – отец не смог ее удержать, вытерла глаза – она плакала (с вопросом):

– У меня оладьи горят. Разве никто не слышит?

– А они когда горят, кричат – мы горим, мы горим? – прошептал отец, немного раздосадованный тем, что была нарушена такая идиллия.

Однако с кухни пахло горелым. Мама умчалась на кухню, успев на ходу спросить меня:

– Ты кровать убрал?

Этим она хотела показать, что пока еще ничего не решила, и ее волнуют скорее проблемы местного порядка, чем калифорнийские.

– Нет, я еще не убрал, – ответил я, и продолжал медленно направляться в сторону своей комнаты. – Но собираюсь это сделать в течение пятнадцати минут.

Теперь ее мысли занимали сгоревшие оладьи и незаправленная кровать. Я убежал в комнату, чтобы заправить постель, похрустеть хлопьями с молоком, но самое главное – написать список. И как это отец мог терпеть вчера целый световой день и даже ночь, чтобы сказать нам об этом. Его что утреннее выбивание ковра простимулировало или сосед Коля?

Я несколько раз бегал из своей комнаты на кухню – за тарелкой, за ложкой и, наконец, оказался перед тарелкой молока, в которую я должен был насыпать хлопьев. Все делали наоборот – сначала хлопья, потом молоко. Я любил иначе.

Мне удалось подслушать разговор родителей. Я предпочитаю получать информацию из первых уст, не дожидаясь пока информация домчится до меня телеграфом.

– Там таких специалистов как ты, днем с огнем не отыщешь. Да тебя с руками оторвут, – говорил папа. Он даже не уговаривал, а просто делился новостями.

– Не надо меня калечить, – парировала мама, но она это делала скорее от того осадка, который образовался в результате последней новости. Осадок постепенно рассеивался.

– Не буду, и они не будут. Они просто будут платить доллары и оплата по их меркам раза в четыре больше… и это только поначалу.

Ладно, папа умеет уговаривать маму. Не надо ему главное мешать. Я вернулся в комнату, взял бумажный пакет, разорвал основание по верху и начал сыпать в тарелку. Образовался небольшой холмик из темно-желтых пшеничных хлопьев, я налил молока из треугольного пакета, грустно посмотрел на пуговички и торпеды, взял ложку, немного размешал и стал делать первые шаги к насыщению.

– Как вкусно, – услышал я.

Глава 5

Кто такой театр и почему отключается электричество

Я люблю театр с позиции ребенка. А что такое театр с позиции ребенка? Это, во-первых, удивление. Удивление всему происходящему. Во-вторых, возможность уйти от реальности.

Когда я впервые услышал это слово «театр», оно мне показалось непонятным. Тогда я спросил отца, а что такое этот «театр». Папа встал посреди комнаты, надел на голову майку, которая была нем, опустил голову и другим голосом забурчал «Король орел, орел король». После этого начал ходить как динозавр. Он шел на меня и издавал какие-то звуки вперемешку со скороговоркой. У него получалось так «Каруля-я-ял, а-а-ал ка-а-ал». У отца получилось так реалистично и я поверил так, что спрятал голову под подушку и попросил отца остановиться. Мама же игриво пошлепала отца и отправила провинившегося в угол. Тот, опустив голову, и в позе удрученного динозавра отправился за дверь, где располагался один из четырех углов комнаты. Простояв там секунд десять-пятнадцать, он бесшумно вышел, на цыпочках, подошел ко мне, положил голову на колени и замяукал, видимо для того, чтобы я его простил. В тот момент я очень верил и не мог не простить. Еще в тот день отключили электричество во всем доме.

Итак, что у нас получается. Сначала папины метаморфозы, потом мамино воспитание и, наконец, выключенный свет. Вот ты оказывается какой театр думал я, будучи ребенком до десяти лет. И полюбил именно такой театр, папин. Возможно, мамин. Но чаще, отцовский.

Глава 6

Явление чуда в перьях. Почему он прилетел без предупреждения

– Да, это точно, – вкушая первую ложку, как обычно, самую вкусную, повторил я.

– Точно, – вторил голос.

Что это? Откуда это «точно»? Я поперхнулся молоком, бросив ложку в сторону, словно это она была источником того голоса.

– Кто это? – громко сказал я, внушая силой голоса страх невидимому противнику. – Кто это сказал? Выходи.

Я вытянул перед собой кулаки, ожидая нападения. У меня было такое разъяренное лицо и то, что по губам стекали капли молока и рот был забит хлопьями только придавали ему большее злодейство. Но штурма не последовало. Я оглянулся по сторонам, увидел открытое окно…

– Ах, – облегченно вздохнул я. – Опять эти звуки с улицы. Окнозвучие, которое принес ветродур (он же ветродуй, он же лохматый ящур). Надо просто закрыть окно. Тогда все постороннее исчезнет. Оп-ля.

Я подошел к окну и закрыл его, тяжело вздохнув о сломанном шпингалете и как только сел на свою все еще незаправленную постель, как тут же вскочил, как подорванный от визга и непонятного скрипа. Постороннее не исчезло. Оно (существо или же домашний грызун) было на кровати под покрывалом и беспокойно двигалось.

– Вот тебя сейчас…, – вскрикнул я, сгреб красное с ромбиками покрывало, не оставив проема для побега. Послышалось знакомое звучание, напоминающее… мяукание.

– Патриция, ты как здесь? – засмеялся я, освободив пушистое создание, любимца нашего дома. Кошка испугалась и хотела бежать – «зашла чтобы поздороваться, а тебя чуть не задушили, милое дело». Но я ее удержал и точечными движениями – шея, спина и ни в коем случае не хвост погладил. Она успокоилась и устроилась у меня на коленях. – Наверное, молоко учуяла. Вот ты меня напугала. Я уже заикаиться начал.

Хвостатая смотрела на меня и думала «когда же он меня напоит молочком, как ему еще намекнуть на это?».

– Видали недотепу! – догадался, приласкал кошку, от чего она изогнулась прямо, как пантера – красиво и грациозно, и взял пакет. Только я хотел откусить кончик упаковки (так я обычно открываю – быстро и удобно), чтобы налить молока в другую тарелку (там были чипсы недельной давности, но их я выкинул в окно – настал момент), как внезапно послышался знакомый звук, отнюдь не мяуканье.

– Па-па-три-три-ция – это ты? – заволновался я. Надеюсь, это не навсегда (заикание, имел ввиду).

Это была не она, это точно. Кошка зашипела и вырвалась из моих рук, спрыгнула на пол, лапой открыла дверь (она умела открывать все, даже холодильник, что не очень хорошо) и выбежала. Я остался один на один со звуком, который нарастал и становился противным, как дребезжание сверла за стеной ночью.

Я осторожно посмотрел на кровать, где… ой, не могу… это о-очень стра-стра-шно. Одеяло резко дернулась, и чтобы вы думали стало подниматься (просто невероятно) к самому потолку. Я что сплю? Я потер кулачками глаза, похлопал себя не только по щекам, но и по коленям и по животу и даже ущипнул себя вращательным болевым щипом (щипком или можно сказать ручным укусом) и надеялся, что эти незатейливые упражнения мне помогут избавиться от фантомных звуков и видений.

Но то, что я увидел натолкнуло меня на мысль, что я наверное схожу с ума. Если не сплю, тогда точно помешательство. Другого не дано.

Одеяло светилось! Это нормально? Что-то было внутри одеяла. Оно летало или возможно горело? Правда, паленым не пахло, но сердце мое билось так сильно, что я подрагивал от его усиленной работы. Я открыл рот и попытался произнести свои мысли вслух, но меня словно отключили от микрофона. Я бессмысленно двигал губами, ноги не двигались. Единственное, что мне оставалось сделать, это наблюдать за световым шоу, которое происходило над моей кроватью. Наконец, собрав волю в кулак, я смог произнести что-то членораздельное:

– Что это? – что есть мочи закричал я. Мне казалось, что мой мозг взорвется от скопившегося напряжения. – Кто это все вытворяет?

Действительно кто это может быть? Крохотное существо? Странный человечек? Пришелец с другой планеты? Я его знаю? За мной? Или просто? Вопросы конвейерной лентой приходили в голову и не дожидаясь ответа, предлагали следующий вопрос. Мне стало страшно. Я зажмурил глаза и, наверное, вобрал в это зажмуривание всю силу, которая была во мне.

– Не может этого быть! – дрожащим голосом вымолвил я, когда открыл глаза. Я не мог молчать, но мои связки (связывающие рот-инструмент с грудной подушкой – для усиления звука) образовали в горле толстую стенку, деформирующая мой голос в совершенно незнакомый.

Одеяло увеличилось до размера холодильника и свет, который проникал сквозь бельевую ткань, придавал ему форму желтка или солнца. А что если пока было открыто окно, в комнату влетел огненный шар и теперь жди взрыва – он может взорваться в любую минуту? Но на небе ни облачка – после вчерашней непогоды небо очистилось и отдыхало от бурых красок.

На всякий случай я залез под кровать, где мне, казалось, можно было укрыться на какое-то время. За это время и голос появится. Во всяком случае, я надеюсь. Ничего, отсюда докричусь до папы или мамы. Не докричусь, так достучусь. А если родители тоже на мушке у этих шаров? Надо спуститься через окно к соседям на балкон. Ближайший – дяди Колин. Неудобно, а что делать? А что если наш дом весь захвачен, что тогда? Дядя Коля сейчас сам прячется под кроватью, над его кроватью тоже огненный валун и он, сидя под кроватью с Надеждой Викторовной, думают просить помощи у нас. Я же не знаю, как все дело-то обстоит. Мне никто не докладывает.

– Папа, – еле слышно произнес я. – Мама! Связки образовали в горле большой тромб, который мешал прорваться моему не такому уж и тихому тембру.

Под одеялом что-то треснуло и то, что там находилось, стало переходить то в одну, то в другую сторону. Я почувствовал себя зрителем на очень реалистичном спектакле. Горка стоявших плашмя книг стала значительно меньше и, запутавшись в проводке от лампы, окутанное в одеяло существо дернулось вверх, ударилось об потолок, что привело к более хаотичным перемещениям. Натыкаясь на большой скорости на все, что ни попадя – торшер, дверца шкафа, люстра обтянутое одеялом, как я уже понял летающее создание, издавало странный звук, похожий на крик. Оно явно не хотело, чтобы его трясло. Наконец, оно решило вылететь на улицу, но его остановило стекло, которое было прочнее его прыти. Суетливый персонаж ударился о прозрачное образование, и упал на пол, продолжая подергиваться после резких движений по комнате.

К этому моменту я уже вылез из-под кровати. Мне было страшно, но в руке у меня была бита, которую я обнаружил в том самом месте, в котором провел последние пять минут. С дрожащими руками, я подошел к тому, что еще мгновение назад пыталось перевернуть мою комнату, задел это ногой и, заикаясь, спросил:

– А-а-а т-ты кт-то?

– И что? По-твоему это красиво? – раздался голос из-под одеяла. Это был голос ни детский и не взрослый. Такой средний голос, не совсем характеризующий обладателя.

– Чего? – спросил я и ждал, когда моему взору предстанет венец волнений.

Из под края одеяла показалась мохнатая рука, затем вторая и наконец я увидел существо, которое напоминало мне персонажа из комиксов (современных сказок) и в то же время наших питомцев на этаже, где попадались редкие экземпляры. Оно имело большую голову, длинный клюв и отдаленно напоминало птицу, только крылья оставались руками и лишь густые ворсинки на них придавали им форму крыльев. У существа был такой большой живот, что мне показалось, что живот был едва ли не в два раза больше головы. У него было две ноги с пятью пальцами, как у человека. И самое странное, что оно было в синем комбинезоне, которые обычно бывают у сборщиков мусора.

– Эй, эй, – возмутилось существо. – Полегче, не третий сорт грузим.

Какой странный сленг. Сперва я подумал, что он набрался у морских «волков». (Мне всегда было интересно есть ли морские зайцы, например или тигры? Почему только волки? Если бы это неузнавайка слушал морских зайцев или лосей, то наверное говорил повежливее)

– Ага, – машинально ответил я и отошел сразу на три шага к двери, чтобы если что, открыть дверь и крикнуть родителям. В голове у меня рождались длинные предложения (которые не могли произнестись – они были созданы для внутреннего диалога), но мой язык выдавал очень скудные фразы, согласно своему со мной не согласованному тарифу.

– Дурак, что ли? – оценил произнесенное мной слово визитер в перьях.

Он приподнялся и сел на одну из книг, раскиданных по комнате. Этой книгой оказалось «Кентервильское привидение».

– Да, – снова подвел меня язык, рождая не совсем то, что я хочу. – То есть, нет.

– Так да или нет? – с интересом спросило странное существо. – Если да, то мне следует тебя опасаться. Скорее да, ты же меня ногой…

В дверь забарабанили. Она что была закрытой? Я и забыл о том, что сам это сделал, чтобы избавиться от докучаний родителей по поводу уборки кровати и завтрака на кухне. Патриция? Как же она вышла, если было заперто? «У нее свои ключи» звучит нелепо. Наверное, дверь захлопнулась. Как я этого не услышал. Да разве до этого было?

– Сына, ты чего там? – услышал я обеспокоенный голос отца. – Почему закрылся? Все нормально?

У меня было желание распахнуть дверь и рассказать все отцу, маме, друзьям, двору, всему миру – о том, что произошло, что я испытал и возложить ответственность за этого пришельца на них тоже, не одному же мне с ним бороться. Вроде просто – до двери всего один шаг и сейчас я его сделаю. Сейчас, сейчас. Пока я решался на это, пернатое существо меня опередило и совершенно неожиданно поднялось над кроватью, уже без одеяла и спокойно как в замедленной съемке опустилось перед дверью. И теперь, чтобы открыть дверь, мне нужно было отодвинуть это создание размером с кабанчика, не меньше.

Я махнул рукой, призывая стоящую плотину прорваться. Плотина в лице пернатого индивидуума вытянуло шею так, чтобы я смог посмотреть ему прямо в глаза.

Я и не заметил с первого взгляда его больших глаз. Такие жалостливые, такие грустные. Где-то я уже такие видел. Только не помню где.

– Да нет, папа. Все в порядке, – диктовала моя добрая душа.

– Если все в порядке, что это был за грохот? – не унимался отец. – Устраиваешь индейские бои? И это без меня? Мама отправила меня на разведку. Говорит, вдруг ты там взрывчатку изобретаешь. Но знаешь ли ты формулу? Наверное, нет. А я знаю. Предлагаю вместо взрывчатки изобрести фейерверк.

Папа тараторил за дверью, а я думал. Пришелец – это точно. И я тоже. Как же ему раскрыть все карты? Или не нужно этого делать? Хорошо, что он говорит. На птичьем языке я еще пока не научился. Знаю, что все инопланетяне обладают способностями к нескольким языкам. Я пока знаю два. Человечий, кошачий. А что если я его не буду понимать, а… нет, конечно же буду. Это все благодаря внутреннему устройству – оно преобразует голос птичий в голос человеческий. Наверняка! Но что я должен сделать? Сперва защитить его. Ведь он тоже как и я прилетел сюда. У меня есть папа, мама, потом появились Лука – дядя Коля – соседи и комната, а у него никого, ни единой души. И тут я вспомнил этот назойливый взгляд. Взгляд, с которым мне часто приходится встречаться. Утром, вечером, после душа. Это был мой взгляд. Пусть не один к одному, но также моргали ресницы и становились мокрыми уже через мгновение из-за того, что глаза замирали и забывали моргнуть, такой же профиль глаз, напоминающий яблочное семечко.

– Нет, папа, это видимо с улицы, – воскликнул я. – Мусоровозка приезжала.

– Да? – разочарованно спросил отец. – Ну, ладно. Жду тебя на кухне за поеданием дынного десерта. Торопись, иначе не достанется. Скажу по секрету, разговор с мамой прошел на редкость удачно. Теперь она меня торопит. Спрашивает, когда наш самолет? Ух, сына.

Папа ушел на кухню, напевая новогоднюю песню. Он не думал о том, что нынче актуально, а что нет. Он просто пел, что западет в душу. В душу запала хоровая, и он один за весь хор, тянул строчку в коридоре, разделяющим мою комнату и кухню.

– Уф, слава богу, – выдохнул я и сев на кровать, отпил содержимое тарелки. В комнате стоял страшный беспорядок, на полу валялись хлопья, а также груда бумаг, взвившиеся под потолок после фокусов нежданного гостя.

– Я молоко люблю, – услышал я.

Пернатый отошел от двери, давая понять, что препона снята. Он встал около окна и вновь посмотрел на меня. Он сменил свою жалостливый взгляд на новый, обозначающий то ли удивление, то ли боль.

– Чего, простите? – еле слышно произнес я.

– Молоко я люблю, чего не слышишь, тетеря, – прохрипел он.

Он вновь стал агрессивным. Это немного пугало. Не было понятно, то ли это был случайный или же закономерный случай.

– Кого? – спросил я скорее потому, что имел ввиду «кто ему нужен, кого он пришел навестить, мы его не ждали, я точно». Мой язык снова не совсем совладал с длинными предложениями.

– Чего кого? – спросило существо, присело на ковер и стало очищать свои перья клювом так, как это делает обычная птица, которая села на ветку дерева и чистит перья после долгого перелета.