Плоть, прах и ветер

Он лежит на спине, широко расставив руки, плавно покачивается на волнах и любуется грандиозной небесной картиной. Он восхищается величием космоса. Только теперь до него доходит, что кроме него самого и ему подобных, кроме океана и Земмли, есть бесконечное множество миров, которые он видит ВСЕ и ВСЕ СРАЗУ. Ну, если не все, то половину, но и эта половина затмевает собой все его проблемы и страдания, потому что в далеких мирах, как и в нашем, рождаются и умирают, радуются и страдают, но вот одна ничтожная песчинка, беспомощное существо, обреченный на смерть организм смотрит в космос глазами Бога, потому что видит сразу все миры, и перед ним предстает неподвижная гармония... Но с этой гармонией что-то диссонирует, нечто суетное, какой-то посторонний шум... Матрос поворачивает голову в сторону и видит проплывающий неподалеку круизный лайнер. Его палубы сверкают праздничными огнями, слышна веселая музыка, иллюминаторы светятся уютом - и матрос, оставив мириады небесных миров, бросается к этим милым его сердцу огням, к родным электрическим лампам, к кипяченой воде, к горячей пище и к милосердным врачам. Он сучит ногами по воде, орет благим матом и машет руками, пытаясь повыше подпрыгнуть. Заметят ли его с корабля? Маловероятно, но... есть шанс, а пока у человека есть шанс, он будет отчаянно бороться за свое существование.
      Нечто подобное произошло и со мной: лишь только у меня появился шанс выжить, я забыл всю свою возвышенную философию и стал тривиально барахтаться в людском море. Я засел за учебники и все свободное время зубрил математические формулы и правила правописания, я прислушивался к своему организму, не колет ли в боку или под лопаткой, я ежечасно проверял пульс, и меня охватывала паника, если он отклонялся от нормы хотя бы на пять ударов в минуту. Но странное дело: чем больше я боролся за свою жизнь, тем меньше был уверен в успехе.
      Я стал бояться смерти. Это был физически ощутимый Страх, он приходил без предупреждения и в любую минуту. Сидел ли я за партой на уроке, мылся ли в душе, обедал ли в столовой, стучал ли теннисным мячом об стенку - Страх всегда был начеку, и стоило мне чуть расслабиться и забыть о его существовании - он тут же напоминал о себе, сдавливая мне горло своей мягкой, как у кошки, но сильной лапой. На какую-то секунду я задыхался и в глазах темнело, затем спазм очень быстро проходил, но Страх неизменно давал понять, что уходит не далеко и не навсегда.
      За десять дней до выпускных экзаменов этот неотвязный Страх стал приходить ко мне по ночам, и я просыпался с холодным телом в необычной позе - со сложенными на груди руками и скрещенными ногами. На следующий день после первого такого случая я узнал из учебника истории, что именно в таком положении в древности покойников клали в "грооб" - варварское приспособление в форме деревянного ящика, который вместе с мертвецом заколачивали и закапывали в землю. Это неприятное открытие только подтвердило неумолимую реальность моего первобытного Страха - он распоряжался моим телом даже когда я спал и не мог думать о нем. Вместе с тем, я был благодарен Спасителю за то, что родился в такое счастливое время: если я и умру, мое тело не съедят мерзкие жирные черви, как сожрали они тела моих далеких предков, - после кремации оно легко разлетится по всему миру миллионом быстрокрылых пепельных мотыльков.
      Наконец, моим мучениям пришел конец: накануне приезда Приемной комиссии всех выпускников из двух последних классов собрали в конференц-зале. Набралось около сорока человек. На трибуну поднялся директор и объявил, что по решению правительства в этом году в качестве эксперимента аттестаты будут выдавать только тем, кто пройдет медицинскую комиссию. Причем распорядок такой: сначала медкомиссия, а потом экзамены по пройденным предметам. В конце своей короткой речи директор разъяснил смысл этого важного государственного решения: население Земмли стареет, число больных людей увеличивается и медицинские учреждения перегружены. В зале повисла тяжелая тишина: подростков-выпускников явно не устраивало то, что ценой своей жизни они должны разгрузить больницы и тем самым облегчить лечение стариков. Директор, видимо, почувствовал напряжение: он быстро закруглился, объявив, что завтра с утра все должны явиться в поликлинику с анализами мочи и кала, скороговоркой пожелал нам успеха и поспешно ретировался.
      На следующий день воспитатели привели все сорок человек в интернатскую поликлинику. Парней собрали на первом этаже, девушек на втором. Всем приказали раздеться. Когда мы сбросили одежду и посмотрели друг на друга, то не смогли сдержать хохота: двадцать молодых голых мужиков, и у каждого в одной руке запотевшая от теплой мутно-желтой жидкости баночка, а в другой - обернутая в тетрадочный лист и перетянутая резинкой подванивающая коробочка. Так мы надрывали животы от смеха, пока из кабинета не вышла медсестра в белом халате и буднично сказала: "Заходите". Все двадцать человек тревожно переглянулись: никто не хотел идти первым. Воспитатель встрепенулся - он понял, что совершил ошибку, не составив заранее списка, и стал загонять в кабинет ближнего к двери. Остальные отшатнулись к противоположной стене. Несчастный парень, случайно оказавшийся крайним, заупирался: он категорически отказывался быть первым, настаивая на том, чтобы вызывали по алфавиту. Те, чьи имена были на первую букву, в ответ зароптали, и поднялся шум. Так мы спорили с воспитателем минуты три, пока не открылась дверь кабинета и строгий нахмуренный доктор со стетоскопом на шее заорал:
      - Что здесь происходит?! Разберитесь, наконец, кто первый!
      Он, видно, решил, что все мы рвемся на прием к нему и каждый не хочет пропускать другого впереди себя.
      - Я первый, - неожиданно для себя самого шагнул я вперед.
      Как только я сделал этот шаг, мой навязчивый страх отступил. Сердце забилось радостно: еще немного, и с мучительной неопределенностью будет покончено.
      - Я второй, - сказал Игор, явно из солидарности со мной.
      Вслед за ним неожиданно нашлись третий, четвертый и пятый - это были крупные и мускулистые, увереннные в своем здоровье парни. Они, очевидно, решили, что мы с Игором ломанулись вперед из "мачизма", и поспешили показать, им тоже сам черт не брат.
      Я ожидал, что это будет какой-то особенный медосмотр, хотя бы более тщательный, чем ежегодная диспансеризация, но оказалось все то же: дышите, не дышите, покажите язык, закройте глаза, вытяните руки, присядьте, дотроньтесь кончиком пальца до носа, положите ногу на ногу... Все то же бесконечное хождение по кабинетам с "картой болезней" под мышкой. Врачи тоже были обычными, индифферентно-сонными и безучастными. В коридоре я перебрасывался репликами со встречными парнями, разговор был однотипный: "Ну как?" - "А, лажа!" Они, как и я, были разочарованы обыденностью происходящего. Решались наши судьбы, а воздух был пропитан рутинным духом микстуры.
      И все же в конце осмотра меня ждало нечто такое, чего раньше не случалось: когда я прошел всех врачей и вернулся к первому кабинету за одеждой, воспитатель сказал мне, чтобы я не спешил одеваться, а повернулся к нему спиной. Я сделал так, как он велел - тут же мне на глаза упала черная повязка, а затылок сдавил тугой узел. Сердце мое опустилось: в какой-то книге я читал, что в давние времена так поступали с теми, кого вели на казнь. Умом я понимал, что никто меня прямо сейчас убивать не будет, но фантазия волновала кровь. К тому же, я был первым и не знал, будут ли так делать со всеми. Воспитатель тем временем поправил спереди повязку, опустив ее пониже.
      - Видишь что-нибудь? - спросил он.
      Я помотал головой.
      - Чудесно, - потрепал он мою повязку. - Идем со мной.
      Он обхватил мою руку повыше локтя и повел по коридору.
      - Не бойся, - сказал он.
      - Я не боюсь...
      - А чего дрожишь?
      - Холодно.
      Он вывел меня на лестницу, и от ног к голове действительно прошел холод от бетонных ступеней. Мы поднялись на один этаж из коридора доносились девчачьи голоса и приглушенный смех - и двинулись дальше вверх. Всего в том здании было три этажа, и я лихорадочно пытался вспомнить, заходил ли я раньше на последний этаж и какие кабинеты там видел. В голову ничего не шло. "Стой!" - вдруг дернул меня воспитатель за руку на площадке между этажами. Я остановился и услышал стук каблучков: по лестнице спускалась какая-то женщина. Я вжался в угол и прикрыл стыд медицинской картой. Воспитатель крепко вцепился в мою руку - боялся, что я убегу? Когда стук туфель поравнялся с нами, я расслышал на его фоне шлепание легких босых ног по бетону, и в то же время воспитатель отвратительно и часто задышал мне в ухо... До меня наконец дошло: мне завязали глаза именно на тот случай, если я встречусь на лестнице с такой же раздетой, как и я, девочкой. И ей, как и мне, повязала повязку воспитательница. Чего только не придумают эти старперы, чтобы соблюсти нравственность воспитуемых! Я невольно улыбнулся, и тревога моя рассеялась.
      Когда мы наконец добрались до третьего этажа и воспитатель развязал мне глаза, то я увидел, что стою перед дверью с табличкой "Главврач". Все вернулось на круги своя. В кабинете главврача за широким столом, накрытом зеленым сукном, восседали солидные люди в черных костюмах, человека два или три - в униформе. Мне сразу стало ясно, что именно они облачены высшей властью решения судеб, а не какие-то эскулапы на побегушках. Молча они просмотрели мою карту, передавая ее из рук в руки. Зачем-то попросили повернуться "на сто восемьдесят градусов", а потом еще на сто восемьдесят.
      - Вопросы есть? - спросил человек в центре, добродушного вида старичок с седой покладистой бородой.
      - Девочками балуешься? - спросила грудным голосом женщина с красным мясистым лицом.
      - Нет, - ответил я честно.
      - А не врешь? - не отставала она.
      - Вопрос не по делу, - сухо оборвал старичок. Уведите, - кивнул он моему воспитателю.
      Мы поспешно вышли.
      - Кретин! - зашипел на меня воспитатель, только мы оказались за дверью. - Сколько можно твердить, что первым делом надо здороваться, а ты как чучело немое, ни "здрасьте", ни "до свидания"!
      - И что теперь будет? - озадаченно спросил я.
      - Пустят тебя в расход как быдло некультурное, да и все! - сказал он, завязывая мне глаза.
      Что-то в его тоне подсказывало мне, что он говорит несерьезно.
      - Только за это? - спросил я на всякий случай.
      - Ладно, не трусь. Раз замечаний не было, то все в порядке, - успокоил меня он. - У них все открыто. Если что-то не нравится - сразу говорят. Чего им стесняться?
      Когда он поправлял мне повязку на глазах, то явно нарочно оставил щелочку. Меня это позабавило. "Интересно, сделал бы он то же самое, если бы меня забраковали?" - подумал я, тотчас отметив, что ко мне вернулся вкус к праздному философствованию. Однако нам не повезло: когда мы вышли на лестницу в предвкушении интересных зрелищ, то все, что мы увидели - это дородную воспитательницу, которая, растянув подол просторного платья ширмой, заслоняла собой худенькую девочку. Я еле сдержался, чтобы не ухмыльнуться, и гордо прошествовал мимо, не прикрываясь.
      Одевшись, я выбежал на улицу - в лицо мне весело ударило солнце. Впервые за последние месяцы я радовался всему, что видел, как ребенок. Я любил жизнь и жизнь любила меня. Напротив поликлиники была маленькая березовая роща, и я бросился обнимать тонкие нежные стволы, чтобы поделиться с ними переполнявшей меня любовью ко всему живому.
      Минут через десять вышел Игор. Издали он казался невозмутимым, как обычно, но я не мог не заметить, что на губах его играет счастливая улыбка.
      - Брат, я люблю тебя! - набросился я на него с объятиями.
      - Будем жить, - лаконично ответил он, радостно похлопывая меня по спине.
      Вскоре показался третий счастливчик, а еще через четверть часа нас было уже пятеро веселых жизнерадостных парней: мы с Игором и трое ребят из параллельного класса. Девушки, как ни странно, не появлялись... И вдруг из распахнувшихся дверей с радостными визгами выпорхнули сразу три девчонки - видно, они ждали других внутри, пока их оттуда не прогнали. Они тут же бросились нам на шею, будто все мы давно уже любили друг дружку. Щедро одарив нас поцелуями, они как по команде вырвались из наших неуклюжих объятий и грациозно удалились, непринужденно щебеча и оправляя на ходу юбки. Мы счастливо переглянулись и стали поджидать очередную экзальтированную красавицу.
      К нашей досаде, минуты через три появился угрюмый Мишась - круглый отличник, которого перевели в наш класс полгода назад, потому что в параллельном классе, где он учился, его сильно не любили за подхалимаж к учителям и доносительство. Трое парней из его бывшего класса подали нам с Игором знак, чтобы мы не вмешивались, мол у них свои счеты, и подозвали Мишася.
      - Чего такой невеселый? - спросил Тимм, самый рослый из них.
      - Да так...
      Мишась попытался уйти, но его схватили за рукав:
      - Стой, поделись бедой с товарищами, может, чего посоветуем.
      - Какая беда? Нет беды никакой, - Мишась еще больше помрачнел, почуяв что-то недоброе.
      - А чего есть?
      - Ну... пустяки... печень увеличена слегка, - неохотно отозвался Мишась, с мольбой глядя на меня.
      Я отвернулся: у меня не было никакого желания заступаться за стукача.
      - Ах, печень? Где, здесь? - Тимм ткнул Мишася пальцами под левое нижнее ребро.
      Тот попытался убежать, но двое стоявших сзади парней схватили его и завернули руки за спину.
      - Или здесь? - Тимм воткнул ему пальцы под ребра с правой стороны.
      Мишась от боли резко глотнул воздух и закашлялся.
      - У него еще и коклюш! - заржал один из парней.
      - Мужики, вы что, с катушек съехали? Устраиваете экзекуцию под окнами приемной комисси, - попытался охладить их Игор.
      - А ему теперь комиссия не поможет, - злорадно сказал Тимм. - Ему теперь никто не поможет. Даже папочке и мамочке он теперь до лампочки.
      Парни загоготали, радуясь удачной рифме.
      - Ладно, вмажьте ему, да отпустите, - не выдержал я, вспомнив, что Мишась когда-то писал неплохие стихи. - Зачем мучить?
      - Раз народ просит...
      Коротким резким ударом Тимм врезал Мишасю кулаком по печени. Тот подпрыгнул и опал, как мешок. Парни взяли его за руки и потащили в кусты - рубашка выскочила из штанов, а ботинки жалобно скребли кожаными подошвами по асфальту.
      - Ничего, пусть отдохнет, - смачно сплюнул Тимм.
      - Пойдем, - сказал я Игору.
      Он не ответил, внимательно наблюдая за тем, как парни бережно укладывают Мишася на траву под кустом сирени, заправляют ему рубашку и надевают потерявшийся по дороге туфель. Я почувствовал, что мое праздничное настроение начинает портиться.
      - Ты как знаешь, а я ухожу, - заявил я.
      - Нет, постой, - удержал он меня.
      Его явно что-то сильно заинтересовало в этой ситуации. Я почувствовал, что у него не праздный интерес, и, поморщившись, остался. Тем временем, из поликлиники понуро вышла Мона, симпатичная девушка, но со странностями. Она рисовала красочные абстракции и считалась одаренной художницей, но в ее картинах было что-то не от мира сего, и по слухам она страдала шизофренией.
      - О, Мона! - обрадовался Тимм. - Любовь моя сумасшедшая, иди ко мне - я тебя утешу!
      Мона в ответ резко и не поднимая головы свернула в другую сторону.
      - Ты чего, дурочка, я серьезно! - удивился Тимм, устремляясь за ней.
      Мона, не оборачиваясь, сняла на ходу туфли на шпильках и побежала.
      - Эй, ловите, - крикнул Тимм своим подручным, - я ее приголублю!
      Мона побежала в рощицу - парни бросились ей на перерез. Она рванулась назад, но ей преградил дорогу, широко расставив руки, Тимм, и бедной девушке ничего не оставалось, как метаться среди берез, словно в западне. Странно было то, что она делала это молча, без крика и визга, в то время как парни помирали со смеху.
      - Тебе не противно? - спросил я у Игора.
      Он не ответил. Я заглянул в его лицо - оно было как всегда спокойным, но на щеках появился румянец. "Неужели, ему доставляет удовольствие наблюдать за этим?", - подумал я с досадой. Тем временем, Тимм схватил Мону за блузку и попытался притянуть ее к себе, но она вырвалась и убежала, вмазав одному из парней туфлем по лбу.
      Послышался скрип двери - я обернулся и увидел Аллину. Она стояла на крыльце поликлиники с растерянно-удивленным выражением лица. Потом она увидела нас и медленно подошла... В ее присутствии со мной происходили странные вещи. На расстоянии я не испытывал почти никаких чувств к ней и мог спокойно, с холодной головой, любоваться ее красотой, но стоило дистанции между нами сократиться до пяти шагов, как организм независимо от моей воли начинал выкидывать разные коленца, причем каждый раз непредсказуемые. Вот неполный перечень моих страданий: я моментально потел, у меня пересыхало в горле, меня кидало в жар или холод, в коленях появлялась дрожь, кружилась голова, дергался глаз, начинался кашель или икота. Когда я рассказал об этом феномене Игору, он в своей традиционной манере выдал в ответ три версии:
      А. У меня на Лину аллергия. В. На мой мужской организм действуют ее женские ферменты. С. Это любовь.
      "Замечательно при этом то, что А, В и С не исключают друг друга и возможны любые их комбинации, - глубокомысленно заметил он. - Разумнее всего исходить, тем не менее, из третьего варианта. Он ничего не объясняет, но дает руководство к действию". Я согласился со своим мудрым другом: глупо было в этом случае глотать таблетки от аллергии или натягивать на нос респиратор, но... Я не был уверен, можно ли назвать мои чувства к Лине любовью, потому что она вызывала во мне не физическое влечение, а волнение души. Я не мог с ней запросто флиртовать, потому что испытывал постыдное неудобство перед ней...
      Она подошла, и я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.
      - Все в порядке? - спросил Игор.
      - Мастит, - сказала она и задумчиво прислушалась к себе, будто определяя тяжесть этого слова на невидимых весах.
      Я вздрогнул: неужели, они забраковали Лину?! В это невозможно было поверить!
      - Чего сказали? Чего? - подошел к нам Тимм со своими друзьями. - Кто мастит, куда мастит?
      - Мастит, - повторила Лина и часто заморгала, будто сама удивлялась собственным словам.
      - Ты что, кормящая мать? - так же часто захлопал глазами Тимм, передразнивая ее.
      Его приятели прыснули смехом. Я почувствовал подергивание мышцы правой руки.
      - Так бывает, - просто ответила Лина.
      Она не смутилась, потому что явно не принимала всерьез насмешки идиотов.
      - Как бывает? - Тим уставился на ее грудь. - Покажи!
      По гордому выражению лица Лины было видно, что она сейчас даст ему достойный ответ... но неожиданно она осеклась, словно вспомнила что-то, отвлекшее ее, и по замечательно-белой коже ее лица расплылась неровнми пятнами красная краска... Подергивание моей правой руки стало невыносимым, и я с удовольствием широко махнул ей в наглую рожу Тимма. Он отлетел в сторону и удивленно застыл в нелепой вывернутой позе, но быстро взял себя в руки, сгруппировался и бросился на меня. Мы повалились на землю, сцепившись. Игор, быстро среагировав, занялся дружками Тимма. Пока он обрабатывал серией ударов первого, второй подскочил ко мне и размахнулся ногой. Я вовремя крутанулся вместе со своим соперником по асфальту, и Тимм получил смачный пинок ботинком по ребрам. В следующую секунду Игор вырубил незадачливого кик-боксера, съездив ему коленом по почкам, и вместе мы быстро одолели Тимма: Игор сделал ему зажим шеи, а я скрутил ноги узлом и заломил назад. Тимм взвыл от боли.
      - Здоровые вы ребята, а драться не умеете, констатировал Игор, отпуская Тимма.
      Парни зло смотрели на нас в упор, но нападать больше не решались.
      - Спасибо, - сказала Лина.
      Судя по ее озадаченному виду, она не ожидала такого поворота событий.
      - Спасибо, - повторила она, разворачиваясь и уходя.
      Мы с Игором проводили ее взглядом и молча пошли в свою сторону. Мой друг выглядел подавленным, что с ним редко случалось.
      - Что с тобой произошло там, перед клиникой, когда я хотел уйти? - прямо спросил я его, когда мы пришли в нашу комнату.
      - Я предвидел, что кому-то понадобится наша помощь, слабо улыбнулся он.
      Ответ Игора мне не понравился. Юлить было не в его обыкновении.
      - Скажи прямо, - попросил я его.
      - Понимаешь, меня заинтересовали мои ощущения, - начал он не спеша, обдумывая каждое слово. - Мне нужно было их проанализировать, чтобы разобраться в себе. На моих глазах избивали несчастного человека. Он ждал от окружающих сострадания, а вместо этого его нарочито-безжалостно покарали. Картина, которую я видел, должна была вызвать во мне отвращение или по крайней мере неприязнь, но я наблюдал ее с удовольствием. Такая моя реакция была неожиданна для меня самого. Чувства боролись во мне с разумом. Мне было приятно смотреть на происходящее, но я понимал, что это грязь, что это неправильно и недостойно человека, так не должно быть! Когда ты предложил мне уйти, я не мог этого сделать, потому что я ушел бы, унеся в своей душе удовольствие. Разум говорил мне, что я должен дождаться момента, когда во мне поднимется отвращение. Да, я смотрел на все это как циничный гедонист, но в то же время я ждал, когда меня вырвет, и пытался не пропустить ни одного эпизода, чтобы затолкать в себя всю эту грязь и мерзость, побыстрее и поплотнее набить ей чрево, чтобы меня вырвало наверняка и как можно сильнее...
      Он остановился, погружаясь в воспоминания. На щеках его заиграл румянец. Я понял, что дело плохо.
      - И что? - спросил я с неприкрытым сарказмом. - Тебя вывернуло на изнанку?
      Он сокрушенно покачал головой.
      - Когда эти подонки стали гоняться за Моной, я почувствовал острое желание присоединиться к ним.
      - Но ты ведь не сделал этого! - хлопнул я его по плечу.
      - Да, мне помешал разум. А чувства остались теми же, признался Игор. - Все то же животное удовольствие. Я представлял себе, как догоню эту перепуганную девчонку и повалю ее на траву, но разум твердил мне, что это опасно. Очень опасно. Нас могли увидеть воспитатели. Или увидел бы кто-то еще и донес на меня. Или бы сама девушка пожаловалась. Или проговорилась бы своим родителям. Или ее старший брат покалечил бы меня, узнав об этом. Разум мигал во мне запретительной красной лампочкой. Но это не мешало мне наслаждаться видами...
      - "Мне"? С каких пор ты отождествляешь себя с эмоциями, а не с разумом?
      - Эмоции в тот момент доминировали над всем остальным, пояснил он. - Разум сдерживал их из последних сил, но был раздавлен ими и выглядел при этом жалко.
      - А когда пришла Лина? Что с тобой было тогда? - спросил я с интересом.
      - Я не ощутил удовольствия от того, что ее унижали.
      - Почему?
      - Потому что я видел, как ты страдаешь от этого, сказал он серьезно после некоторого молчания.
      - Спасибо, брат! - я растроганно обнял его.
      Как никогда, я почувствовал Игора своим единственным родным человеком. Повинуясь внезапному душевному порыву, я положил руку ему на плечо и произнес заклинание, которым смертные могли воспользоваться лишь один раз в жизни:
      - Каальтен Убберр Аллесс.
      - Каальтен Убберр Аллесс, - повторил Игор, приближая ко мне свои ясные глаза, наполненные торжественным светом.
      Внезапно мы почувствовали образовавшуюся вокруг нас плотную магическую сферу. Теперь мы могли просить Каальтена о чем угодно, кроме вечной жизни, которая считалась не даром, а наградой.
      - Братство выше любви, - сказал я.
      - Братство выше любви, - не колеблясь, повторил Игор.
      4. Прощание с собой
      Мы приземлились на небольшой площадке на окраине фабричного поселка Фабрик-дес-Тодес-46, в котором жил руководящий состав. Настал тот счастливый момент, когда двигатель заглох и мы смогли, наконец, обменяться приветствиями.
      - Ты совсем не изменился, - сказала Лина, еще раз обнимая меня и целуя в щеку.
      Я ощутил в себе учащенное сердцебиение. Черт побери, я все так же остро реагирую на ее присутствие, только теперь "опасная зона" сократилась до минимума. На расстоянии вытянутой руки от Лины я еще, кажется, могу быть спокоен.
      - Все так же строен и подтянут, не в пример другим, отметил располневший за это время Игор.
      - Страшно рад вас видеть! - я улыбнулся им сразу обоим.
      Они стояли передо мной, счастливая семейная пара. И я был с ними. С "ними"... Не с Игором и не с Линой, а именно с "ними". В моей голове никак не укладывалось то, что они единое целое и я не могу претендовать на каждого из них в отдельности. И все же, как это случилось? Каким образом они оказались вместе? Если бы мне кто-то сказал, я бы не поверил, но теперь я вижу это собственными глазами. Скверно то, что мне неудобно спросить их сразу. Надо ждать случая...
      - Мы отвезем тебя в твой барак, - сказал Игор.
      - Куда? - удивился я.
      - Не волнуйтесь, герр офицер, мы не поселим вас в курятнике, - рассмеялась Лина. - Это только так называется, а на самом деле - апартаменты "люкс".
      Мы зашли в ветхий деревянный сарай - там в свете единственной, но яркой электрической лампы горделиво поблескивал металлом новый, как с иголочки, черный мотоцикл с коляской.
      - Карета подана, минхерц, - указала мне Лина на коляску.
      - Классная машина! - похвалил я, запихивая нижнюю часть тела в узкий железный кокон.
      - Нравится? - прищурился Игор. - Тогда бери! Она твоя.
      - Серьезно?
      Я несколько удивился. Тот Игор, которого я знал, никогда не шутил такими вещами.
      - Серьезней не бывает, - по-доброму усмехнулся он с высоты переднего сидения.
      - Слушай больше! - расхохоталась Лина, пристраиваясь к нему сзади. - Эту штуку Директор выдал напрокат важному инспектору Вальту Стипу.
      Игор завел и резко рванул с места. "Все же странно, подумалось мне. - Вроде те же самые люди, но уже не те... Или они запомнились мне не такими, как были на самом деле?" Я вновь стал сверяться со своими воспоминаниями.
      На следующий день после роковой медкомиссии начались экзамены. Официально еще никто не был забракован, поэтому было велено явиться всем. У многих из тех, кто поник духом после медосмотра, затеплилась надежда. Тем не менее, в нарушение традиционной практики оценки по каждому экзамену не объявляли, обещав подвести итоги в конце, и это настораживало. Ходили слухи, что идет нечестная игра. Наконец, когда объявили итоговые результаты, худшие прогнозы пессимистов подтвердились: показатели "здоровяков" были явно завышены, а все те, в организме которых комиссия нашла изъяны, получили хоть по одному предмету "неуды", что означало верную смерть. Из сорока человек путевки в вечную жизнь удостоились только двенадцать, среди которых было всего двое или трое с особыми способностями (Игор попал в это число, а Аллина - нет).
      Когда мне вручили на торжественном собрании аттестат, я не сдержался и на глазах у всех расплакался, как ребенок. Послышались подбадривающие аплодисменты из президиума: комиссия решила, что я плачу от счастья, а я рыдал от обиды. Сколько лет я мучался и страдал, выискивая в себе особые таланты и способности, и заранее прощался с жизнью, не находя их, сколько ночей я не спал, страшась неминуемой, казалось, смерти, и сколько дней было отравлено ядом зависти к моим талантливым соученикам - и теперь оказалось, что все переживания были напрасны, что можно было ни о чем не тревожась наслаждаться жизнью и существовать легко и непринужденно! В этом заключается, думал я, высшая несправедливость, сопоставимая лишь с несправедливостью, допущенной по отношению к отличникам, не прошедшим комиссию по здоровью. Но тут же до меня дошло, что в моем положении грех жаловаться: в отличие от обманутых отличников, я получал билет в вечность, и это успокаивало.
      Начались месячные каникулы, после которых всем предписывалось собраться в Интернате для распределения: тех, кто получил аттестат, ожидало посвящение в вечные, а неполучивших - отправка на фабрики смерти. Большая часть и тех, и других разъехалась по домам. Мы с Игором остались по принципиальным соображениям. Ни ему, ни мне не хотелось попадать под опеку чужих по духу людей, воображающих, что у них есть право на тебя как на своего биологического отпрыска. Лина тоже осталась, но по другой причине: она, по ее словам, не выносила утешений, а потому наотрез отказывалась встречаться с родственниками.
      Однажды Игор и я случайно встретились с ней в открытом летнем бассейне. Сначала мы купались и загорали, а потом, когда кожа начала краснеть, перебрались в тень огромной липы, на траву. Мы беззаботно болтали о пустяках, непринужденно забыв о том, что этот замечательный день в начале лета, когда солнце не палит, а мягко ласкает своими золотистыми лучами, стройными рядами пробирающимися сквозь густую светло-зеленую крону, будет длиться не вечно, и на смену ему придут другие дни, не такие счастливые и напоенные светом, черные дни расставания, для кого-то - с друзьями, а для кого-то - с самим собой.
      Лина, задорно смеясь, рассказывала о каких-то забавных рисунках, которые она видела в журнале мод, и мы покатывались со смеху вместе с ней. В какой-то момент, когда над одной историей мы уже отсмеялись, а другую еще не начали, настала короткая пауза. Неожиданно Лина моментально помрачнела, нервно выдернула из земли попавшуюся под руку соломину, повертела в руках, выбросила и сказала:
      - Не переношу жалости к себе!
      Мы с Игором сразу поняли, что она имеет в виду, но не знали, как ответить.
      - Этот идиот прислал мне в подарок большого плюшевого медведя, - сообщила она, помолчав.
      - Какой идиот? - спросил я.
      - Мой столетний дядюшка, - серьезно сказала она. Ненавижу родственников!
      - Подари этого медведя мне, - предложил Игор.
      - Мальчики, это идея! - обрадовалась Лина. - У меня куча вещей, с которыми не знаю, что делать. Я устрою прощальную вечеринку с раздачей подарков. Нет, не подарков... Пусть каждый берет все, что хочет. На память обо мне.
      - Великолепная идея, - сказал я.
      - Замечательная, - подтвердил Игор.
      - Вы поможете организовать все это?
      - Да, конечно, - сразу согласились мы.
      Вечером мы разослали всем знакомым пригласительные открытки, в которых объявляли о том, что через два дня Аллина "щедро раздает свои сокровища всем желающим". Наряду с соучениками мы пригласили преподавателей и даже директора, без особой, впрочем, надежды, что он придет.