Знакомьтесь: мой друг Молокосос

– Папа, ты о чем? – не совсем понимая спросил я.

– Мы должны поехать, – ответил отец, и почесал нос, словно это был зашифрованный знак для предстоящего дела.

Вот так папа. А может быть это не мой отец. Он говорит не то, что обычно. А что вполне нормально. Я же тоже прибыл с другой планеты и пусть папа – землянин, он может попасть под влияние тех, кто живет на других шариках, прямоугольниках (планеты бывают разной формы). А что сели он – это президент той планеты, откуда прилетел я, просто он принял обличив моего папы (так легче войти в доверие) и пытается похитить меня?

– Это что шутка? – воскликнул я.

Когда отец шутил он не предупреждал, что логично и выходило так, что я не совсем понимал, где та граница, где кончается серьезное и начинаются моменты, приводящие к улыбкам, а то и большим проявлениям смеха.

– Действительно, шутка, – сказал отец, прищелкивая пальцами, показывая частотой совершаемых щелчков, что нужно спешить. – Даже там, где я был, а это вон где, посмотри, там нет таких редких как ты, сына. Хотя зачем далеко ходить. Я у тебя ничуть не хуже.

– Да? – задумчиво спросил я, и успокоился. Я вспомнил, как отец мне рассказывал о том, что у каждого человека в обязательном порядке есть двойник. И не обязательно этот самый двойник будет жить с тобой в одном доме и даже в одном городе. Вероятно, что он живет на другой стороне Земли.

– Поехали, – продолжая отстукивать свой беспокойный ритм, сказал отец.

– Куда поехать? – удивленно спросил я, и посмотрел на отца, глаза которого моргали в такт музыки пальцев. Я все еще был под сомнением и на всякий случай решил не выходить. – Ты только что приехал.

– Ты разве забыл? – улыбнулся отец. – За мамой? Мы едем красть маму с работы. Случился непорядок. Папа приехал, а мама на работе лязгает ножницами и знать не знает, что папка-то уже на пороге. И не то, чтобы уже на пороге, уже пересек черту и хочет праздника. Но какой же праздник без мамочки. Вперед.

Папа был таким как всегда, когда приезжал с экспедиции – копченый, с сальной головой и двухмесячной бородой. Его вид можно было охарактеризовать – «он вышел из тайги». Теперь я не сомневался. Он не был президентом. Возможно, в другой раз.

– А привести себя в порядок? – напомнил я.

– А я в порядке, – пропел он. – Ты бы знал, сына, что я в таком порядке, в каком давно не был. Ты меня понимаешь?

– Понимаю, – ответил я, но сказал неправду.

Я не совсем понимал отца. Было бы конечно лучше, если бы он сходил в душ, сбрил свою растительность и одел что-нибудь городское. Его защитная одежда, первоначально цвета хаки, приобрела болотный оттенок и висела на нем мешком. В экспедиции он заметно худел. За время, проведенное дома, набирал вес.

– Где моя 56-я шляпа? – воскликнул отец.

Он носил шляпу, не снимая. Шляпа была для него его визитной карточкой. Будь то званый ужин или поход в кино, на выставку, в торговый центр, на нем всегда была шляпа – с пером или без. Работа лишала его этой возможности – в экспедициях в шляпе особо не походишь, она за один день придет в негодность. Но дома другое дело. Хочу упомянуть, что коллекция насчитывала девяносто три шляпы. Где-то в альбоме есть фотографии отца со шляпой. Ровно девяносто три фотографии – этакая шляпная фотосессия.

В 56-й шляпе отец женился и считал, что она приносит удачу. Он носил ее только по особым случаям. Когда ждал маму из роддома и во все дни своего приезда.

Мы вышли во двор. Дождь зарядил из всех облачных орудий и мы огибая лужи, пробирались к гаражу. Проходили как эстафету. Из окна выглянул дядя Коля. Наш сосед. Тот самый, про которого папа всегда спрашивал. Тот очень интересно жил и про него всегда было что рассказать. Например, вчера он чинил велосипед соседскому мальчику и привлек к этому весь двор. В итоге собрали – мотоцикл. Мальчик был очень доволен. Сосед сейчас стоял в проеме и хитро улыбался. Приехал лучший в мире слушатель, как тут не улыбаться. Накопилось столько информации! Нам не было видно дяди Коли. Но его красный спортивный костюм с белыми лампасами нельзя было ни с чем перепутать.

– Здравия желаю, Капитан, – проговорил он. Он говорил спокойно, не надрывая связки, словно между нами было не более одного метра.

– Комбат хоккейного дела, гип-гип! – бравадно ответил отец.

Дело в том, что дядя Коля был тренером детской хоккейной команды. У него была верная жена и росли трое еще несформированных под тренировки близнецов.

– Хорошо выглядишь, – поставленным голосом сказал сосед. – И ты, Фил. Я зайду. Попозже. Мне мясо надо крутить. Кашу сварить. Как накручу, сварю, так к тебе. Жди, я зайду.

– Мы сегодня семьей, а завтра, – пропел папа, но дядя Коля не слышал или не хотел слышать.

Папу можно было понять. Если отец приезжал внезапно из своих научных приключений, то дядя Коля почти всегда заходил к нам неожиданно. Он мог прийти рано утром поговорить о прошедшем дне олимпиады, а мог и поздно вечером зайти за солью. Отец уважал строптивого соседа, но мы то с мамой для него были намного важнее. Ведь он не видел нас довольно долго и очень соскучился.

Как-то раз я спросил отца:

– А ты скучаешь по нам? По мне? По маме.

На что он ответил:

– Нет, не скучаю.

Мне так стало обидно. Как же так? Не скучает!? На что отец сознавая, что я не сразу пойму это, ответил:

– Когда скучаешь – это не совсем хорошо. У тебя пропадает аппетит, ты становишься скучным, с тобой никто не желает разговаривать. Конечно, делают попытки, но ты грустишь и это состояние очень сильное. Оно как болезнь. Как только позволил вирусу проникнуть в себя, то все пиши пропало. Один день скуки равняется одной потерянной недели. Разве хочется терять целую неделю, за которую можно сделать столько полезного. Ответь, сына?

– Не хочется, – я был согласен с отцом. Конечно, он говорил очень убедительно, только я все равно до конца этого не понимал. – Но как же? Есть же связь между людьми на расстоянии? Разве ты не чувствуешь, как мы здесь без тебя? А?

– Чувствую. Но для этого не обязательно грустить. Об этом достаточно думать, смотря на ваши фотографии, которые всегда со мной.

– Ну, я зайду – ответил дядя Коля, и исчез в окошке. Вместо него появилась его жена, Надежда, с которой у отца были отношения ученик-учительница. Она считала, что мой отец плохо влияет на ее мужа. Он с такой цыганской жизнью и ее Коля с четкой жизнью по графику и постоянной диетой. Тем более, когда появились наследники и все мальчики.

– Здравствуйте, Надежда Викторовна.

– Здравствуй, космонавт.

– Как поживаете?

– Поживали.

Это она подразумевает, что до приезда было намного спокойнее. Ничего, это она только первые три дня после приезда дуется, потом она становится шелковой.

Мы подошли к гаражу, чавкая плоскостью подошв по лужам. Отец приложился ключом к замку. Клацк, клацк. Тот не поддавался. Замок немного отсырел. Ну не зря мы с собой взяли бутылку масла.

– Ну-ка сына немного маслица, воротам, – отдал приказ отец и вытянул руку – жест, который делают хирурги во время операции, запрашивая у ассистента нужный инструмент.

– Есть, Капитан, – отчеканил я.

Все, что бы мы не совершали с отцом – прогулка, поход в магазин и наконец такая целенаправленная – в гараж, все сопровождалось игрой. Мне казалось, что папа не растет, что он как-то в юности приостановился и, только морщинками и сединой доказывает, что меняется под сенью лет.

Я вылил изрядное количество масла, замызгал свою любимую водолазку океанического цвета, но как оказалось не зря – замок поддался и осевший после двух холодных сезонов зимы и весны скрипнул недовольно, вызывая к себе жалость и сострадание. Отворив ворота, мы увидели, что наш автомобиль «Победа» находится в прежнем состоянии и первое, что бросалось в глаза – это пыль, стоявшая как говорят коромыслом и сидевшие на полках глиняные коты, улыбавшиеся в полный рот.

Мама была очень обескуражена, когда накручивая очередной вихор своей клиентке, она увидел перед глазами образец антисанитарии в образе бородатого, но долгожданного мужа.

Не долго думая, не дожидаясь пока она бросится на шею к своему Одиссею (путешественник, решивший побродить и бродил по морям… 20 лет!), пропадавшему без малого пять месяцев, отец, не сказав ни единого слова, подошел к маме и поднял ее на руки.

– Отпусти, – пыталась она сопротивляться и даже начинала стучать кулачками сперва по груди, потом по спине, ну и завершив свое недовольство попыткой спрыгнуть с поднятой высоты.

– Не отпущу, – твердо отвечал он.

Потом она обмякла, перестав суетиться. Она смотрела на отца, которого не видела так долго и все не решалась приблизиться к нему, что было так очевидно – то ли боялась уколоться об его суровую растительность или до конца не верила в то, что это действительно правда.

– Нашел рудимент? – шепотом спросила мама.

Точно, рудимент. Именно он нас раскидал в разные стороны на эти бесконечные месяцы. Я его даже возненавидел. Как странно ненавидеть то, о чем даже представления не имеешь.

– Да, – ответил папа. – Не поверишь, что я нашел его перед самым отъездом.

Мама обняла его. Интересно, а если бы не нашел рудимент, тогда бы что? Мы бы тоже его не видели лет… двадцать?

– У меня клиент, – сказала мама с какой-то грустью. – Ты разве не видишь?

Клиентом была женщина лет тридцати пяти, которая понимала, что это нашествие может угрожать пусть не ей самой, но ее прическе, поэтому она насторожилась и пристально вглядывалась то в зеркало, то на мастера.

– Сегодня ты выходная. Извините, но ей нужно идти, – папа был похож на кубинского президента Фиделя Кастро, не только бородой, но и позицией лидера, его голос выражал уверенность, и с ним невозможно было не согласиться. Клиентка сдалась. Какая понятливая женщина. У нее в общем-то и прическа уже была, мама заканчивала стричь, то есть мы подошли вовремя.

Мы ехали домой. Я сидел на заднем сидении, и около меня покатывались то в одну, то в другую сторону две дыни и два арбуза, а также три пакета со всякой всячиной (колбаса, сыр, газировка, шпроты, помидоры и даже гранаты). Отец одной рукой держал руль ехавшего автомобиля, а второй рукой держал маму за руку. Мне было хорошо от этой застывшей на время пути от парикмахерской до дома картины.

После обеда, или ужина (по времени уже был вечерний завтрак) – когда все встали из-за стола, было где-то около десяти, папа, приведший себя в более совершенный вид – побрился, умылся и оделся, показал пальцем на стоявшие валом рюкзаки и посмотрел на маму.

– Можно, – с легкой усмешкой удовлетворенной женщины, что все в ее руках сказала мама. – Теперь, можно.

Папа вскочил резво, как ребенок и начал процедуру потрошения. Он стал распаковывать свой рюкзак. В этот момент он напоминал мне малыша, к которому пришел дед Мороз (папа чем-то напоминал новогоднего старика) и тот просит его самому достать подарок из мешка. Восторженный «малыш» расположил вокруг себя топор, какие-то мешочки, узелки, коробки и каждый раз засовывал в рюкзак руку, а та утопала в нем как в бездонном озере, пытаясь вычерпать с самого дна что-то очень ценное. Наконец, по видимому он это «ценное» нашел, так как его глаза оживились и в следующий момент он достал с самого дна «озера» глиняную свистульку по форме напоминающую птицу и поднял ее над головой как идол какого-то бога.

У отца была коллекция глиняной посуды, которую он собственноручно сделал из глины, привезенной из экспедиции. Он частенько привозил глину. Та хранилась в ванной комнате, в ведре. Приезжая с экспедиции, он заглядывал в ванную и говорил:

«Глинка-то уже не глинка. Нужны запасы побогаче».

И в следующий раз обязательно наравне с бутылками святой воды из озера мертвых и кокосами с нарисованными гербами племен, он привозил глину.

Иногда он привозил уже готовые фигурки (да, да кошечки в гараже тоже – папины проделки).

«Я когда вспоминаю дом, всегда делаю что-нибудь. Вчера вспоминал тебя, сынок и сделал свистульку».

Неужели я ассоциируюсь со свистулькой?

Помимо свистулек, в арсенал привезенных глиняных изделий входило – сердце, кружки, вазы, фигурки антилоп, мышей (сделанные с натуры, по его словам) и других вполне обычных животных и даже чайник.

Мама знала, что папа первые дни несколько не похож на себя.

Например, он не может первые дни спать на кровати, есть обычную еду. Он даже просыпаясь, сразу же выходит на балкон и завтракает там, слушая пение птиц в полнейшей тишине. Первая неделя, что сказать – адаптационная. Мы к этому привыкли.

– Что наш папа снова приехал с племенем в голове? – подмигивая, спросила мама, переводя взгляд то на отца, то на меня, стараясь узреть сходство. Если бы я проводил такое количество времени вне дома, засыпая под лай гиен и просыпаясь от шипения ядовитый рептилий, то я бы, наверное, больше походил на отца. А сейчас я был обычным домашним реб… ну или взрослым ребенком. – Сынок, нам придется долго выкорчевывать из него одно за другим. Ты готов?

– Наверно.

Мне в отличие от мамы, нравилось, что отец поглощен так сильно этим занятием и, пусть на первый взгляд, оно не кажется таким серьезным, но это только на первый взгляд. На самом деле, чтобы заниматься этим, нужно быть… нужно быть. Нужно быть моим отцом, а это никому не под силу.

– С помощью этого свистка, я буду вас на ужин созывать, – воскликнула мама, умиляясь сувениру. – И не надо голос сажать.

– Тихо, – прижал указательный палец к губам отец. – Это не просто свисток. Это священная птица.

– Да, конечно. Весь гараж этими святыми забит.

Мама подошла к отцу и обняла его. Я понимаю, что за время отсутствия отца она тосковала по этой возможности прижаться до боли. Даже в среднем если человеку примерно нужно в день одно объятие, то мама недополучила около полутораста объятий и поэтому старается компенсировать.

– Да если ты хочешь знать, этому богу мудрости три тысячи лет, – отстранился отец. По мне он тоже недополучил такое же количество объятий – странно, что он ведет себя по-другому. Хотя у мужчин все происходит несколько иначе, нежели у женщин (я так предполагаю, не уверен конечно).

– И что? – продолжала мама липнуть к отцу. – Мы должны ему поклоняться?

– Не совсем, – уже не совладая с маминой прытью, сбавляя тон, ответил отец. – Просто, ты понимаешь. Как бы тебе это сказать. Он знает ответы на все вопросы.

Мама посмотрела на глиняную птичку и взяла ее в руки. Это была миниатюрная фигурка птицы отряда дятлообразных с определенными нюансами, которые бросались в глаза. Большой выпуклый живот, как у индийского Будды и лямки на теле, напоминающие комбинезон.

– Что прямо таки на все? – она поднесла его так близко, что если бы птица была настоящая, то она непременно могла клюнуть маму в самый нос или просто задеть, что в принципе одно и то же. – Хорошо. Тогда я хочу знать, сколько у меня будет клиентов на следующей неделе? Ну, что же он молчит? Я тебя спрашиваю.

Мама поднесла фигурку к губам и что-то начала нашептывать в то самое место, где по ее мнению должно было быть птичье ухо.

– Подожди, – прервал ее переговоры отец. – Он не может тебе ответить.

– Почему же? – игриво спросила мама, и тут же сменила объект внимания на отца.

– Так как сейчас еще день, – папа неожиданно снова сбавил тон. Папа опасался мамы. Немного. И продолжил более уверенно, когда увидел мои удивленные глаза. – А он раскрывает свои возможности только после полуночи. А до этого, днем – это простая глиняная свистулька.

Интересно то как. Если даже и половина того, что он сказал, да что там пусть десять процентов будет правдой, тогда… как интересно!

– Пап, то есть после полуночи, – пытался я разузнать все об этом глиняном друге. Для меня он уже был другом, который будет слушать мои вопросы и отвечать, отвечать. Вопросов у меня было много.

– Ну, да, – перебил меня отец, понимая мой интерес. – Мне его подарил туземец из племени Харида. Он так мне и сказал «Блап капров воста. Семинутка камин нерта».

Мы с мамой застыли. Мама посмотрела на меня, ожидая, что я тоже посмотрю на нее в доказательство происходящего безумия, но я не стал этого делать, потому что уже был заворожен происходящим.

– И что это было? – вынуждена была спросить мама.

– Это значит, что в нем заключен смысл всего, – полушепотом сказал отец.

Мама всплеснула руками, и хлопнула ладонями с таким звоном, что дрогнул не только я, но и отец наравне с посудой в серванте.

– Так давайте спать, – сказала она.

И откуда не возьмись, накатилась волна усталости. Мы с папой как по команде зевнули и он, обняв меня за плечи, сказал:

– Хорошо, сегодня надо действительно выспаться. А фигурку я отдам тебе на хранение, сына. Хорошо?

Папа кинул на меня такой серьезный взгляд, что я не задумываясь ответил.

– Хорошо. То есть, есть, Капитан.

– Спокойной ночи, капрал.

Я улыбнулся маме и папе, и почему-то улыбнулся глиняному богу, словно он не был бездушным свистящим предметом, а таил в себе действительно какую-то тайну. Во всяком случае, папа говорил убедительно. Хотя он всегда говорит убедительно. Ладно, спать, как сказала мама.

Родители ушли спать, а я долго не мог уснуть. Сперва я вспомнил папины слова по поводу человека, похожего на меня. Неужто, он действительно искал? Или так искал, между делом. Потом я попытался его представить. Того самого человека. И человек ли он? Неужели он тоже прилетел с другой планеты? И почему живет в Африке? Да, там круглый год лето. А меня сюда занесло. В снега, в водопады воды и листьев. Наверное, у него другое имя и он не сидит дома. И есть ли у него дом? Если есть, то какой. Из пальмовых листьев? Да и говорит он на другом языке, мне не понятном. На хмыкающем? Но в тоже время он точно такой же, как я. То есть ему три десятка, он любит манную кашу и он также живет со своими родителями?

Я смотрел на глобус, на ту самую точку, в которой побывал отец, и с трудом верил, что папа осмотрел полностью этот кусок земли, и поговорил со всеми. А вдруг другой, более похожий, спрятался в укрытие? И не на том острове, а на другом? Не то чтобы я очень хотел, чтобы у меня были такие знакомые, просто проще жилось бы. Я бы знал, что такой не один и мне этого было бы вполне достаточно.

У меня на стене висел календарь, в котором я рисовал крестики на прошедших днях. Дни заканчивались в двенадцать ночи, и как только кукушка в прихожей запевала свою однообразную песню, я вскакивал с пружинистого матраса, брал висящую на проволоке ручку с силиконовым основанием и рисовал две пересекающиеся прямые, которые завершали, подытоживали день. Но были даты, которые я помечал зеленым цветом. Папин самый любимый цвет. Этот день, а иногда и дни, когда должен был приехать папа. Зеленый пунктир – когда папа звонил.

Глиняную фигурку я поставил около постоянного горящего ночника с плавающими гарпиями и долго смотрел в глаза глиняному богу, который чем-то напоминал отца, в момент приезда из экспедиции. На ночнике висел список лекарств, которые я был должен принять. Утром одну желтую пуговичку, днем – желтую пуговичку и зеленую торпеду, вечером – только торпеду. Без них у меня бессонница и кошмары. Нет, они не снятся. Просто кошмары. А это еще страшнее. Если во сне страшно, то проснувшись страх проходит, так как нет чудовища, он остался во сне. А здесь он живой и сколько бы ты себя не щипал, только вскрикиваешь, а проснуться не можешь, потому что ты не спишь. Но я выпил торпеды, и собираюсь спокойно уснуть.

До полуночи еще оставалось полчаса и не дожидаясь неторопливой кукушки, я уснул, погружаясь в мир киносновидений.

Глава 3

Мама, папа, вместе и раздельно. Может ли дружить тридцатилетний с семилетним

Что для меня семья? Это главное. Как самое главное в лесу – это что?

То, что деревьев много. Они корнями держатся друг за друга. Так и семья. Правда, руками что ли?

Так мне разъяснял Лука. Его имя произносилось Лу-ка, с ударением на первый слог. Он был моим другом. Сам он был родом их Хорватии.

Семья переехала, когда в Хорватии был переворот. Президента выгнали – я смеялся, когда Лука мне рассказывал об этом, что его прогнали, как ребенка. Разве такое бывает? Президента нельзя метлой. Это все равно, что папа. Только детей у него больше. Все кто его слушается ему как дети. Пусть он не знает всех поименно, но он старается сделать их жизнь лучше. Хотя бы на этой планете. И его выгоняют за то, что… Лука сам не знает. Придумал, что он развалил бюджет. Юморист, разве можно за это выгнать? Хотя, что такое бюджет (напоминает будку с джемом)? Президент случайно упал на коробку с джемом. Бывает. Я частенько умудряюсь падать прямо на йогурт или сметану. Ему семь (Луке). Настоящих семь лет, помноженных на триста шестьдесят пять дней. Что-то около двух с половиной тысяч дней получается.

Лука относится ко мне как к учителю, хотя порой и сам ведет себя как заправский преподаватель из университета. Он говорит о каком-нибудь научном факте, и при этом так размахивает руками, что со стороны кажется, что он отгоняет пчел. Он говорит громко, четко и всегда смотрит прямо в глаза.

Что значит дружить тридцатилетнего с семилетним мальчиком? Представьте, площадка около дома, идет мужчина, на поводке собака. Нормально, собака попросилась, хозяин взял поводок, пристегнул карабин и по лестнице вниз. Собака несется, а хозяин едва удерживая ее, похож на перетягивающего канат или спринтера, у которого развязался шнурок и он на него наступил. Нормально? И, как правило, со стороны не совсем понятно, кто кого выгуливает.

Это наш случай. Лука меня водил. А я как верный пес слушал ее. Да как было не слушать. Он был достойным собеседником в свои семь, а я слушателем в свои три десятка. Неужели кому-то достаточно семи лет, чтобы освоить эту сложную науку общения, а кому-то почти полжизни, чтобы только научиться слушать?

Для Луки в его семь были открыты все горизонты. Он пересек уже два железнодорожных полотна, у него было несколько проделанных километражей. Один километр, пять, в следующие выходные – семь, по количеству лет.

У него были свои законы. Я же в свои 30 лет ничего не видел. Я всего несколько раз выходил из дома один. С родителями всегда пожалуйста. Так мы ездили к маме, ежемесячно к доктору в городскую больницу. Там меня осматривает женщина, похожая на тыквенный пирог. Она смотрит мне в глаза и всегда задает один и тот же вопрос «Ну как у нас дела на этот раз?». И я молчу. Я люблю притворяться глухо-немым, когда я попадаю в кабинет с кислым запахом. Все ругаются и родители тоже. Но я думаю так, что врачи подосланы. У ну их есть цель – выведать у меня секретную информацию. Я делился этими соображениями с отцом. Ему тоже не нравится эта женщина-тыква. И мама говорит, что врачам верить нельзя. Они все недовольны жизнью. У них маленькая зарплата и они носят старые стоптанные туфли по многу лет. Да, у тыквы туфли протертые. Мне нравится быть на улице, но запрет действует двадцать четыре часа в сутки. Даже с Лукой можно было выходить во двор не на долго. И мне часто казалось, что там за домами, еще за домами и еще есть то место, где меня ждут и надеются, что я выйду из дома и постучусь к ним в дверь. Только между этими двумя действиями пролегает расстояние, которое может быть о-очень большим.

– Наш дом вырос за одну ночь. Его полила мохнатая туча, похожая на шлем у викинга. Когда-то дом был похож на конуру или деревенский сарай.

Так мне рассказывал Лука. Он всегда мне открывал глаза на то, что вроде бы очевидно, на то, что я должен знать, но не знал. Я знал, что ему только семь лет и семь лет назад дом не мог быть похожим на конуру, но его слова действовали на меня так убедительно, что я подумать не мог, что друг мог лукавить.

Помимо Луки у меня был еще один наставник, дядя Коля. Тот, что хоккеист. Очень умный человек.

– Наш дом похож на Ингапирку, – говорил он. Вижу твое недоумение и правильно. Об этом мало кто знает, но я тебе скажу. Ингапирка – это древнейшее поселение индейцев.

Я разрывался между двумя определениями – то ли конура, то ли поселение индейцев. Так что? Дело в том, что дядя Коля говорил еще более убедительно, чем Лука. Оказывается, это неправильно, что люди думают, что если ты дровосек, то ни о чем, кроме как дереве, лесе и топорах не можешь говорить.

– Есть такой остров Эквадор, – начинал он, и я с открытым ртом внимал ему. Мне казалось, что он кормит меня пересоленной кашей и поэтому заговаривает меня. Но я знал, что кормит пересоленной кашей недобрая няня, а он если бы и был няней, то обязательно самой доброй и самой умной.

Мне казалось, что причина того, что все меня учат, кроется в телевизоре, подключенного к кабельному и у всех, кроме меня была возможность смотреть то редкое, что мне только снилось. А именно – клуб почемучек и куча других программ, от которых становишься умнее. Это только потом я узнал, что не в этих программах вся суть. Все дело в жизненных приоритетах, вот как. Это уже меня дядя Коля науськивал. Каждый понемногу. В отличие от родителей. Они же меня ничему не учили. Они были против всякого рода программ и считали, что те мусорят наш мыследворик, по словам мамы. Правда, с ними поэтому было так легко. Складывалось такое ощущение, что они сами ничего не знали. Мама никогда не рассказывала о каких-то серьезных фактах, а папа не вдавался в теоретические сведения о своих раскопках.

– Телевизор вредит нашему сыну, – подслушал как-то я разговор своих родителей. Они думали, что я не слышу. Это говорила мама.

– Ничего, по мультфильму в день можно, – говорил отец.

– Нет, – отрицала мама. – Ты же знаешь, что это может плохо повлиять.

– Да, знаю, – соглашался папа. – Его гиперчувствительность.

– Вот именно, – одобряла мама. – Он необычный ребенок. Он все принимает близко к сердцу. Поэтому он не смотрит телевизор и не ходит в зоопарк, потому что он вечный ребенок, у которого все оголено…

Как они смешно разговаривали. Оголено. Я же одетый. Я хотел выйти и посмеяться вместе с папокомиком, но отец сказал:

– Тогда я буду телевизором, а ты для него Интернетом. И он будет тянуться за тобой и не отставать от меня.

Мне это понравилось.

Мама немногим выше папы. На сантиметров пять в домашней обстановке, на пятнадцать – распушив волосы и надев туфли на платформе.

Странно, но когда родители познакомились, они были примерно одного роста. И чтобы компенсировать этот недочет, папа носил маму и поднимал ее довольно высоко – мама была действительно легкой как пушинка. Вероятно, папа под тяжестью мамы уменьшался, а мама находясь на высокой позиции росла. Так думал я. Правда потом выяснилось, что мама выросла после знакомства на семь сантиметров. Она отдыхала в Гаграх со своими родителями и о, этот горный воздух и здоровое питание – обогатили ее молодое тело такими витаминами, которые вытянули ее. Поле такого отдыха папа носил исключительно туфли на каблуках и стал носить шляпу.

Семья для меня была очень важной составляющей. Если представить себя живущим на необитаемом острове, то я бы наверное не сошел с ума, но долго не протянул. Утро без каши, день без своего треугольного (почему бы и нет?) мира, теплых разговоров с мамой за чашкой каркаде, безумного разговора с папой по телефону или вечерней сказки. Невыносимо. У меня бы точно выросли крылья. Почему? Потому что я бы очень сильно хотел вернуться к родным. Отец говорит, что когда чего-то сильно хочешь, оно сбудется, пусть не сразу, нужно иметь терпение Я бы потерпел. Дня два. Может три. Не больше.

Интересно как я жил, там, на другой планете? Я ничего не помню, но точно знаю, что мне было холодно лететь на землю. Длинная прогулка получилась, нечего сказать.

Глава 4

Как утренняя процедура может влиять на тему разговора. Сверхважная новость отца

Папа привык вставать спозаранку. Проснувшись, на цыпочках пройдя на кухню, сварить себе кофе…

Ведь папа пьет только кофе. Есть люди, которые безумно любят молоко и ничего, кроме молока не пьют. Они одержимы или у них постоянный молочный голод. Нехватка каких-то молочных клеток в организме. Вот они пьют и тем самым дополняют. Чтобы жить. Иначе вялость в теле, отсутствие аппетита и прочие неприятные симптомы. У папы так происходит с кофейным напитком. Обязательно кофе, очень важно, чтобы оно было сварено, непременно в полуторолитровой чашке. Непременно с овсяным печеньем. Я тоже люблю кофе, не до фанатизма (больше трех чашек), но могу чашки две зараз. Не такие как у папы, кофейные маленькие. Зато с печеньем могу зараз справиться. Возьму одну, задумаюсь, беру уже последнюю. А когда я взял вторую и предпоследние, не помню.

Так вот папаня любит сварить себе кофе, выпить его и… заняться коврами.

Папа всегда выбивал ковер. Как себя помню. Еженедельная повинность (естественно, когда глава семейства был в лоне семьи, а не частил в субтропики) осуществлялась вместе со мною, но я иногда любил поспать или посимулировать сон. Правда, пять месяцев ковер просто пылесосился, что для отца крайне недопустимо. Он считал, что без взбивания ковра, дом наполняется разными маленькими дьяволятами и чем реже ковер выносится на улицу, тем больше проблем и конфликтов. В этом он видел прямую взаимосвязь.

Сегодня ночью я действительно поздно лег, воображая наш последний с отцом разговор. Возможно с приездом отца, эти дьяволята почувствовав свою скорейшую погибель, сконцентрировали все свои злодейства и напряженные мысли в моей комнате. Вот я и не мог уснуть.

Я оставил записку на столе. У нас дома было принято так, если есть что сказать, но не можешь – спишь, ешь, отсутствуешь, то пиши на бумаге и крепи на видное место. Я так и сделал. Оставил. «Не беспокой, папочка, я поздно л». Я специально писал только «л» в последнем слове, чтобы было понятно, что я так хотел спать, что сил дописать слово, увы, не было.

Поэтому, как только солнце выкатилось из-за горизонта, папа, со скрученными коврами и, насвистывая бардовскую мелодию про лесное солнышко, вышел во двор.

Я открыл глаза, и мне показалось, что я рыба, которую заставляют жить на суше.