Больше чем любовь

      Концерт был такой же замечательный, как и балет. Когда исполнялись некоторые пассажи, мы инстинктивно смотрели друг на друга, согласно кивая головой в знак того, как они прекрасны. В перерыве мы обсуждали услышанное, и Ричард восторженно отзывался о концерте; казалось, он радовался не меньше меня. А когда концерт окончился и мы вышли, охваченные радостным чувством, которое всегда охватывает человека, побывавшего на празднике хорошей музыки, он, взяв меня за руку, сказал:
      – Это было поистине чудесно!
      От радости у меня перехватило дыхание.
      – Да, действительно! – взволнованно воскликнула я.
      – У вас такие обширные познания в области музыки, Розелинда, – заметил он.
      – Я всего лишь самоучка, – сказала я.
      – Ну, значит, у вас была очень хорошая учительница, – продолжал он. И неожиданно в уголках его рта появилась улыбка, которая мне так нравилась. И еще я должна признаться, что была очень взволнована прикосновением его руки, тем, что он так близко… Конечно, всю эту неделю я уже знала, что влюблена в этого человека. И это глубокое чувство все возрастало и возрастало. А сейчас оно еще усилилось, потому что мы были вместе.
      «Не забывай, что он женат», – постоянно нашептывал мне внутренний голос. Но мне было слишком хорошо с ним, чтобы я серьезно прислушивалась к этим предупреждениям.
      Выйдя из Альберт-холла, мы оба заметили, что ветер стих, засветило солнце и в воздухе разливалось редкое для этого времени года тепло.
      Ричард остановился, и я увидела, что он смотрит в сторону Парка. Затем он произнес:
      – Вот и солнце показалось. Не хотите ли погулять, а то мы так долго пробыли в помещении? Может быть, вы хотите отправиться куда-нибудь выпить чаю? Если желаете, мы возьмем такси и поедем в отель «Гайд-Парк».
      Я ответила, что с большим удовольствием прогулялась бы. И действительно, самым лучшим, что можно себе вообразить, была прогулка с ним в такую прекрасную солнечную погоду.
      Ричард начал извиняться за это приглашение, говоря, что очень редко бывает на свежем воздухе, а целые дни проводит у себя в офисе. Но я уверила его, что извиняться не стоит, ведь при моей секретарской работе у меня тоже остается очень мало времени для прогулок и спорта, кроме того, я тоже очень люблю гулять.
      Он улыбнулся, глядя на меня сверху вниз.
      – Как хорошо! Многим женщинам это не нравится. – Затем, посмотрев на мои туфли, он добавил: – И каблуки у вас вполне разумной высоты. Вы не ходите на этих гигантских ходулях?
      – Иногда, когда надеваю вечернее платье.
      – В вас много здравого смысла, Розелинда, – заметил он.
      Я упивалась похвалой Ричарда и снова подумала о Марион, его жене. Какая она? Иногда мне хотелось, чтобы он рассказал о ней и удовлетворил мое любопытство. Может быть, оказалось бы, что она принадлежит к тому типу женщин, которые испытывают отвращение к прогулкам и носят туфли на высоких каблуках, что так ненавистны ему? Такие женщины никогда не могут быть спутницами мужчины, так любящего солнце и открытые просторы. Но об этом я могла только догадываться, потому что Ричард не упоминал о ней. В этот день, когда мы шли, держась за руки, он говорил о своей дочери и смотрел на детей, которые пускали кораблики на Круглом озере, и, как многие тысячи людей, оглядывал статую Питера Пэна и всматривался в первые зеленые ростки, пробивающиеся из темной земли как первые вестники весны.
      – Моя дочурка очень любит эту статую, – сказал он. – Мы всегда приходим сюда, когда Роберта в городе.
      – Ей нравится Лондон?
      – Только по той же причине, по какой он нравится вам. Она любит слушать хорошую музыку. Я вожу ее на концерты. Но нам это удается нечасто, потому что большую часть каникул она проводит в нашем загородном доме. Моя жена считает, что так лучше, и, конечно же, она права.
      У меня задрожали губы. Так, значит, хоть в одном у них есть согласие. И как-то сразу восторг, который я испытывала весь этот день, ослабел… начал исчезать… Может быть, на меня так подействовали слова «моя жена», хотя он произнес их весьма небрежно.
      Зачем я бродила в Кенсингтон-Гарденз рука об руку с женатым человеком? И хотя мы и поняли, что нам интересно вдвоем и что нам нравятся одни и те же вещи и наши взгляды во многом совпадают, несмотря на разницу в общественном положении и в возрасте – он был на десять лет старше меня и у него одиннадцатилетняя дочь, – но что из этого?
      Инстинктивно я высвободила свою руку. Он почувствовал это движение, и, видимо, это его обеспокоило.
      – Вы уже устали? Хотите домой? – спросил он.
      Я взглянула на него… и мне вдруг показалось, что эти прекрасные карие глаза полны невысказанной печали… И я быстро ответила:
      – Нет, не устала. Давайте погуляем еще!
      – Хорошо, – произнес он с явным облегчением.
      И мы гуляли, гуляли, и он просил меня рассказывать о себе и напомнил, что обещал познакомить меня с одной своей знакомой, работавшей редактором в журнале.
      – Ведь вы хотите публиковаться, не так ли? – спросил он.
      Я колебалась. Мои литературные планы были сейчас совсем далеко от того, что я переживала в тот день. Но я сказала:
      – Вы очень добры. Действительно, когда-то я думала, что у меня есть склонность к писательскому труду.
      – Я уверен, что она у вас есть, как и еще ко многому. Какая вы смешная милая девочка.
      Это был удар по моему достоинству.
      – Почему это смешная? – запротестовала я. Тогда он опять взял меня за руку, прижал ее к себе и засмеялся.
      – Не воспринимайте мои слова так буквально и не обижайтесь! «Смешная» – это не то, что «комичная», Розелинда! Вы просто странная… не похожая на тех, кого я знаю. Серьезная, с идиллическими взглядами, страстно интересующаяся жизнью – ведь вы такая?
      Эти слова были приятны мне. Неужели он действительно так думал обо мне? Ну что же, он не очень ошибался. Но он был первым, кто заметил эту сторону моего характера. Он сделал так, чтобы раскрылась именно эта моя черта. Мне вспомнилось, что очень многие из моих друзей, даже такие люди, как Диксон-Родды, у которых я жила… называли меня холодной и независимой. Но на самом деле я вовсе такой не была… Я была такой, какой меня воспринял Ричард, – честной и полной страстного стремления к яркой жизни, той жизни, какой у меня никогда не было.
      – Вы ведь не огорчились, что я назвал вас смешной? – Голос Ричарда прервал мои мысли.
      Тут уж и я рассмеялась.
      – Конечно, нет.
      – Очень хорошо, – сказал он.
      И это было мне приятно потому, что Ричард не хотел меня обидеть. Как здорово было ощутить себя хотя бы в малой мере объектом его интереса и внимания.
      – О чем же вы хотите писать, Розелинда?
      – О жизни и о людях, – помолчав, ответила я.
      – А-а… всякие романтические истории о любви, которыми так увлекаются женщины, – предположил он.
      – Не совсем так, хотя я думаю, что романтическая любовь каким-то образом войдет в повествование, но меня гораздо больше интересует психологическое описание характеров.
      Он украдкой взглянул на меня; мне показалось, что я вызвала насмешку в его глазах, и я почувствовала, как краснею.
      – Ну вот, вы надо мной смеетесь!
      Второй раз за этот день он прижал мою руку к себе самым дружеским образом и успокаивающе сказал:
      – Дорогая моя, совсем наоборот. Вы кажетесь мне такой крошкой, такой юной, а говорите о психологии, отметая в сторону романтическую любовь! Иногда вы напоминаете мне мою дочку, ей сейчас одиннадцать лет, так вот она убеждает меня, что романтика – это все чепуха, а главное, что меня пугает, – она читает серьезную литературу.
      Мне было очень приятно, что он сравнивает меня со своим ребенком.
      – Разве вы не довольны? – спросила я. – Неужели вы одобряете те сентиментальные рассказики, что нравятся большинству детей? Разве вы бы не гордились тем, что у вашей дочери проявился серьезный литературный вкус?
      – Да, я бы гордился, – ответил он, – но беда в том, что у нее не будет шансов развиваться дальше, потому что она воспитывается в неподходящей социальной среде.
      – А я слышала, что Бронсон-Касл – самая прогрессивная школа.
      – Так оно и есть. Пока Гертруда Холт возглавляет ее, так и будет. Но для ребенка очень важно домашнее влияние и…
      Неожиданно Ричард замолчал. Я инстинктивно поняла, что он хотел сказать. Что его жена не интересуется классической литературой и не имеет ни малейшего желания позволить маленькой Роберте углубляться во что-нибудь серьезное на каникулах. До этого Ричард ни слова не говорил о своей жене. Позднее я поняла, что у него было сильно развито чувство долга, чтобы обсуждать Марион с посторонними. Но я поняла и то, что между родителями Роберты были разногласия. Он больше ничего не сказал, и я не знала, что ответить, но все-таки заметила, что при таком отце у девочки наверняка есть возможности для интеллектуального роста. Услышав это, Ричард улыбнулся, и на этот раз улыбка его была не веселой, а скорее какой-то саркастической, и он процедил как бы сквозь зубы:
      – Мне очень приятно, что вы так говорите, но боюсь, я слишком занят и меня часто не бывает дома и я не могу оказать какое-либо влияние на жизнь дочери. – Затем он вновь перевел разговор на меня: – А каковы ваши планы на будущее? Как долго вы собираетесь заниматься секретарской работой? Интересная ли эта работа?.. Хотя такая работа не может быть интересной… каждый день одно и то же.
      Я сказала ему, что не считаю свою работу такой уж скучной, хотя любая ежедневная работа может показаться монотонной; я объяснила, что моя работа у Диксон-Роддов – просто рай по сравнению с тем, что мне приходилось делать и как жить раньше, до того, как я попала на Уимпл-стрит.
      – Я благодарна Диксон-Роддам за то, что их дом стал и моим домом. Они такие добрые, и у них я никогда не чувствую себя бедной секретаршей.
      Я заметила, что его печальные глаза смотрят на меня с каким-то смешанным выражением сочувствия и нежности. Он произнес:
      – Любой человек был бы безмерно счастлив, если бы его секретарем были вы.
      – Тут я с вами не согласна, – возразила я. – Временами со мной очень сложно иметь дело, по крайней мере миссис Диксон-Родд часто говорит именно так. Я раздражаю ее и многих людей тем, что замыкаюсь в себе, как улитка прячусь в свою раковину.
      – Бедное дитя, – сказал он со вздохом, – а суетный мир не позволяет человеку прятаться в спасительной раковине часто и надолго, не так ли?
      Не знаю, права я была или нет, но в голосе, каким было произнесено замечание, я расслышала мучительную усталость. Из-за этого мне стало очень грустно. Должно быть, что-то причиняло ему боль. Я была в этом уверена. И, несомненно, причиной была женщина, на которой он был женат.
      – Я полагаю, Розелинда, главное, чего вам так не хватает и что вам так необходимо, – это свой дом. Одна из самых настоятельных необходимостей человека – это дом, где можно найти покой и убежище от всех внешних волнений и неприятностей. То есть, я думаю, это необходимо человеку с пытливым умом и тонкой душой, такой, как ваша.
      Я вынуждена была согласиться с ним и подумала о том, как хорошо он все понимает… Ведь люди, подобные Китти Диксон-Родд, добрейшей душе на всей земле, глубоко ошибались, полагая, что мне вредно оставаться одной.
      – Да, вы правы. Как бы мне хотелось иметь свой дом! – воскликнула я. – Ведь у меня его никогда не было. Я была еще несмышленой, когда умерли мои родители. И наверное, так хорошо жить в своем доме и ни от кого не зависеть!
      – А какой бы дом вы выбрали? – улыбаясь, спросил Ричард. – Я надеюсь, не шикарную квартиру и не огромный особняк? Наверное, вы скажете, что хотели бы жить в маленьком шале, подальше от людей, где-нибудь в Альпах; а может быть, в бревенчатой избушке на берегу быстрой реки или в одном из моих любимых заброшенных, полуразрушенных замков в Испании? Или я ошибаюсь?
      – Нет, вы правы, – со смехом ответила я. – Но на самом деле я бы не возражала, если бы это была просто маленькая комната, такое место, где я могла бы держать свои книги и картины и где бы у меня был хороший проигрыватель и много классных пластинок.
      – Вы положительно напоминаете мою дочь, – произнес Ричард, смеясь. – Я так и слышу, как она говорит: «Классные пластинки» – с тем же самым воодушевлением. Знаете, Розелинда, я думаю, вам бы очень понравилась музыкальная комната у нас в Рейксли. Она специально оформлена, у нас отличный проигрыватель и концертный «Стейнвей», один из лучших инструментов, какие мне доводилось слышать.
      Я спросила, кто играет на рояле.
      Ричард ответил, что немного играет сам и учится играть его дочь.
      Мы медленно шли по Кенсингтон-Гарденз. Темнело. Солнце уже село. Становилось холоднее. Тут я почувствовала, как после восторга, который я испытывала весь день – на концерте и за ленчем в «Ла-Конкордия», – тихой радости, когда мы шли по парку и разговаривали, меня вдруг охватила глубокая печаль.
      Вот и опять все кончилось. Может быть, я больше не увижу Ричарда. Я не должна его больше видеть! Он слишком сильно занимает мои мысли; в нем слишком много странной и необъяснимой притягательности. Но он принадлежит жене и своей маленькой любимой дочери. Для меня в его жизни и в его мире нет места! И еще я поняла, что если буду и дальше встречаться с ним, то тем самым навлеку на себя лишь новые беды и переживания, которые принесут мне огромную боль. Я не должна, не должна влюбляться в Ричарда Каррингтон-Эша.
      Но когда мы стояли на углу и Ричард остановил такси, меня неожиданно охватила такая безысходность и такая тоска… Я посмотрела на красивый профиль Ричарда, на благородные, тонкие черты его Лица, которые стали для меня уже близкими, и подумала: «Слишком поздно, я уже влюблена».
      – Я отвезу вас на Уимпл-стрит, а мне ведь надо в клуб, – сказал Ричард. – У меня там деловая встреча.
      Я забилась в уголок, чувствуя себя маленькой и несчастной. Ричард закурил и нахмурился. Я видела, как он насупил брови, будто его угнетала какая-то тайная мысль. Посмотрев на меня, он произнес:
      – Спасибо вам за прекрасный день. Невозможно выразить словами, как я доволен!
      – И я тоже, – сказала я с показной небрежностью, – и вам спасибо за все!
      Снова молчание. Ричард смотрел в окно такси, я тоже. Я мучилась от сознания, что это все, что больше я его не увижу, он передумал, и был, конечно же, прав. Эта случайно возникшая дружба была в высшей степени странной и никому из нас не могла принести ничего хорошего. Но для меня знакомство с Ричардом было незабываемым. Я и так мучилась всю прошлую неделю, а теперь, когда увидела его и мы провели вместе столько времени, будет еще хуже. Я сидела, поигрывая замком своей сумочки, и была не в силах произнести ни слова.
      Такси остановилось у дома Диксон-Роддов. Я почувствовала, что почти ненавижу это здание. Сегодня вечером мне будет в нем так печально и одиноко. Проведенный с Ричардом день был настоящим колдовством. Но ничего хорошего из этого не выйдет. Я поняла все. Он не мог сделать меня счастливой… Он мог лишь показать мне краешек того душевного мира, в который я никогда не смогу войти и о котором буду только напрасно мечтать.
      Я вспомнила других мужчин, с какими была знакома. Одному или даже двоим из них, как и бедному Пату, представлялось, что они влюблены в меня. Но они не выдерживали никакого сравнения с Ричардом.
      Я повернулась к нему и глухо проговорила:
      – Ну что ж, еще раз большое спасибо. До свидания.
      Сняв шляпу, он протянул свою руку и резко сжал ею мою. Этот его жест был неожиданным, и от прикосновения его руки по всему моему телу пробежала дрожь. Думаю, что я побледнела, но он не заметил этого в тускло освещенном такси.
      На лондонских улицах быстро наступали сумерки. Казалось, ему уже удалось разрешить ту проблему, которая мучила его все время, пока мы ехали из Кенсингтон-Гарденз. Он больше не хмурился и произнес:
      – Может быть, завтра мне придется уехать по делам в Париж. Но через день-два я вернусь. Вы позволите позвонить вам? Не захотите ли вы еще раз пойти на балет или на какой-нибудь хороший концерт? Или пойдемте в театр. Может быть, вы захотите посмотреть какую-то интересную пьесу. То есть, конечно, если вам не наскучил усталый бизнесмен.
      Последние слова он произнес со смешком. Мне сразу стало весело… неимоверно весело. Сердце забилось от радости, и снова все было хорошо.
      – О, это было бы великолепно! – воскликнула я. – И конечно же, мне с вами совсем не скучно! Как вы можете так говорить? Вас очень интересно слушать!
      – Вы слишком молоды, поэтому так и говорите! Я запротестовала:
      – Это правда! Никому бы и в голову не пришло называть вас стариком! Вы ненамного старше меня!
      – Если считать по годам, то лет на десять, а по жизненному опыту я старше вас лет на сто, – улыбаясь, проговорил он.
      Я тоже улыбнулась ему, и мы тепло и дружески посмотрели друг на друга.
      – До свидания, – сказала я, – и еще раз спасибо вам, Ричард.
      Внезапно мной овладела застенчивость, ибо мне стоило большого труда назвать его по имени. Потом я вспомнила, что он все еще крепко сжимает мои пальцы. Я осторожно высвободила свою руку, и он сказал:
      – До свидания, Розелинда! Берегите себя!
      Вот и опять он уехал, а я осталась одна в этом большом доме, одна, если не считать Бенсон, которая уговаривала меня выпить чаю и ворчала, потому что позвонила хозяйка и сказала, что они возвращаются в Лондон сегодня вечером вместо завтрашнего утра. Это означало, что Бенсон самой придется готовить ужин, потому что кухарки не было. Такие беззаботные люди, совсем не думают о других, с презрением говорила Бенсон, может быть, хоть я ей помогу. Бенсон частенько обращалась ко мне за помощью. И хотя это не входило в мои секретарские обязанности, но мы были с ней друзья, и она тоже часто оказывала мне небольшие услуги. Я ответила, что, конечно, помогу, и стала пить чай, не обращая внимания на то, что она ворчит. Сердце мое пело, а мысли были далеко-далеко… Они следовали за Ричардом Каррингтон-Эшем, который ехал в клуб «Юниор Карлтон».
      Опять я увижу его. Он хочет видеть меня…
      Не было ли это сумасшествием? Не потеряла ли я разум, если позволила, чтобы между мной и этим мужчиной, который был женат и имел дочь, развивались пусть даже самые платонические отношения?!
      Кажется, я об этом не думала. Впервые за всю мою жизнь меня закружил ураган эмоций и какая-то огромная сила унесла за границы разума и осторожности, разрушив мои прежние жизненные принципы.
      Я влюбилась в Ричарда, и дороги назад для меня не существовало! «Конечно же, – сказала я себе, – он не может полюбить меня. Для него я была смешной крошкой, которую он иногда сравнивал со своей дочкой; может быть, ему было немного жаль эту крошку, и он хотел ей добра. Совершенно очевидно, он был добрым и мягким человеком. Но с его стороны все это не имело никакого отношения к любви. Наверное, он был безумно влюблен в свою жену, о которой никогда не говорил, или в какую-нибудь другую красивую и обаятельную женщину из его среды…» – так думала я, но все это не имело никакого значения. Его отношение ко мне не могло изменить мои чувства к нему.
      Вместе с Бенсон я спустилась в столовую, чтобы помочь ей накрыть на стол, двигаясь машинально, как во сне.

4

      Теперь моя жизнь состояла из ожиданий звонков Ричарда и полной пустоты, когда их не было, или лихорадочных восторгов, когда я слышала его голос. И хотя я понимала, что, наверное, мои чувства не соответствуют его чувствам – я гораздо сильнее тоскую и больше радуюсь, – но по крайней мере ему все же нравилось быть со мной и хотелось видеть меня снова и снова.
      После того воскресного концерта, когда Ричард вернулся из Парижа, он водил меня на «Жизель». Как и «Лебединое озеро», этот балет мы тоже оба любили. И мне снова было хорошо, так как я была вместе с Ричардом. Как приятно было смотреть спектакль и сознавать, что рядом с тобой человек, который может дать тебе много нового, так как знает гораздо больше, чем ты.
      Всегда после таких представлений он обязательно приглашал меня куда-нибудь перекусить, иногда в «Савой», иногда в «Айви»; так я в первый раз побывала в этом ресторане, одном из самых интересных мест Лондона – там собирались писатели, актеры, режиссеры. Именно после балета «Жизель» я впервые услышала о его дружбе с Ирой Варенской, о красоте и прелести дома, где жила стареющая балерина, – Замка Фрайлинг.
      И, конечно же, я сразу, как в сказке, перенеслась мыслями туда – ведь Ричард так живо рассказывал, что слушатель ясно представлял себе описываемое место. Однажды, когда мы гуляли, он обрадовал меня, сказав:
      – Я думаю, как-нибудь надо свозить тебя во Фрайлинг – скоро я туда поеду, всего на один вечер, и спрошу разрешения у его хозяйки, думаю, ты ей понравишься, Розелинда.
      Я ответила в полном смущении:
      – Наверное, я для нее слишком заурядна. Ричард задумчиво посмотрел на меня и проговорил:
      – Ира – самое грациозное и утонченное создание, какое я когда-либо видел, ее просто не с кем сравнить. Впервые я увидел ее лет двенадцать или тринадцать назад. И я помню, что шел домой в состоянии какого-то изумления и восторга. Когда один общий друг познакомил нас, она пригласила меня во Фрайлинг. С этого момента и до сегодняшнего дня Ира Варенская и балет стали неотъемлемой частью моей жизни.
      После того как мы расстались, я еще долго думала о признании Ричарда. Счастливица Ира Варенская – она стала неотъемлемой частью его жизни! Чем больше я видела его, тем больше он мне нравился. Нет, это слишком нейтральное слово… тем больше я его обожала! И конечно же, мне представлялось, что и все женщины тоже должны обожать его… его красоту, обаяние, интеллект.
      Его доброту и внимание. И конечно же, я вообразила, что у него с мадам Варенской был роман (потом оказалось, что мои выдумки очень недалеки от правды). Я представляла себе знаменитую балерину, чью романтическую душу привлек красивый молодой человек – Ричарду в то время было около двадцати девяти лет, – одинокий, печальный, несчастный в браке, у которого в его лишенной счастья жизни не было иной радости, кроме маленькой дочери. Тонкому, поэтичному молодому мужчине, женатому на прекрасной, но ледяной статуе – Марион, оставалось влачить лишенное тепла, мрачное существование. И я все чаще утверждалась в мысли, что у Ричарда с Ирой Варенской действительно был роман. Позднее я узнала все от него самого.
      Итак, наша дружба росла и укреплялась, и все последующие несколько недель Ричард регулярно звонил на Уимпл-стрит. Моя жизнь изменилась: она стала наполненной, волнующей и непередаваемо счастливой.
      Ричард ни разу не упомянул имя своей жены и лишь изредка говорил о дочери. Казалось, его жизнь с ними была отгорожена от дружбы со мной, и он хотел, чтобы так было и дальше. Я никогда его ни о чем не спрашивала. Но себе я постоянно задавала вопрос, к чему все это может привести, хотя мне уже давно следовало знать ответ и, возможно, подсознательно я понимала, что связь с женатым человеком, таким, как Ричард Каррингтон-Эш, была полна всяких опасных неожиданностей.
      С каждым днем я все больше убеждалась, что люблю его глубоко и преданно, но мне казалось маловероятным, что он тоже любит меня и что между нами может существовать нечто большее, чем платоническая дружба. Я верила, что навсегда останусь для него тем человеком, с которым он будет встречаться в свободное время, – человеком, у которого были сходные взгляды и который нравился ему именно по этой причине.
      И все же иногда, во время концерта или на балете, когда он брал меня за руку, я чувствовала, как его жесткие, нервные пальцы сжимают мои и по всему моему телу пробегал электрический ток. Сердце мое то сильно стучало, то затихало. Я сидела как в забытьи, умоляя небо, чтобы Ричард не убирал руку, чтобы мы так и сидели вечно. Иногда он поворачивался ко мне и улыбался, и я чувствовала тепло и доброту его глаз – она проникала в самое сердце.
      И это все. Ничего больше. Он никогда не пытался обнять меня, поцеловать на прощанье, как делали те, другие немногие мужчины, с которыми я была знакома.
      Стояла весна в полном расцвете своего волшебства, ее завораживающая красота заполонила парки, и все крыши сияли от лучей солнца. Над Лондоном клубилась золотистая дымка. Но мое счастье было в опасности.
      Приближалась Пасха.
      Примерно за неделю до этого Ричард водил меня в кинотеатр «Керзон» на французский фильм. Когда мы вышли, был теплый звездный вечер. Он взял меня под руку, и мы пошли по направлению к моему дому.
      Должно быть, в кино он думал о том, что собирался мне сказать, и, вместо того чтобы, как обычно, высказать мнение о кинофильме, проговорил:
      – Розелинда, с сегодняшнего дня некоторое время мы не сможем видеться, моя дорогая.
      Будто холодная рука сжала мое сердце.
      – Да, а почему? – как можно небрежнее спросила я.
      Он ответил:
      – Моя дочь Берта приедет домой на пасхальные каникулы. На пару дней мне надо уехать по делам на Север, а когда я вернусь, то сразу же отправлюсь в Рейксли. Я думаю, меня не будет около трех недель.
      Я почувствовала комок в горле. Говорить стало трудно. Три недели! Мне показалось, он сказал – три года. Я уже привыкла видеть его три или четыре раза в неделю. Китс Диксон-Родд на днях как раз сказала, что я прекрасно выгляжу и у меня блестят глаза и что я счастлива. Конечно же, она поняла, что у меня появился молодой человек, и пожелала мне удачи и счастья, но совершенно непонятно, почему я не приглашаю его к обеду, и т. д. Ну что ж, я со смехом воспринимала ее добродушные поддразнивания и говорила, что как-нибудь обязательно приглашу, все время сознавая, что этого никогда не случится, потому что моя дружба с Ричардом не вмещалась в рамки общепринятого. Где-то рядом с ним маячила фигура Марион, его жены. Никто из Диксон-Роддов не одобрил бы моей дружбы с женатым человеком.
      Ричард шел рядом и говорил о пасхальных каникулах:
      – Как хорошо, что я снова увижу мою девочку!.. Когда она в школе, я всегда скучаю по ней! Обычно во время каникул мы на пару дней приезжаем в Лондон и отправляемся посмотреть что-нибудь интересное, а то у нас, за городом, проводим время в музыкальной комнате. Я только что купил ей новую пластинку: Сибелиус, Симфония № 1. Хотя она у меня еще маленькая, но сумеет оценить хорошую музыку.
      Притихнув, я слушала. Он говорил о своей дочери… своей плоти и крови, и, уж конечно, она сможет оценить музыку, которая нравилась ему, и, уж конечно, с ней он и проведет все каникулы. А я испытывала горькое разочарование и ревность.
      О Марион я никогда не беспокоилась. Она была чем-то далеким под именем миссис Каррингтон-Эш, и о ней никогда не упоминалось. Но Берта, дочь Ричарда, была очень ему дорога. Я знала о ней довольно много и очень завидовала ей. Вот теперь она займет мое место. И ее он будет водить во все интересные места, куда мог бы пойти со мной.
      Но где-то в глубине души все тот же голос кричал: «Нет, не будь глупенькой, Розелинда, она не займет твоего места. Это ты занимала ее место. Пока она была в школе, Ричард был добр и ласков с тобой, потому что скучал о своей маленькой дочке».
      Я услышала этот голос и сжала зубы. Да, все зашло слишком далеко. Я была слишком сильно влюблена в Ричарда. Если это не прекратится, я погибну. Я никогда и никого так не любила. Целыми днями я думаю о нем… и ночью не могу заснуть. Он стал для меня всем. Это какое-то наваждение… и если он хоть на минуту узнает о моих переживаниях, все будет испорчено. Скорее всего, он сразу же исчезнет – огорченный, смущенный и даже разочарованный таким положением дел. И я больше никогда его не увижу.
      Я сдержалась, не дала себе расплакаться, и произнесла самым небрежным тоном:
      – Как хорошо весной за городом! Это доставит вам большое удовольствие!
      – Да, – сказал Ричард. – Рейксли – очень красивое место. Жаль, что ты не можешь увидеть его.
      (И это тоже причинило мне боль. Я знала, он хотел сказать, что я никогда не увижу его дом и его ребенка.)
      Ричард посмотрел на меня. Наверное, благодаря своей чуткости он понял, что со мной что-то происходит.
      – Розелинда, все в порядке? – спросил он.
      – Да, вполне, а почему вы спрашиваете? – ответила я и пошла быстрее, потому что боялась показать свои чувства. Я, которая гордилась своим самообладанием и считала, что умею скрывать свои чувства, была готова совершить что-нибудь необдуманное, например, забыв о всякой осторожности, расплакаться и сказать ему: «Ты должен хоть изредка встречаться со мной… нельзя же совсем позабыть обо мне потому лишь, что Берта приезжает домой… я этого не выдержу».
      Мы шли дальше. До самого конца прогулки атмосфера была слегка натянутая. Казалось, на уме у Ричарда была только дочка да пасхальные каникулы, а я не могла выносить больше этих разговоров.
      Обычно Ричард прощался со мной на пороге дома Диксон-Роддов. Но сегодня меня захватила совершенно сумасбродная идея, что нельзя отпускать его просто так, потому что мы не встретимся с ним еще очень долго, а может быть, вообще больше не увидимся. Он вернется к своей семье и нормальной жизни там, в Рейксли, и забудет обо мне, а может быть, решит (ради моей же пользы) прервать наши отношения, несмотря на то что они совершенно невинны.
      Я была уверена, что он увидел на моем лице то, что принято называть «вымученная улыбка», и сказала:
      – Может быть, вы зайдете ненадолго? Мистера и миссис Диксон-Родд сегодня нет – они в Марлоу. Но я уверена, они не стали бы возражать, если бы вы зашли выпить чего-нибудь.
      – Я ничего не хочу, моя дорогая, – сказал Ричард. – Но с удовольствием зашел бы на минуту.
      Я вздохнула с облегчением. Я боялась, что он может отказаться. Что со мной сегодня? Я задавала себе этот вопрос, когда открывала дверь. Неужели я потеряла разум? Мне нельзя удерживать его… я не должна допустить, чтобы мысли о нем полностью мной овладели…
      Я решила, что должна быть радостной и веселой, когда мы войдем в дом, – отпустить его с веселыми, счастливыми воспоминаниями обо мне, чтобы ему захотелось вернуться и снова увидеть меня.
      Я начала о чем-то болтать, а тем временем зажгла свет в столовой, подошла к буфету и стала искать бутылку виски, которая, насколько я знала, была там. Мистер Диксон-Родд так часто уговаривал меня привести моего «молодого человека» в гости и угостить его виски, что для меня это было чем-то само собой разумеющимся.